355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Смирнов » Милосердие палача » Текст книги (страница 16)
Милосердие палача
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 19:55

Текст книги "Милосердие палача"


Автор книги: Виктор Смирнов


Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Волина до батька!

И минут через пять, откуда-то из дальней хаты, подхватив под ручки – сам он был не способен к быстрому бегу, – хлопцы притащили Волина. Всеволод Михайлович Эйхенбаум, взявший себе весьма примечательный псевдоним – Волин, считался после Кропоткина виднейшим в стране теоретиком анархизма. В армии Махно он ведал культпросветотделом: сам явился однажды сюда с подвижниками своими и апостолами, с тем чтобы сеять в среде повстанцев семена свободы и создать первую в мире анархическую республику.

И хотя был он весьма умеренных взглядов и склонялся к синдикализму, Махно крепко зауважал и полюбил этого человека, который преображался на трибуне, мог часами говорить так, что даже крестьяне, ценящие свободную минуту, заслушивались этим махновским соловьем.

В жизни это был очень скромный человек, носивший галоши, с перекошенными на носу очками и длинными, неухоженными патлами, с которых сыпалась перхоть, как пудра из дамской пудреницы, к тому же, по причине пренебрежения к вопросам стирки, весь пропахший потом. Газеты и брошюры, которые Всеволод Михайлович издавал «на той стороне» – в Москве, Царицыне, Харькове, Брянске, – финансировал батько Махно из своей казны. Более того, батько давал деньги, драгоценную валюту на всякие анархические организации в Европе, где Волин состоял в членах президиумов и секретариатов.

Одно лишь непременное условие было у батьки: в каждой статье Волин должен был упоминать о Махно как о главном практике в строительстве вольного общества и любимом крестьянском вожде. Махно не раз перечитывал потом эти труды и восторженно говорил: «Вот зараза, как красиво чешет!»

Судя по всему, Волин только что оторвался от очередной статьи, и взгляд у него все еще был рассеянный и туманный. Весь культпросветотдел находился в столице махновского края Гуляйполе, верстах в тридцати к югу от логова у Волчьей реки, но Волина Махно все же забрал к себе, потому что иногда, в минуты, когда не шел сон и одолевала боль, любил послушать речи Всеволода Михайловича о непременной победе анархизма и наступлении свободы во всемировом масштабе. Кроме того, батько иногда и сам писал, и тут помощь Волина была необходима, потому что отсутствие образования давало о себе знать.

– Вопрос, Волин! – сказал Махно, не тратя времени на лишние слова. – Подумай, только не бреши. Важное дело.

Всеволод Михайлович, помимо того, что был теоретиком, отличался еще знаниями и в практической политике. Он был знаком со всеми вождями гражданской войны и не раз дискутировал с Лениным, Бухариным и Каменевым. Кроме того, Волин постоянно ездил в Харьков и другие города: большевики его не трогали, относя к анархистам-попутчикам.

Всеволод Михайлович смахнул перхоть с прямых длинных волос, поправил очки, перекосив их справа налево, и уставился на Махио.

– Сталин, – сказал батько. – Оценка. Без лишних слов. И какие его перспективы? Стоит ли вступать с ним в серьезные отношения?

– Как теоретик марксизма – жалкий эпигон и попугай, – не раздумывая, сказал Волин. – Популяризатор – и то второго разряда. Образованность сомнительна, незнание языков, отсюда неточное истолкование подлинников.

– Это ты в лекции скажешь! – просипел Махно, удобнее перекладывая ногу. – Меня практика интересует.

– Перспектив никаких, – сказал Волин. – Средний канцелярско-партийный работник. По-видимому, работоспособный, но выше уровня секретаря уездного комитета не тянет… Что вы! Когда вы послушаете Бухарина или Зиновьева, и после этого возьмет слово Сталин… Что вы!

Батько махнул рукой:

– Гляди, Волин, не промахнись! А теперь садись, бери ручку, будешь писать. Самому Дзержинскому, жаба б его задавила еще в колыске!.. Значит, так, отпиши, что я согласен на серьезный разговор с товарищем Лениным, кулак ему в глотку… Не, давай сначала! Сперва надо показать пряник, ну обрисовать перспективу: мы дадим под их начало шестьдесят тысяч закаленных бойцов, если…

Таким образом, участь Кольцова снова была решена, и ему предстояло теперь – уже наверняка и без всяких проволочек – доставить письмо в Харьков председателю ВЧК.

