Текст книги "Баллада о птице"

Автор книги: Виктор Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Воронов Виктор
Баллада о птице

Виктор Воронов

БАЛЛАДА О ПТИЦЕ

АВТОР – ЧИТАТЕЛЮ

Предлагаемый Вашему добро(?)желательному вниманию текст есть не попытка прозы, а некий результат занятий писанием этой самой прозы без фиксации результатов на бумаге в течение скольких-то лет уже. Мешало приступанию к фиксации нерешение трех вопросов: О чем, Как, Зачем? И вроде как, поняв, наконец, о чемкакзачем, автор и зафиксировал текст на бумаге.

Потому берет он на себя наглость считания, что он (текст и автор) не относится к ученическому периоду, а является вышедшим из-под пера зрелого(?)... и т.д.

Данный текст автор выструктуривал и формовал не стилевых завихрений ради и уж вовсе не претендуя на исповедальность свою или его. Это не исповедь, а Баллада, являющаяся развернутым, но неисчерпывающим вариантом баллады же, включенной в текст и являющейся его составной частью.

С другой стороны – это попытка разобраться во взаимоотношениях и взаимовлияниях памяти и судьбы, их соотнесенности с личностью носителя и проживателя и причинах нетождественности и взаимоискажений их при попытках вербализации и тем более объективизации.

Если допустить существование третьей стороны вопроса, то с третьей стороны данный текст можно рассматривать как эссенцию (не конспект) из ряда неразвернутых самостоятельных новелл, рассказов, боевиков и т.п., в свое время существовавших в незафиксированной форме и таковыми и должными остаться ввиду избежности их полного воплощения.

Поскольку произведено допущение третьей стороны, автор считает возможным усмотрение четвертой, пятой и так до исчерпывания интереса у усматривающих, ежели таковые обнаружатся и интерес проявят.

Сам же он ограничивается вышесказанным и вполне удовлетворен тем уровнем внимания и понимания, который спровоцирован у страшно узкого круга лиц, дорогих и милых сердцу его.

В. Воронов, август 1994 г. – февраль 1997 г.

Ты меня не узнаешь.

И встречи небудет.

Даже если доведется нам не разминуться в тесноте незаполненной друг-другом жизни, не сумеем узнать ни ты – меня, ни я – тебя, и возможно ли узнать неузнанного? – но узы, нас повязавшие, крепки в неощутимости, своей и недоступность пространства, простертого вне их пределов, заставляет искать путей освобождения, хотя бы иллюзорного.

Лишь Птица парящая, пронизывающая плачем полета своего миражи судеб наших единственно реальна в полете своем и невозможна невстреча с нею, и плач ее не дает воплотиться утрате тебя и себя, и охранной лаской прикасаются к нам крылья ее, удерживая от развоплощения полного. Длится полет ее и оплакивает она нас, детей своих, птенцов своих, не внявших зову полета, и не ее ли всплач увернул меня, катавшегося на санках со склона бомбоубежища бывшего от скрытого сугробом противотанкового ежа, об который, не увернувшись, рассекла голову съезжавшая след в след за мной соседка моя, и кровь, ало окрасившая белейший снег горки, на склоне которой подстерегал он меня, должна была быть не ее, а моей. Всего-то было нам с соседкой по четыре года, и так никто и не узнал, кто же пронес меня через хитросплетения ржавых обрезков рельсовых. Да и соседку мою не Птица ли уберегла? Лишь вскользь рассеклась височная кожа, и кровь, щедро хлынувшую из рассечения, не Она ли касанием крыла своего заставила остановиться, и алела кровь на снегу белом предвестием когда-нибудь неизбежной такой же на белых же простынях?

И не ее ли оберег не дал мне чуть позже не вынырнуть из полыньи, подманившей меня к краю своему зовущим сквозь темноту воды зимней мерцанием?

Много позднее мелькнуло у меня вспоминание виденности алости кончика крыла Птицы той, но был я вое еще в непонимании реальности бытия Птицы, и плача ее я не распознавал, не слыша его.

