Текст книги "Чумные пятна (СИ)"

Автор книги: Виктор Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

   Чумные пятна

   Фон Шаутенбах

   Ленинград был русскими оставлен. Оставлен ещё в сорок первом, когда доблестные войска фюрера рвались на Москву и Сталин перебрасывал туда все резервы, в надежде, что ему удастся удержать столицу. И правда, до января сорок второго ему это ещё удавалось, потом столица русских раз восемь переходила из рук в руки, пока в октябре сорок четвёртого в Ленинграде не началась чума. Это была отнюдь не та болезнь, что выкашивала в средние века по пол-Европы. У неё были иные симптомы, другие признаки, но в народе её прозвали «чумой» и с этим именем, она, наверное, и останется в памяти потомков. Чума и зима способствовали дикарям, у которых то ли иммунитет был лучше, то ли что иное. К началу чумы русские разбили японцев, и все дальневосточные дивизии, подпитанные миллионами китайцев отправились по КВЖД на запад. И это было только начало конца. Потому что концом было жаркое лето сорок пятого. Жара сделала чуму врагом номер один. А дивизия Генриха фон Шаутенбаха в составе шестнадцатой армии как застряла в сорок втором во второй столице Московии, так там и осталась. Волховский фронт русских обогнул с юга их позиции, вышел к Балтийскому морю и оставил войска группы «Север» в котле, полных радужных надежд на то, что Германия их не забудет.

   Свежи, как говорят русские, предания! Это Иваны не бросали своих, а фюрер... У фюрера могли быть и другие планы. Впрочем, уже не первый месяц мысль о том, «что сегодня на обед» волновала подчинённых Генриха куда сильнее, нежели неосуществимые мечты о какой-либо помощи. Тем более – об уничтожении противников. А противник был в этом городе на каждом углу. Он был невидим, но он был. Хотя к приходу фон Лееба русские вывезли из Ленинграда всех жителей, от младенцев до стариков, покоя и безопасности в городе ещё не намечалось. Русские ушли в своё так называемое «подполье». Днём солдаты уходили на посты и не возвращались, а ночью над городом, словно искорки пламени, появлялись кумачовые стяги. И их приходилось снимать именно его подчинённым, неся, так называемые «небоевые» потери. Ведь под флагами или на подступах к ним русские закладывали свои дьявольские мины. Впрочем, не всегда. Отнюдь не всегда. Если б в городе ещё существовало местное население, кого-нибудь можно было бы за это взять в заложники, как делали это ранее в занюханой Европе.. Но тут приходилось лишь скрипеть зубами. Пока были зубы.

   Иногда русские попадались. Но они почему-то предпочитали плену смерть. Иваны вообще были странными. Впрочем, вчера Лемке всё же сумел поймать диверсанта, и не только поймать, но и доставить его в расположение живым и почти невредимым. Наверное, кроме Лемке из их батальона подобного не сделал бы никто. Русского попросту бы изничтожили «при попытке к бегству», настолько его ребята ненавидели врага. Ненавидели все, кроме него и Лемке. Лемке являлся слишком тупым для того, чтоб испытывать такие сильные чувства, как ненависть. А он, Генрих фон Шаутенбах, русских уважал. Уважал, как достойных противников. Было в них что-то такое, чего не было ни в союзниках-румынах, ни в черномазых итальяшках. Такое, чего не было даже в чопорных англичанах, которые до сих пор отсиживались на своём острове, лишь обещая второй фронт в войне против коммунистов.

  – Лемке! Где этот Иван? Я хочу его допросить!

   Генрих вышел из-за стола и прошёлся по комнате, разминая затёкшие конечности. Июльское солнце нещадно жарило пустые ленинградские улицы, из окна с видом на Невский был виден одиночный патруль, бредущий по противоположной стороне. Коренастый сержант драл глотку, подгоняя личный состав, и Генрих поморщился от его неприятного трескучего голоса. Ещё пять минут и надо будет пить кофе, чтоб хоть как-то успокоить давление. В верхнем ящичке буфета в столовой у него ещё оставалось полкоробки с прошлого месяца, когда Лемке нашёл напиток богов в одной из множества покинутых квартир. Ушедшие русские оставили в пустом городе всё, включая кофе и детские пелёнки. Чёртовы русские.