Оставшись один, Махно почувствовал вдруг такую смертную тоску, что хоть удавись или расстреляй первого встречного. На то ее и называют смертной – подобную тоску.

Вот принял он решение – и теперь тысячи жизней, а может, и миллионы, будут зависеть от того, верно или нет «шевелились мозги» у бывшего каторжника с образованием в два класса начальной школы и тюремной «гимназией» сроком в восемь лет. Каждое слово батьки отзывалось не только в окрестных уездах, но и по всей Украине. К Махно прислушивались. Как быстро возносит человека судьба в смутное время, когда все рушится, перемалывается и возникает заново! И как быстро можно привыкнуть и к славе, и к званию «батьки» и «вождя», непогрешимого, знающего то, чего другие не ведают!

А ну как если вот так же судьба вознесет этого грузина? И узнает Сталин, что он, Махно, отклонил протянутую ему руку, и затаит обиду?

Много народу вокруг него, а посоветоваться толком не с кем. Вот тот же Волин – образованнейший человек, но и он батьке не помощник, потому что летает в таких облаках, откуда и земли-то не видно. Третий месяц пишет статью «О соотношении чувств свободы и тяги к неволе».

А как просто, как ясно все начиналось, когда они, гуляйпольские вольные хлопцы, сорвиголовы, начали устанавливать свои порядки в селах, освободившихся от немцев, где вдруг не стало власти. Как легко они проливали кровь, как ни во что ставили жизни и, наказав врагов или несогласных жестоко, иной раз мучительно жестоко, пили и гуляли до рассвета и пели казацкие песни, и таскали девчат до гайков или на выгон. Все как будто равные, но оглядывались все же на него, на Нестора, потому что был он лютее, жестче, требовательнее, чем другие. Если что уж совсем у него не получалось, то валялся в жестоком приступе, исходя пеной. И они считали его за это мучеником идеи, святым революции.

А с девчатами ему и правда не везло, хотя любил он их и миловал, но первая, на которой его рано, в семнадцать лет, женила мать «для успокоения рассудка», быстро убежала неизвестно куда, напуганная неожиданными вспышками мужнина гнева. А потом было полное счастье с Настей Васецкой, которая честно ждала его все годы тюрьмы и писала ему письма ежедневно. И сразу после женитьбы они поселились в образцовой анархической коммуне, созданной на месте поместья или, как его еще называли, экономии Классена. Нестор принялся сапожничать – хорошо знал это дело с детства – и обувал нуждающихся коммунаров. Настя родила ему сына, здорового байстрюка, и Нестор назвал его Вадимом – в честь лермонтовского героя, которого очень полюбил после того, как прочитал роман в тюремной библиотеке. В Вадиме он видел себя: горбат, несправедливо презираем с детства, но умен, жесток и способен на настоящий бунт.

Он был счастлив в этой неожиданной для него семейной жизни и стал думать о покое и постоянном очаге. Тогда хлопцы, кровные побратимы из «черной сотни» – Щусь, Лютый, Троян, Каретников, – во время отсутствия Нестора увезли Настю и сына, и те сгинули бесследно, должно быть закопанные в ближайшем леске.

«У тебя одна жинка – анархия, одна мать – революция, одни сыновья – твои бойцы…» Так распорядились хлопцы, и куда ему от них деться, что он может без них, один?

Долго он катался в приступе душевной боли и тоски. Хлопцы вязали его, чтоб не порезал себя рантмессером. А потом они пили до беспробудности самогон и орали про Галю: «Ой ты, Галю, Галю молодая, чому ты не вмэрла, як була малая!..»

Такова доля у батьки, у вождя. Кто завидует – пусть хлебнет.

Махно долго не мог уснуть, вспоминая безответную Настю и сына. Пришел лекарь, бывший сельский фельдшер Михайло Забудейко, тощий, как кол от тына, долго колдовал над ногой, потом обмотал какими-то лечебными вытяжными травами, распаренными в котелке, растворил в стакане две красные таблетки, дал выпить.

