Текст книги "Иронические стихи"

Автор книги: Виктор Жигунов

Виктор Жигунов
ИРОНИЧЕСКИЕ СТИХИ

Ю

вступление к поэме

 
Нет, пора,
          похоже,
                    стать построже.
Не транжирить мыслей и чернил.
Вот вчера —
          о боже,
                    что за роже
я куплет на память сочинил!
А всерьёз писать берусь нечасто:
то пристанет вот такой нахал,
то сосед упросит, то начальство…
Сколько я всего напосвящал!
Горько, что эпохе бесполезны
те стишки…
          Прогрессу вопреки
через них в бессмертие полезли
лодыри и просто дураки.
Нет, преодолею мягкотелость!
Вот опять я разложил тетрадь,
но кандидатуру захотелось
истинно достойную избрать.
Подорвать снаряд, а не пистоны!
И заметил, гордость не тая:
песнопений многие достойны —
он и ты, оно и мы, и я.
Кстати, я. Ну справедливо ль это:
в честь кого мы только слов не вьём,
но никак не воспоём поэта,
если он имеется живьём!
А когда планета, мной удобрясь,
между звёзд помчит мой прах во тьму,
воссоздать мой многогранный образ
не под силу будет никому.
Да и ни к чему тогда награда.
Слава-то при жизни дорога.
Даже я, писатель, – мне бы надо —
не читал Гомера ни фига.
Сотню лет, ну две по крайней мере,
помнят, знают, а потом – провал…
Кто читает Данте Алигьери?
Очень нудно парень рифмовал.
Скажут: «Ограниченность мужичья!»
Нет, увы. Устаревает всё…
В общем, надо самообслужиться
(примечанье: странное словцо:
в нём приставка «само» и вторая
доля с тем же самым смыслом – «-ся»),
ценных мыслей в Лете не теряя
и чужого дядю не прося.
Кажется, не проще ли простого
даром не расходовать ума?
Пусть Наташа, например, Ростова
о себе писала бы сама.
А Толстой не ждал бы озаренья
о девичьей внутренней борьбе —
он в освободившееся время
тоже написал бы о себе.
Это было бы глубоко, правдиво!
Ну, итак:
          новатор и смельчак,
я нашёл героя всем на диво
и уже я не могу смолчать.
Чтобы счастьем род людской прогрелся,
усмотрев поэта на корню,
ради социального прогресса
о себе поэму сочиню!
(Если ж у моей могилы в плаче
лишь родня была бы – без венка, —
то необходимо мне тем паче
самому ввести себя в века.)
…Тема есть.
С названьем дело хуже.
«Я» – идею выразит мою.
Но нескромно. И старо к тому же.
Потому даю названье «Ю».
 

Про гроб

 
На взгляд привычный, косный —
чего тут парню жаль?
Шумят и мыслят сосны,
пытливо глядя вдаль.
В сети весенней сини
колышутся дубы…
А жалко древесины,
идущей на гробы!
Жестока смерть чертовски —
и как ей быть не злой?
Но для чего же доски
заваливать землёй!
Распелся соловейко:
да эх, да ой, да ну…
Хоронят человека,
подушку и сосну.
Ах, был он ярким перлом —
бесстыдно врут друзья…
А веке в двадцать первом
за ним пойду и я.
Не говорите глухо,
не капайте на труп,
скажите: жил он глупо,
хоть в общем был неглуп.
И, через щёлку пылко
взглянувши на вдову,
забитый, как посылка,
я в вечность отплыву.
Нет-нет. Иссякнут рощи.
Отправлюсь налегке:
не в дереве, а проще —
в пластмассовом мешке.
Не хочется мне так-то…
Пока я не угас,
для траурного акта
не выбрать ли сейчас
тесину подлиннее?..
Лопату я беру.
Вершись, озелененье!
Гуляю по двору,
закапывая шишки,
шепча: вот здесь одна…
А через месяц – ишь ты,
покажется сосна!
Солидный ли зажиток
доска – за жизнь, за труд?
Но вдруг и ту зажилят,
а самого сожгут?!
Вопросы горше редьки
уж не дают и спать…
Скорее помереть бы.
…И чуши не писать.
 

