Текст книги "2 наверху"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

2

Панин долго стоял под душем, фальшиво напевая «Девочку Надю», которая развлекала на телефоне.

После душной ванной комнаты квартира показалась прохладной.

Длинный банный халат – махровый, выделанный под бархат – выглядел барским и выражал Панинскую внутреннюю суть.

К тому же он имел богатый серо-синий цвет и в зеркале Панин напоминал себе эксклюзивного кота породы «британский голубой».

Затянув мягкий пояс, он прошел на кухню, чтобы освежиться порцией крепкого кофе.

Такие часы уединения приходили наградой за суету.

Квартира, приемлемая для одинокой жизни, досталась ему после развода родителей, когда мать переехала к новому мужу, а отец удачно разменял прежнюю большую в центре.

Здесь Панина никто не знал, с соседями он не общался.

Приезжая домой из университета, он делал необходимые звонки и, как правило, отключал телефон.

Такой подход позволял насладиться жизнью.

Никто не мешал делать что угодно и сколь угодно долго: сидеть за столом, просматривать научные статьи, писать методички по предмету, шариться в Интернете или что-нибудь читать.

Книги составляли одну из ценностей жизни, но старые Панин перечитал по много раз, а новых не любил.

И потому в последнее время он проводил вечера у телевизора за просмотром фильмов, которые скачивал на киносайтах.

Телевидения как такового Панин не смотрел: навязчивое вещание представлялось агрессивным вторжением в личное пространство.

Этот вечер предстояло провести именно так: посмотреть что-нибудь не очень грустное, но и не очень веселое, спокойное и примиряющее с жизнью – желательно, не российское, уводящее от насущных проблем.

Вода нагревалась медленно, чайник слегка заворчал, когда из передней донесся сигнал домофона.

Открывать Панин не собирался.

Он не открывал никому, приходящему без предварительного звонка.

Но сейчас сообразил, что это мог быть Шаляпин, который получил свое на Королева 9/2 и решил заглянуть еще раз, поговорить о приемных делах.

В доме намеревались поставить подъездные домофоны – и уже начислили за это в квитанциях – но пока двери стояли открытыми и коллега мог подняться без проблем.

Быстро, пока не погас экран, Панин скользнул в переднюю.

Голубовато-серое окошко внутреннего блока еще мерцало.

Донельзя искаженная дешевой камерой, там стояла незнакомая девушка с пластиковым пакетом.

С виду она напоминала недорогую проститутку, пришедшую по вызову и перепутавшую номер квартиры.

Стоило идти обратно на кухню, чтобы девка постояла перед закрытой дверью, осознала ошибку и пошла по адресу.

Но Панин снял трубку и сказал не очень приветливо:

– Кто там? В акциях не участвую, в услугах не нуждаюсь, Евангелиями не интересуюсь.

– Дмитрий Викторович, откройте пожалуйста, – раздалось в наушнике.

Голос показался смутно знакомым.

– Викентьевич, – невольно поправил он. – По какому вопросу?

– Пустите, пожалуйста! Мне неудобно отсюда разговаривать, я вас не вижу.

Немного помедлив, Панин отпер.

В тусклом коридорном свете по ту сторону порога стояла абитуриентка Коровкина – в том же светлом платье и в тех же антрацитовых колготках и раскрашенная, как испанская шлюха.

– Ой… – она поднесла к щекам ладони. – Это вы, оказывается!

– А это – вы, «два наверху», – он усмехнулся. – Чем обязан?

– Так пройти к вам можно, Дмитрий Викторович?

– Викентьевич, я вам сказал. Проходите, раз уж явились.

– Ви-кенть… евич? – по слогам проговорила девушка, шагнув в переднюю. – Разве есть такое имя?

– Как видите, – ответил он и запер дверь.

– А я думала, она типа пошутила, когда вас так назвала.

– Кто – «она»? И, кстати, как вы меня нашли?

