Текст книги "Stalingrad, станция метро"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

*

…Он не сдох – ни через месяц, ни через полгода. Не сдох вопреки всем ожиданиям, вопреки тому, что не принимал никаких поддерживающих иммунную систему препаратов. И никаких препаратов вообще. Ему не становилось лучше, но и хуже не становилось тоже. Единственное, хоть сколько-нибудь разумное, объяснение этому факту крылось в его одиночестве. Если уж про Илью все забыли, то почему смерть должна стать исключением из правил? Нет, слишком надуманно все выходит. Псевдофилософски. Он не сдох, хотя все сроки вышли, а установить новые никто так и не решился. Сидит в своей конуре, в своем кресле, в своей бейсболке козырьком назад, в своем поношенном халате. Каждый раз, приходя к Илье, Елизавета заставала его сидящим в одной и той же позе – лицом в облака, лицом в дождь, лицом в снег с дождем, лицом просто в снег, в зависимости от времени года. Выбирается ли он из кресла хоть когда-нибудь или сросся с ним? Был ведь Человек-Слон, так почему не быть Человеку-Креслу?.. Наверное, все-таки выбирается, отправляет свои жалкие естественные надобности. И даже кое-что поджирает из холодильника. Совсем немного – клюет, как птица, но все же клюет. Чем занимается Илья в Елизаветино отсутствие? Тем же, чем и при ней, – смотрит в окно. Ничем другим в доме, где нет ни радио, ни телевизора, ни музыкального центра, ни книг, не займешься. Бессмысленность существования Ильи очевидна. У котенка, у щенка, у цветов, которые так здесь и не появились, и то больше прав на существование: они приносят радость, заставляют человека заботиться не только о себе. За время Великого Сидения В Кресле («ВСВК») отношение Елизаветы к Илье несколько раз поменялось, причем кардинальным образом. На смену вполне искренней надежде стать ему другом пришло раздражение. Потом – презрение, потом – откровенная неприязнь и желание пореже видеть обтянутый кожей череп. Какое-то время она приходила к Илье, только руководствуясь чувством долга, и не задерживалась дольше десяти-пятнадцати минут. Хотя и пяти было бы вполне достаточно, и трех: просто проверить, жив ли он, помахать пятерней у него перед физиономией. И удалиться, не сказав ни слова. Но как-то раз, увидев несколько ниток, торчащих из рукава обшарпанного халата, и просвечивающие от худобы сплетенные пальцы, Елизавета снова пожалела Илью. И все пошло по накатанной: она пожалела, а затем снова захотела стать ему другом, а затем снова впала в раздражение, презрение и ненависть. Ниток в халате еще много. И старики как будто сговорились дожить до ста пятидесяти лет. Карлуша, который собирался жить вечно, не дотянул и до семидесяти двух. Его смерть, случившаяся на излете февраля, была легкой – так принято говорить. Он не болел, ни на что не жаловался, его не увозили по «скорой» и не помещали в реанимацию – он просто умер в своей постели. Заснул и не проснулся. Впоследствии Елизавета пыталась восстановить события, предшествовавшие Карлушиному уходу. Понять, в каком месте она ошиблась и не спасла его, когда еще можно было спасти. Ведь к тому черному февралю она досконально изучила все повадки, все приметы старости, малейшие симптомы старческих недугов и их возможных проявлений. Ничего этот запоздалый экскурс не дал. Ничто не предвещало, что Карлуша умрет. Накануне он был добродушен, весел и обсуждал с дочерью итоги визита к одному знакомому адвокату – еврею, как и положено всем хорошим адвокатам. Есть профессии, блюмхен, при которых национальность является гарантированным знаком качества. Кстати, как по-немецки будет адвокат? – Rechtsanwalt, – вяло отозвалась Елизавета. – Der! Der Rechtsanwalt! Учи артикли, блюмхен! Без артиклей в Германии делать нечего. Без артиклей тебе прямой путь в уборщицы. Будешь улицы подметать вместе с турками. – Да ладно тебе, Карлуша. Хотя подметать улицы – занятие ничуть не хуже многих других… И что интересного рассказал адвокат? По теме, интересующей Карлушу последние пятьдесят с лишним лет (не просто отъезд на историческую родину, а полноценная репатриация), адвокат не сказал ничего, поскольку не владел ситуацией и был узким специалистом по имущественному праву. Но он сообщил, что в Германии живет его брат, тоже адвокат. И как раз этот самый брат – то, что нужно глубокоуважаемому Карлу Эдуардовичу. Брат-де занимается вопросами натурализации в Германии, он очень хороший специалист и еще ни один клиент не вышел от него неудовлетворенным. Все обратившиеся в конечном итоге получили гражданство и укоренились на немецкой земле. Конечно, юридическое сопровождение будет стоить недешево… – Сколько? – спросила Елизавета. Карлуша округлил глаза и выпалил: – Пятнадцать тысяч этих новых… как их… евро! Придумали тоже – евро какое-то. Как будто марки им не хватало. А немецкая марка – самая устойчивая валюта в мире, да будет тебе известно… – Сколько-сколько? – по Елизаветиной коже побежали мурашки. – Пятнадцать… тысяч. – Н-да… Сущие копейки. И где ты собираешься доставать эти пятнадцать тысяч? – Это не такая неразрешимая проблема, как ты думаешь, – зачастил Карлуша. – Твой отец, заботясь о нашем с тобой благополучии и трудясь не покладая рук, кое-что скопил на черный день. У нас есть около двух тысяч долларов… – Ну, это не совсем пятнадцать тысяч евро. – Продадим марки. Монеты – там, между прочим, есть и серебряные. Усиленно займемся лотереями – должно же нам повезти? Не с вашим счастьем, блюмхены и пупхены, не с вашим счастьем!.. Елизавете совершенно не хотелось расстраивать Карлушу, и потому она произнесла мягчайшим, вкрадчивым тоном: – Боюсь, от продажи марок с монетами мы выручим немного. А лотереи… Тебе не везло последние пятнадцать лет, почему должно повезти сейчас? – Потому что не везло пятнадцать лет, – парировал Карлуша. – Это же голая математика!.. Я так просто уверен, что все сложится. Вряд ли тут задействовано такое простое действие, как сложение. Скорее, речь идет о чем-то более сложном, интеграле, например. Или вообще – о неподъемной теории вероятностей. Надо бы проконсультироваться у Ландау. – На худой конец, можно продать аккордеон!.. Елизавета задрожала. Аккордеон, обожаемый Карлушей «WELTMEISTER», под звуки которого она выросла, – это уже серьезно. Это переводит глупейшие Карлушины прожекты в разряд такой же глупой непоправимости. И опасной к тому же. – Ну… Я не знаю. Пятнадцать тысяч все-таки большая сумма. Даже если мы ее соберем… – Мы соберем, вот увидишь! – Даже если случится такое счастье… Как можно отдавать бешеные деньги неизвестно кому? – Почему неизвестно? Это уважаемый в Германии адвокат с обширной практикой. Рекомендации у него самые лестные, поверь. – Ты их видел? Разговаривал с его осчастливленными клиентами? – Нет… Но его брат, Лева Грудман… Он все мне рассказал. А Лева – не последний человек в Городской коллегии. Лева Грудман, ага. Елизавета видела его однажды – старый лис с похабной физиономией вора-карманника, из тех, что режут сумочки в метро. Масляные, жидкие глаза; рот, похожий на только что отвалившуюся от тела пиявку. Леве Грудману Елизавета не доверила бы постеречь даже пакет с гречкой, а тут – целых пятнадцать тысяч! Наверняка у такого прохиндея и брат прохиндей. И существует ли он вообще – чертов брат? Но как сказать об этом Карлуше, единственная мечта которого, – Германия, величайшая из всех стран. – Сумма немаленькая, Карлуша, – повторила Елизавета, вздохнув. – Немаленькая, да. Но и цель у нас великая. – Может, попытаемся достичь ее не таким разорительным способом? – Например? – Ну-у… Давай уедем в Германию по туристическим визам… – И?… – И останемся там. Многие так делают, – Елизавета сморозила откровенную дичь. Но эта ее дичь была все же несопоставима по масштабам с левогрудмановской дичью Карлуши. – Предлагаешь мне стать нелегалом хуже турка, хуже араба? – Почему же хуже?.. – Нет, нет и нет! Просачиваться на свою любимую родину с черного хода я не собираюсь. Мне претит любая нелегальщина! Я войду в Германию с центрального. Заруби себе это на носу, блюмхен! Зарубила и уже давно. Примерно столько лет назад, сколько Карлуша играет в бесплодные лотереи. В Карлушиных фантазиях Deutschen Republik встречает его цветами (георгинами, гладиолусами и белыми лилиями); карнавальными шествиями, народными гуляньями, реконструкцией рыцарских турниров. Иначе и быть не может: в фатерлянд вернулся один из самых преданных ее сыновей, так долго страдавший на чужбине. Благоразумнее будет не обострять ситуацию, решила про себя Елизавета, не вступать с Карлушей в конфликты, спустить все на тормозах. Пятнадцать тысяч ему не собрать, разве что продать квартиру, лишив таким образом семейство Гейнзе крыши над головой. На этот кардинальный шаг Карлуша не отважится даже ради Германии. А остальное, включая филателистические потери, можно пережить. Единственное, что переживается с трудом, – полное отсутствие родственников-Круппов и родственников – членов королевских семей. Раньше Елизавета питала хоть какие-то, пусть и слабые надежды на то, что они существуют. И помогут своей разнесчастной российской ветке в трудную минуту. А никого и не оказалось. – Ты рассуждай здраво, блюмхен… – Именно это я и пытаюсь делать. – Пятнадцать тысяч – не слишком большая плата за возможность вернуться в цивилизованный мир. Возьмем, к примеру, твою работу… Скажи, ты видела здесь хоть одного одинокого старика, хоть одного инвалида, который был бы… Я не говорю, что счастлив, просто – доволен своей жизнью? – Нет, – честно призналась Елизавета. – Вот видишь! Все едва сводят концы с концами. А в Германии такое невозможно в принципе, там никого не бросают. Стариков не бросают! Окружают всяческой заботой. Такие мы, немцы! Не только вы, немцы, еще и многие другие. А у нас зато есть Праматерь, и я помогаю по мере сил, хотела сказать Елизавета, но – как всегда из высших соображений – промолчала. После того, как она малодушно согласилась со всеми Карлушиными выкладками, тот заметно повеселел, подхватил еще не проданный «WELTMEISTER» и мастерски исполнил кусок увертюры к вагнеровским «Майстерзингерам». – С аккордеоном я бы все же не торопилась, – заметила Елизавета, закончив аплодировать музыканту-виртуозу. – Посмотрим-посмотрим. Может, ничего и продавать не придется. Ты самая лучшая дочь, блюмхен! – А ты – самый лучший папа!.. Что было потом? Ничего особенного, ничего настораживающего. Они сыграли в шахматы, как делали это довольно часто. Четыре из пяти партий Елизавета проиграла, а одну, для правдоподобия, свела вничью. Ее проигрыши стоили невероятных усилий – игроком Карлуша был никудышным. Зевал фигуры, не видел поля и просчитывал один ход максимум. Воспользоваться его