Текст книги "Багровые ковыли"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава тринадцатая

Ох, долгая дорога от Апостолова до бывшего укрепленного городка Кизикерменя (Девичьей крепости), который, после того как русские войска, преследуя Карла Двенадцатого, во второй раз отбили его у турок, был назван гордо и бесповоротно: Берислав. Славно, значит, взяли!

Рассекая пыльной лентой унылую, жухлую степь, широкий шлях тянется меж курганами к самому горизонту, и нет ему конца. Слева, если подняться на курган, вдалеке поблескивает Днепр, тоже бесконечный и извилистый, а меж рекой и шляхом – плавни, особенно густые и обширные там, где в великую реку впадают реки малые, образуя лиманы, – что по левому берегу, что по правому.

Пушкари укутали лица тряпицами, заткнули их за ворот, но пыль все равно проникает под гимнастерки и, смешиваясь с потом, жжет тело. За боевой заставой, выдвинутой на всякий случай саженей на пятьсот – шестьсот вперед, тяжеловозы-брабанты тянут гаубицы. В третье орудие запряжены две пары волов. За ними еще одна воловья упряжка тащит фуру с амуницией. Далее другая пара волов везет сцепленные вместе две звукометрические установки. Сплошь укутанные парусиной, они похожи на каких-то диковинных чудовищ. Арьергард – «холт» еще с одной гаубицей и с повозкой с пулеметом – и вовсе не виден в столбах пыли. Только когда ветер кладет эти столбы набок, сдувает пыль и играет, как мячиками, округлыми кустами перекатиполя, становится видна вся растянувшаяся по степи батарея. И дураку ясно, что в этом своем походном положении, когда пыль закрывает дали, батарея совершенно беспомощна и уязвима для серьезного врага.

Но враг там, далеко, за бликами днепровской воды, на левом берегу. А плавни, хоть и наполнены всяким военным людом, молчат, держат нейтралитет. Ждут плавни, в какую сторону подует ветер, куда станет гнуть лозу. Скоро здесь начнутся большие дела – вот тогда все и прояснится. Там, в плавнях, отколовшиеся от махновской армии отряды Володина, Гнилозуба, Яремного и загадочного атамана Задувало-Гроссфаухена. Сотни, а может, тысячи штыков и сабель.

Кольцов то и дело поглядывает в сторону плавней, зеленой стеной оберегающих Днепр от удушливого дыхания степи. Пошуровать бы там, среди лозы и камыша, прощупать! Чем дышат вчерашние махновцы, какие у них планы? Если переметнутся на сторону Врангеля, много будет беды. Собственно, для этого он и направляется в Берислав…

Плавни то прерываются на миг, чтобы допустить степь к воде, дать напиться, потом снова заполоняют приречное пространство. И так почти все сто с лишним верст – до самых окраин Берислава. Пять дивизий можно без труда схоронить среди верб, осокорей, камыша, осоки, рогоза, на песчаных отмелях и островах, где и коню есть корм, и человеку пропитание. Рыбы там несметно, только не ленись закидывать сети или ставить вентеря.

Кольцов шел со вторым взводом, рядом с артиллерийским передком, на котором восседал, плечом к плечу с батарейцем, меланхоличный немец Петер с неизменной глиняной трубочкой во рту. То и дело немец останавливал своих брабантов. Они хоть и шагом идут, да все равно далеко отрываются от медлительных волов. В брабанте три аршина до холки, разве сравнить с низкорослым, потерявшим породу украинским волом?

– Вол – шайзе, – пояснял во время остановок, оглядываясь назад, Петер. – Я имею пфлуген… пахать, да? Ферштейн?.. Три дня! Дер окс… вол, да?.. пфлуген целый вохе… неделя! Берукзихтиг… учтите, господа… дер окс ист фауль… ленивый… нихт дисциплиниерт… Майне пферд помогает дать гросс ернте… большой урожай! О да!

Кольцов отстал от брабантов и подождал медленно бредущих, опустивших почти к самой земле рогатые головы с навязанными на них налыгачами волов. Деревянные ярма, массивные хомуты, надетые на шеи, глубоко врезались им в плечи. Глаза волов были налиты кровью. Колеса передка и пушки вращались медленно, глубоко увязая в серой пудре, которой был покрыт шлях.