Раствор оказался кислым и горьким, как отрава. Батько выплеснул содержимое стакана лекарю в физиономию:

– Сам пей, сучий сын!

Наконец батько притих, и хлопцы, дежурившие у двери, слушали с опаской, как он во сне вскрикивал, ругался и скрежетал зубами.

Но поспать долго не довелось. Торопливо простучали под окнами лошадиные копыта, и всадник, спешившись, громко забарабанил в дверь. Дежурные зашикали на него:

– Тихо, ты, скаженный! Сплять батько!

Но посыльный не унимался, громко пререкался с дежурными. От шума в коридоре Махно проснулся, прислушался. По отдельным доносящимся до него репликам понял, что хлопец прискакал из Гуляйполя по какому-то важному делу.

Что же там стряслось? Может, белые уже под Гуляйполе пробились? Махно дотянулся до палки, забарабанил ею в стену. Когда заглянул охранник, приказал:

– Пускай войдет!

– Великодушно звыняйте, батько! Дужэ неотлагательно!

– Говори.

– Хлопцы в Гуляйполе чекистов привезли… Четверых…

– И из-за этого столько шума? – насупился Махно.

– Дак с ими два сундука с золотом. Чекисты будто у буржуазии реквизировали, а наши хлопцы их до цугундера.

– Ну и чего тебя прислали?

– Сомневаются хлопцы, чи в Гуляйполе в скарбницу сдать, чи до вас доставить? И с чекистами шо? Чи сразу их пострелять, чи, може, вы им попрежде допрос сымете? У их там даже один профессор есть. Ну чистый тебе буржуй, в очочках на ниточке, а гляди ж ты, тоже чекист.

Выпалив все это, хлопец смолк, однако продолжал «есть» глазами батька, ожидая, какие он отдаст распоряжения. Махно помолчал, пожевал губами, сказал:

– Ты вот шо! Ты иди до Левки Задова, разбуди его, заразу, як меня разбудил. И все ему доложи. Нехай утром смотается в Гуляйполе и на месте во всем разберется. И чекистов пока не расстреливать, а в погреб их. Подождем, скажи Левке, какой нам ответ поступит, тогда… Все понял?

– Понял, батько! От кого ответ?

– Иди, дурачок! Мог бы, конечно, и утром по такому делу прискакать. «Золото! Золото!» Ну и шо за невидаль такая – золото!

И уже когда связной деликатно прикрывал за собой Дверь, Махно снова его окликнул:

– Хоть много там его, того золота?

– Два сундука, батько! Тяжеленные!

– Ну ладно. Хай Левка оприходует и сдаст в скарбницу.

Всадник умчался будить Задова, а к Махно сон уже не возвращался. Он подумал о том, что если от Дзержинского придет благоприятный ответ, то придется не только чекистов отпустить, но и золото вернуть. Негоже начинать новую дружбу с грабежа. Хотя, конечно, жаль будет золота. Оно могло бы и самому пригодиться: скарбница, как докладывали ему, почти пуста.

Но что делать! Ради великого дела приходится быть и щедрым и милосердным!

Глава двадцать первая

С восходом солнца, прежде чем отправиться в Гуляйполе, Лева Задов зашел к Махно. Одно дело – пересказ батькиных приказаний посыльным, иное – самому, из уст Нестора Ивановича, их услышать. К тому же прошла ночь, хоть и короткая, летняя, а все же и еще какое-то новое дело батько мог придумать.

Махно умывался. Хлопцы принесли миску с водой ему прямо к лежаку. Нога к утру совсем разболелась.

– А я думав, ты уже в Гуляйполе, – укоризненно встретил Задова Махно. – Ты хоть все понял, шо тебе посыльный сказал? Все, шо в сундуках, – под охрану, чекистов – в погреб. И смотри, шоб ни один золотой ни у кого до рук не прилип. Бо, может, ценности еще придется возвертать. Вместе с чекистами.

– Жалко, батько, – вздохнул Левка.

– Кого? Чекистов?

– Та ни. Того, шо в сундуках. Казна пуста. Петька Лашкевич ей тогда добрую ревизию навел.

Батько нахмурился. Он не любил, когда ему напоминали о друге детства Петре Лашкевиче, которого он лично приказал расстрелять.

