Текст книги "Ужасные невинные"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Сонни-бой отличный слушатель, но плохой собеседник.

– Будете заказывать?

– Чудный у вас головной убор…

– Пасамантанья. Будете заказывать?

Блюдо под названием «пасамантанья» в меню не значится. Надо бы разыскать это слово в Интернете.

– Буду. Вы бы что порекомендовали?

– Вам или вашему кролику?

Он обратил внимание на Сонни-боя, очень мило с его стороны, я готов простить бармену и камуфляж, и хренову пасамантанью.

– Нам обоим.

– Мясо вот хорошее.

– То, которое жаркое?

– То, которое стейк на гриле.

– «Смерть гринго»? Мрачновато звучит.

– Зато вкусное. – Лексикон бармена не отягощен сложными синтаксическими построениями.

– А жареные пираньи – действительно пираньи?

– Все может быть.

– Валяйте стейк. Для меня. И пару морковок для моего друга. Морковка у вас есть?

Сам Леон-киллер не высказался бы лучше, с другой стороны – белый кролик открывает гораздо больше перспектив, чем захудалый цветок в горшке. Жаль, фраза о боге и водопроводчике не вписывается в контекст трепли у барной стойки.

– Есть перец чили и соус табаско. А про морковку я спрошу. Еще что-нибудь?

– Еще выпить. Колу для меня и пятьдесят водки для моего друга.

– Весельчак! – бармен перекатывает сигару во рту.

– Вы здесь тоже не скучаете.

«Весельчаки» – помнится, именно так я подумал, когда увидел картины, развешанные на стенах. Они нравятся мне все больше и больше, особенно удался неизвестному автору образ Че, в такой же униформе, что и у бармена с близнецом-охранником, только без маски и со всклокоченной, как у попа-расстриги, бородой.

Ноги у Че кривые, соответствует ли это исторической правде?

– Картины не продаются, – сообщает мне бармен.

– Что, все хотят их купить?

– Каждый первый. А картины не продаются, язык отваливается об этом говорить.

– Тогда повесьте объявление при входе. «Картины не продаются».

– Хорошая идея. Вот ваша выпивка. А мясо придется подождать.

– Вы как относитесь к богу? – Мне не терпится испробовать на бармене тезис знаменитого манхэттенского сидельца.

– А что?

– Да так… К слову пришлось…

– Вы мормон?

– Почему мормон?

– Ну тогда свидетель Иеговы…

– А что, похож?

– К нам всякие забредают. Один раз вообще приклеился тип, назвавшийся архангелом Гавриилом. Просидел полдня, цитировал Евангелие, пел псалмы, а за обед так и не заплатил, еле выперли. Потом оказалось, что этот архангел сбежал из психушки..

– Да нет, я просто так спросил…

Время для бога и водопроводчика еще не пришло, и неизвестно, когда придет. И придет ли вообще. И если оно не придет, то что будет с пушкой «Глок»? Я так и не смог с ней расстаться, что будет с «Глоком»? В стволе у него поселятся божьи коровки, пустит ростки бамбук, им можно будет забивать гвозди или колоть орехи, смогу ли я когда-нибудь расколоть хотя бы один орех?..

– Как зовут вашего друга?

– Э-э… Сонни-бой, а что?

– У меня была собака, ДжЭфКа. Как американский президент. Ну, знаете…

– Джон Фицджеральд Кеннеди.

– Именно! Приятно поговорить сумным человеком… JFK, в просторечии – Джэфка. Гадила, где ни попадя, кусала всех за пятки, а потом заболела бешенством. Пришлось ее пристрелить.

– Сочувствую.

– Я сам ее пристрелил. Большего счастья в жизни не испытывал. Теперь вот новую завел. Жду, когда и ее бешенство прихватит. Угадайте, как назвал. Три попытки. Попадете в яблочко – еще пятьдесят водки вашему другу. За счет заведения.

– Джордж Буш.