тактическими и стратегическими слабостями Елизавете и в голову не приходило: уж очень он расстраивался, когда проигрывал. А ей было все равно – выигрыш или проигрыш. И если своим проигрышем она может доставить Карлуше маленькую радость, – почему не сделать этого?.. – Ничего, блюмхен, – удовлетворенно потер руки Карлуша после окончания мини-турнира. – Со временем и ты научишься побеждать. – Сомневаюсь. Во всяком случае, не такого сильного игрока, как ты. – Меня тоже одолеешь. Шахматы – это чистая психология, ничего больше. Когда ты это поймешь – все и получится. Она поцеловала его перед сном, а он поцеловал ее: чусики, Карлуша! – чусики, блюмхен, до завтра, пусть тебе приснятся самые прекрасные сны!.. Завтра наступило в положенный срок, но на кухне, где они обычно встречались, Карлуши не оказалось. Это было странно, очень. Ведь когда бы не проснулась Елизавета, пусть и в самую раннюю рань, Карлуша уже был на ногах. Варил себе кофе, мурлыча под нос свою любимую застольную «Мой сурок со мною». Сооружал маленькие бутерброды с сыром и оливками (они почему-то назывались «кельнскими»), опрокидывал крошечную стопку водки (тост проходил под кодовым именем «За Бисмарка!»). Всякий раз Карлуша спрашивал у Елизаветы, что она будет на завтрак, заказывай смело, блюмхен, ни в чем себя не ограничивай, я исполню любые твои кулинарные мечты! Кулинарные мечты блюмхена редко простирались дальше яичницы с колбасой, ими, как правило, все и ограничивалось. Елизавета обожала утренние посиделки. Всегда узнаешь что-нибудь новенькое: о пестром и захватывающем Карлушином прошлом, о не менее захватывающем будущем, что ждет их в Германии. О муниципальных выборах в земле Северный Рейн – Вестфалия (натурализовавшись, Карлуша собирался поддерживать христианских демократов). О германских канцлерах – почему так выходит, что последующие всегда хуже предыдущих? нет-нет, людоеда Гитлера, хоть он и был канцлером, мы вообще вычеркиваем из списка!.. Об истинных ценностях, о людях, которые проводят эти ценности в жизнь. А о других – плохих – людях что говорить? В то утро на кухне было темно и тихо. Не пахло свежесваренным кофе, не закипал чайник, никто не пел песню про сурка. Елизавета нащупала выключатель и зажгла свет. Кухня предстала перед ней такой же, какой она покинула ее вчера вечером. Карлуша сюда не заглядывал. Смутное беспокойство усилилось, когда она вышла в прихожую: Карлушины ботинки стояли на месте, а пальто и махровый шарф ядовитого зеленого цвета висели на вешалке. Из чего Елизавета сделала вывод – ее теория о том, что Карлуша «с утра не сравши» (как выражается Праматерь) отправился на поиски пятнадцати тысяч, полностью несостоятельна. Оставались еще ванная, туалет и крошечная кладовка, но и там было темно. Наверное, он еще спит. Минут пятнадцать Елизавета, как могла, баюкала эту мысль. Но больше всего ей хотелось, чтобы мысль подала голос, заорала, – быть может, тогда Карлуша проснется? Вот как меняются привычки с возрастом, убеждала она себя, Карлуша всегда был жаворонком, а теперь решил переквалифицироваться в сову. Или просто ворочался с боку на бок до самого утра, перевозбужденный вновь открывающимися перспективами. А потом срубился, заснул. Но вот-вот должен проснуться – как иначе? Елизавета подождала еще несколько томительных минут. «Вот-вот» все не наступало. И тогда она решилась. Подошла к Карлушиной двери и тихонько стукнула в нее костяшками пальцев: – Карлуша! Ты уже проснулся? Ответа не последовало, и тогда Елизавета постучала в дверь сильнее. И снова – никакого ответа, и откуда только взялось это неприятное посасывание под ложечкой? От него можно избавиться одним махом, просто толкнуть дверь и сунуть пос в комнату. А Карлуша выскочит из-за угла и крикнет «Гав!». Такие штучки в бытность Елизаветы маленькой девочкой он проделывал неоднократно. Елизавета с готовностью пугалась и кричала как резаная. А Карлуша смеялся, подхватывал ее на руки и кружил по комнате. Теперь, когда Елизавета выросла и превратилась в толстую жабу, хватать ее на руки и кружить по комнате весьма проблематично. Но пусть хотя бы крикнет «Гав!». Этого будет вполне достаточно для успокоения ее души. В Карлушиной комнате громко тикал будильник – и это был единственный звук. Она не стала включать свет, просто продвигалась к его кровати: медленно, осторожно, шаг за шагом. – Карлуша! Карлуша! Ты здесь?.. Глаза категорически отказывались привыкать к темноте, но и без того Елизавета знала: справа, у самой двери, стоит стул, рядом с ним – маленький комод с облупившейся полировкой. По краям комода сидят два старинных немецких пупса с фарфоровыми головами; пупсы всегда вызывали у нее священный ужас – недаром пальцы их сложены точно так же, как пальцы устрашающей индуистской богини Кали. У одного из пупсов отбит мизинец на правой руке, у другого – указательный на левой. Между куклами-Кали приютились сова и олень, преследуемый волками, – довольно сложная по исполнению и трагическая по содержанию композиция. Затем идет шкаф со всяким хламом, заброшенным наверх: швейная машинка «Чайка», фотоувеличитель, обглоданная синтетическая ель made in China (они так ни разу ею и не воспользовались), кипы старых газет. Вплотную к шкафу примыкает стол со стопкой японских кроссвордов судоку, над столом висят две гравюры под стеклом – «Вид на