Как и, поддавшись зову полыньи, не слышал я удерживания меня от шага к краю ее, могшего стать последним.

Стал же тот шаг первым к возможности если не принять и войти, то хотя бы поверить в существование реальности мира Птицы, не оставляющей нас с тобой и, не встретившись в детстве, мы все-таки рядом были, и в один и тот же день бабушки наши водили нас по зоопарку Кенигсбергскому, и Птица, парение свое прервавшая для встречи с нами, птенцами своими, не стала знакомить нас, и радостным было в тот день брождение наше несовместное (хотя – не узнать нам никогда – не вместе ли мы провели тот день, не помним мы всего, слишком малы мы были, да и важно ли это) в лабиринтах зоопарковых.

Принципиальное отличие последовавшей за тем неудачным провалом под лед, случившимся со мной на территории бывшей Восточной Пруссии в блаженном четырехлетнем возрасте, жизни от предшествовавшей провалу в том, что именно тогда я, еще не осознав важность понятого, понял, что – шаг единый или миг единый поворачивают судьбу на невозвратную траекторию, и сделанность или несделанность шага того – выбор целиком в руках твоих, но – сделав его, выбора лишаешься.

И твоя ли судьба – по траектории той? Не должен ли был я лежать подо льдом дозревающей пищей для обитателей подледных?

Случайность оказания рядом на год старшего меня соседа и цепкость его не по возрасту, а, скорее, фамильная (фамилия редкая, мне более не встречавшаяся – Прилепа), не дали мне уйти на дно, густо усеянное остатками и останками всякой послебойной всячины. А бойня здесь была неслабая.

Хватило сил у него даже одолеть впутавшиеся в мои ноги мотки колючей проволоки, два из которых он вместе со мной выволок на лед (не Она ли вмешалась, впрочем?

Откуда бы силе такой у пацана пятилетнего?). На дальнейшее сил ни у него, ни у меня не было, и как я оказался стоящим посреди стола со съежившимся признаком пола своего и растираемым обильно поливаемым на меня спиртом противооблединительным (благо, канистра со спиртом у отца, командира эскадрильи, всегда в запасе была), не помню. Только влепившиеся в окно со стороны улицы обитатели малолетние дома нашего помогли мне обрести себя и вспомнить:

– Я провалился под лед. Прилепа Колька вытащил меня.

И жар стыда – я голый перед всем двором, я – хоть и отделенный стеклом, но всеми насквозь просматриваемый, смешался с жаром в теле от растираемого спирта и поднимавшейся температуры. После – провал в тьму до самого утра. Не обошлось тут, пожалуй, и без надышанности парами спиртовыми, но впервые утром я не от предвкушения радости предстоящего огромного дня проснулся, а долго вспоминал и осознавал себя -кто я, где я, да и – есть ли я?

В возникновении из небытствования я, проскользил и по дорожке скользкой подледной, минованной вчера только, но не бывшей неизбежной. И в поисках себя – сегодняшнего – я натыкался на незамечаемые мною раньше свороты на невозвратные тропки и дорожки и понял впервые, что многолика и неоднозначна судьба моя. Что мог я стать другим. Быть в другом месте. И не собой вовсе. И мог и – не быть.

Лишь спасительное приближение мамы остановило кружение распадающихся и переплетающихся моих недовоплощенных, но вполне возможных, я-несбывшихся.

Старательно бодрый голос отца, старательно иронично интересовавшегося моим самочувствием, помог обрести мне себя в ласковой теплости маминых ладоней.

Было это первым осознанием, но не первым проживанием подобной ситуации. По самые двадцать четыре растянулась эта цепочка из выворотов от надвигавшейся иной судьбы, отмеченных попытками уйти не под лед, так в остановку сердца или в удар головой об дно "сажалки", т.е. пруда, вышибивший из памяти моей весь день, прожитый до неудачного ныряния и придавший призрачность и зыбкость вспоминаниям о двух-трех перед тем бывших месяцах.