А было это, когда генерал Слащев зажал батьку в приднепровских плавнях. Главный батькин финансист, которому была поручена казна для тайного хранения, остался на хозяйстве один, в тылу. И пока махновцы отбивались от наседающих на них дивизий Слащева, Лашкевич всю казну растратил на гульбу. Почти месяц не было Махно в Гуляйполе – и месяц весь город веселился на деньги Лашкевича. Как цыгарку прикуривают от цыгарки, так в Гуляйполе один праздник зажигался от другого. Даже красные командиры, случалось, приезжали на денек-другой к махновцам повеселиться. Тем более девчата в Гуляйполе уж больно хороши и не очень строгих нравов.

Когда месяц спустя махновцы вернулись в Гуляйполе, Лашкевич пришел к батьке с повинной: от двух с половиной миллионов ассигнациями и двухсот тысяч золотом остались одни крохи.

Расстреливали его на площади, на которой еще не осела пыль от постоянных танцев.

– Ох, хлопцы, и погулял же я напоследок! – сказал Лашкевич. – На том свете вспоминать буду. Не скучно будет время коротать и вас дожидаться. Из Екатеринослава приезжали та-акие крали, что краше не встречал!..

Сам распахнул грудь под пули. Настоящий был казак.

– Лашкевича ты не займай, – строго сказал Махно. – То моя болячка. Она еще сильнее болит, чем нога.

– Понимаю тебя, батько. – Левка примолк со скорбным выражением лица, выжидая при этом, когда выйдут хлопцы, унося миску. – Но как бы так сделать, шоб и золото в скарбницу положить, и с Дзержинским не расплеваться? Может, погодим пока письмо отправлять? Хай гроши до нас привыкнут, чи мы – до грошей…

– Не, Левка! Письмо отправляй! Самый момент!

– Оно-то так, – согласился Задов. – А золота жалко.

Махно задумался. Речной туман уже, видать, стал постепенно рассеиваться, и лучи прямого, еще только чуть привставшего над плавнями солнца заполнили хату острым ярким светом. Голова после ночи, проведенной в полусне, раскалывалась от боли. Но он пытался привести себя в чувство и вернуть ясность мысли.

Добро, которое само пришло в руки, было, конечно, слишком дорогим подарком, чтоб от него просто так отказаться. В этом Махно хорошо понимал прижимистого Задова, всю жизнь проведшего в нищете и в тяжелой работе. Но как настоящий анархист, батька отрицал деньги, золото и прочие всякие цацки, признавая будущее только за прямым обменом. Вот как в коммуне Классена они начинали новую жизнь: он сапожничал, снабжая работников чёботами, от портных получал одёжу, от доярок – молоко… Даже большевики, государственники, и те, по сути, деньги отменили.

Но что-то не очень получалось. Ни деньги, ни золото, ни драгоценные камни практической стоимости никак не хотели терять. Не зря же большевики теперь занялись сбором ценностей и поручили это чекистам. Не дураки. Латышам и эстонцам, верным своим бойцам, платят только золотом. Те иные деньги не признают. Да и он, Махно, когда они осенью девятнадцатого года неожиданным ударом выбили деникинцев из Екатеринослава, первым делом ободрал всех буржуев, кассы и банки, собрав серьезный урожай денег и ценностей и оставив все это на сохранение другу детства Лашкевичу. Подумал: будет на черный день.

Однажды царские червонцы спасли его от верной гибели. В апреле – мае уже нынешнего, двадцатого года через махновские села шли маршем, направляясь на польский фронт, эскадроны Буденного, «утюжа» Екатеринославщину, как того требовали Ленин и Троцкий. Махно и его приближенных застали врасплох на хуторе под Гуляйполем. Еле успел батько вместе с женой Галиной Кузьменко и верным оруженосцем Мишкой Черниговским вскочить на тачанку. Хорошо, у Галки оказались остатки золотой кассы, мешочек с червонцами. Пулемет поставить не успели, а вот кассу – молодец Галка! – на всякий случай прихватили.

Буденновцы за ночь отпасли коней, дали им хороший роздых и теперь нагоняли тачанку, вознамерившись взять Махно живьем. Тогда Галка, умная голова, принялась швырять с тачанки золотые. Тяжелые монеты катились по дороге, сверкали на утреннем солнце, переливались в пыли, искрились в траве, отражая солнечный блеск.