Умиление-ХХ

 
Двадцатый, век. Везде железо. Фиг ли:
моторы, скороварки, тормоза…
Мы в технику вросли, мы к ней привыкли.
Хотя былинку встретишь – и слеза
шибает в нос. Не выползет на щёки.
Мы в тайне умиление храним.
Но вот бегут по улицам потоки
машин. Я прилепляюсь сердцем к ним.
Ну что листок? Болтается на ветке,
а та из клумбы выперла сама.
Совсем не то – ракеты и ракетки,
электровозы, шпиндели, дома.
Над ними мы работали до стона.
Они – родные до последних клемм.
Что ж больше умиления достойно —
природа или техника? Затем:
для собственной же пользы дуб и редька
из CO^₂ выпихивают O.
А если бы нам это было вредно?
Они б не поменяли ничего!
А если бы вредили нам машины?
Да их бы вовсе не было тогда!
Они друзьями стали нам большими.
Нам не друзья лопух и лебеда.
Мне возразят: «Но был бы воздух спёртым
без них. Его машины портят». Но
мы тоже постоянно воздух портим
(особенно когда несём бревно).
Я так скажу: уж если удивляться,
то технике и выдумке, труду.
Во мне всегда такая вспыхнет ласка,
как мимо железяки я пройду!
Без разных сплавов жизнь была бы гадкой,
а без пластмасс вконец бы я зачах.
Случается, застыну перед гайкой,
любуюсь, даже слёзы на глазах.
Немало шпонок на заметку взято,
а сколько их увижу на веку!
Эй, лампочки, педальки, тормозята!..
Ты слышишь, птичка в ходиках? Ку-ку!
 

Духовная пища

 
Хоть я люблю домашнюю стряпню,
но собственные вирши не ценю.
Как к ресторану, обратясь к журналу,
читаю содержание. Меню.
Вначале, как холодная закуска,
идёт передовица про искусство.
На первое – роман. Навалены в сюжет
любовь, морковь, мечты, абзацы, бред.
Лавровый лист – себе оставил автор
(плести венок). И соли тоже нет.
Поэму предложили на второе.
В ней каша мыслей. Кушанье сырое.
И тем, кто разжевать не сможет это, —
котлета (критик сделал из поэта).
Мозги. Статья, под нею подпись «проф».
Но пожалели на неё мозгов.
А кто голодный очень, тем дают
ещё цыплёнка с надписью «дебют».
Без третьего была б сухой еда.
Рассказ юмористический. Вода…
Я эти вот стихи пишу от сердца,
а подадут их в качестве десерта.
Журнал закрыт. Проглочен и забыт.
Почувствовал я, что по горло сыт.
Выплёвываю горькие слова,
и не живот болит, а голова.
 

Лицом к истине

 
Я всю ночь рассуждаю, где истина, —
днём твердят мудрецы то да сё…
Капля падает в бочку таинственно.
А чего она? Бульк, да и всё.
 
 
В обыдёнщине кружимся, рушимся,
упаду, и обида берёт:
обладаю ж кой-чем выдающимся!
Скажем, нос выдаётся вперёд.
 
 
Сколько маяться? Чтоб не отчаяться,
я сижу, крепко взявшись за нос.
Умник выскажет мысль – удаляется.
Сам не понял, чего произнёс.

Эх, заботы друг другу приносим!
Измышленья, статьи, колдовство…
Я мечтаю лицом (ну, и носом)
повернуться к истоку всего.
 
 
Всё солидно звучит: то, что мудро
и что глупо, – возьмись разобрать!..
Я вконец заблудился под утро
и забылся, уткнувшись в тетрадь.
 