   Послышался шум шагов, и в обшарпанную дверь втолкнули высокого мужчину со связанными за спиной руками.

  – Пленного привёл, господин майор, – совсем не по уставу доложил Лемке. За такое его, конечно, следовало выдрать, но сейчас Генрих лишь поморщился. Лучшего денщика ещё стоило поискать. Если бы не мордатый баварец, было бы у него кофе? Да был бы он сам в живых?

  – Ладно, стой тут, – Генрих обернулся и посмотрел на пленника. Перед ним стоял, ссутулясь, уже немолодой человек, по виду его ровесник. Седеющая, когда-то чёрная голова последнего была до безобразия искажена наростами и бородавками. Волдыри виднелись и шее. Скорее всего, они были у пленного по всему телу. За последний месяц Генрих успел насмотреться на поражённых чумой, как на живых, так и на трупы. Главное – не прикасаться к больному. Тогда можно было остаться в живых. Бубоны лопались на второй-третий день. На четвёртый-пятый гноем из них выходила вся жидкость. За неделю человек угасал. Своих заражённых пристреливали на месте, а потом штрафная команда сбрасывала трупы в Неву. Врагов...

  – Лемке, какого дьявола ты привёл ко мне зачумлённого? Что, не видел его язв?

  – Так это, вчера их не было...– вытянулся Лемке, выпячивая свои бледно-голубые буркалы. Вот уж истиный ариец. Высоченный, блондинистый, с силищей медведя. Вот только туп, как пробка. Непроходимо туп. Даже чума у пленного не смутила деревенщину. Припёр к нему в кабинет и не предупредил. Ну что с таким делать прикажете?

   По-немецки русский, конечно же, не понимал. К этому надо было давно привыкнуть. Иваны тупы, как Лемке. Благо, что, за годы войны майор многое повидал и худо-бедно научился владеть их недоязыком. Это ж надо наворотить столько падежей! А глагольные формы... Жуть и тарабарщина! До стройности языка Шиллера и Гёте, как индюку до кардинала.

  – Эй, Иван, кофе хочешь? – простой вопрос, надо же как-то начинать разговор.

  – Не откажусь, если хорошо предложат, – пленный криво усмехнулся и повёл плечами, демонстрируя, что руки у него до сих пор связаны за спиной.

   Вот и пойми этих русских. Согласился тот или нет? Непереводимая же игра слов. Ладно, будем считать реплику положительной прелюдией к началу долгого разговора.

  – Лемке, развяжи его и – кофе нам.

  – Кофе, так кофе, – пожал плечами денщик и, поправив ремень на выпирающем животе, своими мужицкими ручищами принялся развязывать верёвку на покрытых бубонами конечностях русского. Ни тебе брезгливости, ни страха.

  – Садись, Иван, отвечай сюда, – поморщившись, Генрих кивнул на грубо сколоченную табуретку, стоящую с тыльной стороны стола.

  – Меня Григорием зовут, – вдруг произнёс русский, чем заставил фон Шаутенбаха оглянуться.

  – Да, Иван (они все Иваны), – Генрих уселся напротив и, выставив перед собой локти, вгляделся в пленного, – У меня один вопрос – зачем ты вешать свой флаг? – простой вопрос, ответ на который майору был совсем не нужен. Ведь какая ему разница, зачем было сделано то, что уже сделано? Важно было, чтоб русский начал говорить. А начав...

  – Потому, что флаг – мой. И я его подарил. Вам подарил.

   Русский говорил спокойно, даже чуть насмешливо. Он не кричал, не пел патриотических песен, восхвалявших его коммунистический строй, не ползал в ногах, умоляя помиловать и сохранить его никчёмную жизнь. Он вёл себя так, словно они с Генрихом давние приятели и собрались тут, чтобы обсудить вкусовые качества рябчика, подстреленного на последней охоте. Он даже взял своей страшной, покрытой язвочками, рукой стакан с горячим кофе и, отхлебнув чуток, подмигнул фон Шаутенбаху, словно их связывают десятилетия отношений или общая семейная тайна.