Апостелькирхе»[9] и «Вид на Кельнский собор со стороны Рейна». Что еще? Еще один стул. Этажерка с книгами. Карлушина кровать. Она ничего не пропустила? Стол. Еще один стул. Этажерка с книгами, не может быть, чтобы Карлушина кровать случилась так скоро. Она точно что-то пропустила. Стол. Еще один стул. Этажерка с книгами. Вот ведь смешное слово – «этажерка»! Почему эта мебельная конструкция называется этажеркой? Потому, что полки располагаются друг над другом, как этажи в доме? Наверное, поэтому А есть ли в этом доме лифт? Консьерж? В их с Карлушей собственном доме лифт есть. Зато нет консьержа. Две нижние полки заняты собранием сочинений Ромена Роллана, а что находится на верхних? Елизавете обязательно нужно вспомнить, не может быть, чтобы Карлушина кровать случилась так скоро. Она – как Германия, до которой – и это уже очевидно – им не добраться никогда. В их традиционном составе, самом удивительном тандеме – Карлуша и блюмхен, блюмхен и Карлуша, чусики, чусики!.. «Чусики» придумал Карлуша, иногда находивший здоровый компромисс между исторической родиной и той страной, в которой прожил большую часть своей жизни. Каждому немцу – и в самой Германии, и за ее пределами – хорошо известно традиционное «чус». Что означает «привет-привет» или «пока-пока». Карлуше всегда казалось, что «чус» звучит слишком холодно, вот и возникли совершенно нелепые и совершенно русские «чусики». Такой уж он, Карлуша. Очень теплый. Летний. Сколько не обманывай себя, сколько не начинай сначала – за этажеркой с книгами всегда следует кровать. Карлуша лежит в кровати. Елизавета видит очертания его тела, хотя по-прежнему не видит всего остального. Что-то здесь не так. Карлуша лежит в кровати, на спине – поза, совершенно естественная для спящего. Лица Карлуши не разглядеть (Елизаветины глаза, вопреки ожиданиям, так и не привыкли к темноте) – но кто еще может быть здесь? Только он. Нет-нет, лучше не думать, что это он! Мало ли кто мог прилечь на кровать, мало ли чьи веки оказались прикрытыми так неплотно. Лицо лежащего человека по-прежнему ускользает от Елизаветы; бежит, как трагический олень, преследуемый волками. Но неприкрытые веки – вот они! Под ними нет ничего теплого, летнего. Нет жизни – одно неподвижное стекло. А значит – это не Карлуша. Елизавета и сама не заметила, как опустилась на колени и судорожно ухватилась за жесткую раму кровати. Будильник стучит и стучит, отдаваясь кувалдой в висках. Елизавете ничего не стоит восстановить в памяти его облик. Красочный слой, нанесенный на стрелки, слегка поврежден; цифры на циферблате не арабские, как в подавляющем большинстве часовых механизмов, а греческие. Надпись под полуденно-полуночными двенадцатью (МПЗ) Елизавета пыталась расшифровать долгие годы. Ничего более убедительного, чем «мой папа замечательный», на ум не пришло. По одной версии, будильник был подарен малолетнему Карлуше певицей Лидией Руслановой, по другой – маршалом Рокоссовским. Дался ей этот будильник! – и при чем здесь будильник?.. И почему она стоит на коленях, вцепившись пальцами в кровать? – Карлуша, вставай! Нет, это все-таки не Карлуша, Карлуша обязательно бы откликнулся. Он не стал бы так бездарно пугать свою куколку, свой цветочек. Он не стал бы занавешивать глаза пуленепробиваемым стеклом или осколками льда. Смешно даже думать об этом – лед ни за что не удержится у Карлуши под веками, он обязательно растает, ведь Карлуша теплый. Летний. Он теплый, а рука, выпроставшаяся из-под одеяла, – холодная. До сих пор Елизавете казалось, что она держится за раму, но это – рука. Между железом и рукой нет никакой разницы. – Карлуша, вставай! Елизавета не кричит, она говорит шепотом. Карлуша всегда утверждал, что шепот воздействует на любого человека лучше любого крика. К шепоту прислушиваешься. Но почему Карлуша (если это все-таки Карлуша) не хочет прислушаться?.. Будильник – вот главный раздражитель, дезориентирующий, вносящий смятение. Из-за него совершенно невозможно услышать дыхание спящего. Если он перестанет тикать, дыхание проявится в полную силу и все сразу станет на свои места. Итак, ее главная цель – будильник. Он должен замолчать и как можно скорее. Как можно, как можно… Как можно так пугать меня, Карлуша?!. Все так же, не поднимаясь с колен, Елизавета ползет в сторону неуместного, идиотического тиканья. Будильник испокон веков стоял на столе, он пережил множество соседей. Сначала это были журналы «Огонек» и «Наука и жизнь», открытые на страницах с кроссвордами. Затем появились тоненькие книжки со сканвордами, теперь вот – похожие на графические заготовки для вышивания крестом судоку. Карлуша любит разгадывать кроссворды, он врезается в них на полном скаку и лихо заполняет клетки, при этом одна или две позиции обязательно остаются неразгаданными. Бороться с этим явлением можно только одним способом – на ходу залатывая прорехи в эрудиции. И Карлуша борется, совсем недавно он купил увесистый том «Энциклопедии кроссвордиста». Наиболее часто встречающееся в кроссвордах слово – рыбалка, наиболее часто встречающееся имя – Hерон. Вот если бы лежащий в кровати человек оказался древнеримским императором Нероном, до которого Елизавете нет никакого дела!.. Мечтая о несбыточном, Елизавета нащупывает будильник и, секунду подержав его в руках, изо всех сил швыряет в стену. Издав предсмертный металлический