– Попытка не засчитана. Это сука.

«Лора», – вертится у меня на языке.

– Сука? Дайте-ка подумать… Мадлен. Как госсекретарь. Мадлен Олбрайт.

Бармен раскуривает сигару, что должно подчеркнуть торжественность момента. Я угадал, такие задачки – ничто для безумного Макса, за полтора часа укокошившего троих отморозков. Я выиграл бы и в нарды, короткие и длинные, и в баккару, правил которой не знаю, и в наперстки, правила которых знаю очень хорошо, я выиграл бы миллион баксов в лотерею, я выиграл бы золотую олимпийскую медаль в стрельбе по тарелочкам и гигантскому слалому, я разнес бы к чертям американский пул, еще никогда я не чувствовал себя таким живым.

– Точно. Мадлен. Так ее и зовут – Мадлен. Как госсекретаря. Ваши пятьдесят. Приятно с вами поговорить, правда. Такое нечасто случается.

– Мне тоже приятно с вами разговаривать. А что это за парень?

– Который?

– Играет на бильярде.

– А-а… Просто парень. Бывает здесь раза три в неделю.

– Это е го де ву ш ка?

– Что, понравилась? У нас здесь есть пара комнат, что-то вроде маленькой гостиницы…

– Хорошее дело.

– Не думаю, чтобы это была его девушка. Она здесь впервые.

– Деаушка не в моем вкусе. – Получи, Лора, фальшивая сука! – Не то, что картины. Картины нравятся мне гораздо больше.

– У меня есть девушка…

Бармен перегибается через стойку, я вижу его коньячные глаза, я вижу смуглую кожу вокруг глаз, все остальное скрыто плотной черной тканью, но мне и не надо всего остального. Смуглая, тягучая, медовоглазая кровь красавчика из медресе напоминает о себе, эти воспоминания не вызывают во мне никакого ужаса, никакого протеста, мне бы хотелось время от времени к ним возвращаться. Не часто, чтобы не исчезла острота восприятия. Острота восприятия, неожиданно открывшаяся мне, – я боюсь ее потерять. Почти так же, как боюсь потерять Тинатин.

– У меня есть девушка… Похожая на картины, если уж они так вам нравятся.

Безумная мысль проносится у меня в голове, проносится – и тут же исчезает. Это не может быть Тинатин. Это было бы слишком банально, слишком пошло – встретить Тинатин в закусочной на трассе, это было бы против правил, хотя правил я не знаю, так же, как в баккаре. Похожая на картину… Тинатин не похожа на картину, она похожа на ангела. Она и есть ангел.

– Она к вам подойдет… Мало ли что…

– Вы всегда так любезны? – задаю я совсем уж лишний вопрос.

– Здесь полно всякого отребья, поговорить не с кем. Вы редкое исключение. И угадали, как зовут мою собаку…

– Ясно. Я даже могу угадать ваше звание.

– Валяйте. Угадаете – бутылка джина за счет заведения.

BRISTOLL'S GIN НАСТРОЕНИЕ ВЕЧЕРА

Чрезмерное употребление алкоголя вредит вашему здоровью.

– Субкоманданте.

– Си, компанероде армас2828
  Да, товарищ по оружию! (исп.).


[Закрыть]! – выдав малопонятную мне тираду, бармен ударяет кулаком по столу. – Коменданте был Че. А я – субкоманданте. Бьен2929
  Верно!(исл.).


[Закрыть]!

…Прихватив бутылку с джином и Сонни-боя, я устраиваюсь за столиком в углу, у окна. Отсюда хороша видна парковка перед «Че…лентано», «десятки» уже нет, остались «Опель-Кадетт» и грузовичок, моя уверенность в том, что он принадлежит Кожаному Тому, растет. Столики пусты, за исключением одного, где стоят две бутылки безалкогольного пива и две тарелки со стейком, похоже, герр субкоманданте втюхивает мясо на гриле всем посетителям. Я бы в жизни не разглядел, что пиво – безалкогольное, но сейчас я вижу этикетку совершенно отчетливо, сейчас – все по-другому, чем было несколько часов назад.