– Оно, конечно, немцу хорошо! – пояснил шагающий рядом с волами словоохотливый погонщик. – С лошадью справиться любой сможет. А ты вола приучи к работе – это как дикую тигру. Опять же, тонкости. Ты поставь правого вола слева и крикни «цобе!», они тебе вместо налево как раз направо возьмут. Вожжей-то нету, словом берешь! Ну и в канаву! Ладно, если простой воз, а ну если такая штука, как орудие? Или, там, возьми, снаряды… Я уже сколько раз мобилизованный, а ни разу, чтобы… Благодарности имею и деньгами награжденный… Вот он, немец, остановится и напоит коняку обязательно чистейшей водой, и овса из торбы. Кажные три часа. А я своих до закату гоню, а потом воды любой, хоть из калюжи, и соломки им посеку – хорошо, если запарю в казане, а то и так… Вот ты мне и скажи, выдержит такое дело ихний немецкий конь? Хоть он и огроменный, как этот… как слон… То-то!

Павел только вздыхал – видел, что волы вконец измучены. И это когда каждый час дорог!

К исходу вторых суток прошли едва ли половину пути, и здесь, на ночевке, когда степь дышала свежестью и от Днепра и плавней тянуло приятным, острым запахом реки, их догнал Грец, раздобывший где-то справного жеребца под хорошим драгунским седлом.

– Ковыряетесь! – прокричал он, и конь его, роняя пену с боков, крутился под ним вьюном. – Скотину жалеете, отпасаете? Сколько вас, жалостников, мать так и эдак! А там, на фронте, люди пушки ждут!.. Ладно, я вперед пошел, пусть высылают вам подмогу.

И исчез в ночи.

– Известно, жеребец мобилизованный, – сплюнул серую густую слюну погонщик. – Эх, переведут такие вот скотину в России!

Павел понимал, что Грец неспроста торопится в штаб Правобережной группы. Он хочет первым доложить о прибытии батареи и обо всем, что случилось в пути. Причем доложить с выгодной для себя стороны.

И получалось так, что он, Кольцов, попадал из огня да в полымя.

На исходе четвертых суток, когда и волы, и брабанты, измученные непосильной работой и плохой кормежкой, уже шли с бесконечными остановками, пушкари увидели вдали тусклые, полинявшие маковки церквей некогда очень богатого торгового городка Берислава.

Кривая, каменистая улица повела батарею мимо бесконечных складов, мимо высокого краснокирпичного дворца князя Голицына и принадлежавших ему некогда винных погребов. Внизу, под обрывом, стояла на плаву деревянная пристань, и к ней наискось вела пыльная дорога. Вдоль берега, привязанные цепями к могучим корягам, покачивались на воде сотни лодок, шаланд, дубов, барж, берлинок, каюков…

А за Днепром, вверх по течению, едва угадывалось в cepoй дымке волостное местечко Каховка, оно обширно раскинулось на низменном левом берегу. Ниже Берислава, верстах в семи по Днепру, тоже был едва виден, скорее угадывался своими блестящими на солнце крестами Корсунский Богородицкий монастырь. Он, так же как и Каховка, стоял на левом берегу.

И Берислав, и Каховка, выстроенные некогда при старинной переправе через Днепр, в довоенную пору богатели год года. А при них богател и монастырь.

Каховка славилась своими ярмарками на Николу-весеннего, когда начинала цвести тюльпанами степь, сюда съезжались до ста тысяч крестьян-отходников наниматься на работу к богатым хозяевам. А по осени, разъезжаясь, гуляли здесь отходники. Ох как гуляли!..

Павел мельком взглянул в сторону Каховки и затем в сторону монастыря. Всматривался в места, где скоро, совсем скоро разразится жесточайшее сражение Гражданской войны, где решатся многие судьбы и где будет под корень подрублено так удачно начавшееся наступление Врангеля.

Глава четырнадцатая

Генерал Слащев вставал в три часа утра. В просторном кирпичном доме, с толстенными, почти крепостными стенами, занятом под штаб и под квартиры командования, было тихо, и эта тишина выводила из себя командующего корпусом. Она напоминала о западне. Генерал начинал остро ощущать свою беспомощность. Предчувствие наступления, которое вот-вот должны были предпринять красные, становилось острым, удушающим.