лязг, будильник замолкает. Теперь все должно образоваться, устроиться к их общей с Карлушей радости. И нужно вернуться к кровати и услышать наконец то, чего она хочет услышать больше всего на свете, – Карлушино дыхание. Спящий Карлуша всегда выглядел потешно: не Бельмондо-герой, а Бельмондо-комик, с распущенными губами и нечетким овалом лица (поперечные морщины доминируют над продольными, а не наоборот). С таким типом постоянно случаются забавные истории: на него падают ведра с краской, он сам падает в реку с моста, а после застревает в лифте с парочкой манекенов и обезьянкой-игрунком; он вечно садится не в тот поезд, вечно висит на карнизах двадцатого этажа, вечно оказывается запертым в шкафу; у машин, которыми он управляет, не все в порядке с тормозами; единственная, выпущенная в радиусе километра, пробка из бутылки с шампанским обязательно попадет ему в лоб. Женщины не обращают на него никакого внимания, зато дети, собаки и инвалиды-колясочники его обожают. Еще про женщин: с ними все тоже не так просто. Обязательно (просто обязательно!) найдется одна, которая остановит на Бельмондо-комике свой благосклонный взор. Совсем не факт, что это окажется Кэтрин-Зэта, но кто-то очень похожий на нее. И в этом внезапно возникшем союзе комика-Бельмондо и неземной красотки, похожей на Кэтрин-Зэту, торжествует не только любовь, но и трезвый расчет: Бельмондо-комик непотопляем. Да, с ним постоянно что-то случается. Но не может случиться до конца, если понимать под концом трагический финал. Для того и нужен непотопляемый Бельмондо-комик: чтобы навсегда быть гарантированным от трагического финала, а ведро с краской уж как-нибудь переживем. Вот и Карлуша такой же. Во сне Карлуша позволяет себе сопеть, похрапывать, пофыркивать, похрюкивать, бормотать что-то несвязное, чмокать губами. Он ми на минуту не унимается. Прошла уже минута. Или сто минут?.. Пусть сто – ни единого звука так и не возникло. И это не просто тишина – тишина, переложенная ватой, как отвисевшие свое елочные игрушки. После праздника их прячут в коробки до следующего года и вот так вот перекладывают ватой, чтобы не разбились. Карлуша терпеть не может современные елочные игрушки из закамуфлированного пластика. Все игрушки в их доме – стеклянные и очень-очень старые. Они годятся Елизавете в матери и даже в бабушки. В матери – три ха-ха! Что это за матери, которые видят своих детей раз в год и то довольно непродолжительное время? Худшая мать – только Женщина-Цунами, да-да-да… Тс-сс! Карлуша просил никогда больше не упоминать это имя всуе. Она и не упоминает. Карлуша – как самый настоящий немец и лютеранин в душе – с особым размахом празднует Рождество. Елка ставится на кухне, благо место позволяет. А над плитой развешиваются рождественские носки – красный Елизаветин и белый Карлушин. Что именно лежит в ее носке, Елизавета знает заранее – Карлуша не мастак на сюрпризы, он согласовывает подарок едва ли не с весны: весь прошлый год они проговорили об аудиоплеере для дисков – его Елизавета в конечном счете и получила. Что заказать Карлуше на следующее Рождество? Духи. Нет-нет, DVD-проигрыватель! Вот только как засунуть его в носок? Карлуша обязательно придумает – как. Несмотря на то что будильник уничтожен, в Елизаветиных висках продолжают громыхать кувалды, и это очень тягостное ощущение. В какой-то момент (между сто пятидесятой и три тысячи триста тридцать первой минутами) Елизавете самой захотелось стать будильником и чтобы ее с силой отбросило к стене. И чтобы механизмы внутри нее сломались – все до единого. Еще через восемьсот тысяч пятьсот четыре минуты на смену желанию стать будильником и разбиться о стену приходит апатия, слабость и какая-то непонятная сонливость, чусики, блюмхен, пусть тебе приснятся самые прекрасные сны!.. Она не заснула, она лишь на секунду закрыла глаза. А когда открыла – в комнате было светло. Не так, как летом, Карлушиным любимым летом. Летом свет резкий, безжалостный, а этот был настоящий февральский: мягкий, рассеянный, сострадательный. Он явился, чтобы первым выразить соболезнования Елизавете Карловне Гейнзе в связи с потерей отца, Карла Эдуардовича. Карлуша умер. Не Нерон, не восьмидесятисемилетний интегральный укротитель Ландау, не Илья, по которому ни одна собака не заплачет, не старые кошелки – ее собственный Карлуша. Он необходим Елизавете, как воздух, без него все теряет смысл – и вот, пожалуйста, его не стало! А бесполезные, никчемные люди живут себе и живут. Полощут омерзительные челюсти в стаканах, проносят ложки мимо рта, забывают застегнуть штаны, ходят в перекрученных чулках, сидят в продавленных креслах – и ничего им не делается. А Карлуша умер. Вот он лежит со свисающей из-под одеяла рукой. С неприкрытыми веками. Елизавета впервые видит мертвого Карлушу так отчетливо. И это не Бельмондо-комик, а Бельмондо-герой. Продольные морщины доминируют над поперечными, а не наоборот. С Бельмондо-героем не случается ничего забавного. Друзья предают его при первой удобной возможности. Враги ускользают от него в самый последний момент. Его пистолет всегда дает осечку, его машины всегда числятся в угоне, а их багажники набиты трупами; поезда, на подножку которых он запрыгивает, терпят крушение; самолеты с ним на борту пропадают в районе Галапагосских островов. Он никогда не видел детей младше пятнадцати