– Так я же говорю – секретарша ваша с кафедры. Ну, которая распоряжается вступительными экзаменами.

Панин вздохнул, подумав, что стеклянная баррикада непреодолима: для него экзамены были «приемными», для девчонки – «вступительными», и в этом заключалась суть.

К кому обратилась неудачливая абитуриентка Коровкина, гадать не приходилось.

– Галина Сергеевна лаборантка, а не секретарша. И она вовсе не моя. Я не министр, не ректор, не декан и даже не заведующий кафедрой.

– Ну не знаю, она не назвалась… Такая толстая, старая.

– Никакая она не толстая, – возразил Панин. – И уж вовсе не старая.

– Вы с ней… типа дружите, да? – продолжала гостья.

– Дружим, – признался он, ввязываясь в глупый разговор. – А почему вы догадались?

– Нипочему. Просто она… Говорит, вы из всех самый добрый и самый справедливый. Хотя я это и сама поняла.

Оглянувшись вокруг, она поставила свой пакет на пол около пуфика.

– Вы ведь не хотели меня заваливать, это старый мухомор меня выгнал…

– Так вы пришли, чтобы сообщить мне, что я самый добрый и справедливый? – насмешливо спросил Панин.

– Ну… – девушка взглянула в упор.

Глаза ее – которых на экзамене он не рассмотрел – были очень большими, серыми с темными крапинками вокруг зрачков.

– Ну не только для этого. Я с вами поговорить хочу. Вы меня пустите?

– Но я же вас сразу не прогнал. Значит, пущу. Давайте, проходите в гостиную.

Девушка нагнулась, чтобы расстегнуть босоножки на невероятно высоких каблуках, которых он до сих пор не замечал.

Затылок ее оказался тонким.

Бедра слегка расширялись, хотя в таком возрасте вчерашние школьницы оставались узкими, как мальчишки.

Отметив это, Панин вспомнил рассуждения многоопытного Горюхина.

Тот говорил, что мнение о развратности города и целомудрии деревни – миф, не имеющий оснований.

По словам Игоря Станиславовича, в городе ранняя половая жизнь является уделом единиц, а у деревенских все обстоит наоборот.

Причина заключалась в том, что городским доступна лишь интернетская порнография – и то если удастся взломать родительский контроль. А в деревне на глазах у всех совокупляются кошки, собаки, куры и утки, овцы, козы, коровы и даже лошади.

Поэтому деревенский житель занимается тем же самым, едва начав соображать, что к чему. При этом, из-за малочисленности социума, сор из избы не выносится.

Горюхин утверждал, что в деревенских семьях царит инцест между братьями и сестрами – причем ради сохранения девственности, неестественным путем.

Знатоку, конечно, стоило верить с фильтром, хотя подобные убеждения не могли возникнуть на пустом месте.

Но нехорошие подробности Панина не касались.

Он просто посмотрел на девушку и отметил, что у нее – миниатюрная, но почти взрослая фигура.

Когда Коровкинское колено в черном эластике высунулось из-под платья, Панин сообразил, что ожидал увидеть Шаляпина и встретил ее в халате на голое тело.

Это могло быть понято неверно.

– Проходите, проходите, – повторил он. – Присаживайтесь пока на диван, я переоденусь в цивильное.

Девушка выпрямилась.

Без каблуков она оказалась совсем маленькой.

– Тапочки там, в углу, – добавил Панин, стоя на пороге спальни. – И вообще могли не разуваться, у меня полы давно не мыты.

– Ничего, я привыкла босиком, – ответила Коровкина. – А пол у вас стерильный, не то что в деревне.

Плотно закрыв дверь, Панин повесил халат на крючок, не спеша натянул домашнюю одежду – клетчатую рубашку и джинсы.

Застегиваясь, он подумал, что в соседней комнате сидит гостья, размалеванная как девочка по вызову, и ситуация кому угодно показалась бы двусмысленной.

Но девчонка была такой маленькой несуразной, что вожделеть ее мог только какой-нибудь Горюхин.