А буденновец, он – кто? Он – казак, привычный к добыче. Половина буденновцев еще вчера служила у Мамонтова или Шкуро, а потом, видя крутую перемену, надела шлемы – «богатырки» (позже их назовут «буденовками»): «Даешь Варшаву!..» В Варшаве тоже, конечно, было что пограбить, но до нее еще ой как далеко, а монеты катились прямо под копыта коням. Да какие монеты! Царские! Поднял две монеты – можешь купить доброго коня, жене – ситцу и байки, деду – тютюну…

И стали буденновцы поднимать монеты. Иной джигит прямо с коня подбирал червонец, не сбавляя хода. Но за одним червонцем – второй, третий… Полуэскадрон смешался. Весь мешочек, монет сто пятьдесят, бросила Галка под копыта коням. И буденновцы стали отставать. А там – и спасительная балочка, верболоз, да такой густой, что в нем легко затерялись и Махно, и его тачанка… Вот так хорошая касса может жизнь спасти.

– Так что, батько? Поеду? – спросил Задов, видя, что Махно крепко задумался и ушел своими мыслями куда-то далеко, наморщив выпуклый, нависающий над глазами лоб.

– Ты вот что, Левко! – решительно сказал Махно, – Ты комиссара этого отправляй с письмом поскорее. Забирай с собою и по дороге в Гуляйполе отправь в Веремеевку, у красных там штаб Сорок второй… А насчет золота? Ты прав, еврейская твоя голова!

– Передумали? – обрадовался Задов.

– Не передумал, а пересмотрел решение, Левка! Это – большая разница!.. В самом деле, какое золото, какая добыча? Знать ничего не знаем, мало ли кто захватил. Тут вокруг немало бандюг бродит, не только наш брат анархист… А чекистов этих в расход. Шоб шито-крыто…

– И профессора?

– Тут так: или всех, или никого. Пришел бы ты ко мне с вечера – и чекисты были бы живы, и золото бы им возвернули. Я вчера, видать, сильно милосердным был. А сейчас вот подумал… Касса нам нужна, бо боеприпасы нужны, бо хлопцев кормить, поить, одевать надо. Сидим мы между двух стульцев, и где будем завтра – еще не знаем. Вот и будь тут милосердным!

Левка развернулся и, задевая дверные косяки и мебель, прогремел по хате, вывалился во двор. Последнее, что слышал Махно, – громовой окрик, обращенный к ординарцу:

– Двух коней давай! Моего и Буяна!

Кольцов тоже уже не спал, вышел на улицу, присел на призьбе. За дни пребывания в махновском плену он устал от безделья и неподвижного образа жизни. Рядом с ним бессменно находился часовой, причем все время один и тот же парубок. Кольцов даже удивлялся, когда же он спит.

Донимали комары, даже утром. Часовой делился с ним самосадом, от которого разлеталось в стороны все живое. Настроен охранник был весьма миролюбиво, видя, что пленному оказывают почет и уважение. На вечерю, к примеру, дали здоровый кусок жареной свинины, и Кольцов, увидев в глазах своего стража голодный огонек, уделил ему половину.

Покуривая, добродушно отставив в сторону карабин, хлопец рассказывал ему, как побывал и у «зеленых», и у красных, и у белых, и подробно перечислял, где чем кормят и какое дают курево. И по всему выходило, что лучше ему здесь, у махновцев.

– Свои – еще ничего. Своих мы меньше боимся. Они не всегда расстреливают, разве что крепко попугают, – пояснил разговорчивый страж.

– А кого ты своими считаешь? – поинтересовался Кольцов.