В двадцать четыре, как ни забавно, почти ровно двадцать лет спустя после неудачного под лед ухода, в краях на этот раз более чем восточных, на горячих ключах севера Острова восточной окраины Страны заснул я возле костра, и был мне сон.

Но не "сон Веры Павловны" или что-то в этом роде. Да и не сон вовсе.

Перенасыщенность пета, проведенного в качестве воспитателя в трудовом лагере для подростков, погрузила меня не в сон, а в некую медитацию, приведшую к возникновению меня-пространства, образованного пересечением нитей-связей, связующих различные такие же, но не-я, пространства, между собой, мной и собой и просто приходящие из ниоткуда и уходящие в никуда или неосознаваемые мной по направленности их. И я-пространство и являлось мной-личностью. Личностью достаточно-таки приятной и небезынтересной. И вполне отчетливой до тех пор, пока эти нити-связи не начали распадаться. Не лопаться, как струны, а просто истаивать и исчезать И контуры мои с истаиванием нитей все менее отчетливы становились и все не яснее мне становилось – кто я, где я и есть ли я и с исчезновением последнего пересечения я полностью перестал существовать. Осталось лишь осознание своего несуществования. И крик, исторгнутый откуда-то из глубин тепа неодушевленного вернул меня к костру.

Подростки, сразу проснувшиеся, довольно быстро успокоились и даже не ерничали, удерживаемые от подшучиваний над разбудившим их взрослым нешуточностью предсмертности крика моего. Совсем не до шуток стало и мне, когда, отогревшись у костра от холода развоплощения, дохнувшего на меня в видении этом, спокойно я уснул и – свободно воспарил над океаном.

Штиль. Бескрайность сверкающей глади, покой и свобода. Но спутником чьим я в полете был, еще не готов был узнать я, и не потому ли в реальность полета ворвалась грозящая раздавить и смять меня материализующаяся иллюзия – возникший вдруг над океаном стремительно падающий на меня небоскреб, поначалу даже не встревоживший – успеть увернуться мог я свободно, но он в падении своем распластывался, вбирая в себя небо и им становясь, а отражение его в океане штилевом вдруг стало материализоваться и некуда было ускользнуть от двух схлопывавших меня махин, кроме как в крик, и криком своим я был возвращен к; углям дотлевающим костра.

Без шуток, в молчании, закуривали, даже не таясь, подростки мои, вторым пробуждением подавленные . Молча мы просидели до серого рассвета.

Происшедшее в ту ночь и вернуло меня к: тому же вопросу – единстенность твоего воплощения – не есть ли иллюзия? И что я есть вне дороги своей и есть ли я – вне связей мира этого?

Но рано об этом, пока вернемся назад. В заводской поселок возле древнего белорусского города, где рос я до отъезда на Остров спасавшейся от непонятости любви своей мамы и после отбытия нашей семьи из гарнизона в бывшей Восточной Пруссии. И смыкались эти два края Страны и жизни моей невнятностью принадлежности территории своей и сопротивлением обруселости окончательной, не удавшейся ни одному правителю.

А пока – я в поселке, и не мое это дело – обруселость и принадлежность.

Глава 1

Данный в детстве, при обстоятельствах несколько странных и нелепых, зарок трезвости и некурения только усугублял, при понимании всей его условности и случайности, чувство виноватости перед самим собой ребенком, предполагавшим себя – взрослого, иным, миновавшим те смутные пути и перипетии, что неизбежностью и неминуемостью своего воплощения пахнули на меня во время нахождения около гроба учительницы, имени которой я не знал и оказался там только волею кого-то из взрослых, поставивших меня и моего одноклассника в качестве статистов, не объяснив даже, зачем это надо, и, оглушенный непониманием своего отношения к происходящему, я обрел иной слух, и шаги меня – еще не ставшего им – вместе со звуком своим донесли до меня ненужность неизбежных путей моих, и в попытке свернуть хоть куда-то я дал той, кого провожал в последний путь, клятву, зная, что данная над гробом, клятва становится нерушимой, и уже доборматывая глупые детские формулы, понял я обреченность свою на клятвопреступление н неизбежность расплаты за него, и тем самым звук несделанных еще шагов спился с тяжелым ударом первого шага, увлекшего меня на пути эти, уведшие в невозможность встречи с тобой.