Все по-другому.

Плакат, под которым я сижу, гласит:

«При помощи фоторобота установлено, что Че Гевара и Иисус Христос состоят в кровном родстве».

Фоторобот прилагается.

Вернее, два фоторобота вышеозначенных компанеро (если я правильно понял значение слова), узкие полоски делят лица на четыре части, хрестоматийные усы, хрестоматийные бороды, уже непонятно, кому что принадлежит, но вряд ли от перемены мест слагаемых что-то изменится. Кожаный Том идет на опасное сближение с Лорой, последние несколько минут он терся возле нее, теперь же приблизился почти вплотную. Удастся ли ему сорвать поцелуй с продажных Лориных губ?

«При помощи фоторобота установлено, что Лора Дюмонд (дешевка и дрянь) и гиена вульгарис состоят в кровном родстве».

Никогда не задумывался над тем, настоящую ли фамилию носит Лора или это дань Гаване, в которой она не была, Марселю, в котором она не была, овечьему Лондону, который она видела с высоты мусорного контейнера для органических отходов?.. Лора Дюмонд, неплохое созвучие для рубрики «У1Рить и немножко нервно». И для муниципального борделя – тоже. Как бы то ни было, Лора в состоянии вертеть мужиками также неподражаемо, как собственной задницей.

Есть!

Поцелуй сорван, но со стороны выглядит не очень впечатляющим, безалкогольного пива явно недостаточно, чтобы завести потенциальных любовников до отказа.

Непонятно, кто выиграл партию.

Лора и Кожаный Том возвращаются к столику с недоеденным стейком, сейчас последуют стихотворные откровения в духе альбома «Blue Valentine», композиция номер четыре – «Ромео, истекающий кровью», не стоит, право, так напрягаться, милый, я дала бы вам, даже если бы вы не вспомнили ни одной строки из Бритни Спирс, может быть, поищем сообща укромное местечко? или вы предпочитаете брутальный выплеск на людях?..

Ну-ну, Лора.

В другое время я приберег бы для Тома совсем другую композицию, порядковый номер – девять: «Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки», но Лора не моя девушка, не та девушка, так что наблюдать за их тетеревиным токованием даже занятно. Но самое занятное произойдет, когда Лора наконец-то меня заметит.

Ну же, Лора, давай!..

Спустя минуту Лорин (до того рассеянный) взгляд останавливается на мне. Рассеянность сменяется удивлением, удивление – ненавистью, значит, ты все-таки выбрался из зажопья, милый, кто бы мог подумать, что яйца у тебя оказались такими крепкими, я приветливо машу Лоре рукой и улыбаюсь. Ни тени недоброжелательности, я благодарен ей. За «Тойоту Лэнд Крузер», за Сонни-боя, но на самом деле – за пять фотографий Тинатин. И за умение видеть в темноте. И кто знает, какие удивительные качества могут еще во мне открыться.

На лице Лоры застыли обрывки самых грязных ругательств, какие пользуют «ЖЖ»-феминистки в comments к теме:

«херов начальник-андрогин не повысил мне зарплату».

Вопрос о зарплате вызывает такое же оживление, как и дискуссия «секс в клубных туалетах: за и против», зарплата вообще слабое место амбициозных «ЖЖ»-феминисток, ругательства закольцовываются в лихом ямбе, быть может, я выгляжу недостаточно доброжелательным и это напрягает Лору? Не волнуйся, Лора, детка, я полон симпатии, и, чтобы продемонстрировать ее, я посылаю Лоре воздушный поцелуй. И рисую в воздухе сердце, украденное у нас Тинатин.

Сработало.

Лора поднимается из-за столика и идет ко мне.

– Привет помидорам-убийцам!