– Свои – это которые красные, но из крестьян. Те нас понимают. Бывает, только вид делают, что гоняются. Один меня на коне догнал, так верите – нет, плашмя шаблюкой вдарил, аж в голове загудело, как в бочке. Потому одного рода – хлеборобы… Китаец или там эстонец – другой момент. Тот целит точно, чтоб башку разнести. Главное у него – отчет перед начальством, порядок…

Вокруг все звенело, шуршало и квакало, от реки несло летней болотистой сыростью. Убежать отсюда ночью, скрутив добродушного часового, не составило бы большого труда, но Кольцов не собирался этого делать. Самое страшное осталось позади, его не расстреляли, он нашел хоть какое-то взаимопонимание с Задовым и надеялся через него поближе сойтись с Нестором Махно. Быть может, удастся склонить батьку к миру или хотя бы к временному перемирию. Сейчас, когда Республика разрывалась на двух фронтах, Кольцов считал это важным и необходимым.

– Чего тебя не сменяют? – сочувственно спросил Кольцов у часового. – Гляжу, третьи сутки без сна.

– Отосплюсь. Левка вчера сказал, что вас сегодня отправят, и тогда мне передых дадут, – обрадованно сообщил часовой.

– Не сказал куда?

– Не-а. Може, расстреляют, а може – до гурту, – задумчиво сказал хлопец.

– До какого еще гурту?

– Тут ночью мой землячок с Гуляйполя прибегал, мы с им парой слов перекинулись. Рассказывает, в Гуляйполе чекистов с золотом доставили. Так, может, и вас туда, до них?

– Ну что ты говоришь! – даже возмутился Кольцов. – Какое отношение имеют чекисты к золоту?

– Вам, конечно, виднее, вы грамотнее. А только мой землячок при скарбнице состоит, охраняет. Он не сбрешет, – упрямо повторил охранник. – Ну вроде чекисты у буржуев золото реквизировали, а наши их перехитрили. Два, говорит, сундука.

– И много чекистов? – поинтересовался Кольцов.

– Трое чи четверо. Трое, рассказывал, точно чекисты, а четвертый то ли ихний начальник, то ли какой профессор. Бо одет во все городское и в очках на мутузочке.

Кольцов какое-то время молча переваривал полученную информацию. Вполне, конечно, могло быть, что чекисты вывозили какие-то ценности из районов, куда подходили белые. А сопровождал это богатство какой-нибудь банковский служащий.

Потом, как в каком-то хитроумном калейдоскопе, все эти сообщенные часовым факты вдруг видоизменились и приобрели совершенно иную окраску. Откуда-то издалека, из глубины сознания, возникла харьковская знакомая Лена, и прозвучала произнесенная ею фраза: «Иван Платонович просил передать, что уехал ненадолго по хозяйственным делам».

Если бы Иван Платонович отправился менять какое-то барахлишко на продукты, как это делали почти все горожане, то не сказал бы, что уехал. Менять обычно ходили по близлежащим окрестным селам. И не сказал бы он, что «по хозяйственным делам», так как обмен барахлишка на продукты не считался делом предосудительным и вещи называли своими именами. А уж тем более не скрывали это от хороших знакомых.

Это навело Кольцова на мысль, что Иван Платонович отправился куда-то не по личным, а по служебным делам… И вполне возможно, что в ЧК ему поручили «хозяйственное дело» – вывезти ценности. Если в своих размышлениях Кольцов на верном пути, то это значит, что «профессором», «одетым в городское», «в очках с мутузочкой», то есть в пенсне, вполне мог быть Иван Платонович.

– Не сказал тебе землячок, как он выглядит, этот профессор? А может, фамилию назвал? Не припомнишь? – с надеждой спросил у охранника Кольцов.

– Не-а. Сказал только, шо профессор, и еще про очки с мутузочкой. А больше ничего.

Новый камень лег на душу Кольцова. Не мог он, не имел права оставить в беде четверых, пусть и не знакомых ему людей, товарищей по общей борьбе, по общему делу. Тем более что одним из них вполне мог быть близкий ему, родной человек. Кольцов знал, над всеми ними нависла реальная угроза смерти. Вряд ли Махно, не щадящий чекистов, сохранит им жизнь.

Лева Задов въехал во двор, придерживая за уздечку крепенького карего конька. Небольшой был этот второй конек, не барского происхождения, но вынослив и понятлив, как и всякий конь с крестьянского двора. Сопровождавшие Леву всадники остались ждать у ворот, отчего Кольцов понял, что Задов заехал за ним.

– Верхи ездишь, комиссар? – спросил махновский контрразведчик у Кольцова.

– Случалось.

– Ну так садись!