 
И во сне – вот несёт их нелёгкая! —
мысли, фразы… Не те и не те.
Вдруг проснулся, ресницами хлопая…
Вот же истина – в чистом листе!
 

Доска

 
Собака лает. Видно, ей не спится.
И я не сплю. Но лаять-то зачем?
Я тему для раздумий взял из списка
проблем, философем и теорем.
Звезда взойдёт – уже вопросов сотня.
Закаплет – буду мыслить о дожде.
А если нет событий, как сегодня,
так я хотел подумать о доске.
Мои творенья глубоки и строги,
ещё приятней завтрашний прогноз.
Но я пишу классические строки
в домишке, предназначенном на снос.
Вот бросятся потом: музей-квартира…
А дома нет. И мусор ветром сдут,
все умерли, и нет ориентира…
Мимо-реальный комплекс создадут.
Доску повесят: «Жил, творил…» Побаски!
Здесь натворишь! Топочут над душой
хозяева, соседи, дети, бабки.
А я терплю, поскольку дом чужой.
Так вот, чтоб после не стыдиться миру
бесчувствия к поэту своему,
я предлагаю: дайте мне квартиру.
А памятник мне вовсе ни к чему.
Доколе будет так: поэт пылает,
мы им не дорожим. Потом ханжим.
…Иссякла тема. Вновь собака лает.
Порассуждаю про собачью жизнь.
 

В ажурной тени

 
Солнце светит, ветры веют.
Я гамак себе достал.
Понемногу бронзовею…
Приготовьте пьедестал.
 
 
Друг мне пишет: «Тянешь лямку?»
Даже больше – две тяну.
Выбрал ясную полянку,
погружаюсь в тишину.
 
 
Не поддавшись мелкотемью,
взялся…
Эх! В разгаре дня
старый дуб лохматой тенью
наползает на мена.
 
 
Солнце блещет, брови хмуря:
ну-ка строчкой прозвени…
«Как живёшь?»
Пишу: в ажуре.
«В блеске славы?»
Нет, в тени.
 
 
Вот моя бы власть и сила,
я бы этой тени…
Ведь
по названию красива,
а мешает бронзоветь.
 
 
Может быть, скажу и дерзость,
но закон у жизни глуп:
соберёшься что-то сделать —
помешает старый дуб.
 
 
И не спорь, не огрызайся.
Крепок данный дуб пока.
«Так за что ты всё же взялся?»
Да за бортик гамака.
 
 
Я, сойдя на землю плавно,
прохожу сквозь самый зной.
Эта ясная поляна
пишется не с прописной.
 
 
Хоть в лесочке здоровее —
прозвеню и на дому…
Много всяких бронзовеет,
а работать-то кому?
 

С приветом!

 
Хоть неудачи есть у каждого,
но тут уж далеко зашло…
Приёмы самбо я показывал
и головой разбил стекло.
 
 
Дверное. Друг сказал: толстенное!
Ну, это ладно, пустяки.
Но вот какое совпадение:
с тех пор легко пишу стихи.
 
 
Наверное, аппаратуру
на место сдвинуло во лбу.
Глядишь, и дверь в литературу
я головою прошибу.
 
 
Пишу. Всё громче залп от залпа.
«С приветом ты», – твердит семья.
Спасибо, друг. Спасибо, самбо.
Спасибо, дверь.
          С приветом.
                    Я.
 

Дважды два

 
Трещит и пухнет голова.
Я до рассвета по квартире
ходил и думал: дважды два —
неужто всё-таки четыре?
 
 
Вопрос, вы думаете, прост.
Но это если брать на веру.
А уцепись – и тянешь хвост
сомнений, трудностей… К примеру:
 
 
вот было б дважды два – шестьсот,
тогда мы в космос бы летали,
не разжигая звездолёт,
а нажимая на педали.
 
 
А если дважды два – один?
Да поглядеть на дело шире…
Тогда имел бы магазин
слегка подпиленные гири.
.
Решишь, и всех опережай.
Японцы темп набрали? Что там!
А мы повысим урожай
арифметическим подсчётом.
 