И не платой ли за клятвопреступление это много позже стали неуспевания мои на похороны отца, а затем в мамы, когда я догонял прождавших меня и не смогших более ждать, догонял, но уже перед самой могилой, и успевал проститься, до над гробом шли другие, а я – продолжал провожать незнакомую мне учительницу в снах, которые, к счастью, утром забываются, и вновь и вновь не успевал к похоронам отца и мамы, догоняя и не успевая, и долго ли блуждать мне в сне этом, давно уже воплощенном, и долог ли был путь мальчика-статиста над гробом чужого ему человека, и было ли все это или привиделось, но всплывало все это в переплетениях, не позволяющих разобраться в начальности событий, замкнувшихся в бесконечную ленту ВРЕМЕНИ ПУТИ.

Глава 2

Перипетии перипетия одного только из достаточно многих не столь и важны для понимания происшедшего гораздо позже, но события, впрочем, и событиями-то их назвать преувеличением будет, скорее, отсвет наблюдения за событиями, не приведшими ни к какому результату, несмотря на обилие участников, так что, не события, а проблески среди попыток обрести беспамятство в чуждом ему, ведь я вправе говорить теперь – ему, не лукавя перед собой, потому как честно пытался отречься от себя – предыдущего, веря, что не вернусь к себе – такому – в последующем, так вот, в беспутстве, каковое, будучи изначально не лишним и неинтересным, а, скорее, невоспламеняющим, тем успешнее уводившим в беспамятство, оказались неким лейтмотивом или контрапунктом, возникавшим на протяжении ряда лет в ситуациях, подобных столь же, сколь и различных, а потому и не суть важно соответствие событий хронологии.

Вкрапление их в ткань того или иного года зависело более от состава участников, нежели диктовалось логикой происходившего.

Да и происходило ли что-либо, на чем стоит задержаться вниманию теперь, когда безусловно ясно, что тень твоя, легшая на эти годы, все удлиняется и удлиняется, впрочем, вполне в соответствии с самой природой тени, ибо дело идет к закату, а предзакатные тени порой уводят нас так далеко, что мы и не замечали исчезновения зашедшего солнца и появления тени уже лунной, может, поэтому так особенно остро ощущение присутствия не тебя, так тени твоей именно в полнолуние, когда "тени резки", и освещение убогого сарая превращает его если не в памятник архитектуры XX века, то уж скрадывает все изъяны бездумности косорукого плотника, сколотившего его. И становится неважно, был ли у плотника этого сын и в какой стороне зашло солнце, ибо пусть не ты, но тень твоя – до сих пор рядом, и ты можешь даже не поминать бесплодность попытки обретения друг друга, хотя встреча наша столь же вероятна, сколь нереальна, и стоит ли она потери иллюзии продлённости расставания, ведь при бывшем ли, нет ли, но происшедшем столкновении в, как это ни банально, суете вокзальной, мы и парой фраз не обменялись, какой-то твой огромный рюкзак, не вмещавшийся или не желавший извлечься из ячейки автоматической камеры хранения, запропастившаяся пятнашка и растерянные глаза жены моей, узнавшей тебя по беспокойству того, кто в животе ее, уже не вмещавшемся в даже широкое платье; превращался или был уже дочерью нашей, но не нашей с тобой, дочери, которая первой поняла, что не встреча эта опасна, а холод тени твоей, пролегшей между мной и спокойствием ее матери, почуявшей в беспокойстве этом пророчество бессмысленности попытки упрочить союз не наш с тобой, державшийся на бесплодной тоске по нежности, не имевшей крова для своего утоления, и оказавшейся исчерпанной и недостаточной при полной взаимности глухоты двух молодых тел, насыщавшихся друг другом слишком медленно и слишком быстро восстанавливавших в себе взаимную острую тягу, для понимания неединичности пророчества, а его вкрапленности в знаки, постоянно и меня, и ее предостерегавшие от воплощения их предначертанности.