   Генрих машинально поднял карандаш, валявшийся на зелёном сукне стола, повертел его между тонких пальцев, потом глубокомысленно откинулся на стуле и процедил сквозь узкие губы:

  – Подарил... А кто научить, посоветовать?

  – А по зову сердца, майор. Мне ведь терять уже нечего.

   Русскому на самом деле терять было нечего. Если его не убьёт фон Шаутенбах или тот же Лемке, то чума сделает своё дело не сегодня – завтра. А Иван, значит, решил умереть героем, вывесив свою драную красную тряпку на фасаде Рижского вокзала.

  – Ты умереть, но быстро или нет, зависеть от тебя. Я не уметь лечить, вас ист, чума, но я уметь продлять. Увести!

   Он на самом деле знал, как держать чумного на грани. Держать около месяца. Он сам прошёл через это. Он был одним из немногих, может быть единственным, кому удалось выжить. Вот только русскому выжить Генрих ни за что не позволит. Или позволит? Дверь хлопнула, а Генрих уставился пустыми глазами на стакан со стынущим кофе.

   Лемке

   Отто Лемке не был тупым. Да, он был высоким и неповоротливым, он был немногословным. Каким угодно, но только не тупым. То, что господин майор думал о нём – было лишь думами господина майора. Да, он не читал ни одного стиха этого самого Шиллера, цитатами из которого Генрих фон Шаутенбах сыпал к месту не очень, особенно когда разговаривал сам с собой. Зато он знал много песен и у себя на хуторе мог без перерыва петь не один час, когда Кривой Шульц, их батрак, играл на губной гармонике. Он был таким же. Хоть не батраком, но не богаче Шульца. Простым баварским парнем с мозолистыми руками. Спрашивается, насколько состоятелен может быть пятый, младший, сын мелких землевладельцев? Хутор по завещанию всё равно отходил Зигфриду, умудрившемуся родиться первым. А ему, Гюнтеру, Вилли и Гансу оставалось либо оставаться батраками у старшего брата, либо искать себе земли и счастье на стороне. А тут как раз фюрер и его парни: «На востоке вас ждут новые фермы и послушные русские рабы». Что же, кто ж не хочет свою ферму? А ещё Марта. Когда они в последний раз кувыркались на сеновале, Марта прошептала ему на ушко своими влажными губами, – «Отто, я тоже хочу свою ферму. Ведь ты её для меня завоюешь? Да?». Только где ж завоюешь ферму в этом городе, когда вокруг одни каменные глыбы? И людей нет. А из всей пищи – одни жареные крысы. Что бы без него делал майор, не привыкший к подобным деликатесам? А вот он, Отто Лемке, мог найти даже в этом мёртвом городе и крупу, и вино, и такое дорогое майору кофе, без стакана которого тот не мог провести ни одного утра. Обещанные послушные рабы тоже оказались лишь обещанием сладкоголосых ораторов. Отто видел этих русских. Если даже их и брали в плен, никогда не стоило поворачиваться потом к русакам спиной. Они могли всадить в неё нож. А за неимением последнего воткнуть тебе палку в заднее место и там три раза повернуть. Но Лемке научился чуть ли не печёнкой чуять их присутствие и, поэтому, приносил за последний год майору уже седьмого пленника. Чаще на плече и без сознания. Этого он взял там, где обнаружил продовольственный схрон русских. Ведь, чтоб жить в городе, надо кушать. Русским надо кушать тоже. А от доски по голове ещё никто не уходил.

  – Пойдём, что ли, – Отто пнул огромным сапогом в голень русскому. Прямо по кости. И больно и раскровянит. Надо бы опять связать руки, да куда, спрашивается, тот от него уйдёт? Вот посидит до утра, заговорит у майора иначе. Не будет тут свои шутки шутить и скалиться, словно ничего не боится.

   Русский пошатнулся, поморщился, но не проронил ни слова. Лемке толкнул его в плечо по направлению к двери и дёрнул дулом шмайсера, висевшего на животе. Русский послушно вышел и двинулся по коридору в нужном направлении.

