Текст книги "Палач"

Автор книги: Виктор Вальд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Это стадо овец решило разбудить волков. Сейчас мы соберем с них шерсть и перемелем косточки. Бараны с тупыми ножами. Всех перебьем…

– Нет, не перебьем. Всех перевяжем. Пусть за них город платит! – перекрикивая всех, возразил самый высокий и крепкий из наемников.

Грубый голос принадлежал Оберу. Этот верзила однажды сильно ударил Мартина за то, что тот хотел налить себе лишнюю кружку вина. При этом оруженосец лишился переднего зуба.

– Все за мной, на баранов! – весело воскликнул Обер и воинственно потряс мечом.

«А это хорошо», – подумал Мартин, мысленно снимая с себя всю ответственность за дальнейшее. Ведь сам капитан еще ни разу не ударил крепыша Обера.

Охотно подчинившись громким командам своего товарища, воины бросились вниз и стали поспешно хватать оружие и доспехи. На это потребовалось немного времени, и Мартин с высоты башни увидел, как почти все, кого капитан не взял с собой, вывалились за давно сорванные ворота.

Наемники даже не пытались построиться или хотя бы пустить несколько стрел в сторону врага. Да и самих недавно появившихся на полях сражений арбалетов и привычных луков ни у кого не было. Ведь для этого оружия требуются стрелы. А те во множестве торчали в деревянной стене конюшни, на которой были распяты два мертвых городских стражника.

Так закончилось вчера веселье и настойчивые призывы Мартина поупражняться в стрельбе. Только к вечеру, после нескольких кружек вина, воины вняли просьбам капитанского угодника и стали стрелять, стараясь попасть как можно ближе к телам весь день висевших стражников. Одна из стрел угодила в грудь старого стражника, и тот сразу же испустил дух. Затем уже десятки стрел устремились в человеческие мишени…

А еще Мартин, покачивая головой, приметил, что многие из наемников были без щитов и копий. Зато почти у каждого в руке был моток веревки. Так, размахивая мечами и веревками, они и двинулись на прибывшее городское ополчение.

«И этого достаточно, – решил Мартин и даже сделал шаг, чтобы присоединиться к своим друзьям по войнам и разбоям. Потом передумал и вернулся к полуразрушенным бойницам. – Я успею. Конечно, успею. Пока можно и посмотреть».

Громко крича и размахивая мечами, наемники тем временем приблизились к холму. Самые горячие и сильные из них вырвались вперед, растягивая и без того неплотную массу отряда. Но и этого хватило, чтобы ряды городского ополчения всколыхнулись и стали медленно отступать.

«Для войны нужно родиться, – с гордостью подумал Мартин и крепко сжал рукоять своего меча. – Нужно поспешить, а то повяжут всех без меня».

Испугавшись, что так и случится, а значит, при дележе выкупа ему ничего не достанется, оруженосец стал быстро спускаться со смотровой башни.

Вступив в жижу двора, Мартин заколебался. Какой-никакой, но это бой. А бой – событие непредсказуемое. Простояв некоторое время, он все же решил надеть нагрудный панцирь, шлем и прихватить щит. Уже спокойным шагом он отправился в свою комнату, где в мокром углу были свалены его доспехи и оружие. Протиснувшись в узкую дверь, Мартин остановился, в полумраке напрягая глаза.

Так и есть. Его женщина, заслышав шум и крики возбужденных наемников, уже покинула комнату и, скорее всего, убежала к тем своим подругам по несчастью, что всякий раз забивались в подвалы замка, как только их истязатели начинали пить вино или устраивали драку. Это, конечно, не спасало их от последующего насилия и избиения, но давало некоторое время, чтобы в молитвах попросить о заступничестве Божью Матерь.

«А вот и началось», – напрягая мышцы, подумал Мартин, едва до его слуха донеслись приглушенные расстоянием и руинами замка первые крики раненых и скрежет оружия. Он стал поспешно натягивать на истрепанный камзол нагрудные половинки панциря, затем трясущимися от спешки пальцами принялся застегивать ремешки, что их соединяют. Но ремешки, разбухшие от сырости и сочившейся между камнями воды, никак не желали влезать в тесные для них металлические застежки.

Повозившись, сколько хватило терпения (а его у Мартина никогда не было), оруженосец зарычал и сбросил непокорное железо.