И пусть не у плотника, но сын у нас с матерью дочери моей тоже появился, и во время, не желавшее его встретить радостью, а ты где была уже тогда, не знаю, хотя не с тобой, но с отцом твоим встреча случилась.

Впрочем, зыбкость и этой – встречи – увеличена неимением крови его в тебе, но не отчимом, а отцом ты его называла. Мы, наверное, долго говорили, и он, благословлявший наш возможный союз, несмотря на все неприятие его строгой капитанской натурой моей двойственности, но видевший в ней не двуличие, пытался мне рассказать о тебе и твоем блистании в сферах неких управленческо-кибернетических, делясь тревогой ожидания радости не от успехов научно– карьерных твоих, а желания видеть тебя счастливой.

Был он, наверное, единственным, кто видел возможность счастья этого в союзе нашем с тобой, и искренне радовался он и сыну, и дочери моей, перенося на них несостоявшуюся радость за нас с тобой; но нет у меня полной уверенности, что был таким этот разговор, потому как он с прямотой своей капитанской обжег меня сочувственной фразой о своевременности ухода мамы моей, не успевшей принять внука, а только благословившей зачатие его, омраченное неистовым тайфуном с фирменным названием "Филлис", снесшим многое и унесшим многих и давшим мне и не тебе толчок к достаточно бестолковому отъезду, больше похожему на бегство, с Острова, где мы с тобой были юными и слишком бережными в любви своей.

И бегство то могло быть нашим с тобой, но и от него мы убереглись в осторожности своего целомудрия, и дочь моя и не твоя перенесла переезд как спокойный сон рядом с братиком, еще не появившимся, зная, что бабушка ждет ее, и не подозревая, что смешается боль от ожога, оставившего рубцы на руке ее с неосознаваемой болью потери бабушки, спешившей вслед за мужем своим, чей уход был предвестником зачатия дочери не нашей с тобой, а моей.

Ведь вернувшись с прощания с ним, я понял одиночность в союзе нашем с той, ни в чем передо мной не виноватой, кто стала матерью моих и ее детей, и попытался порвать его, коль скоро в бесстрастности разрыва могло воплотиться возвращение к тебе, но всегдашнее тогда мое стремление не быть причиной страданий другого, приведшее со временем меня к пониманию неизбежности и целительности боли меньшей и неразветвленной в поколениях и судьбах, вызванных к жизни щепетильностью этой, явилось, пожалуй, главной причиной стремительности, с которой прокладывались тропинки к дороге, окончательно разъединившей нас, но уведшей и ее от возможности спокойного счастья ли, нет ли, но бытствования женой некоего бравого офицера, пытавшегося предъявить на нее права, возникшего именно тогда, когда мы с ней поняли неизбежность расставания, мешала которому только ненайденность формы.

И это небезынтересно – как мы с ней ночью провожали офицера того по пустынной островной дороге, а он пытался звать ее, все настойчивей и настойчивей, тем более настойчиво, чем более чувствовал какое-то страстнотерпное одобрение с моей стороны и все же понимая поздность происходящего для нее и для него, но все это после, после не только возвращения в другую ипостась Острова, в Долину, где море давало знать о себе только весной, но и после попытки воплотить тебя в той, кто могла бы быть не заменой тебе. (И Птипа кружила над нами, пытаясь удержать нас от расставанья, и голос Птицы, уже почти узнаваемый мною, слышала та, что могла быть не заменой тебе. Но – верили мы тогда себе, а не Птице, и зыбкость и неполность наша отразила возможность быть вместе нам с той, кто могла быть не заменой тебе, в зеркале времен, еще не намеченных даже. А Птица не раз еще пыталась ту, кто могла быть не заменой тебе, и меня удержать рядом друг с другом, но если не время любви, то даже Она не удержит Но все это – позже.)

А пока мы с тобой – не ступили на эти тропинки и двойственность моя, предугаданная отцом твоим, не завела несостоявшуюся жену офицерскую вслед за мной в лабиринт взаимных отражений, где суждено ей было плутать со мной в поисках опоры и ориентиров, дробящихся в беспрестанно изменяющихся коридорах зеркальных моей, бывшим тогда им, безличности, попытки избавится от которой и приводили в том числе и к перипетиям подобным, раскручивать сюжет которых и расшифровывать знаковость или бесплодную бесплотность невстреч и ночей можно в детальности, позволяющей рассмотреть шрам на впалом животе изголодавшейся по ласке журналистки, извлекшей меня из круженья незапоминаемых даже силуэтов и сумевшей зафиксироваться в этом зыбком мареве, но незачем всматриваться, незачем. Не в кого. Некому.

Глава 3

Если не думать о тебе, то все обретает некую окончательную пошлость и низкость настолько внятную, что трудно, да и надо ли, избавиться от ощущения твоей не ирреальности, а небытности, каковая и на самом деле сопровождала нас, так и не оставив до поры, когда встреча могла бы не просто свести на нет все миражи лет, разделивших не только и не столько нас с тобой, сколько нас с теми, Бог мой, и это было так, чистыми и юными, но и задушить побеги взращенные, почему бы и не так, на пепелище, ставшие, да и бывшие изначально, более значимыми, нежели мы с тобой, уже почти забытые. Да и не я ли только оказался бы хранителем этой безнадежной памяти, искаженной соблазном осветить и освятить все бывшее и небывшее, спокойно перемещающим бессмысленный, но стремительный роман ли, просто ли совокупление, со случайно улыбнувшейся на какой-то кинопремьере достаточно, впрочем, идиотского фильма, но не об этом, так вот, улыбнувшейся, и еще вопрос, кому, обитательницей комнаты под крышей арбатского то ли общежития, то ли коммунального обиталища, понявшей, что имеет дело с первым опытом. Но проявилась уже в той, первой по исходности, встрече потерянность, преследовавшая меня даже в самых пылких постелях.

Она же была опрятна, чистоплотна и чиста бескорыстностью своей, сделавшей совершенно нелепыми и без того нелепые мысли о трехстах рублях, бывших у меня с собой и долженствовавших прокормить меня в протяжении двух месяцев, отведенных на поступление, и предстояло еще определиться, какой институт, и чистотой своей спасшей меня от мерзкого жеста по оставлению денег под тарелкой ли, скатертью ли, впрочем, и жест этот несостоявшийся, и досада моя на отсутствие с утра горячей воды, приведшее к сомнительности аромата тела моего, всю ночь проведшего в самолете, сама ее чистоплотность, даже незабытое имя ее, странно всплывшее в моей судьбе гораздо позже, не придают окончательной реальности и достоверности происходившему (ли) тогда.