– И тебе, Лора, и тебе.

– Симпатичное местечко, ты не находишь?

– Чудесное, Лора, чудесное. Ты неплохо играешь в бильярд.

– Неужели?

– Я наблюдал.

– Может быть, как-нибудь сыграем партию?

– Может быть, Лора, может быть.

– Я рада, что ты выбрался. – Первая ложь, до этого Лора выглядела вполне искренней.

– А я рад снова видеть тебя.

– Ты ведь не сердишься, Макс? Я хотела вернуться. Это поначалу я испугалась, а потом хотела вернуться.

Ложь номер два.

– Я верю, Лора, я верю. Но это правильно, что ты не вернулась.

– Я хотела…

– Есть ситуации, в которых нужно разбираться самому. – Хорошо сказано, Макс!

– Ты… разобрался?

– Мы можем ни о чем не беспокоиться. Это была собака, не кабан. Очень крупная собака. Догиня по кличке… Мадлен.

– Все обошлось? – Лора не верит ни одному моему слову, но очень хочет поверить.

– Я же сказал, мы можем ни о чем не беспокоиться. Давай забудем об этом. Закроем тему. Я видел твою машину. Небольшой ремонт, и «Галантец» будет как новый.

– Баксов в пятьсот это выльется.

– Максимум триста.

Можно обойтись и ста пятьюдесятью, если Лора даст механику.

– Как ты сюда добрался, Макс?

– Трасса оказалась более оживленной, чем я думал.

– А я не встретила ни одной машины, пока не остановилась здесь.

– Значит, мне повезло больше.

Девушка.

Та самая, о которой говорил бармен, похожая на картины. Очевидно, она выполняет его м-м… деликатные поручения и подрабатывает официанткой.

И правда похожа.

В ней есть что-то неуловимое, наивное, дерзкое, легкая сумасшедшинка, именно в эти тона был окрашен визит Че Гевары к Санта-Клаусу, что может быть трогательнее, чем несбыточная мечта команданте о снеге? О чем мечтает девушка, похожая на дальнюю родственницу команданте? Вырваться из дешевой закусочной, послать к чертям стейк на гриле и присоединиться к партизанам Лакадонской сельвы. У нее низкий, но чистый лоб, чуть вздернутый нос и темный пушок над губой, родинка на виске, след от ожога на запястье, ни единого украшения, бусы из высушенных косточек какого-то растения не в счет. Жареное мясо в ее руках превращается в цветок орхидеи, перчики чили – в тростниковую флейту, a cove табаско начинает петь на разные голоса.

Прекрасная пастушка.

Глаза прекрасной пастушки темны, как ночь над Лакадонской сельвой, как кофе в пластиковом стаканчике (никогда мне от него не избавиться!), как приборная панель «Тойоты Лэнд Крузер», как мысли Лоры об обладании Тинатин.

– Ваш стейк и морковь для вашего друга.

– Спасибо. Это вы рисуете картины?

– Нет, но я люблю позировать. Я хорошая натурщица. Все так говорят.

– Не сомневаюсь ни секунды.

– Меня зовут Марго. Если я вдруг понадоблюсь… Если вы захотите еще что-нибудь заказать… Я буду на кухне, бармен вам покажет.

– Спасибо. Вы потрясающая девушка, Марго.

Марго поворачивается на низких каблуках, тряхнув жесткими накрахмаленными юбками, чего только не спрячешь в таких юбках! сам команданте мог бы схорониться в них с компанеро де армас, чтобы в подходящий момент отнять у врагов миску с тушеными бобами.

– Ты стал пользоваться успехом у посудомоек. Поздравляю. – Лора оправилась от шока, вызванного нашей встречей, и теперь гнет свою обычную линию поведения.

– Завидуешь?

– Не пори ерунды.

– Только я не думаю, что она посудомойка…

– Нуда, нуда… Сортировщица овощей.