лет, никогда не подкармливал собак у магазина, не помог ни одному инвалиду-колясочнику. С его женщинами все тоже не так просто: они похожи на друзей и врагов одновременно, предают его при первой удобной возможности и ускользают в самый последний момент. Бельмондо-герой идет на дно, как только подворачивается случай. С ним не происходит ничего, кроме трагического финала. Вот и Карлуша такой же. Елизавета пытается открыть рот и закричать, но губы намертво приклеились друг к другу. Она пытается заплакать – и где же ее хваленые, хорошо натренированные слезы? Слезы, которые выкатывались из глаз по самому ничтожному поводу? Их нет. «Нет», «намертво» – все слова так или иначе вертятся вокруг случившегося ночью, стоят за спиной склонившейся над Карлушей Елизаветы. Карлуша совсем холодный. – А как же Германия, Карлуша? – Елизаветин голос полон обиды. – Ты ведь обещал показать мне Германию. И Кельнский собор, где ты прятался… И ту средневековую улочку рядом с Рейном, она одна и уцелела во всем городе после бомбежки. И номер Питера Устинова в гостинице… Ты тоже обещал. Как же так, Карлуша?.. Не будет никакой Германии. Германии не существует, сколько времени понадобится, чтобы убрать несуществующую страну со всех карт, вычеркнуть ее из всех путеводителей, справочников и международных договоров о сотрудничестве? Засыпать реки, срыть до основания горы, сжечь леса, утрамбовать прибрежную полосу, упразднить футбольные команды, переправить в соседнюю Швейцарию Томаса Андерса и Дитера Болена? Неизвестно. Неизвестно, что делать самой Елизавете, – и не тогда, когда Германия будет стерта с лица Земли, а сегодня, сейчас. Наверное, надо кому-нибудь позвонить. Первый телефон, который приходит на ум – 03, скорая помощь. Затем – 02, милиция. Праматерь Всего Сущего подробно инструктировала ее насчет того, какие шаги предпринимать в подобных случаях. «Подобных случаях», о, Господи! Ведь речь идет о ее Карлуше, а он никакой не «подобный», он – бесподобный. «Мой папа замечательный», разве не так? И разве может она допустить, чтобы в их с Карлушей квартире появились посторонние равнодушные люди с волосатыми руками и грубыми голосами? Чтобы они называли Карлушу «телом», на ходу доедали яблоко или бутерброд, составляли какие-то бумажки и требовали от Елизаветы их подписать. Но даже если приедут совсем другие, неравнодушные люди, с ангельскими голосами и руками-крыльями; даже если они назовут Карлушу не «телом», а «нашим дорогим усопшим Карлом Эдуардовичем» – все равно придется подписывать бумажки. И после этого его заберут у нее. Никто его здесь не оставит. Елизавета бесцельно слоняется по кухне и прихожей. Заплакать по-прежнему не получается. В доме нет ни одной вещи, не осененной Карлушиным присутствием. Они, все вместе и каждая в отдельности, гораздо больше Карлуша, чем тело, лежащее в комнате, на кровати. Ну вот. Она первая назвала Карлушу «телом», предательница!.. …Через два часа вконец обессилевшая Елизавета позвонила Праматери. – Он умер, – голос ее не дрожит, он ровный и спокойный, да что же происходит? – Кто? – деловито спросила Праматерь. – Карлуша. – Какой Карлуша? – Мой папа. Отец. – Та-ак, – последовала минутная пауза. – Ты где? – Адрес. – Какой адрес? – Твой домашний адрес. Елизавета продиктовала адрес и даже подробно объяснила, что входить нужно не в ту арку, над которой висит табличка с номером дома, а в соседнюю. Праматерь все хватает на лету. – Скоро буду. Жди. Она появилась даже раньше, чем рассчитывала Елизавета, намного раньше – минут через пять. Как такое возможно?.. – Ты быстро добралась. – A-а… Просто была неподалеку. Как все случилось, рассказывай. На лице Праматери не было и следа деланного сочувствия, брови ее не задирались вверх, а кончики губ не опускались вниз. Она не стала прижимать Елизавету к своей необъятной груди и выражать никому не нужные соболезнования. Но Елизавете неожиданно полегчало, и комок, стоявший в горле с самого утра, провалился куда-то вниз. – Как это произошло? – Я не знаю… Вчера вечером все было нормально, все было, как всегда… Карлуша пошел спать, а утром не вышел на кухню. А он всегда выходит на кухню раньше меня… Я к нему заглянула и… Он лежит в кровати. И не дышит. И рука холодная. – Ясно. Сердце. Скорее всего. Он там? – Праматерь безошибочно ткнула пальцем в Карлушину дверь. Порывшись в своей бездонной сумке, Праматерь Всего Сущего извлекла мятый кулек и какой-то диск, вложенный в бумажный конверт. И сунула оба странных предмета Елизавете в руки. – Есть на чем слушать? – Зачем это? – Затем. Так есть на чем слушать? – Я все сделаю, не беспокойся. Не в первый раз. – Я не могу… – Я тебя не спрашиваю, можешь ты или нет. Но лучше тебе сейчас быть подальше от него, поверь. – Это неправильно. Я не могу… – Ты все успеешь. И приблизиться к нему успеешь, и вернуться. Иди. Ослушаться Праматери, не подчиниться ей невозможно. Она всё знает. Всё-всё. И она права. И Карлуше лучше сейчас побыть с ней, чем с растерянной и подавленной Елизаветой. От Елизаветы нет никакого проку, а Праматерь его защитит, даже мертвого. Впустит в самую глубину себя, туда, где цветут орхидеи и поют цикады. Там, внутри Праматери, и находится та чудесная расписная Германия, к которой Карлуша так стремился всю свою жизнь. Там, а не где-нибудь еще, высится знаменитый собор, и веселые птицы клюют его