Историю эту можно было бы выделить в отдельное повествование, поскольку происшедшее за четыре скорее всего неполных часа достаточно полно вместило в себя достаточную нелепость подобных же измен не тебе даже, а чистоте наших с тобой отношений, но не было в стремительности и завершенности романа, вместившегося в них, никакой суеты и торопливости, скорее, это была матрица, предварявшая варианты последующих измен. И была над и во всем там бывшем некая грустная улыбка не кота чеширского только, а одиночества женского, доначально понявшего иллюзорность тепла, обещаемого ласковостью внимательного и чёткого взгляда, давшего надежду на неслучайность соседства в полупустом зале хоть и премьерного, но дневного сеанса, откуда я и она вышли вместе, обмениваясь репликами о нелепости траты времени на подобные фильмы, оправданием которым служат лишь подобные встречи, и вот уже есть повод продлить улыбку чуть долее вежливости и до границы, призывности, после чего с легкостью следует приглашение зайти выпить чаю ли, кофе ли, принятое с непринужденностью давнего знакомца или привычного к таким приглашениям любимца публики, естественно взявшего в руки гитару в комнате на предкрышном этаже, опоясанном балконом, из-за которого столь же естественным оказалось задернуть шторы от лишних и липких взглядов соседок, развешивавших белье на бесконечных веревках, и как-то уж совсем без предисловий можно и должно было лечь в постель, куда она почти незаметным движением спокойных рук своих успела подстелить полотенце, поскольку нет стиральной машинки, а простыни только сегодня сменила, и жест этот снял всякую недоговоренность, скрыв его относительную неопытность, понятую ею окончательно, только когда он слегка запоздало отреагировал на радость ее лона, осознавая, что с ним происходит, не опытом, а чутьем руководствуясь, в этот раз ему не изменившим (а был некий опыт в девственные четырнадцать лет, когда он не поверил охватившему ночную медсестру, забавлявшуюся его неопытностью и затеявшую с ним игру в больничный роман, безрассудному желанию, с которым она справилась только благодаря его неуверенности в правильности понимания происходящего, и был он благодарен ей за это и сожалел о взрослости, лишь коснувшейся его легкими и нежными пальцами сестры этой ночной и отодвинувшейся до самой комнаты со шторами, закрывшими познание им новой своей ипостаси от любопытства соседок, может, и до сих пор развешивающих белье на бесконечных веревках бесконечного балкона, опоясавшего предкрышный этаж того странного дома), но было-таки некое запоздание, и появилась в ней радостная подтвержденность начального – а все же она – первая, и – понимая долгий след лжи, я, конечно, соврал, и тут же пожалел об этом, но она уже не поверила, а я почему-то не дал своего московского телефона, а потом был нелепый уход по лестницам этого странного дома и какой-то очумелый швед, что-то зло пролепетавший про жвачки в ответ на вопрос о времени, и она растворилась в арбатских лабиринтах вместе с этой комнатой и оставшейся чистою, благодаря полотенцу, простыней.

И не один раз не только на следующий день, но и годы спустя я пытался найти этот нелепый дом, опоясанный предкрышным балконом, но ускользал он, оберегая ее покой от моей ненужности в комнате той, и осталась только улыбка, прощающая, но уже не зовущая, да надежда на невстречу в тесноте Арбата и всегдашний странный страх при просьбах спеть песни, оставленные в комнате ее и нигде больше и никому не спетые так, как там и для нее. Исчезновение этого странно возникшего на какие-то несколько часов и растворившегося навсегда дома сделало несостоявшейся и небывшей происшедшую в нем измену тебе, и был я действительно чист перед тобой ли, перед своим ли представлением о тебе, но все происходившее с нами тогда возвышалось и охранялось от смрадности кривотолков внебытностью нашей ли, твоей ли, или дело в потоке движения нашего не совместного, а, скорее, взаимонаблюдаемого, по обретению себя настоящих, будущих, реальных и в обретении этом мы все более безнадежно теряли друг друга, и теряние это было единственно реальным, в чем не приходилось сомневаться с самой первой нашей встречи, еще не приведшей к знакомству, но и в ней уже присутствовала тень какого-то пребывания нашего с тобой в измерениях разных ли, в пространствах ли, но невозможность быть вместе подчеркивалась забавной абсурдностью обстоятельств, при которых я тебя увидел впервые. И опять таки, ведь очевидно, не впервые.

Невозможно было не сталкиваться раньше в толчее коридоров маленькой школы, тем более, что потом мы оказались за одной партой во время какой-то общешкольной олимпиады, но это – позже, а вот первая встреча стоит отдельного проявления среди ускользающих видений.