– Она прекрасная спорщица, Лора. Тебе ли не знать?..

Если Лора и видела этот фильм, то вряд ли запомнила там кого-то, кроме Jane В., сильно сдавшей Jane В. Jane В., которую оставили все, кроме ее порочного детского голоска, ему просто некуда податься. Я вынимаю Сонни-боя из клетки и усаживаю к себе на колени. Сонни-бой кроток, как послушник монастыря, морковка ему нравится.

– Ты обзавелся приятелем, Макс?

– Ты, я смотрю, тоже обзавелась приятелем, – я киваю подбородком в сторону Кожаного Тома.

– Не тупи.

– Ах, да. Это по-другому называется.

– Интересно, как же?

– Безличный секс.

– Его зовут Артем, если уж на то пошло.

Как я и предполагал, словосочетание «безличный секс» нисколько не задевает Лору. «Группи-девушка» без комплексов, как сказал бы Пи, жаждущий «группи-секси-пати» со знойным испанским трио «Лас Кетчуп», всем троим найдется работенка, старичок, ни секунды простоя.

– Если уж на то пошло – его зовут Сонни-бой. – Я глажу кролика между ушами. Сонни-бой – Лора. Лора – Сонни-бой.

– Ты сам придумал ему имя?

– Я слишком суеверен, чтобы называть кролика Сонни-бой.

– Вот и я подумала…

Одни и те же ссылки в Интернете, когда же мы наконец от них избавимся?

– Имя мне досталось по наследству. Как и кролик.

– И что ты собираешься с ним делать?

Кормить морковкой. А что ты собираешься делать с ним? – еще один кивок в сторону Кожаного Тома, ему бы давно пора нами поинтересоваться.

– Ты ревнуешь?

– Ну что ты, Лора! Ты ведь не моя девушка.

Наконец-то Кожаный Том зашевелился. Лениво почесывая Сонни-бою шею, я наблюдаю, как он приближается, как нависает над тарелкой со стейком, я даже не прикоснулся к нему. Не хватало, чтобы мой завтрак присыпало Томовой перхотью и мелким ворсом с ковбойки.

– Есть проблемы, зайка?

«Зайка», безусловно, адресовано Лоре, никак не Сонни-бою. Сонни-бой не зайка – кролик, это и ребенку понятно, меня же Кожаный Том не замечает принципиально. Лора морщится – сакраментальное «зайка» автоматически переводит ресторанного критика престижного журнала в разряд пэтэушной соски, «прынцески из рогатника», как сказал бы Пи. Свидетелей такого грехопадения не должно быть по определению, я случайно затесался, не вовремя спланировал на фиговом листке.

– Никаких проблем. Просто встретила старого приятеля.

– Лора, Лора… Разве ты не сказала своему новому приятелю, что от выражения «зайка» у тебя однажды случился выкидыш?

– Да ну? – Кожаный Том озадаченно чешет переносицу. – Не знал. Ты уж прости меня, зайка…

– Справедливости ради, это был единичный случай. Обычно дело ограничивается угревой сыпью и красной волчанкой.

– Да ну?

– Заткнись, Макс, – не выдерживает Лора.

– Я просто предупредил.

Вблизи Кожаный Том раздражает меня еще сильнее, лучше бы он пасся у бильярда или изучал этикетку на безалкогольном пиве подальше отсюда, желательно – в районе города Химки. Коррективы относительно Кожаного Тома, которые я вношу по ходу: охотничьим ножом он не бреется, в художественные галереи заходит, только чтобы отлить (если поблизости нет подворотни), Том Вейте – не его кумир, в лучшем случае он зажигает под группу «Воровайки», а сырому мясу предпочитает жареную картошку с луком. Козел. Грязная скотина. Желание избавиться от козла так неожиданно и так велико, что у меня сводит пальцы. В этом нет ничего сложного – вытащить из-за пазухи «Глок» и добить обойму, если уж я попал в хачей с расстояния в десять метров, то с Кожаным Томом, стоящим почти вплотную, как-нибудь справлюсь.

– Ты бы отвалил отсюда, друг, – говорю я Кожаному Тому, не самое искрометное вступление, оно недостаточно оскорбительно, да и агрессии маловато. Остается надеяться, что сам Том мне поможет, судя по отсутствию левого резца и шраму над бровью, он лучше знает, что делать в подобных ситуациях.

– А что такое?

– Мне нужно поговорить с девушкой. А твоя кривая рожа разговору не способствует.

– Ну-ну.

– Успокойся, Макс. – Лора нисколько не переживает за меня, просто говорит приличествующие случаю слова, смысла в них не больше, чем в морковке, которую догрызает Сонни-бой.

– Это что, твой парень?

– Просто старый приятель.

– Может быть, пересядем, Лора? А то здесь воняет падалью.

– Ну-ну, – мрачно подзадоривает меня Кожаный Том.

Совсем не та реакция, которую я ожидал, вот черт.

– Тухлятиной, – воображения мне явно не хватает, видимо, нужно было смотреть совсем другие фильмы.

– Значит, я падаль?

Ну, слава яйцам, пошли дела кое-как!

– Никого другого я здесь не вижу.

– Может, прогуляемся?

– Легко. Ты присмотришь за Сонни-боем, Лора?.. …Он выше меня почти на голову и намного шире в плечах, при желании он смог бы стать субкоманданте и даже команданте, но для этого Кожаный Том слишком мелко плавает. Он не боится, что я тресну его по башке камнем или монтировкой, он идет впереди, я отстаю шага на четыре, ненависть к нему то затухает, то вспыхивает с новой силой, чего опасаюсь я – так это чтобы она не оказалась такой же фальшивой сукой, как Лора, такой же продажной девкой – или нет, не девкой, скромницей с круглыми коленками, скромницы и пальцем не дают к себе прикоснуться, сбегают, оставив на память учебник для вузов по судебной психиатрии. Чего опасаюсь я – чтобы моя ненависть не сбежала в самый неподходящий момент, все к тому и идет. Зачем я пристал к этому парню, зачем разозлил его?.. Мне нужно научиться управляться с желаниями, которые мне незнакомы или о которых я хотел бы позабыть навсегда, так и есть, в моей ненависти к Кожаному Тому наметился отлив, от луны это не зависит.

– Эй, урод! Мы так до Москвы доберемся… Куда это ты меня ведешь?

– Ищу подходящее место, чтобы начистить тебе физиономию.

– Мы уже прошли как минимум два подходящих.

– Как знаешь.

Кожаный Том внезапно останавливается и поворачивается лицом ко мне.

– А теперь можешь повторить все то, что сказал мне в кафе.

– Ты разве не запомнил? Может, тебе записать? Пара фраз на сон грядущий очень тебя поддержит.

Он знает, что делает, отличное место для выяснения отношений: небольшой пустырь на задворках «Челентано», глухая стена самого кафе с одной стороны, глухая стена леса с другой, пара мусорных баков в отдалении, вот для чего он меня сюда привел: мусорные баки. Побежденного суют головой в гниющие отходы, чтобы унизить его окончательно.

Ах ты, грязный румын!