…Медленно одолели несколько болот, причем, хотя Левка и определял путь по каким-то ему одному известным знакам и вешкам, лошади погружались в чавкающую жижу по самое брюхо так, что приходилось приподнимать сапоги. Между первым и вторым болотом их окликнул патруль, но, узнав голос Задова, так и не высунулся из верболоза, откуда явственно тянуло запахом самосада.

Несомненно, к логову батьки на реке Волчьей пробраться было нелегко. Наконец болота кончились. Фыркая, лошади выбрались на песчаный берег и узкой, не разбитой, видимо, тщательно оберегаемой от чужих глаз тропкой пошли одна за другой через камыш и верболоз. Потом и эта густая заросль осталась позади. Перед ними расстилался привычный местный пейзаж: сухая степь, да ковыли, да небольшие балочки, да курганы. Будто и не было реки, болот и комарья.

Все это время ехали молча. Мятое со сна и от этого казавшееся еще более массивным, чем обычно, лицо Левки выражало какую-то озабоченность. Когда поскакали по степи, дал знак сопровождавшим его ординарцам, чтоб отстали. Наконец сказал Кольцову:

– Дело такое. Батько тебя отпускает. Передашь Дзержинскому от него личное письмо, – Левка полез за пазуху, извлек оттуда большой конверт, скрепленный пятью сургучными печатями. Из кармана достал знакомую коробочку с орденом и удостоверение полномочного комиссара ВЧК. – Вот письмо. А это твое имущество. Не скажешь, шо махновцы тебя ограбили, бо грошей при тебе не было. Ну и орден… он до твоей личности подходит. И дан тебе за то, шо супротив беляков воевал. И у батьки такой же. И за то же.

Удостоверение и коробочку с орденом Кольцов сунул в карман гимнастерки, а письмо задержал в руке, спросил:

– О чем письмо? Может, его кому другому передать?

– От, ей-богу! Ты у той канцелярии у генерала Ковалевского попрактикувался и сам стал канцелярской крысой. Раз батько просит, шоб Дзержинскому, – значит, Дзержинскому. Ему лучше знать… Батько просит Дзержинского связать его с Лениным для душевной беседы. О примирении. Как думаешь, пойдет Ленин на примирение?

– Думаю, пойдет. И батьке не во вред, и нам на пользу.

– И батько так думает… Ну а если к предложению о примирении еще прилагается такая маленька просьбочка? – хитровато сощурился Задов. – Если батько попросил у Ленина клаптичок земельки. По силе возможности. Пару каких захудалых уездов или, может, Крым – для нашей свободной анархической республики. А мы ему за это шестьдесят тысяч хлопцев, один в один, як на подбор… Не откажет, як думаешь?

– За Ленина сказать не могу. Не уполномочен.

– Так на якого дидька ты тогда уполномоченный, если и на то не уполномоченный, и на это.

– А тебе что, лучше, чтоб я соврал?

– Нет. Меня еще мамка крапивою отучала брехать.

Они неторопливо ехали по степи. Левины ординарцы крепко поотстали и маячили где-то далеко на горизонте. Солнце поднялось и стало пригревать. Повлажневшая за ночь земля подсыхала, и из-под конских копыт уже выбивалась легкая пыль.

– Вот что, Лева! – решительно сказал Кольцов. – Письмо я передам. Лично в руки товарищу Дзержинскому. Обещаю. Но есть и у меня просьба, точнее, вопросы, на которые хочу получить правдивые ответы. А может, и содействие.

– Интересно, – обернулся Задов к Кольцову. – Говори.

– Вчера в Гуляйполе доставили чекистов…

– Откуда знаешь? Кто сказал? – вскинулся Задов.

– Сорока на хвосте принесла.

– Ну какие то чекисты? Так, мародеры какие-то. С ними ящики с добром, ну с золотом там, со всякими цацками. Ездили по уездам, у честных людей отбирали…

– Как с ними поступите?

– Как с мародерами. Расстреляют их, к бисовой матери.

– И профессора в мародеры зачислили?

Лева от удивления даже придержал коня:

– Ну, комиссар! От теперь я поверю, шо ты разведчик. Як же ты такие сведения раздобыл? Да, есть там, в той банде, какой-то захудалый профессор. Ну и на хрена он кому нужен? Сейчас хлебороб в цене, ты об нем заботься. А ты об профессоре, от якого пользы як от козла молока.