в две счастливые макушки и свивают гнезда на алтаре. И Апостелькирхе проглядывает сквозь папоротники. И покойный великий актер Питер Устинов парит в самом питательном бульоне, разглядывая окрестности из своего пузыря. Карлуша тоже воспарит, поднимется вверх, уносимый токами воздуха, – Елизавета совершенно в этом уверена. В кульке лежат леденцы. Выглядят они ужасно – густо спрессованная, не поддающаяся расчленению масса с налипшими на нее крошками, то ли табачными, то ли хлебными. Такие и в руки-то взять противно, не говоря уже о том, чтобы сунуть их в рот. Фу, гадость. К тому же – с ярко выраженным смородиновым вкусом, а ведь Елизавета терпеть не может смородину! На свете не так много съедобных вещей, которые она не может терпеть – всего три. Халва, изюм и смородина. Иррациональная нелюбовь к халве и изюму преследует ее с самого детства и является источником мучений. Особенно это касается подлейшего изюма. Изюм имеет тенденцию внедряться в самые очаровательные вкусности, тем самым губя их на корню. Количество кексов, пирожных, творожков, шоколадок и пасхальных куличей, прошедших мимо Елизаветы из-за наличия в них изюма, не поддается исчислению. Раньше она пыталась как-то противостоять омерзительной, похожей на таракана сушеной ягоде: выковыривала ее, тщательно следя, чтобы ни одна мелкая тварь не затерялась. Но занятие это муторное, требующее внимания, сосредоточенности и хорошо развитой мелкой моторики рук. Это занятие – изнурительное, да-да! А, как известно, Елизавета не способна изнурять себя в принципе. Тьфу, пропасть! Гори он синим пламенем, чертов изюм!.. Со смородиной дела обстоят сложнее. Раньше Елизавета обожала смородину – черную, но особенно красную, перетертую с сахаром. Можно и не перетертую, можно прямо с куста. С кустов-то все и началось. Когда Елизавете не исполнилось еще и семи, они с Карлушей были приглашены к Карлушиному собутыльнику (то ли дяде Коке, то ли дяде Лёке) на дачу под Лугой. Собственно, это была не совсем дача – так, шесть заросших сорняками соток с несколькими кривыми яблонями и покосившейся хибарой в центре участка. Карлуша прихватил с собой на псевдодачу «WELTMEISTER», малолетнюю дочь и две бутылки водки. Кока-Лёка со своей стороны выкатил немудреную закуску, емкость с мутным самогоном и гобой. Шла вторая половина июля. Карлуша с Кокой-Лёкой пили водку, о чем-то спорили, хлопали друг друга по голым плечам, играли на два инструмента что-то развеселое, хлопчатобумажное, летнее – и снова пили. Елизавете жутко нравилось как они играют, но совсем не нравилось, что они пьют. Она бродила по участку, где летало множество стрекоз и даже попадались бабочки. И даже попались две лягушки, мама и сын (или – что гораздо естественнее – папа и дочь). И даже попалась чудесная зеленая ящерица, быстро-быстро перебирающая лапками. Совершенно зачарованная Елизавета поскакала следом за ящерицей на соседний участок, а потом еще на один. Там ящерица оторвалась от преследования и исчезла в густой траве. А вместо нее перед Елизаветой во всем своем великолепии предстали три смородиновых куста. Два с черными ягодами и один – с красными. Как ей было удержаться? Елизавета принялась срывать ягоды обеими руками и запихивать их себе в рот, пропуская сквозь зубы тонкие черенки, мешая черную смородину с красной. Сладкосладко и чуть-чуть кисло, и очень-очень вкусно, объедение, м-м!.. Тут-то ее и накрыли огромные страшные люди. Их было двое: женщина в летнем халате и мужчина в майке и трениках. С плечами, такими же голыми, как у Карлуши и Коки-Лёки, н, приговаривал: – Ах ты, поганка! Ты у меня получишь, получишь! Я с тебя семь шкур спущу! Идем-ка к родителям, поганка!.. Елизавета моментально принялась рыдать в три ручья, размазывая по лицу слезы и смородиновый сок. Через три минуты небольшая делегация уже входила на участок Коки-Лёки. Впереди шла женщина, почему-то прихватившая с собой тяпку. За ней следовали мужчина с Елизаветиным ухом в пальцах и сама громко рыдающая Елизавета. – Ваша поганка? – зычным голосом спросил мужчина. Карлуша, до этого расслабленно сидевший на замшелой лавочке у замшелого стола под одной из кривых яблонь, подскочил как ужаленный и бросился к Елизавете. – Что случилось, блюмхен? – закричал он на ходу. При виде такого родного Карлуши Елизавета начала плакать еще горше. – Папочка, папа! – сквозь слезы повторяла она. Худосочный нескладный Карлуша явно проигрывал крепко сбитому мужику в майке и потому тот позволил себе поистине мушкетерский выпад: – Совсем обнаглела алкашня! Сидят тут, водяру в глотку льют, чтоб им захлебнуться! А спиногрызы ихние чужие сады обносят. Придется раскошелиться, папаша. И скажи спасибо, что ментов на тебя не натравили… – Отпустите девочку, – только и сказал Карлуша. Он не повысил голоса и никак не изменил его, но Елизаветино ухо тотчас оказалось на свободе. Елизавета ринулась к отцу и обхватила его за пояс, а он, наклонившись, тихонько прошептал: – Иди в дом, блюмхен. А папа сейчас к тебе придет… Что уж там происходило между Карлушей и нежданными визитерами, так и осталось тайной. Обзор из дома с грязными, затянутыми паутиной окнами был неважным, да и Елизавета все время плакала, сосредоточившись на нанесенной ей вселенской обиде. И на ухе, которое нестерпимо горело. Кажется, мужик в майке толкнул Карлушу. А Карлуша толкнул его. А женщина в халате принялась размахивать тяпкой. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы на помощь Карлуше не пришел монументальный, украшенный множеством тюремных татуировок Кока-Лёка. Потом они сидели на лавочке под яблоней. Карлуша держал Елизавету на коленях, а она обвивала его шею руками. – Ты поступила не очень хорошо, блюмхен. – Они тоже поступили не очень хорошо… – Зачем нам брать пример с плохих людей? Никогда не надо этого делать. – Я не буду, не буду. И смородину тоже не буду есть. Никогда. – Это ты зря. Смородина здесь не при чем. Еще как при чем!.. Карлушино лицо совсем близко, можно рассмотреть каждую его черточку, и это гораздо увлекательнее, чем гоняться за ящерицей. В Карлушиных руках Елизавета чувствует себя неуязвимой, сквозь яблоневые листья просвечивает солнце, а где-то у них за спиной играет на своем гобое Кока-Лёка. …Какие странные леденцы. Ощутимый смородиновый привкус сменился дынным (когда-то они с Карлушей купили замечательные дыни у двух братьев-таджиков, державших точку на Большой Пушкарской. Ни до, ни после таких чудесных дынь им не попадалось). После дыни наступает очередь клубники, вишневого варенья, жареных орешков, оливок с сыром – и все это связано с Карлушей, с какими-то смешными и не очень эпизодами из их жизни. А вот и сахарная вата. Ее-то уж точно не могло возникнуть. Вернее, воспоминание, с ней связанное, должно быть совсем другим, но получилось именно это – зимний парк аттракционов. Стрельба в тире, где Елизавета зарекомендовала себя самым лучшим стрелком; шляпы, взятые напрокат – тирольская для Карлуши и ковбойская для Елизаветы; американские горки, луна-парковый шедевр «Пирамиды майя» и, конечно же, павильончик гадалки на картах Таро. И – снег. Этого никогда и нигде не случалось, зимний парк аттракционов существовал только в Карлушином воображении, так почему Елизавета видит его так явственно? Карлуша в тирольской шляпе неподражаем. Карлуша неподражаем, бесподобен в каждом своем проявлении. По лицу Елизаветы текут слезы, а Карлуша улыбается ей, как улыбался всегда, нам ведь было хорошо вдвоем, блюмхен? Очень! Очень хорошо, Карлуша! Ничего не надо бояться, и помни – ты красива, как бог, и обязательно найдутся люди… обязательно найдется человек, который увидит это и оценит по достоинству. Людей будет великое множество, а человек – только один, но большего и не надо, ведь так? Так, Карлуша. Так. И не продавай аккордеон, блюмхен. Я хочу, чтобы он остался в семье Гейнзе навсегда. Теперь семья Гейнзе – это ты, так что не продавай его. Может, и я когда-нибудь загляну размять пальцы. Ты ведь сделаешь так, как я прошу? Конечно, Карлуша. Конечно. Ну, улыбнись мне, моя куколка, мой цветочек! Вытри слезки, мы ведь не расстаемся, мы и не смогли бы расстаться. Мы просто говорим друг другу «чусики»! Чусики, Карлуша. По лицу Елизаветы текут слезы, они капают на остатки леденцов из кулька и на диск, зачем только Праматерь всучила его? – сейчас не самое подходящее время слушать диски. Совсем-совсем неподходящее. «Затем». Она сказала – затем, как может Елизавета ослушаться Праматери, не подчиниться ей?.. Видно, что диск – не закатанный аудиоальбом какого-то певца или певицы. А самый обыкновенный, пишущий, на него можно поместить все, что угодно, – от музыки и фильмов до фотографий, стандартная емкость 700 МБ. Диск белый и черным маркером на нем размашисто написано: Т.Т. Что такое «Т.Т.»? Елизавета никогда не сталкивалась с подобной аббревиатурой, но так может обозвать себя любая группа, чей солист помешан на стрелковом оружии, а в свободное от гастролей время занимается черным копательством. «ТТ» – боевой пистолет, Елизавета знает о нем от Карлуши. А Карлуша – от маршала Рокоссовского, который давал малолетнему потешному немцу подержать свой собственный «ТТ» в руках и даже разрешил стрельнуть из него два раза. Полагается ли «ТТ» маршалам или им полагаются лишь брюки с лампасами, сабля с бриллиантовым эфесом и конь в яблоках с постриженным хвостом? Карлуша этого не уточнил. Есть еще такая певица, Танита Тикарам – она турчанка, но поет совсем не турецкие песни, а песни про любовь, которая могла бы случиться на скалистом побережье в одной из англоязычных стран; и голос у нее низкий-низкий. Ее герой – Джонни, обычный парень, это все, что поняла Елизавета из с трудом переведенной первой строчки. Была и другая певица, которая пела про Джонни, – но там вообще ничего невозможно понять, потому что родной язык певицы – французский. Ту певицу звали э-э… Эдит, и под аббревиатуру ТТ она не подпадает. А Танита Тикарам подпадает. Вполне. Что это такое происходит с Елизаветой? Карлуши больше нет. Вчера, в это самое время, он был жив и здоров и собирался выиграть в лотерею кучу денег, а сегодня его нет. И никогда больше не будет, никогда!.. А ее гнусный предательский мозг тренирует мелкую моторику, клеит коробочки, плетет кружева. Вяжет макраме, чтобы украсить им дом, в котором живет певичка Танита Тикарам и ее недалекий сожитель Джонни, король говна и дыма. Елизавета – никудышная дочь, оторви и выбрось. И проклятые провода от наушников свернулись в клубок, как им и положено, и сражаться с ними нет сил. Проще подать на них в суд, а заодно подать в суд на Илью, который никак не хочет умереть; на стариков, которые живут до ста пятидесяти; на изюм, на халву, на