Панин по отношению к ней ощущал лишь сочувствие.

И еще – досаду оттого, что не смог переломить Ильина и поставить ей тройку.

В гостиной стоял зной летнего дня: отправившись мыться, он не успел проветрить и включить кондиционер.

Пройдя к окну, Панин распахнул балконную дверь.

Воздух, рванувшийся оттуда, был еще более горячим, во дворе перекладывали асфальт и в комнате запахло гудроном.

Он опустился в кресло, стоящее перед письменным столом в углу.

Начало лета было заполнено изнурительным репетиторством и вступительными махинациями, середина – приемными экзаменами, которые изнуряли еще больше, потому что сами по себе уже не приносили денег. Каждый лишний день томил мыслями об отпуске.

Поездка домой на Куценкинской машине расслабила, прохладный душ расслабил еще больше. Сейчас хотелось выпить две рюмки водки с горсткой черных маслин, лечь на диван, запустить какой-нибудь корейский фильм и не думать ни о чем.

Приход чертовой Коровкиной нарушал планы, отсрочивал вечернюю сиесту.

Просунувшись между столом и стеной, Панин вслепую щелкнул выключателем пилота, нажал кнопку на системном блоке, желая показать внезапной посетительнице, что он занят и не намерен рассиживаться за разговорами.

Потом повернулся вместе с креслом и пропел:

– «Девочка Надя, чего тебе надо?

Ничего не надо, кроме шоколада!»

– Я не Надя, – возразила Коровкина. – Я вообще-то Настя.

– «Шоколад не дорог,

Стоит рубль сорок.

Если денег нету –

Подойдут конфеты…»

– Про конфеты спасибо, что напомнили.

Сверкнув черными коленками, она поднялась, вышла в переднюю, пошуршала в пакете и вернулась с коробкой довольно дорогих шоколадных конфет.

– Вот. Это вам.

– Зачем? – пробормотал Панин. – Зачем тратились, вообще-то Настя?

– Затем. Я хоть и деревенская, но понимаю, что с пустыми руками в дом не приходят. Держите. Это вам.

– За какие такие заслуги? – уточнил он, приняв коробку. – Я же вам ничего хорошего не сделал.

– Можете сделать, если захотите.

– Товарищ… то есть госпожа Коровкина…

– По мне лучше уж гражданка. Мне до госпожи еще шагать и шагать.

– Ну ладно, пусть гражданка. Так вот, гражданка Коровкина, вы не вполне четко понимаете ситуацию, – проговорил Панин, вспомнив свои профессиональные обязанности. – У нас есть апелляционная комиссия, обращайтесь туда.

– Ага, обращусь, – девушка невесело кивнула. – Прямо сейчас.

Она снова села на диван.

– Я не такая дура, какой вам кажусь…

– Дурой вы мне не кажетесь, – автоматически перебил он.

–…Я все уже узнала. Апелляции принимаются только по письменным работам.

– По устным тоже, если постараться. Но…

Федор Иванович Куценко-Шаляпин говорил, что не бывает неразрешимых проблем.

Но у этой девчонки вряд ли было много денег.

Будь их достаточно, она бы заранее наняла репетитора, после которого элементы школьной программы отщелкивались от зубов.

И потому Панин промолчал.

– Но кто у меня примет? – продолжила Коровкина. – Я все формулы помню наизусть – но тупо, как овца, объяснить ничего не могу. Что поделаешь, если в школе ничему не учили. Я же из деревни приехала.

– Да я это понял уже, – смягчаясь, сказал он. – Еще там, на экзамене. Личико у вас слишком свежее для города.

Панин упомянул лицо, но сам подумал про черные колготки со светлым платьем.

– Ну так вот, – сказала Настя. – О чем я и говорю. За два часа я рассказывать не научусь. С дневным отделением пролетела, как фанера над Парижем. Теперь осталось заочное. А там те же экзамены.

– И что?