– Видно, Лева, мамка тебя мало крапивой стегала. Не отучился пока брехать. Потому что те хлопцы, чекисты, как я понимаю, вывозили ценности, чтоб они не достались Врангелю.

– Так они ж ему и не достались!

Левка добродушно улыбнулся, радуясь успеху Нестора Ивановича. Все-таки, служа чекистам то ли по вынужденным обстоятельствам, то ли по убеждению, широкой своей и наивной душой он прежде всего служил батьке, близкому и любимому человеку.

– Ты хоть понимаешь, что, если их расстреляют, этому письму будет грош цена? – спросил Кольцов.

– Шо ты от меня хочешь, комиссар! – вскинулся Задов. – Я положил тебя от смерти спасти. Спас! Скажи спасибо, езжай до своих. Тут верстах в тридцати Веремеевка, в ней штаб Сорок второй дивизии красных. Или тебе этого мало?

– Мало, Лева! Мне надо, чтоб ты этих четверых чекистов спас.

– Слушай, а ты не много ли хочешь, комиссар? В маленький глечик ведро молока влить! Тебя спаси, тех спаси… всю Чеку спаси… Да батько, если ему хоть одна ядовитая мысль в его длинные волосы залезет, он из меня фарш сделает. – Левка оглянулся, перешел на шепот: – Батько на дружбу не посмотрит. Ты не видал, как он умеет лютовать? И не дай бог увидеть. Потому что опосля тебе уже ничего не придется видеть.

К Павлу возвращалась холодная рассудительность.

– Ладно, – сказал он тоже тихо. – Махно в Гуляйполе приедет?

– Зачем? Батько мне поручил разобраться… А батьку сейчас никто не должен видеть.

– Тогда вместе поедем в Гуляйполе. И вместе разберемся, откуда чекисты, что к чему…

Задов усмехнулся:

– Может, мне тебя своим заместителем назначить?

– Лева! Мне надо их увидеть! У меня есть одно предположение, что тот профессор – близкий мне человек, почти родной. Помоги, Лева! В долгу не останусь.

Долго ехали молча. Наконец Задов, тяжело вздохнув, сказал:

– Не выйдет. Там Галка Кузьменко, батькина жинка, там Щусь, там Аршинов, там батькины глаза и уши.

Выехали на пригорок. Вдали открылись темно-зеленые окраины, над которыми словно воспарили в летнем жарком мареве островерхие купола гуляйпольских церквей.

Лева внимательно, с высоты своего могучего мерина, поглядел на Павла. Нехороший был взгляд.

– Одна мука с тобою, – сказал он. – Застрелить бы тебя – и концы в воду… Заловили вы меня когда-то в сети…

– Выпутывайся.

Задов явно боролся с искушением. Застрелить Кольцова он мог и на глазах своих ординарцев – те бы подтвердили батьке, что комиссар набросился первым.

Нет, тогда не порвал с чекистами, а сейчас и подавно не следует. Кольцова лучше сохранить в своих «друзьях». Жизнь – нива длинная, на ней можно и колосков насобирать, и ноги об стерню поранить.

Лева указал на свернувшую от большой дороги тропу. Когда-то и это была дорога, но по ней давно не ездили, и она густо поросла травой.

– Видишь развилку? Поедешь по заросшей дороге. Верстах в пяти встретится заброшенная экономия. Она немцу принадлежала, Доренгольцу. Сейчас пустует. Жди там. Сделаю что смогу. А не смогу – не обессудь.

Спустились с пригорка, остановились на развилке.

– Что обещаю? Что сегодня они будут целы… Фамилия твоего профессора какая?

– Старцев! Иван Платонович Старцев.

– Я не приеду – мой доверенный человек тебя разыщет. Ты только обязательно жди! – наказывал Задов. – Расскажем, где их содержать будут. Гуляйполе сейчас почти не охраняется: батьки здесь нема. Ну вот. А дальше поскачешь в Веремеевку. Возьмешь там, в Сорок второй дивизии, трошки хлопцев, и к утру их освободите… Ничего другого предложить, извини, не могу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю