Текст книги "Любовь и зеркало (рассказы)"
Автор книги: Виктор Голявкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
ПАРФЕНТЬЕВ
Один-одинешенек коротаю новогодний вечер. Жена в гости ушла, я малость приболел. Звонят по телефону.
– Алло!
– Говорит Парфентьев! – слышу радостный голос.
– Вам кого?
– Парфентьев говорит!
С такой радостью мне сообщает, будто я всю жизнь только о Парфентьеве и думал. Подумаешь, Парфентьев, велика важность!
– Говорит Парфентьев, вы меня слышите?
– Я слышу.
– Нет, вы послушайте, послушайте, голос мой послушайте… Ну? Как?
Он пропел «Будьте здоровы, живите богато».
– Ну, – сказал я.
– Ничего?
– А что?
Он пропел «Капитан, капитан, улыбнитесь!»
– А сейчас?
– Ничего.
– Ну вот видите! – Он ужасно обрадовался.
– Вам, значит, никого не надо? – спросил я. – Ровным счетом никого?
– Я же вам сказал: говорит Пар-фен-тьев!
– А дальше что?
– А дальше песня.
– И все?
– Все.
– Мало.
– Вам все мало, дорогой, вы, наверное, из тех людей, которые едят до отвалу, до тех пор, пока уже дышать не могут. А ведь с вами Парфентьев говорит. Единственный в своем роде. Парфентьев моя фамилия. Пар – первый слог.
– А второй?
– Фен.
– Третий?
– Тьев.
Тут меня осенило.
– Послушайте, вы к моей жене никакого отношения не имеете? Может, она сейчас с вами рядом стоит?
– Помилуй господи, – говорит, – я к своей-то жене никакого отношения не имею, не то что к вашей. Ни ваша, ни моя жена со мной рядом не стоят.
– Спасибо, – говорю, – за приятную новость, сами понимаете, к своей жене вы можете не иметь отношения, а к моей наоборот.
– А моя жена, – говорит, – случайно там с вами не сидит?
– А как ваша фамилия? – спрашиваю.
– Парфентьев, – заорал он необыкновенно радостно. – Единственный в своем роде! Пар – первый слог!
– Так, – сказал я. – Первая буква какая?
– Пе! – сказал он. – По. Повар!
– Печенка! – заорал я. – Пумперникель!
– Пумперникель – это что? – спросил он.
– Эстонская еда, – сказал я. – Прелесть!
– А я Парфентьев! – сказал он.
– А вторая буква какая? – спросил я.
– Артиллерия! – сказал он. – Амбразура. Аврал. Арро.
– Арро?
– Ну, это не важно, – сказал он, – мой шеф Арро, вы его не знаете, ну его к лешему!
– Я забыл, на какой букве мы остановились, – сказал я.
– А вы думаете, я только об этом и думаю? – сказал он.
– А как ваша фамилия? – спросил я.
– На третьей букве остановились, – сказал он сразу, – вспомнил.
– Третья буква какая? – спросил я.
– Р-развернись плечо… – сказал он.
– Радуга, – сказал я. – Румба!
– Тумба, тумба, тумба, Мадрид и Лиссабон!.. – запел он. Потом поинтересовался, не утомился ли я.
– Нисколько, – сказал я. – Вы как раз напали на человека, которого не сразу утомишь. Тем более мне совершенно делать нечего.
– Это так приятно. Такое совпадение! Мне тоже совершенно нечего делать!
– Давайте, давайте четвертую букву, нисколько я не устал, и насчет еды вы верно подметили – ем я крепко. На полную мощность. За обе щеки. Когда ем огурцы, хруст стоит на весь дом. Когда хлебаю борщ, слышно во дворе.
– И кушайте себе на здоровье, – говорит, – только соседей не тревожьте.
– Они тоже едят вовсю, друг друга заглушаем.
– Прекрасные соседи вам попались.
– Отличные соседи.
– А как они выглядят?
– Очень уж на меня похожи.
– Как это вы ухитрились?
– Как они ухитрились, вы хотите сказать?
– И вы и они.
– Чего ухитрились?
– Да я и сам Не знаю, о чем вы толкуете.
– По-моему, ни о чем.
– Споем?
– Споем.
Мы спели «Кавы-кавы-«авылечек».
Я поинтересовался, не устал ли он. Так он даже обиделся. Я, говорит, не меньше вашего съедаю – две курицы зараз, так что будьте добры, осторожно. Парфентьев моя фамилия.
– А поросенка, – спрашиваю, – можете целого зараз съесть?
– Смотря какого.
– Большого.
– Вдвоем с вами, пожалуй, съедим любого.
– А пива, – спрашиваю, – можете зараз бочонок выпить?
– Могу, – говорит, – ерунда…
– И я могу. А можете ли вы…
– Могу! Могу! – орет. Не дал договорить. – Парфентьев, – говорит, – моя фамилия.
– Того, о чем я хотел спросить, вы не можете, – говорю.
Он запел песню на стихи «Все мы можем и не можем».
Я подпевал. Потом спросил:
– Кому же вы все-таки звонили, интересно знать. Любопытно, кому вы звонили?
– А никому. Парфентьев моя фамилия, запомнили? Пар-фен-тьев! Новый год встречаю. Парфентьев встречает Новый год! Ясно?
Он запел «Море, море, золотая волна».
Я подпевал. Отлично получалось. Дуэт по телефону. Красота!
Мы спели еще: «А нам до них и дела нет», «Любовь моя далекая», «Провожали гармониста», «Эх вы, эх вы!», «Давным-давно», «Привет вам всем, привет, ребята!», «Привет вам, птицы!».
Поздравили друг друга с Новым годом.
Он сказал:
– А фамилию мою вы уж, пожалуйста, запомните, потому что она у меня другая.
И очень деликатно трубку повесил.
НУЖНО БЫЛО ЧИТАТЬ…
Сначала все хорошо было.
Она увидела, что я на нее смотрю, и говорит:
– Что это вы все время на меня смотрите?
– А что, смотреть нельзя? – говорю. И продолжаю смотреть. Тем более что мне давно жениться пора.
– Можно, – говорит, – только вы так глаза раскрываете, как будто вы слепой.
– Кто, я слепой?
– Вы, а кто же! Я немного обиделся, но все равно смотреть продолжаю. Тем более у меня намерения серьезные. Все хорошо было. А потом я сказал:
– Вот когда я смотрю на вас, мне кажется, Пушкин именно о вас сочинил свои некоторые стихи…
Она возьми да скажи:
– А какие стихи вы имеете в виду?
А я никакие стихи в виду не имел. Я просто так сказал. Должен же я был ей что-то приятное сказать…
Она ждет, что я ей отвечу, а я молчу,
Тогда она говорит:
– «…Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…» Это вы имели в виду?
– Во-во! – говорю. – Это самое… – Хотя ничего этого я в виду не имел. Пушкина я, конечно, знал. Как не знать! В школе еще проходили. Да все забыл. Давно было. Все не упомнишь.
Она говорит:
– Ах, бросьте, ничего вы этого в виду не имели…
Я говорю:
– Почему не имел? Имел! – И руку на сердце положил, чтобы она лучше поверила.
Она говорит:
– Да знаю я вас всех, всегда врете…
– Ну как хотите, – говорю, – только вы меня этими словами глубоко обижаете… Встретить вот так человека… И вдруг слышишь от этого человека подобные слова…
Она вдруг ни с того ни с сего говорит:
– Вот вы про Пушкина только что говорили, а Лонгфелло вы читали?
– Кого? – спрашиваю.
– Лонгфелло.
– Читал! – соврал я.
– «Гайавату» всю прочли?
– Всю.
– До конца?
– А что?
– И как вам?
– Хорошо.
Прочел бы эту «Гайавату», думаю, гораздо лучше бы себя чувствовал. Да только разве знаешь, что именно про этого Лонгфелло будут спрашивать. Хуже, чем на экзамене, ей-богу, получается. Там хоть программа есть.
Дадут тебе перед экзаменом программу, и учи себе все билеты.
Я все боялся: она начнет сейчас спрашивать, что я у этого Лонгфелло еще читал.
А она говорит:
– Олешу вы, конечно, читали…
– Кого?!
Она на это внимания не обратила, что я переспросил, или не расслышала и говорит:
– Хороший был писатель, правда?
– Ну! Этот писал, – говорю, – день и ночь…
– Это вы о Бальзаке, наверное, вот, кто действительно…
– Вот именно! – говорю.
– Нет, вы согласитесь…
– Я согласен! – говорю. – Согласен! – И чего она ко мне с этими писателями пристала – не понимаю. Про кино бы спросила. Про лес. Про природу. Про птиц. Мало ли про что спросить можно, боже мой!
А она говорит:
– Читали Сименона?
– Читал, – говорю. И волнуюсь, на сплошных нервах держусь. Опять ведь спросит, что он написал!
Она говорит:
– Лэнгстона Хьюза читали?
Тут я не выдержал. Мне показалось, она подробно хочет спросить про этого Хьюза. Как заору:
– Сдалось вам, что я читал, а что не читал! Какое ваше-то дело! Что вы пристали?
Она зашаталась вроде. Так мне показалось. Она, может, тоже серьезные намерения имела. Ведь все хорошо так было! Так все шло!
Нет, она не упала. Она только перестала улыбаться и говорит:
– Я к вам пристала?
– Да, вы! – говорю. – Пристали с этими писателями, как банный лист. Как… не знаю что!
– Ах вот как! – говорит.
– Да, да! – говорю. – Да, да, да! А так хорошо было. Так все шло… Она повернулась и пошла от меня, стуча каблуками
Потом повернулась и закричала:
– Ничего вы не читали!
Это была правда. И я не очень обиделся. А она еще раз обернулась и крикнула:
– Баба!
Это было самое настоящее оскорбление. А ведь все хорошо было. Так все шло…
И какого черта она пристала ко мне с этими писателями! Какое ей дело до всего этого? Что она мне, преподаватель? Что ей до этого всего, не пойму! Ну, не читал. Нельзя за меня замуж выходить, что ли? Из-за этого? Чушь какая-то! Разборчивые слишком невесты пошли, вот что я вам скажу… А лучше бы читать все-таки. Сидеть с ней рядом да читать… читать… А так хорошо все было. Так все шло…
ТУДА И ОБРАТНО
Зачем ОДНО учреждение переходило в здание ДРУГОГО учреждения, а ТО учреждение переходило в здание ЭТОГО учреждения, – так никто и не понял.
И в том здании и в этом здании одинаковое количество комнат.
И тут и там по сорок дверей.
И окон одинаковое количество.
И выключателей одинаковое количество.
И этажи те же.
Оба здания с красными крышами.
Оба здания стоят рядом.
Тащили шкафы несгораемые и шкафы простые.
Выкручивали, вкручивали лампочки.
Тащили столы и стулья. Тащили туда и обратно.
И перетащили.
Было:
В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
Стало:
В ДРУГОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
В ОДНОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
То есть наоборот:
В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
То есть:
В ОДНОМ – ДРУГОЕ.
В ДРУГОМ – ОДНО.
То есть:
В ОДНОМ – ОДНО.
В ДРУГОМ – ДРУГОЕ.
То есть:
ОДНО учреждение перешло в здание ДРУГОГО учреждения. А ТО учреждение перешло в здание ЭТОГО учреждения.
А зачем – непонятно!
ЭНЕРГИЯ И ТЕМПЕРАМЕНТ
Я знал его лично.
Он собирал автографы знаменитых людей. Он с ног сбивался в погоне за ними, а я диву давался его энергии и темпераменту.
Не раз задумывался я над тем, какая сила толкает его на эту тяжелую деятельность, – он спать не мог, если ему не давали автограф, и так страдал, будто бы обманулся в любви.
Он ловил у подъездов гостиниц известных спортсменов, артистов, разыскивал адреса ученых, писателей, передовиков производства – вообще всех, кто чем-либо прославился.
И он бывал так горд и счастлив, словно сам становился великим или сделал что-либо такое, чем действительно можно гордиться.
Как-то он показал мне автограф какого-то скрипача. Он сказал:
– Мне привалило счастье, – и показал мне такие каракули, какие мог сделать только ребенок.
Эта роспись была сделана на клочке бумаги, и мне так понравилась эта роспись, что я сказал ему:
– Эх, и дурак же ты, братец!
Он так обиделся на меня за это, что не разговаривал со мной год. Но через год мы опять помирились, и он показал мне столько листков с подписями, открыток, карточек, книжек, что я невольно пришел в удивленье, как он мог столько всего собрать.
Я даже сказал ему:
– Это здорово, черт возьми!
Он обнял меня от души.
НЕ ДАВАЙТЕ РЕБЕНКУ КУШАТЬ ИЗВЕСТКУ
Мы жили в огромном доме. И в нем жило соседей полным-полно. Они очень любили нас и ходили к нам в гости. А мы очень любили их и ходили к ним. И вот так мы друг к другу ходили. Лишь не было случая проявить любовь. Как назло, не случалось бед. Никто в помощи не нуждался, и мы только ходили.
Беда пришла внезапно. Из пятой квартиры ушел мальчик Петя. Ему было только три года, и он ушел куда-то из дома в раскрытую настежь дверь. Весь дом всполошился, как по тревоге, и все отправились Петю искать. Все жильцы разбежались по городу.
Петина мама помчалась в больницу: она решила, что Петя там, раз он один ушел из дома.
Один из жильцов пошел на пристань.
Другой жилец побежал на вокзал, он тоже что-то имел в виду насчет железной дорога.
Сосед, что жил напротив, позвонил в отделение милиции. Он сказал, что пропал ребенок, имеющий очень веселый нрав.
Один жилец рыскал по магазинам и искал Петю там, где игрушки. Но всех перекрыл дядя Вася. Он разыскивал Петю во всех пивных и потерялся внезапно сам.
Все дотемна искали Петю, все бродили по городу целый день.
А Петя кушал известку со стенки в самом конце коридора.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Рудольф Ивановский вышел на репетицию к дирижерскому пульту, держа в одной руке дирижерскую палочку, а другой рукой судорожно протирая глаза.
Но сколько он их ни протирал, он не видел знакомых лиц, ни одного своего музыканта.
Он видел нечто странное.
– Где я? – спросил он сам себя.
Да, да, все симпатичные ребята, сидят, улыбаются, очень милые люди, но он их всех впервые видел, посторонние личности, незнакомые субъекты, батюшки мои, что у них за инструменты?!
Рудольф Ивановский не пил и на отдых заслуженный не собирался. Он хорошо себя чувствовал и вошел в то здание, в которое входил уже много лет. И поднялся по той лестнице, по которой он много лет поднимался. И находился он в зале, в котором столько лет дирижировал. Он, без сомнения, стоял за своим пультом.
Но между тем были сомнения.
Рудольф Ивановский ткнул своей дирижерской палочкой в грудь напротив сидящего музыканта и спросил:
– Кто вы?
– Я музыкант, – ответил тот.
– А где мой музыкант, который сидел на вашем месте?
– На кладбище.
– Он умер?
– Нет.
– Так что же он там делает?
– Играет на трубе.
– Как странно! Ну, а вы? Вот вы. Где Смольников? Где он?
– На кладбище, маэстро.
– А что он там делает?
– Разумеется, играет на скрипке.
– Слава богу, они не умерли, но почему они играют там, а не здесь? И где, позвольте вас спросить, остальные музыканты?
– Остальные на свадьбе, маэстро. Они играют на свадьбе всю ночь.
– Но почему же не вы играете на свадьбе, а они?
– Они нашли себе работу, маэстро, а мы не нашли.
– Что вы называете работой, позвольте вас спросить?
– Я называю работой то, за что платят деньги.
– А здесь им не платят деньги?!
– А как же, маэстро! Они ведь нашли замену. Мы их заменяем. Когда мы найдем себе работу, они нас заменят.
– Значит, все мои музыканты на кладбище и свадьбе?
– Кто где, маэстро.
– Где еще?
– Где попало, маэстро.
– Ничего себе музыканты!
– Но ведь мы заменяем их. Мы все готовы. И они нас заменят в нужную минуту по долгу дружбы и товарищества, маэстро!
– Вы все готовы?
– Все.
– Но я вижу одни барабаны! Надо же, чтобы одни барабанщики собрались!
– Это недоразумение, маэстро. Чистая случайность. Какая-то путаница произошла. Такое бывает раз в жизни, маэстро.
– Но это безобразие! Это даже не замена! Это бред! Сплошные барабаны, черт возьми! Оркестра нет, я впрочем… Все готовы?
– Все.
– Начнем! Новаторский оркестр! Что в мире не творится! Мы не отстаем, мы тоже пойдем вперед, черт возьми! Яблоко Ньютона, черт возьми. Начнем!
И Рудольф Ивановский взмахнул своей дирижерской палочкой, и барабанный оркестр грянул как гром с ясного неба под сводами театра.
ЧЕРТ МЕНЯ ДЕРНУЛ ТУДА ПОЛЕЗТЬ
У спуска к Неве толпа.
Все лезут к барьеру со всех сторон, но всех так много, что никак все не могут туда пролезть. Я слышу, кричат:
– Поймал! Поймал!
Я протискиваюсь к барьеру.
Мне рвут в клочья пиджак.
Я теряю галоши и шапку.
Наконец я у барьера.
На лестнице у воды сидит старик. Он в руках держит рыбку величиной с кильку. А удочку он опять забросил в воду и ждет, когда снова клюнет.
Я спрашиваю у стоящего рядом:
– Как бы мне отсюда вылезти и пойти домой? Он лениво мне отвечает:
– Это совсем невозможно. Я стою здесь уже шесть часов.
Мы разговорились. Он сказал: у него есть дочка, сынок и жена. А я сказал, что в войну я служил сапером.
Он сказал, что, наверное, будет дождь, потому что тучи закрыли небо, – и как же тогда нам быть? Я сказал, что дует ветер и мне уже холодно… Он сказал, что, конечно, холодно, потому что осень…
СРЕДИ ПОТОКА САМОТЕКА
Убедившись в том, что я ничего не умею делать, я начал писать рассказы.
Я посылал их во все журналы и везде получал отказы.
Но это меня не останавливало. Многие писатели начинали таким же образом, можно вспомнить Джека Лондона. Он тоже не сразу пробился, не сразу стал великим писателем. Мысль, что я не умею писать рассказы, мне даже в голову не приходила. Невозможно же, в самом деле, даже рассказы писать не уметь!
Глядя на портрет Джека Лондона, я улыбался и говорил:
– Вот так-то, коллега, не сразу нас с тобой поняли! И вдруг я получаю приятное письмо из солидного журнала за подписью консультанта. Он пишет: «…среди потока самотека я обратил внимание на ваш рассказ «Яблоки из Гурзуфа», который не кажется мне неинтересным…» Дальше мне предлагалось зайти.
«Среди потока самотека рассказ ваш взволновал глубоко…» – с радостью насвистываю и напеваю.
Письмо наклеил на картонку. Чтобы раньше времени не истрепалось. Согнул пополам. И в карман. Чтобы те, кто во мне сомневался, изменили свое мнение, когда им ткнут в нос.
Никто до этого не предлагал мне зайти в редакцию. Наоборот: советовали не заходить и даже не писать. А тут колесо фортуны, как говорится, повернулось в обратную сторону. Точь-в-точь как у Джека Лондона в его романе «Мартин Идеи».
Помчался в редакцию, нашел в конце коридора в темном углу консультанта за столиком.
– Это я, – говорю, – написал «Яблоки из Гурзуфа». – И показываю ему письмо, наклеенное на картонку.
Он свой почерк узнал, а рассказ не мог вспомнить.
Мы вместе вспоминали, а потом искали рукопись; она у него куда-то запропастилась, попала не в ту папку. Он все папки перерыл, но рассказа не нашел.
На другой день приношу второй экземпляр «Яблок из Гурзуфа».
Он рассказ прочел и говорит:
– Ну как же, помню! Сразу видно, что вы были в Гурзуфе и все это видели своими глазами. Очень точно сказано про жару. Жара там действительно есть. У вас очень хорошо написано: «жжет». Она именно – жжет. А вы не были в Кушке?
Я перепугался, вдруг это обстоятельство может повлиять на судьбу моего рассказа.
И я сказал, что был в Кушке, хотя там никогда не был.
– Вы помните Кушку? – спросил консультант.
– Еще как!
– Я служил там, – сказал консультант. – Вот где жара!
– В Гурзуфе тоже жарко! – испугался я.
– Нет, в Кушке жарче… Там жжет… – сказал он задумчиво.
– Значит, все в порядке?
– В порядке? Там, в Кушке, осталась моя любовь. Она осталась там, а я уехал. Разве это порядок?..
У меня отлегло от сердца.
– Напишите ей письмо, – сказал я.
– Такая загорелая девка… – сказал он откровенно.
– Позовите ее сюда, – сказал я.
– Слово «жжет» меня покорило в вашем рассказе. Меня всю жизнь что-нибудь жжет. То солнце. То работа. То любовь. Очень емкое слово!