– Да ничего. Просто я хочу, чтобы вы со мной позанимались, подготовили…

Он вздохнул.

– Я вам заплачу, – добавила девушка.

– Заплатите, конечно, – он кивнул. – По стандартной таксе, за каждое занятие. Цену узнавали?

– Да, в абитуре все всё знают. Когда можно будет начать?

– Когда… – Панин на мгновение задумался. – Да хоть завтра.

– А сегодня – нельзя?

– Сегодня… – он потер лоб.

Усталость вдавливала в кресло.

Когда занятие было обусловлено заранее, он умел настраивать себя на долгую работу, а сегодня напрягаться не хотелось.

– Куда гнать? Раньше начнем – раньше забудется. Завтра. Приходите часов в пять. Заниматься будем два академических часа, то есть до полседьмого… Возьмите тетрадку и ручку, остальное есть у меня. Понятно?

– Понятно, – ответила Настя, не двигаясь с места.

– Что-то еще? – спросил он.

– Да нет, ничего… Конфеты вот в холодильник положьте, а то они подтаяли.

– Конфеты? Ах да, конфеты… Напрасно вы тратились, я вам ничего хорошего еще не сделал.

Панин понял, что начал повторяться.

– Мне эта ваша… Галина Сергеевна сказала, что вы сладкое любите, я вот и решила…

– Люблю, да, – признался он. – И…

В гостиной повисла тишина.

Компьютер давно загрузился, тихонько гудел, на мониторе стояла умиротворяющая картинка – лиловый закат над лесом и облака, отражающиеся в зеркальной глади озера, на берегу которого стоял огромный дом, где жили невидимые счастливые люди.

Закату предстояло упасть, пока тянулся летний вечер.

Девушку стоило проводить до двери, а самому наконец выпить водки, раздеться и лечь на диван.

И остаться в спокойном одиночестве.

–…И раз уж вы сюда ехали, как вышло только для разговора, – продолжил кто-то за него. – И раз еще и гостинец принесли, то… То как вы относитесь к тому, чтобы выпить кофе? С вашими конфетами?

– Я кофе вообще-то не пью. То есть не пила никогда. У нас дома кофе не водится. Если чаю разве.

– Ну чаю так чаю. Идемте на кухню, а тут включим кондиционер.

– А жена ваша не вернется, нас не застукает?

Девчонкин голос звучал спокойно, Панин не сразу сообразил, о чем идет речь: мысли текли по другому руслу, вились около экзаменов и последних летних заработков.

– Жена не вернется, – не сразу ответил он.

Девушка молчала выжидающе.

– Не вернется, потому что ее нет. Не было никогда и не будет. Так что идемте пить кофе и чай, нам ничто не грозит.

3

Восьмиметровая Панинская кухня была заполнена ароматами кофе – на «народного», а антинародного: он покупал себе марки не ниже, чем «Эгоист».

Настя сидела у окна, закинув ногу на ногу.

Узкие коленки сияли одно над другим, узкая ступня, заканчивающаяся черным колготочным носочком, покачивалась в воздухе.

Гостья не пыталась вызвать отклик, просто ей так было удобно.

А Панин смотрел на нее не как на существо женского пола, а как на школьницу, попавшую в трудную ситуацию.

К студентам вообще он относился по-отцовски, а уж к этой испытывал только сочувствие и желание помочь.

Девчонка трещала, как сорока – рассказывала, как из рук вон плохо учили в деревенской школе, вспоминала недолгих подружек-абитуриенток, строила предположения о разнице требований между дневным и заочным отделениями, болтала о чем-то еще.

Витая в своих мыслях, попивая крепчайший кофе, Панин слушал вполуха, воспринимал через слово, но ощущал рядом с ней какой-то необъяснимый, спокойный уют.

– Еще будете? – оборвав поток слов, спросила Коровкина. – Насыпайте, я вам налью!

– Валяйте, – разрешил Панин.

Его забавляло, что девчонка ведет себя так, словно это он пришел к ней в гости, а не наоборот.

– Люблю когда за мной ухаживают.

– Например, ваша Галина Сергеевна?

Настя поставила ноги ровно, чисто женским движением натянула подол платья, украшенный красным орнаментом.

– Что вам далась моя Галина Сергеевна? – он вздохнул. – Она-то тут при чем?

Истинная женщина всегда была проницательной, но в малолетней абитуриентке это удивляло.

– Нипричем, – ответила она. – Проехали. Пьем дальше ваш кофе.

– Пьем. Только, пожалуйста, чайник включите еще раз, кофе должен быть кипящим.

– Хорошо, учту на будущее.

Панин усмехнулся, подумав о несуществующем «будущем».

Чайник стоял в углу на тумбочке рядом с тостером под консолью, на которой висела микроволновая печь.

Встав со стула, Настя шагнула туда.

Ее движения были грациозными.

Она совершенно не походила на приземистых девок с короткопалыми грубыми руками, которые приезжали учиться из деревень.

Подумав о том, он сказал – не подбивая клинья, а просто, как человек человеку:

– Послушайте, гражданка Коровкина… Вы вот тут деревню раз двадцать упомянули, но я гляжу – в вас деревенского только и есть, что здоровый цвет лица. Ну…

Включая чайник, Настя повернулась спиной.

Ноги у нее были очень красивыми, соразмерными и гладкими, и тоже не казались деревенскими.

–…Ну, еще из одежды кое-что, – он по-доброму усмехнулся. – Откуда вы такие взялись?

Девушка вернулась к столу, наклонилась насыпать ему кофе.

Не успев отвести глаза, Панин невольно увидел все, что пряталось в вырезе ненового платья.

Настины грудки не могли идти в сравнении с Гагатькиными.

Они были скромными, росли на расстоянии друг от друга. Бархатистая мякоть уходила в чашечки черного бюстгальтера, шершавая ложбинка между ними выглядела наивной.

У Нины – которая так и не стала Шубниковой – молочные железы были гораздо меньше, но казались агрессивными.

Впрочем, с той все происходило по-другому.

Когда Панин привел ее сюда в первый раз, в лифте они молча смотрели друг на друга, но в молчании сгущалось грозовое электричество.

Едва он втолкнул бывшую студентку в переднюю и запер дверь на все замки, как они рванулись друг другу так, словно всю жизнь ждали именно этого момента.

Как мальчишка, Панин притиснул ее к себе, теряя рассудок от желания – понимал, что Нина чувствует его состояние и не скрывал ничего.

Через час или два, когда они лежали в постели, не зная, что еще можно сотворить друг с другом, она призналась, что была ошеломлена его готовностью.

Панин хвалам не поверил.

Но ошеломленный Нининой изобретательностью в суррогатном сексе, промолчал.

Она немного полежали, потом начали все заново.

Так продолжалось до самого вечера и перетекло бы в ночь, не имей Нина необходимости возвращаться домой, под контроль цербера-матери.

Почему тот эпизод вспомнился именно сейчас, Панин не знал.

Налив кипятка, девушка снова села, закинула ногу на ногу, обхватила колено руками.

Ее пальцы были тонкими.

Происходящее удивляло тем, что девчонка, которую на экзамене он просто жалел, а сейчас увидел в ней порцию дохода в копилку будущей машины, стала вызывать странные ощущения.

Галину Сергеевну Панин вожделел, с Ниной не-Шубниковой безумствовал, Вера-Гагатька вызывала почти исследовательский интерес.

А эта Настя просто нравилась, без предпосылок и перспектив.

Такого с ним не бывало давно – если бывало когда-нибудь вообще.

Панин взглянул на коробку конфет, отметил, что из пяти ячеек по короткой стороне и восьми по длинной пусты шесть, что составляло восемь процентов от общего количества.

– Я из деревни, – заговорила Настя, глядя с улыбкой. – Там и родилась. Но все говорят, что в прошлой жизни я была принцессой. И брат и оба братишки – натуральные колуны, а я словно не их сестра.

– О чем я и хотел сказать, – он кивнул. – У вас благородная внешность, в городе такую редко встретишь.

– Мамка с папкой с ног сбились, со мной ничего сделать не могут. Они орут, как резаные, а я вместо того, чтоб полоть морковь, лежу и читаю какую-нибудь книжку про ненашу жизнь.

– «Мамкой», «папкой», – Панин поморщился. – Вот это уже неблагородно. Надо говорить «мамой».

– Ну, мамой, – девчонка повела плечами. – Извините, в деревне все так говорят. «Папка», «мамка», «дай-ка», «положь-ка». Мне самой противно, я стараюсь поправляться. Останусь в городе – из меня все выйдет, сто процентов.

– А вы хотите остаться в городе?

– Конечно. Вырваться и забыть деревню, как жуткий сон. Ни родителей больше не видеть, ни братьев, всех трех.

– Думаете, в городе так хорошо? Вы города не знаете. Суета, асфальт, бетон и выхлопные газы. А в деревне свежий воздух.

– Это вы не знаете, – возразила Настя. – В деревне ничего хорошего нет и быть не может никогда, ни за что, хоть тресни. Только вонь, грязь по колено и трактористы пьяные.

– Так уж все и пьяные?

– Так уж все. И вообще. Вот у вас тут… – она обвела рукой вокруг себя. – Горячая вода круглые сутки, кондиционеры, окна и все блага жизни. С работы пришли – душ хоть каждый день приняли, как огурчик свеженький по паркету расхаживаете. А в деревне? Насос в колодце, песок каждый день из труб вычищать. Вместо ванны раз в неделю баня на задворках. Интернет то есть, то нет. Наизнанку вывернусь, но в городе останусь. Мне бы только в универ поступить.

– Поступите, – успокоил он. – Сделаю все возможное.

Настя не ответила.

На кухне упала тишина столь плотная, что было слышно как внизу – через этаж, на седьмом – надсадно плачет ребенок.

– Ну ладно. Я вас заболтала совсем, – девушка вздохнула, быстро взглянула на часы, зеленевшие на панели микроволновки. – Пора и честь знать. Хватит на сегодня. Вы кофе допили? Еще хотите?

– Вроде бы допил, – кивнул Панин. – И пока, пожалуй, хватит.

– Тогда завтра приду в пять, как договоренось, и будем математику учить. Да?

– Будем, Настя, будем.

Он встал, чтобы проводить гостью.

Она тоже встала – маленькая и тонко сделанная – но не двинулась.

– Что, Настя? – догадался Панин. – Вам требуется в одно место? Тут оно, вот, около кухни, я выйду, не стесняйтесь.

– Нет, не это, – ответила девушка. – Можно, я у вас тут еще слегонца похозяйствую? Конфеты уберу, чашки-блюдца сполосну.

Сам он терпеть не мог мыть посуду, даже одну тарелку ставил в посудомоечную машину.

Но Настю можно было понять.

Она всем видом показывала, как хорошо ей в городе по сравнению с нелюбимой деревней. Ей хотелось побыть еще несколько минут в атмосфере неторопливого домашнего уюта.

– Можно, Дмитрий Викентич?

– Можно, Анастасия…

–…Николаевна, – подсказала она, уловив паузу.

– Можно, Анастасия Николаевна! Хозяйствуйте, если хотите.

Лучисто улыбнувшись, девчонка накрыла коробку крышкой и спрятала в холодильник, потом принялась мыть кофейные чашки.

Панин не понимал себя, но наблюдать за неторопливыми, спокойными и женственными движениями было еще приятнее, чем просто сидеть за столом в ее присутствии.

Что-то менялось на небе.

Звезды сверились с циферблатом и стали поворачиваться, выстраивая какую-то новую композицию.

Этого не могло быть, поскольку не могло быть никогда – но это было так.