Именно так я и думаю о Кожаном Томе, когда вижу мусорные баки: «ах, ты грязный румын!» Гнусный грязный романешти, или как там тебя еще называют. Ясно, что никакой Том не румын, с чего бы это ему быть румыном, но мне просто необходимо, чтобы Том стал румыном – хотя бы на время. Таким, какой я вижу всю эту шоблу, засравшую Дунай и окрестности, всю эту банду оборванцев, рвущихся в Европу в подштанниках, онучах и стоптанных постолах. Вечно сальные головы – вот что такое румыны, вечная грязь под ногтями, полипы в носу, волосы в ушах, оттянутые мочки, рты забиты стальными коронками, вот что такое румыны! Говорят, среди них есть даже интеллектуалы (гы-гы, бу-га-га, нахх!), есть даже те, кто вытирает задницу туалетной бумагой, а не лопухом и дубовыми сучьями, а кое-кто преподает в Гарварде, предварительно сменив фамилии Жопеску и Жопяну на благообразные Смит и Вессон. И все они, вне зависимости от того, какой материал для задниц используют, – все они мечтают о Великой Румынии! Конечно, если присоединить к территории этого вонючего табора кегельбан, шапито, библиотеку, поле для игры в регби и плавательный бассейн – может, тогда и получится Великая Румыния. Единственный приличный человек в Румынии – Дракула, есть еще женская сборная по спортивной гимнастике, чего-то они там берут, какие-то медали, я видел их пару раз по телевизору в спортивном баре «01е!», страшные бабы, глазу не на чем остановиться, оба раза я желал, чтобы хоть кто-нибудь из них свалился с бревна и переломал себе ноги, и руки тоже, а лучше было бы, чтобы свалились все, и не только с бревна, но и с брусьев, это неполиткорректно, милый, это дурной тон, ксенофобия давно вышла из моды, ксенофобам не продадут ни одного диска Большой энциклопедии «Кирилл и Мефодий», даже на скромный Автосалон-2004 рассчитывать не приходится, ксенофобам в приличном заведении, практикующим реггей «in live», не выдадут ключа от сортира, и ни один официант не возьмет у ксенофоба на чай больше пяти рублей, если твоя кошка – ксенофоб, утопи ее котят! В гробу я тебя видел, Лора!.. Грязные румыны нас ненавидят и считают, что самое время поучить нас демократии, суки, хуже только поляки, вот черт… Оказывается, клятых пшеков я ненавижу даже больше, чем романешти, вот кому бы я пустил шляхетскую кровь, вот чьи изъеденные гонором мозги я размазал бы по проезжей части Дворцового моста!..

Но и румын будет достаточно.

Вернее, одного грязного румына, который стоит сейчас в трех метрах от меня.

Мне хочется проделать ему дырку в черепе немедленно, положить пулю не промеж глаз (глаза Тома мне совсем не нравятся, близко посаженные, тусклые румынские глаза), лучше всего целиться в лоб, в лобную кость, нужно только подпустить его ближе и…

Меня трясет, как в ознобе, ноги подкашиваются, не вовремя я затеял эту склоку с Томом, не вовремя. Не потому, что мне не хватит запала, с этим-то как раз все в порядке, просто я хреново себя чувствую.

Что-то среднее между вирусным гриппом и лихорадкой, еще несколько секунд назад ими и не пахло, не пахло ничем, кроме торжества здоровой, очистительной ненависти. Теперь же сердце колотится где-то в горле, во рту пузырится липкая слюна, по спине градом стекает пот.

– Я смотрю, ты уже в штаны наложил? – почти отеческим голосом спрашивает Кожаный Том.

Ах ты, грязный румын!

– С чего это ты взял, ублюдок?

– Видок у тебя неважнецкий.

– Это ничего. Зато падалью от меня не несет.

– А от меня, значит, несет?

– Еще как!

Том на полусогнутых медленно приближается ко мне, икры пружинят в бойцовской стойке, пальцы сжимаются в кулаки, пара мгновений – и до меня долетит запах чеснока, известно, что все румыны натирают волосы чесноком, чтобы они лучше росли. Они натирают волосы и натираются сами, и засовывают чеснок в карманы – в качестве профилактики, и от простуды, и от Дракулы. Чеснок – это все, что можно найти в их карманах, денег там отродясь не было.

Никакой Кожаный Том не румын, но это уже не имеет значения.

Тем более теперь, когда он приблизился вплотную.

– И чего ты взъелся, парень? – спрашивает он у меня довольно миролюбивым тоном. – Это ведь не твоя девушка.