«Щита достаточно», – в конце концов решил он и, схватив свой щит, заторопился к воротам. Еще два десятка шагов за воротами он преодолел бегом. Конечно, следовало спешить, но что-то насторожило его, а затем и вовсе невидимой рукой задержало и резко остановило.

С этого места Мартин не мог видеть, что происходило на вершине холма, но его острый, как у лисы, слух уловил то непонятное, что стало причиной его настороженности. Он хотел бы слышать победные крики своих друзей-наемников, мольбы о пощаде этих городских олухов. А вместо этого над холмами и обрамляющими их лесами повисла жуткая тишина. И вот в этой жути вначале глухо, а потом все более отчетливо, по нарастающей начали доноситься топот копыт и ржание лошадей.

«Наши лошади в конюшне. Никто и не вспомнил о них». – Холодный пот в очередной раз за этот день выступил на лице Мартина. Еще мгновение – и он увидел своих воинов, показавшихся на вершине. Те, бросая оружие и уже ненужные веревки, бежали, оглядываясь вполоборота, к спасительным развалинам замка. Через несколько секунд вперемешку с последними из них на вершину взлетели всадники с длинными копьями наперевес.

«Это все. Это конец», – тут же понял Мартин и, резко развернувшись, что есть духу понесся к воротам.

«Как глупо, как все глупо. Капитан никогда бы не совершил такой глупости. К дьяволу капитана. Спасать себя, себя… О Господи, спаси и убереги…»

Мечась по небольшому, выложенному камнем двору замка, Мартин лихорадочно перебирал в памяти все подвалы, комнаты, переходы и башни, каждый камень, каждую упавшую балку. Но нигде он не видел спасительного места. В голове помутилось от страха и отчаяния. Он упал на колени, а затем и лицом в зловонную вечную жижу, что на три пальца покрывала камни двора. И только тут…

– Да, да… – сдерживая крик, прошипел оруженосец и быстро, на четвереньках прополз с десяток шагов. Ни мгновения не колеблясь, он головой вперед ушел в каменную яму, доверху заполненную чем попало: дождевой водой, мочой, гнильем и разбухшим телом утопленницы, третьего дня покончившей с собой.

Холодная вода до костей пронзила тело и ударила в открытый от страха рот Мартина. Сам того не желая, он сделал несколько глотков и, перевернувшись, вынырнул. Но едва его голова показалась над поверхностью среди капустных листьев, ботвы, человеческого и конского дерьма, как он сразу же увидел сгорбленные фигурки наемников, поодиночке и группами вбегающих во двор. Некоторые кинулись к западной стене, чтобы через провалы пробраться к реке и попытаться переплыть ее. Другие стали искать ненадежного спасения все в тех же подвалах и пристройках. И только шестеро из них стали в строй и вытянули мечи навстречу въезжающим во двор всадникам.

Мартин набрал в грудь как можно больше воздуха и, подогнув колени, опустился на спасительное дно. Оставаясь там, он почувствовал, а затем увидел, как расступилась вода и сжавшееся тело опустилось на дно.

«Еще один… Но, кажется, ему не ко мне, а к небесам», – подумал Мартин и даже попытался перекреститься.

Но легкие уже начали рвать грудь. Нужен был хотя бы один, ну хотя бы полглотка воздуха. «Нет, нет», – запротестовал мозг оруженосца, однако тело само по себе стало всплывать. «Где она? Где?» – Лихорадочно заработавшая мысль толкнула Мартина к плавающему на поверхности телу утопленницы. Нащупав его руками, он прикрыл голову подолом женского платья и осторожно вынырнул.

Бой во дворе закончился. Из тех, кто пытался защищаться, в живых остался только Обер, но и тот стоял на коленях, обхватив руками окровавленную голову. Его смятый шлем лежал рядом, а меч был отброшен в знак полного подчинения победителям.

Через мгновение к Оберу подбежали два городских стражника и, опрокинув его в грязь, стали вязать.

К возившимся с пленным стражникам медленно подъехали три всадника.

Тот, что был посередине, снял шлем и встряхнул длинными светлыми волосами. На его молодом лице сияла довольная улыбка.

– Вот и все. Нет больше ваших обидчиков. С разбойниками покончено, бюргермейстер.

– Да, – как-то устало и равнодушно ответил всадник справа.

– Но еще есть те, кто будет отдан закону, – громко произнес третий всадник и указал рукой на утыканные стрелами тела у стены деревянной конюшни.

– Это кто? – спросил молодой рыцарь.