  – Лемке, – вдруг прямо перед лестницей в подвал обратился к нему русский на чистом немецком, – У тебя ведь своей земли нет, так?

  – Так, не так. Иди уж. – Проворчал Отто. Русский затронул самый больной для него вопрос. Майору, например, тому было всегда всё равно, есть своя земля у Отто или нет, ждут его дома или он один, вон как задохлик Ганс Шмульке, которого воспитывали в интернате.

  – А в нашей стране земля есть у каждого, – продолжал свою красную агитацию русский. – Все работают сообща, и каждый получает согласно его вкладу в общее дело.

  – То есть я, простой батрак буду богаче господина майора? – переспросил Отто, слегка подумав.

  – А то как же? – хмыкнул русский, – Разве майор сможет поднять такие же тяжёлые мешки, как ты?

  – Ладно, идём уже, – ткнул Лемке русского в спину. Говорил тот хорошо. Но обо всём этом стоило поразмышлять отдельно. На ходу такие вещи не обсуждаются.

   Он втолкнул русского в подвал, закрыл за ним на щеколду дверь, а сам пошёл к себе в каморку. Там у Отто ещё оставался тот отвар, которым Лемке выхаживал господина майора. Отвар из капусты. Им лечились у них на хуторе, и, как оказалось, отвар помогает и при чуме. Капусты в городе было не достать, но кто ищет... Надо только смачивать всё тело. Ну и вовнутрь применять, пополам со шнапсом. Тогда чуму можно победить, повернуть вспять. Майор недаром говорил, что он может заставить помучиться любого зачумлённого. Всё дело в дозировке.

  – Слушай, русский, – Лемке вновь приоткрыл дверь в подвал и поставил перед пленным кастрюлю с отваром, – Капустный. Мажь этим вот свои болячки. Дня четыре. Вон майор поправился.

  – Спасибо, Лемке, не ожидал, – повернулся к нему русский, до этого сидевший на старом матрасе, небрежно брошенном в угол помещения, – Как тебя по имени-то?

  – Отто, – нехотя выдавил из себя Лемке. В их части за всё время службы никто так и не поинтересовался его именем. «Лемке» и «Лемке». Иногда «Жирдяй» или «Гора», но те, кто пробовали его так называть, знакомились с пудовым кулаком и больше подобного не повторяли, – Да, вот ещё...

   Он отстегнул от ремня фляжку со шнапсом и положил рядом с кастрюлей.

  – С отваром напополам вовнутрь.

   Шнапса было немного жаль. Но почему-то сейчас Отто считал правильным поступить именно так.

  – А кто ещё знает о вашем способе лечения чумы? – спросил русский, тяжело поднимаясь и подходя к кастрюле.

  – А никто. Герр майор сказал мне не трепаться, – буркнул Лемке. – Боится, что его сперва пристрелят, а потом разберутся.

  – В условиях войны я вполне такое допускаю, – Русский присел у кастрюли и, оторвав от своей полотняной рубахи край, стал макать его в отвар и смачивать тряпкой волдыри, – А ты, Отто, лучше хватай какой-нибудь забор и – на Ладогу. Если доплывёшь – жив останешься. А там, глядишь, и новую Германию строить будешь. Без фюрера и богатеев. Где каждый получит столько, сколько заслужил.

  – Лечись, русский. – вздохнув, Лемке закрыл дверь на щеколду. Ишь какой – сам в плену, а его агитирует сдаваться. Ведь не даст майор русскому жизни. Не из тех. Кто тот для фон Шаутенбаха? Рабочая скотинка, такая, как денщик или та судомойка, что была у майора, когда они в Риге квартировали. Днём судомойка, а ночью... А ведь сам карточку фрау Эльзы на столе держит. А потом... Перед отъездом, словно бутылку, передал посудомойку въезжавшему офицеру. Лемке сам слышал. Мол, вон та малышка постель погреет чуть ли не за харчи. А кто её довёл до этого? Да, многих они доводили до грани. Вон, Рыжий Кнабе так и вовсе в Варшаве девчонку не старше двенадцати на чердак таскал. Та орала, как резаная. А Кнабе спустился тогда сверху один и долго сетовал на то, что эта маленькая дрянь плюнула в него после того, как он её облагодетельствовал.