Денщик Пантелей обязательно кашлял в своем углу, давая знать, что готов к немедленным поручениям, но не решался беспокоить генерала. Покашливание раздавалось и из комнаты, где ночевал начальник штаба Фролов.

Но Слащев, не говоря ни слова, тихо надевал мягкие кавказские сапоги, набрасывал на плечи шинель и выходил на улицу. Часовой, из юнкеров, вытягивался, блеснув штыком. Было темно. Дальний крутой берег Днепра темнел вдали угрожающей громадой, пахло прибитой за ночь пылью и душистым табаком, белеющим во дворе. А над всем этим витал запах солдатских уборных и хлорки, которой засыпали выгребные ямы и даже просто землю на участках, потому что не все служивые успевали добежать до плетеных изгородей.

Корпус поразила сильнейшая вспышка дизентерии, и половина личного состава, несмотря на все усилия докторов, потеряла боеспособность. Случалось, кавалерийская часть прямо на маневре вдруг спешивалась и конники, рассыпавшись по степи, принимали «позу орлов».

Вояки… Небось красные на том берегу, рассматривающие равнинную часть со своих днепровских круч, хохотали от души. Слащев не понимал, почему противник не начинает переправу. Ведь красные наверняка знают, что сейчас он располагает от силы двумя-тремя тысячами штыков и сабель против их пятнадцати, а может быть, и двадцати тысяч. О преимуществах красных в артиллерии и думать не хотелось. Тем не менее красные все накапливали и накапливали силы. Подвозили тяжелые гаубицы, понтоны, меняли командующих, начальников дивизий.

Значит, все-таки побаивались Слащева, даже зная о том, в каком бедственном положении находится сейчас его корпус.

Над головой, накрывая собой и этот кусочек земли у Днепра, и всю безбрежную Украину, светилось гигантское, бескрайнее поле звезд. Вид неба, напоминающего о вечном и бесконечном, о необходимом присутствии Создателя, успокаивал генерала и утишал его душевную боль.

Тридцать пять лет – что за возраст! Умирать надо было в тридцать три, в ту летнюю пору, когда он во главе своей Чеченской дивизии мчался впереди конной лавы на пулеметы красных. Тогда он был полон отчаяния и безрассудной смелости и смерть рассматривал как награду.

Сейчас ему во сто крат труднее. Сейчас он все знал, видел, предвидел, предчувствовал, знал, что нужно сделать, чтобы избежать несчастья, – и ничего не мог изменить. Он понимал, что все идет к краху, но должен был следовать по определенному уже пути, предельно суженному требованиями воинской дисциплины, и еще вести за собой тысячи людей, веривших в то, что он, Слащев, не может поступить неправильно.

Он даже не может выйти вперед и сказать: «Солдаты мои! Офицеры! Наше положение безнадежно, нас ведут в тупик, ваши жизни будут погублены зря… Простите меня, если можете!»

Амор фати… И Нина, ожидающая ребенка, и денщик Пантелей, и новый начальник штаба Володя Фролов, человек исполнительный и доверяющий ему, и начальник конвоя полковник Мезерницкий, и лучший друг, преданный ему до конца, Слава Барсук – все они смотрят на него как на человека, знающего, как найти выход из самого трудного положения.

А на том берегу что-то погромыхивало, двигалось, лязгало. Красные не спали, готовились. Слащев знал, что лучшие свои части они снимают с польского фронта и направляют сюда, к Днепру. Странное чувство охватывало генерала: в глубине души он желал победы большевикам, которые схватились с Польшей, а по сути – со всей Европой, пославшей Пилсудскому лучших советников, сотни самолетов, бронемашин, пушек, пулеметов. Пусть большевистская, но все-таки это была русская армия, которая вела справедливую войну, после того как от России, пользуясь ее слабостью, отторгли огромные земли.

И он здесь, в глубоком тылу, вдали от польско-советского фронта, отнимает у красных их лучшие силы и обязан использовать все свое умение, талант (да, талант), чтобы подарить победу Пилсудскому.

Подлая судьба, мерзкий путь!..

Дикой резью схватило живот. Вот так высокое соседствует с низменным. Куда уйдешь от болезни? Он заспешил в огражденную плетеным забором уборную. Желудок был пуст: вот уже три дня он почти ничего не ел, не мог. Но резь пронизывала все его тело, как будто стремясь вывернуть наизнанку кишки. Когда боль немного стихла, он провел рукой по животу и ощутил, как ладонь стала липкой и скользкой от крови и сукровицы. От напряжения открылась старая рана на животе. Хотя какая старая? Весенняя, полученная в те дни, когда он отстаивал крымские перешейки от Тринадцатой армии Иоганна Пауки, настойчивого, но не очень умного латыша. Три пули, выпущенные из «максима», пробили легкие и живот. Но генерал отказался от госпиталя: шли решающие бои. И он лечился, лежа в полуразрушенной хате, и одновременно руководил своим корпусом. Нина ухаживала за ним, была его врачом, сиделкой и другом.

Легкие зажили хорошо, а вот на животе то и дело возникала фистула – отверстие, как у павловской собаки, – из которой выделялась кровь и еще черт знает что. Так он и довоевался до Каховки.

У Слащева не было сил подняться на ноги. Но Нина, видимо, давно уже вышла из хаты и, незамеченная, следила за ним. Услышав стон, прибежала. Помогла ему встать, застегнула брюки. Между ними уже не было ничего, что могло бы показаться постыдным. Военная любовь. Как это не похоже на те романы и очерки о прекрасной, романтической любви между офицером и барышней, что печатались в первое время Великой войны в журналах.

– Открылась? – спросила Нина.

– Открылась, подлая. Мать…

Она помогла ему добраться до скамейки у дома, усадила. Не хотела будоражить подчиненных. «Юнкер Нечволодов» все понимала. Известие об открывшейся у командира ране – не лучшая новость накануне боев.

Принесла бинты, тампоны, тазик с водой, растворы в пузырьках. На ощупь, умело, промыла живот, перебинтовала. Прошептала:

– Если невмоготу… я принесу. Или потерпишь?

Он понял, что она имела в виду: кокаин или морфий. Весной, когда боль не давала ему возможности командовать юнкерами и наспех собранным ополчением, он пристрастился к наркотикам. Уход боли и ощущение неожиданной легкости, полета приводили, ему казалось, к неожиданным и очень удачным решениям. Наркотики давали ему возможность, держась за живот и ощущая, как течет из пробитых легких кровь и пузырями вскипает на губах, ходить в атаки в первых рядах.

Но он знал, что наступит момент, когда наркотики приведут его от высшего озарения к грубым ошибкам. Потому что дозы все увеличивались. Он нашел в себе силы отказаться. Сейчас генерал твердо сказал:

– Не надо.

Нина обняла его, и в ее близости он ощутил и сочувствие, и гордость за него. Он поцеловал ее руку, пахнущую риванолом.

– Мы победим, – сказала она тихо. – Мы, белые Нечволодовы, побьем красных Нечволодовых, хоть они и большие генералы… А потом ты уйдешь в отставку, и мы будем жить в небольшом домике в Севастополе или Ялте, и я рожу тебе еще одного…

Слыша их шепот и не желая мешать, часовой отошел подальше. Неожиданно он насторожился, вскинул на руку винтовку.

– Стой! Пароль!

Слащев по свистящему шепоту узнал Шарова – начальника разведки и контрразведки. Жизнь у капитана была совиная, ночная. В темноте он отсылал группы на ту сторону, в темноте встречал возвращающихся с правого берега агентов. Странная личность Шаров – порождение Гражданской войны. Никогда не требовал денег на оплату своих многочисленных шпионов. Знал, что не дадут. Романовских или валюты нет, а «колокольчики» (семьдесят штук за царский рубль) годятся разве что для уборной.

Но тем не менее его личная касса никогда не пустовала. Как он раздобывал деньги и ценности, оставалось только догадываться.

У Шарова и глаза были совиные. Различил в темноте фигуры Слащева и Нины.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – просвистел он.

Слащев осторожно снял с плеча руку Нины. Сказал как можно мягче:

– Мы тут немного побеседуем, – и, обернувшись к часовому, жестко добавил: – Юнкер, ступайте на улицу!

Нина, вздохнув, проведя ладонью по щеке своего генерала, тихо ушла. Шаров присел рядом. Был он маленький, округлый, совсем незаметный. Когда нужно было, прискакивал, как шарик, и приглашать не надо было: сам знал момент. Слащеву казалось, Шаров следит за ним, чтобы иметь на всякий случай, для шантажа или для иного дельца, нужный материал. Ведь странно: суровый Врангель отдавал Шарова под суд – и не за что-нибудь, а за мародерство. И простил.

Интересно, за что такая милость?

Капитан выждал минуту, словно чувствовал, что генерал собирается с мыслями и одолевает то чувство неприятия, которое вызывает у него начальник разведки. Шаров знал, что к нему относятся – как бы это помягче выразиться? – неблагосклонно. Вояки – моралисты, рыцари, сторонники открытой схватки, а он, Шаров, что поделаешь, шпион. Рыцарь плаща и шпаги. Так это принято называть.

Ничего, вот окажутся они в изгнании – а они, судя по развивающимся на фронтах событиям, окажутся там – без погон и чинов, тогда и выяснится, кто есть кто.

Впрочем, Слащева капитан уважал и служил ему не за страх, а за совесть.

– Красные опять сменили командующего Правобережной группой.

– Третий раз за месяц, – буркнул Слащев.

С тех пор как войска Врангеля вошли клином в занимаемую Тринадцатой армией Северную Таврию, большая часть красных вместе со штабом отошла за Днепр в районе Каховки и стала называться Правобережной группой.

Шаров помолчал, ожидая, когда Слащев спросит: «Кто же теперь?» Хороший вопросик… Вчера сменили командующего, а сегодня Шаров должен дать ответ, как будто он сидел в штабе у красных под столом. Капитан не спешил с рассказом. Не просто доставались ему сведения, не просто надо было их и выкладывать. У каждого его слова была своя цена.

– Кто же у них теперь? – спросил Слащев как бы невзначай.

Шаров вздохнул, давая понять, какая работа была проделана, для того чтобы генерал обладал свежайшей информацией.

– Роберт Эйдеман.

Капитан помолчал, зная, что Слащев будет обдумывать новость. Если потребуются дополнительные сведения, спросит. Но генерал знал достаточно об Эйдемане. Из латышей. В Великую войну – прапорщик ускоренной подготовки. Но уже в семнадцатом – начальник Уральской дивизии. Как военачальник, тактик – достаточно ограничен. Побеждает, только имея значительное превосходство в силах. Но упорен, как бульдог, в обороне очень стоек. Ценит старых специалистов.

– Любопытное противоречие, – вслух сказал Слащев. – Красные готовятся к наступлению, а командующим ставят оборонца.

– Да, – согласился Шаров.

Оба понимали, что это значит. Даже имея пятикратное превосходство в силах, Советы не надеются на успех наступления. Их ближайшая цель – завоевание плацдарма на левом берегу. Этот тет-де-пон станет постоянной угрозой существования всей врангелевской армии. Болезненной занозой. Отсюда до крымских перешейков – два перехода. Как только они нарастят силы, хлынут на Перекоп.

– Прибыла еще одна батарея ТАОН, – решил выдать очередную порцию сведений Шаров. – Тяжелые орудия. Вряд ли красные смогут переправить их на наш берег.

Еще одно свидетельство подлинных намерений красных. ТАОН прикроет плацдарм с противоположного высокого берега. Слащеву нечего будет противопоставить тяжелым гаубицам Эйдемана. Красные действуют медленно, но планомерно и убийственно точно, как настоящая регулярная армия. С весны они здорово подросли. Научились кое-чему.

Да, тяжело это – предвидеть удар и не иметь возможности защищаться. Из этой ловушки не было выхода – даже для Слащева.

– Интересная вещь, – тихо усмехнулся Шаров. – К этому спецу по артиллерии Грендалю прибыло две звукометрические установки для артиллерийской разведки.

– Ну и что же здесь интересного? – спросил Слащев.

Шаров уже докладывал о Грендале. Там, где Грендаль, – там звукометрия. Этот красный спец, бывший полковник, весьма успешно применил свои установки в семнадцатом, при июльском наступлении.

– Интересно то, что командует этими установками инженер по фамилии Недзвецкий, – сказал Шаров. – Лев Барсук-Недзвецкий.

– Ну, должно быть, родственник, – буркнул Слащев. – У нас на той стороне, капитан, у всех полно родственников, однокашников, однополчан…

Слащеву не понравился тон Шарова, усмешка капитана, очевидно, имела адресом Владислава Барсука. Если начинать посмеиваться по поводу родственников, далеко можно зайти. Тут один шаг до осуждения, а там и до подозрения. Но это Гражданская война. Если бы они, подданные российского императора, люди одной земли, вели себя как братья, то и междоусобицы бы не было. Они бы давно, вместе с англичанами и французами отпраздновали победу и уже наслаждались мирной жизнью.

– У них уже четыре полноценные дивизии, – вдруг с искренней горечью сказал Шаров. – Пятьдесят первую Сибирскую, Блюхера, они повернули сюда прямо с полпути на польский фронт. Через три дня она вся подтянется к Бериславу. Одиннадцать тысяч штыков, полный комплект. Латышская – тоже не подарок… У них теперь будет свыше ста пятидесяти орудий, в том числе сорок тяжелых…

«Раздавят!» – подумал Слащев.

– Не раздавят, – уверенно вслух сказал он. – Не раздавят, капитан.

Свои главные силы генерал уже отвел от берега, оставив лишь пулеметные команды, чтобы задержать переправы красных и нанести им ощутимые потери. Все пушки, в том числе два тяжелых орудия, сменили позиции. Эйдемана встретят лишь артиллерийские заслоны. И когда красные выйдут на простор, разбегутся по степи, он будет бить их по частям, крутясь, кусая и отскакивая, как волк, который в отчаянии справится с целой сворой собак.

– А что плавни? – спросил Слащев.

– Плавни кишат, как Запорожская Сечь. Туда бегут и от Махно, и от красных… Мы забросили им две тысячи трофейных винтовок, пулеметы, патроны.

– Хотелось бы, чтобы все это не стреляло в нас.

– Они пойдут за тем, кто будет побеждать. Плавни выжидают. Красные пока тоже опасаются их трогать, чтобы не разбудить. Это ведь тыл большевиков, коммуникации, базы.

Кто будет побеждать?.. Он, Яков Александрович Слащев, впервые в своей боевой жизни готов смириться с невозможностью победы. Нет, он попробует уговорить Врангеля согласиться с его планом. И тогда, возможно, еще не все потеряно. Врангель в это утро должен прибыть в Мелитополь. Надо ехать. Надо лично с ним переговорить. Ведь не враг же он сам себе.

– Благодарю за хорошую службу, капитан, – сказал Слащев и встал. От резкого движения пробудилась придремавшая было боль, пронзила живот. Он справился с нею и крепко пожал пухлую руку Шарова. – Сколько у нас времени, капитан?

– Через три дня они будут готовы к переправе, – отвечал Шаров после недолгого раздумья. – Может быть, через четыре. У них пока не хватает понтонов…

Уже светало, звезды начинали терять свой блеск. Слащев разбудил начальника конвоя полковника Мезерницкого, своего верного друга.

– Миша, едем в Мелитополь.

– Сколько взять конвоя?

– Двух человек, пулемет. Едем на машине, без конных. Спешка!

…Нина, приоткрыв глаза, смотрела с постели, как он, задернув занавеску, зажег в полфитиля лампу и стал одеваться в парадное. Пантелей тут как тут – с начищенными сапогами и мундиром на распялке. Мундир без погон, без добровольческих шевронов, с одним Георгиевским крестом. Самым первым. И нашивки за ранения на клапане левого рукава. Семь полосок. Их Яков Александрович считал главной наградой.

«Юнкер Нечволодов» поняла, куда собирается муж. И к кому. Она знала, что Врангелю, да и многим другим в штабе армии, не нравятся «наряды» Якова Александровича, порой весьма экзотические. Когда-то пыталась спорить. Да где уж! Слащева не переубедишь! Он полагал, что генеральское звание ему присвоили те, кто права на это не имел. А последний законный, присвоенный ему императором чин – полковник. Но полковничьи погоны – слишком явный вызов всему генеральскому клану. Поэтому предпочитал «чистые плечи».

Шевроны же не носил, потому что считал, что Добровольческая армия во времена Деникина не стала, как он думал в мечтах, орденом чистых, честных и безумно отважных. Запятнала себя грабежами и дикой гульбой.

Из-за этих «странностей» генерала о нем ходило много сплетен и небылиц. Да и завидовали его славе. Нина вначале все это переживала, а затем привыкла. Такой у ее мужа нрав, такая судьба.

Нина дождалась своей минуты, встала:

– Я с тобой.

– Растрясет, – проворчал Слащев. – Поедем быстро.

– Выдержу.

– До Мелитополя сто тридцать пять верст!

Она, не отвечая, быстро оделась, взяла сумку с перевязочными материалами и пузырьками. Шприц для морфия – на всякий случай. Дорога действительно тряская и долгая, а машина не салон-вагон. Может не выдержать Яков Александрович. Прихватила и карабин. Поедут-то по рокадной дороге, вдоль линии фронта. Всякое может быть.

Эх, нет здесь железных дорог. Степь…

Выехали еще затемно, перед рассветом. На ветру, в открытой машине, было прохладно. Хорошо, что расторопный Пантелей прихватил с собой еще несколько шинелей.

По дороге Слащев велел заехать в Блюмендорф. Встревоженный герр Питер, в ночном колпаке и халате, пошел будить Барсука-Недзвецкого.

– Дал бы поспать молодым, – укорила его Нина.

– Все. У них было время. Кончился медовый месяц.

Владислав вышел к машине, не забыв застегнуть последнюю пуговицу гимнастерки еще в сенях. Откозырял.

– Слушай, кто у тебя из родственников в артиллеристах? Фамилия твоя, звать Лев.

– Лев. Брат. Звукометрист, инженер.

– Приехал к тебе в гости.

– Да ну! – обрадовался Барсук.

– Только по ту сторону Днепра. Скоро пришлет тебе подарочки, пудов по пять каждый. Ставь свои пушки в балки, не то сразу засекут.

Растерявшийся Барсук долго глядел вслед машине: в утренних сумерках виден был только синеватый столб пыли, быстро перемещавшийся по степи.

Надо же, Левка у красных! Такой интеллигентный, подававший большие надежды в артиллерийской науке. Его учитель Владимир Давидович Грендаль, выдающийся ученый, называл брата своим преемником. Впрочем, Грендаль тоже у красных. И тоже, кажется, в Бериславе. Почему же тогда и Левке не быть у них? Так вот с кем предстоит сразиться ему, простому артиллеристу-практику, знатоку прямой наводки и сурового, в упор, боя!

Проклятая война! Уничтожение русского семени!

Владислав тихо, на цыпочках, вошел в дом, стараясь не разбудить Наташу. Снял с одной из подушек белую наволочку, смял, сунул в карман. Нацепил шашку. Вышел во двор седлать коня.

Герр Питер, успевший уже сменить ночной колпак на картуз, встревожился:

– Герр оберст, а как же фрюштюк? Голодный баух… брюхо… нехорошо.

Владислав только махнул рукой: отстань, мол.

«Руссо-Балт» – надежная машина. Прочнее всех «немцев» и «итальянцев», не говоря уже о нарядных французских «морсах». Но жесткая. Трясло сильно. Слащев согнулся, держась за живот. Нина старалась незаметно поддерживать его. Поглаживала по руке.

Проезжая по заповеднику «Аскания-Нова», спугнули нескольких цветастых птиц и диковинных животных, разбежавшихся два года назад по степи и чудом выживших. Из кустарника на краю балки за ними следили две зебры, сторожко прядали ушами. Зверье, которое Фальц-Фейны завозили сюда из дальних стран, превратилось в объект охоты, стадо оглядчивым и диким.

– Напрасно ты сказал Владиславу про брата, – заметила Нина, голос ее от тряски вибрировал и дрожал. – Переживать теперь будет.

– Это не страничка семейной хроники, – строго ответил Слащев. – Это военный факт, важный для артиллериста.