Глава 4

Были ли тогда шлягеры в строгом смысле этого понятия, или было навязывание одобренной "сверху" песенки и поведение считать ее шлягером, но эта песня с принятым в то время бессловесным припевом на "лай-ла, лай-ла-ла-ла-ла-ла-ла-лам"

и т. д. навязла в зубах несмотря даже на, а может и благодаря, присутствию хоть и отдаленному, но явному, духа настоящего, коснувшегося сотворивших ее.

"Ты помнишь, плыли в вышине, и вдруг погасли две звезды?

И лишь теперь понятно мне, что это были я и ты."

При всей убогости сего опуса искренность певца поднимала эти строчки до удобоваримого варианта перепева неузнанного еще тогда имени повторимого звездного у отца века серебряного, нам неизвестного, и суррогат этот нами воспринимался как вполне соответствующий теме, как это ни забавно, астрономо-космогонического доклада, который я, как лучший познаватель физики среди десятых классов, приготовил для прочтения девятиклассникам, и было в этих строчках неказистых корявое знамение нам с тобой, иное отражение которого можно было усмотреть в тексте и положениях самого доклада, где я, не смущаясь ненадежностью источников, бывших наверняка не менее чем третьей производной от первоисточников, довольно внятно изложил свои откуда-то взявшиеся взгляды на процессы возникновения, развития и умирания звезд, особо остановившись почему-то на двойных звездах и так называемых черных дырах.

От текста доклада меня унесло сразу, поскольку текста, как такового, и не было, а был ряд тезисов, и среди бреда, несомого мной в неожиданно внимательной тишине вашего класса, я понял, что сейчас сумею объяснить что-то, что явится очень важным не только для меня, но и для тебя, узнанной мною сразу и несомненно, и бредовость же песенки этой из не выключенного в лаборантской репродуктора лишь подтвердила безошибочность узнавания и верность понимания важности того, что мне предстояло сказать.

Гораздо позже, когда уже было совсем и незачем, по поводу иному, всплыло нечто подобное: два взаимонаправленных зеркала создают иллюзию бесконечности; – но тогда – я – замер, пытаясь облечь в слова невыразимость картины ли, процесса ли превращения двойной звезды в черную дыру и весь ужас обреченности напарницы, потерявшей пару, замкнувшуюся саму на себя, схлопнувшуюся в коллапс, и невозможность избежать поглощения этим провалом во времени и пространстве твоего живого еше звездного тела. И то внепространство и вневремя, которого избежать уже не удастся. Дрожь и трепет мои почувствовали все в классе, поняв, что происходит здесь далеко уходящее за границы школьной псевдолекции, и ты тоже что-то начала понимать, и взгляд твой наполнился ужасом предстоящего нам взаимопоглощения, и тогда бы нам понять всю необходимость бежать, бежать, бежать, потому как говоря о варианте взаимного превращения двух звезд двойной звезды в черные дыры и их взаимопоглощении, я говорил о нас с тобой, и пот холодный уже зарождался на спине, но все вернулось в класс благодаря однокласснику, ассистировавшему мне, напомнившего нерасслышанной мною репликой о невсамделишности происходящего.

И лишь все тот же бессловесный припев полузабытого нынче шлягера, закрывший своей надрывностью от возможности услышанности плач Птицы, сплетавшийся с ним, напоминал о грозных силах предвестья нашей с тобой судьбы, которой еще можно было избежать, силах, почти вызванных к жизни этой просвещенческой затеей наших педагогов.

Глава 5

Перебирание воспоминаний не приводит к пониманию истинной картины хотя бы в силу произвольности возникновения их расположенности мозаикой, лишь случайно воссоздающей контур реальности, о которой хотелось бы сказать: бывшая, минувшая, – но вглядевшись в изменяющееся дробление картин, тут же становящихся новым воспоминанием, изменяющим все вспомненное ранее, уверяешься, что реальность эта продолжается, и безнадежна попытка вырваться вовне этого потока. Остается только надеяться, что верной является уверенность пусть не в истинности, но в материальности щелков на переливчатой ткани этой, которые неизменно остаются вкрапленными пусть бессистемно, но достаточно устойчиво.