  – В рот и получила. Из нагана! – застёгивая ширинку, широко лыбился рыжий ефрейтор. А говорят, что такие – цвет нации. Не очень похоже. Может, на самом деле, стоило послушать русского? До линии фронта он дойдёт, а там...В городе оставаться становилось всё труднее. Русские почему-то не штурмовали его. Наверное, боялись чумы. В их роте уже половина лежит под крестами. И это мало. У других и десятой части от списочного состава не осталось. Перед отбоем фон Шаутенбах не зря заставляет всех их раздеваться до гола, проверяя лично на теле каждого, не появились ли чумные пятна.

   Лемке поднялся по лестнице, держась за истёртые перила. Надо ещё начистить майору сапоги, потом сварить на обед суп из тех припрятанных консервов. Себе Лемке давно уже жарил крыс, как и остальной рядовой состав, но майор ведь должен питаться по-особому. Приходилось стараться. Не понравишься – полетишь с должности денщика в окопы передовой. А там старуха с косой никого ждать не станет.

   Савельев

   Григорий не ожидал, что его вырубит ударом доски по голове белоголовый фриц, но, судьба-злодейка не всегда играет с нами в поддавки. Иногда она играет и в подкидного. В дурака то бишь. А быть дураком неприятно. Особенно, когда у тебя на руках все козыри. Самое паршивое, что в тот же день, когда он приходил за продовольствие на одну из «баз», ему где-то «посчастливилось» подцепить чуму. Лечить болезнь не умели ни наши, ни немцы со своими союзниками. Поговаривали, что её вместе с продовольствием сбросили в Ленинград поддерживающие фрицев англичане, но так ли это на самом деле – не знал никто. Очаги чумы вспыхивали на всём протяжении фронта. Их так и называли «чумными пятнами». Советское командование для локализации болезни расставляло вокруг таких «пятен» сеть блокпостов, сквозь которые ни в ту ни в другую сторону не могла проскочить даже крыса. Всех сдающихся фашистов помещали в строгий карантин недели на две. И только все эти мероприятия позволили избежать эпидемии в рядах Советской Армии. Отдельные случаи – да. Но не массово, как у немцев в окружённом Ленинграде.

   – Мы, наверное, войдём туда, когда они или все сдадутся или умрут, – ходили слухи, но что планировал лично Сталин не знал никто. Для получения достоверной информации в очаги болезни регулярно высылались диверсионно-разведывательные группы. Григорий, Маленький Мук и Поджарый входили в одну из них. Перед заброской их заставили выучить места складирования продовольствия и вооружения, план сети подземных коммуникаций, которые можно было использовать в качестве путей перемещения, разговорный язык и ещё много чего. Дабы избежать утечки информации, никто из группы не знал никого кроме своей тройки. Рации тоже не выдавалось. Пеленг у фашистов ещё с сорок второго был налажен что надо. Они и друг друга знали только по прозвищам. Секретность держали на самом высоком уровне. Через неделю после заброски группа должна была уйти, нашумев, как следует, в районе Площади Восстания. Поджарый, будучи старшим группы, скорее всего, уже организовал отход. Это он послал Григория за инструментом и медикаментами – Маленькому Муку накануне в навязанной фрицами перестрелке прострелили руку. Но вот тут-то, уже на «базе», Григория и подкараулил ушлый крестьянин по фамилии Лемке.

   Очнувшись в подвале, Савельев сперва даже не понял, где он и что с ним, но... допрос не заставил себя долго ждать. А ещё раньше допроса пришло понимание, что он смертельно болен. Оттого и держался Григорий в кабинете майора вполне непринуждённо: немцы могли его убить, но ведь и без них его век был сосчитан и остановлен. Конечно, можно было погеройствовать, покидаться высокими словами, только кому был нужен весь этот фарс? Фашисты в городе уже не жили, а доживали. Союзники скидывали им продовольствие и вооружение, но нашим группам всё чаще удавалось перехватывать английские посылки. Да и не могли подачки британцев накормить, напоить, а, главное, вылечить самоуничножающуюся группировку немецко-фашистских войск. Тем более, что жали гадов уже по всем фронтам.