 
Наш век свершеньями богат,
детей компьютерами учим,
и стыдно верить в результат,
что был на палочках получен.
 
 
А. сколько будет дважды две?
А дважды двое? Приступ счастья
я ощутил, раз в голове
так много может помещаться!
 
 
Недаром целый мир затих,
уснули все, повесив брюки,
когда старался ради них
безвестный труженик науки.
 
 
Я недосплю и недоем,
и пусть паду я жертвой ранней,
но сколько есть ещё проблем,
какое поле для исканий!
 

Книга

 
В кресле я лежал, читая.
Что-то стало тяжело.
Присмотрелся – мать честная! —
книга весит полкило.
 
 
Вот раздули эпопею!
Разжевали… Что я, туп?
Вот прочту – и опупею
(надорву, выходит, пуп).
 
 
Есть, и то нельзя от пуза,
а читать – такой предмет:
животу не надо груза,
голове нагрузки нет.
 
 
Если связку книжек драных
понесём в последний путь,
их оценят в килограммах,
а не в битах как-нибудь.
 
 
И рожденье книги тоже
для читателя кошмар:
чем она скучней и толще,
тем весомей гонорар.
 
 
Я и встал, презреньем полнясь,
книгу бросил – ведь она
потому зовётся «повесть»,
что по весу ей цена.
 

Красная нить

 
Взял самописку, чувством полнясь,
да что-то стих пошёл хромой…
В окошко всунулась по пояс
калина в шали с бахромой.
 
 
И сообщила по секрету:
«На слово „пакля“ рифмы нету.
Лишь на Кавказе есть одна».
И локотки сняла с окна.
 
 
Что за подруга, извините?..
Гляжу, а нету красной нити,
и чем стихи соединить?
Калина своровала нить.
 
 
Цыганки с шалями не так ли
глаза отводят чепухой?
Ведь рифма всё же есть у пакли —
«спектакля» (если он плохой).
 

Срезая пуговицы

 
Прощай, прощай, моя рубашка!
Дыра такая – ай-я-яй…
Хоть я любил тебя, но баста —
как слёзы, пуговки роняй.
 
 
Стремясь отсрочить миг разлуки,
ты не сошла с колен ещё,
бессильно обнимаешь брюки…
Но брюки что – штаны, и всё!
 
 
Утешься, гордость Мосшвейпрома.
Под горло пуговки губя,
я допустил бы жуткий промах,
бездумно выбросив тебя.
 
 
Уйдёт жена, уедут братья,
пальто не требуется в зной,
твои же тёплые объятья
во все невзгоды шли со мной.
 
 
Построю мысли по ранжиру —
одна тактично смотрит вбок,
не бередя утрату: «С миру
но нитке – голому клубок».
 
 
Как раз на ниточке повисло
существование твоё;
всегда материя первична,
всегда вторично вторсырье.
 
 
Когда и я приду к пределу,
встречай меня в стране теней:
своя рубашка ближе к телу
(но, правда, майка мне родней).
 
 
Встаю, от горьких дум шатаясь.
А ты свалилась в забытьи.
И светлой памятью остались
в коробке пуговки твои.
 

В ресторане

 
Жёлтой жижи миску дали
с чёрной костью поперёк —
словно розочку в бокале
мне прислал покойный Блок.
 
 
Антрекот – не из-под пресса ль?
Растянулся до колен.
С виду – ухо, что отрезал
у себя же Ван-Гоген.
 
 
Подошла одна из дур.
Чаевые? Хер ей дал!
В чае кто плывёт, как Тур,
извините, Хейердал?
 

* * *

 
Промчалась машин кавалькада:
Премьер или, может быть, спикер.
Народу обоих не надо.
Он лица безропотно вытер.
 
 
Но всё же останутся пятна:
Из луж столько грязи летело…
И каждому стало понятно:
Политика – грязное дело.