– Старался вовсю, – сказал я. – Специально для этого нелинованную тетрадку купил. Не получается – лист рву безо всякого! Долой! Раз не получается!
– Это очень хорошо… Пойдемте к редактору, я вас ему представлю.
Редактор сказал консультанту:
– В таком случае, милый, не возьметесь ли вы сами редактировать рассказ? Вы открыли нового автора, так будьте для начала его редактором, тем более у нас освобождается штатная единица.
– У него точные слова, – сказал консультант. – У него очень точные слова…
– Тем более у него очень точные слова, – сказал редактор. – Я, правда, не читал рассказа, но я думаю, у него точные слова, раз вы говорите, что они у него точные.
Рассказ был напечатан.
А на следующий день моего нового редактора, бывшего консультанта, уволили.
Не думаю, что за меня. Но в то же время у него ведь не было других авторов…
– Как же я теперь буду жить? – пожаловался он мне. – Я ведь не умею ничего делать…
Я подбодрил его.
– Пишите рассказы, – сказал я, – пишите их побольше, рассылайте во все издательства, как Мартин Идеи. Действуйте, как я. И все будет в порядке.
– Давайте вдвоем, – сказал он, – у меня одного не получится.
– Давайте, давайте, – сказал я, – у меня уже есть литературный опыт, одна голова хорошо, а две лучше!
ДВА МОСТА БЕЗ ТРЕТЬЕГО
На одной стороне он жил, на другой работал – только через Неву. Из дома он видел тот дом, где работал, а из окна на работе – свой дом.
Словно рукой подать через Неву. Да не так. Мосты находились далеко. Как будто нарочно их растащили: один мост влево, другой мост вправо – до каждого нужно тащиться. И оба на расстоянии равном.
Один день он шел по одному мосту, в другой ходил по другому. Но это его не устраивало. И он стал на работу ходить по одному, а с работы шел по другому. Потом переменился мостами и стал ходить по ним наоборот.
То есть: с работы он шел по одному, а на работу ходил по другому.
И это так его закружило, что он перепутал мосты.
ОН САМ НАМ СКАЗАЛ ОБ ЭТОМ
Представляете – пол совершенно чистый. По чистому полу идет человек. А если пол грязный? Что тогда? Человек тогда ходит по грязному полу. Наверняка он не улыбается. У него настроение портится.
Так вот. Один из нас не хотел мыть пол. Он уселся на подоконник. Хихикает. Пол совершенно не моет. Сидит. Пол мыть не хочет. Уселся там. И хихикает.
Мы ему говорим:
– Ты ходить будешь по полу? Он отвечает:
– Ходить все будут.
– А ты?
– И я вместе со всеми.
– А мыть пол будешь?
– Не буду.
– А ходить будешь?
– Буду.
И потихоньку хихикает. Ждет, когда мы вымоем пол. Кривляется. Он ведет себя так отвратительно – просто ужас!
Тогда мы ему говорим:
– Вот ты сидишь? Он говорит:
– Сижу.
Мы ему говорим:
– И сиди. Он говорит:
– И сижу.
Мы ему говорим:
– Но слезать уже не вздумай. Мы тебе не позволим слезть на пол. Двое из нас все фронты прошли. Ни один фронт не пропустили. Мы таких много видали. Ишь какой! Пол мыли мы, а ты пол не мыл, и мы будем ходить по полу, а не ты.
– А как же гулять я пойду? – спросил он.
Он видит, дела его очень плохие. Ему ни за что не позволят слезть на пол. Несмотря на то, что он хочет гулять.
Тогда он что делает?
Он перестает хихикать. Берет в руки тряпку. И начинает мыть пол. Сначала он мыл его возмутительно. Он просто слегка водил тряпкой по полу. Он корчил ужасные рожи. Брезгливо морщился. Как-то странно щурился. На всех косился. Фыркал. Дулся. Специально кашлял. Но постепенно он изменялся в лице. Оно у него прояснялось. Его лицо становилось нормальным. Я бы даже сказал, симпатичным. Он перестал строить рожи. Стал энергично макать в ведро тряпку. На него стало просто приятно смотреть! К концу он спел бравую песню. Попросил даже всех отдохнуть. И закончил сам всю работу.
Потом он гордо выпрямился. Поднял голову. Слегка крякнул. И прошелся по чистому полу.
На душе у него было празднично. Он сам нам сказал об этом.