   В кабинете фон Шаутенбаха на Григория внезапно нашло озарение: он понял по виду из окна, где он находится, адрес дома, в котором обосновался майор. А узнав, Григорий даже радостно улыбнулся. «Савельев, ты везунчик», – прошептал он мысленно себе. Так повезти могло раз в пятилетку и то на большой праздник, ведь в подвале, куда его закрыли, был потайной лаз, соединяющий помещение с сетью полузатопленного метрополитена.

   Но вторым и самым главным везением было признание Лемке о том, что чума может лечиться. "У меня есть шанс, – подумал Григорий и, как только шаги блондинистого денщика стихли на лестнице, принялся среди осклизлых кирпичей дальней стены искать те, за которыми была пустота. Время у него ещё было. Силы не оставили больное, но ещё крепкое тело и ближе к полуночи Григорий сумел не только разобрать стену и протиснуться в лаз, но и заложить его за собой. «Вот и всё», – Савельев побрёл по тёмному туннелю, прижимая к себе полупустую кастрюлю с отваром.

   Фон Шаутенбах

   Утро восьмого июля было похоже на утро седьмого, как брат близнец. То же солнце, обещающее после переползания в зенит стать нестерпимым, та же чума, унёсшая ещё двух разгильдяев из его роты. Нет, ну это надо ж быть такими тупыми, – «Мы только ловили рыбу»... Ловили. Крыс бы лучше ловили. Крыс чума не берёт. А рыбу из Невы мог есть только больной на голову. Потому что больным на голову как раз и место в могиле. Тупее только Лемке. Отпросился сегодня «ну, поискать там чего-то» до обеда. Под расписку отпросился, чтоб патрули не забрали. Отпросился, и только потом Генрих вспомнил, что хотел допросить зачумлённого русского. А кто за ним пойдёт? Где теперь этого денщика искать? Остальные заразятся и подохнут. А этот то ли совсем не брезгливый, то ли везучий не в меру. Говорят, дурням-то как раз и прёт. За всю войну на шкуре блондинистого мордоворота ни одной царапины. Словно Дева Мария сама поклялась привести его домой к белокурой Гретхен. Да есть ли у него Гретхен? Разве что вдова с десятком последышей польстится на его огромную тупую тушу.

   Генрих загасил сигарету в реквизированную где-то тем же Лемке пепельницу и, на ходу поправляя портупею, двинулся из здания. Должны были подойти «невские патрули», чтоб доложить текущую обстановку. Обычно, всех-то и вестей было: где и сколько нашли трупов, где потушили пожар, а где...

  – Господин майор, срочное сообщение! – молодой лопоухий сержантик в нечищеных сапожищах вытянулся в струнку.

  – Что случилось?

  – Флаг на русском корабле!

  – Русском корабле? Русские в Финском заливе?

   С Финского Ленинград (до чего противно каждый раз называть так город, а переименовать руководство почему-то всё ещё не догадалось) заминировали ещё в сорок первом. Чтобы русские не выбрались. Но русские ушли, а мины остались. Узкие проходы, конечно, были известны, но... Местные лоцманы поголовно выбились болезнью, а с материка в чумной город никто и не рвался. Да и в небе над Балтикой давно уже самолёты коммунистов ситуацию держали под контролем.

  – Никак нет! Русский флаг над потопленным...

  – ??

   Потопленный корабль был в городе один. Это не считая уничтоженного ещё в начале войны флота русских близ Кронштадта. Кораблём, о котором говорил сержант, мог быть лишь тот, с которого и началась вся красная вакханалия. Его русские чтили, словно французы свою башню, но...увести его на свой север с медведями всё же не смогли. Они в сорок первом ничего не могли. Оттого и затопили, прохудив днище. Корабль так и лежал, слегка накренясь, и его хорошо простреливаемая палуба лишь сантиметров на двадцать поднималась над уровнем воды в реке.

  – И никто не видел?

  – Никак нет!

  – Ты сейчас возьмёшь первый взвод и лично его снимешь. Я прослежу. Готовь грузовик.