– И что?

Если бы она была твоей девушкой – дело другое. Но она вела себя так, как будто она свободна. Что дурного в том, что я угостил пивом симпатичную девушку и решил… гм… узнать ее поближе. Тем более если она не против.

– А она не против?

– Она не против.

– Она тебе об этом сказала?

– О таких вещах не говорят. – Кожаный Том смотрит на меня с сожалением, только этого не хватало! – О таких вещах дают понять.

– Значит, она дала тебе понять?

– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не хочется драться со мной, проклятье.

– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.

– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.

– Ты считаешь, у меня истерика?

– Да пошел ты!..

Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, – уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую себя живым.

Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные, первобытные звуки.

– Ах ты, гад! – хрипит Том.

Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет значения.

Нужно только выбрать подходящий момент.

И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще мгновение, еще… теперь пора.

Он не сразу понимает, что произошло.

Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится. Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.

Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно – темнота и есть день.

– Ты что это? – Том едва шевелит губами.

– А что?

– Что это у тебя?

– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.

– Тварь такая…

– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.

Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался, дружок.

Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе не этого добиваюсь.

– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее – польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу, себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам, патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя, говорят, после смерти пшека замироточила.

– Ненормальный сукин сын… ненормальный.

– Заткнись!

Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против «Глока» у него нет.

– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться с девушками в кафе…

– Ты…

– Я же сказал – заткнись!

– Я молчу, молчу…

– А теперь слушай меня внимательно.

– Я слушаю… слушаю…

Он слушает. Он действительно слушает. Он готов внимать каждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было более благодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, им понимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это не идет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена и искренне убеждены в том, что Ангелопулос это:

национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;

Апокалипсис в переводе на литовский;

настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;

фасон шляпы;

разновидность пасьянса.

Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома, представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило бы Лору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.

– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалиться изо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.

– Сейчас ты…

– Я сделаю все, что ты захочешь…

Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. И совсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.

– Не перебивай, мразь!

– Я молчу… молчу…

– Сейчас ты встанешь и тихо… спокойно… абсолютно спокойно… пойдешь к своей машине. У тебя ведь грузовик?

– Грузовик.

Грузовик. Я был прав.

– Ты сядешь в него, включишь радио… Радио в твоей колымаге есть?

– Есть…

– Так вот. Ты включишь радио и найдешь что-нибудь зажигательное… танцевальное… подходящее случаю. Ты включишь радио на полную громкость, так, чтобы я услышал. И чухнешь отсюда с максимально возможной скоростью. И по меньшей мере месяц будешь объезжать это место стороной. Ты меня понял?

– Понял… Понял…

– А теперь вставай.

Том кивает головой, раз, другой, третий. Он кивает и не может остановиться, он не в состоянии отклеиться от меня.

– Вставай, слышишь!

– Да…

– Поднимайся.

Я легонько надавливаю дулом «Глока» Тому на живот, и этого оказывается достаточно. Через мгновение я в который раз вижу его удаляющуюся спину, он не бежит, идет спокойно, абсолютно спокойно, он делает все, как надо, хороший мальчик.

Хороший мальчик, грязный румын.

Спина Тома – отличная мишень, идеальная мишень, мишень – лучше не придумаешь, в ней заключен целый мир, как славно было бы украсить ее вьюнком, галькой, перьями, вырезками из журнала «Cinema», бутылочными стеклышками, листьями медвежьего ушка, побегами калачиков, цветками лаванды, деталями давно исчезнувших невинных механизмов и о-о… сладенькими маленькими пулями, выложить их в форме… форме… подходящий узор вот так, спонтанно, в голову не придет, нужно хорошенько изучить пару сайтов по татуировкам, пирсингу и шрамированию, несколько дельных изображений обязательно найдется… Уж не сожаление ли я испытываю по поводу Томова ухода? Да, иначе, как сожалением, легкой грустью, это не назовешь.