  – Так точно!

   Сержант щёлкнул каблуками и убежал во двор. Да, этот мальчишка положит всё отделение, стараясь выслужиться перед начальством. И за что таких повышают? Авторитета среди роты – ноль. Знаний... Ну, школьный курс, судя по всему, до войны осилил. Говорит, что сам ушёл в армию со второго курса Гёттингенcкого университета. Только, кто ж теперь проверит? Ну да, неважно всё это. Главное – снять красную тряпку, которая позорит уже не первый час всю Германию и лично его. Позорит уже тем, что висит.

   Грузовик с десятком бойцов ждал у подъезда, когда Генрих, натягивая лайковую перчатку на свою суховатую кисть, вышел из парадного.

  – Сержант! Почему сапоги не начищены? Завтра снова твой наряд.

  – А флаг?

  – Флаг подождёт. Ты солдат великой армии или русская свинья? Весь взвод – на поверку.

   Русской свиньёй подчинённому быть не хотелось. Не успел майор выкурить очередную сигарету, как лопоухий сержант уже орал на рядовых, которые, ворча и матерясь, спешно приводили себя в порядок.

  – Распустились, – поморщился Шаутенбах, осматривая отделение. Вот что значит – отсутствие дисциплины. Приехали сюда, как на экскурсию. Были бы бабы, только и занимались тем же, чем и в Польше: пьянством и развратом. А потом води каждого к фельдшеру на предмет сифилиса. А всё начинается с невычищеных сапог и грязных подворотничков.

   Указав паре особо растрёпанных субъектов подтянуть ремни и заставив всех начистить до блески гуталином сапоги (хоть этого добра завались), фон Шаутенбах обратил внимание на водителя, который, словно всё это время провёл в какой-то параллельной вселенной, преспокойно посапывал в кабине грузовичка.

  – Крюгер! – рявкнул Герман так, что, казалось, ещё не разбитые стёкла в соседних домах не выдержат, – Ты что у нас, дружок Геринга?

   Бедняга Крюгер, не подчинявшийся непосредственно фон Шаутенбаху, чуть ли не на карачках вывалился из кабины.

  – Кто не экономит бензин? Фюрер тебе его из личных запасов слать должен?

  – Я...

  – На своей моче ездить будешь, ублюдок! Я доложу, кому следует. Чтоб через десять минут были у этого русского корыта. И ты, дрянь, взойдёшь на него первым! Страна не забудет героя.

   Карта была сыграна тонко. Если Крюгер взорвётся – невелика потеря. Он не из роты Генриха, и майор за него не в ответе. А если нет – честь и слава за снятую тряпку водитель всё равно не получит. Ведь формальным исполнителем останется подразделение фон Шаутенбаха. Впрочем, и отказаться Крюгер не мог. Тогда будет пахнуть неподчинением, а за него... пуля в лоб приводит в чувство даже мертвеца.

   Герман трясся в кабине, а грузовичок, хоть и не с такой скоростью, как хотелось бы фон Шаутенбаху, летел по улицам старого города.

  – Вон оно... Дальше не поеду, – вдруг мины...

  – Не поедешь, так пойдёшь. Взвод, цепью. Интервал – один метр. Первым Крюгер, за ним – сержант.

   Лемке

   Не с проста, ой не с проста, Отто Лемке отпросился у майора на обход ленинградских квартир. Конечно, тот себе измышляет, что как раз в эти минуты расторопный денщик озабочен тем, чтобы завтрак майора был не хуже берлинского. Измышляет, а он, Лемке, просто не хочет как минимум, до обеда вообще попадаться майору на глаза. И не просто так не хочет. Майор и не знает, что, пока он спал, русский исчез. Исчез из подвала, где валялся. Исчез вместе с отваром и фляжкой шнапса. Отвара было не жаль, шнапса тоже, а вот фляжка была трофейная. Где теперь её найти?

   Еду в русском городе Отто умел находить куда лучше своих однополчан. Почему так получалось, он не знал, но те удивлялись не меньше его тому, что деревенский парень приносил после своих «вылазок» не только крупу и сухари, но даже сушёные абрикосы и французский коньяк. «Места знать надо» – отшучивался Отто, хоть сам для себя просто знал, что у кого-то есть «чуйка» на трофеи, а у кого-то отсутствует в зародыше. Вон «Галчонок Фриц» находит же везде часы, обе руки бы завесил ими и левую ногу, если б майор его один раз собственноручно не высек за лишние. А вот Отто чуял продукты. Вот и в этот раз его словно что-то потянуло на второй этаж особняка на Петроградской набережной, как раз рядом с затопленным русским кораблём.

   Лемке как раз открывал буфет на кухне взломанной квартиры, когда с улицы послышался шум мотора и до боли знакомые голоса. Судя по интонациям, майор был не в духе. Он осыпал штабного водителя такими словами, что Лемке непроизвольно заслушался. Такие словесные пируэты на их хуторе никто не смог бы повторить. Это ж сколько нужно университетов закончить, чтоб так зубодробительно отчитывать подчинённых. Ему тоже от майора порой попадало, но в такие минуты лучше было не наслаждаться тонкостям речевых оборотов, а брать руки в ноги и уничтожать причину беспокойства, пока не стало ещё хуже. А тут... Даже мешочек с макаронами так и застыл на полпути к открытому ранцу. Голос майора заставил подойти Отто к окну и выглянуть вниз.

   Чернявый Крюгер чуть ли не на полусогнутых бежал в сторону корабля. За ним мелкой трусцой семенил лопоухий сержант. Следом, на изрядном отдалении следовали остальные, всем своим видом показывая, что они тоже тут и тоже герои. Майор стоял, руки в боки, в пяти шагах от автомобиля, но создавалось впечатление, что он везде, так глубоко проникал его хорошо поставленный голос.

  – Герр майор, там человек – вдруг заорал Крюгер и указал в сторону корабля, на палубе которого и Отто заметил какое-то движение.

  – Значит, кто-то снимет флаг и получит награду, а рядовой Крюгер получит по морде за плохое усердие. Вперёд, каналья! И доставь мне эту тряпку раньше, чем тот, что на корабле.

  – А если это русские?

  – Ты солдат или дерьмо собачье? У тебя на шее автомат или ливерная колбаса? Или мне самому научить тебя стрелять. Но учти, после этого твоя Эльза будет жить по-вдовьи при живом муже. Вперёд, сучий потрох! Разорви его, мне ещё долго ждать?!

   Отто присмотрелся к кораблю. Да там на палубе находился человек, и...зрение ещё не подводило Лемке, но даже отсюда он сумел разглядеть, что на корабле медленно поднимался на ноги... тот самый русский.

   Савельев

   Свою группу после побега из плена Савельев найти не рассчитывал. Скорее всего, не дождавшись Григория, они выждали условленное время и ушли «на материк». Впрочем, даже если бы времени было достаточно, идти к ним в таком состоянии было равносильно предательству. Чума могла перекинуться и на товарищей. Средство Лемке не было еще испытано и результат лечения мог быть от никакого до отрицательного. Через Ладогу или через заставы Савельев мог пройти и один, дня через три-четыре, может через неделю, когда, по словам Отто, нарывы подживут. Впрочем, Григорий допускал, что неделя затянется на две, а потому в его голове вовсю шуршали мысли не только о том, как выжить за это время, но и о том, как побольше напакостить фрицам. «Чтобы не было стыдно за бесцельно прожитые годы», как говорилось в одной хорошей книжке.

   Мысль о красном флаге пришла внезапно, словно озарение. Пришла в тот момент, когда во время отдыха и протирания тела отваром Григорий обратил внимание на цвет своей рубахи. Белой или даже серой назвать бы её не смог теперь даже больной дальтонизмом. Рубаха казалась ярко-бурой от крови с редкими проплешинами желтоватых пятен. «А чем не флаг?» – хмыкнул про себя Григорий и тут же принялся изыскивать для знамени подходящее место, куда можно было добраться по тайным коммуникациям. «Хорошо было б ещё и сразить фрицев наглостью...» – подумал Савельев, и минут через пятнадцать подходящий объект отыскался на мысленной карте.