– Это мои люди. Я велел старику Вольтеру и тому, что с ним, похоронить арендатора Хольца. Это было пять дней тому. Теперь твоя служба, судья Перкель.

– Да уж, мой добрый Венцель Марцел. Забот будет много. – И судья опять махнул в сторону шестерых связанных разбойников, которых стражники ударами тупых концов копий выводили со двора.

* * *

Венцель Марцел громко хлопнул калиткой. Проходящая мимо старуха и тащивший за ней корзину подросток остановились и низко поклонились бюргермейстеру.

«Еще руки бросятся целовать», – не без самодовольства подумал Венцель и, гордо подняв голову, широким шагом направился к городской Ратуше.

Позавчера, в первых сумерках, весь город вышел за ворота, чтобы приветствовать своего достойного бюргермейстера, который возглавлял колонну из стражей и плененных разбойников. Всадников фон Бирка тоже встречали громкими возгласами, но более сдержанно. С давних времен горожане остерегались рыцарей и их воинов.

А уже поутру за Венцелем Марцелом повсюду следовали многие из горожан. Каждый раз, когда на их пути попадался незнакомый человек, его останавливали и, указывая на дородное тело Венцеля, с гордостью сообщали: «Это наш славный бюргермейстер и спаситель нашего города».

Потом уже непонятливых заставляли низко кланяться и приветливо улыбаться.

Многие из горожан, расчувствовавшись, припадали к рукам бюргермейстера, на что он притворно сердился и прятал руки за спину.

Вот и сегодня, не сделав и двух десятков шагов от дома, Венцель Марцел краешком глаза заметил, как у него за спиной образовалась толпа. Люди тихо переговаривались между собой, но многое из того, что было сказано, бюргермейстер услышал и принял всем сердцем.

– Счастлив город, в котором есть такой бюргермейстер…

– Счастлив каждый горожанин…

– Да продлит Господь его безболезненные годы…

Венцель Марцел, прищурившись, посмотрел на небо. В лучах, первых по-настоящему весенних лучах, голубое небо казалось торжественно высоким и приветливым.

«А ведь там Господь, который каждому воздаст по делам его…»

Ступив на Ратушную площадь, Венцель Марцел благосклонно и даже почти по-дружески кивнул вышедшему из соседней улицы судье Перкелю. На пунцовом от удовольствия лице судьи масляно светились счастливые глаза. За ним тоже шла небольшая толпа.

– Да пошлет Господь доброе утро уважаемому бюргермейстеру. – Не опуская головы, судья почтительно поприветствовал его.

– И тебе того же, – выставив подбородок, ответил Венцель Марцел.

– Какой приятный и желанный весенний день.

– И для нас, и для наших горожан. А вот для разбойников…

Венцель Марцел поднял правую руку и выразительно ткнул указательным пальцем в небо.

Стоящая в нескольких шагах толпа всколыхнулась и одобрительно загудела, оценив его жест.

Приняв под локоть руку судьи, бюргермейстер поднялся на ступени Ратуши. Здесь у входа его уже ожидал молодой рыцарь фон Бирк. Хвала Господу, молодого барона вчера удалось спровадить на постой к казначею Эрнсту. У того все дочери замужем, да и зятья крепкие, как дубовые скамьи. Сделал это бюргермейстер тонко и ненавязчиво, устроив в доме Эрнста пир в честь разгрома разбойников. Не знавший меру в вине фон Бирк поутру проснулся на широкой кровати казначея и обнаружил на сундуках и скамьях свое оружие и одежду, а также то немногое, что сопровождало верхового рыцаря в походах.

В тот же вечер Гюстев фон Бирк нагрянул в дом Венцеля Марцела, но тот был в Ратуше, а его милая дочь не вышла приветствовать благодетеля города, выслав служанку с отказом.

В нитку сжатые губы, обрамленные короткой русой бородой, выдавали настроение молодого рыцаря. Сегодня с первыми лучами солнца он отправил свой отряд из города, поручив его верному сержанту. И теперь его просто трясло от клокочущего в душе гнева.

– Я отправил своих людей. А… – громко начал молодой рыцарь, но, подхваченный под руки с обеих сторон бюргермейстером и судьей, вынужден был продолжить за закрытой дверью Ратуши:

– Как мне было объяснить им? Вечером подали вино и мясо. А уже на следующее утро отделались жидкой кашей и вареными овощами. Вечером еще меньше.

– Виной тому беды, что послал нам дьявол в образе кровавых разбойников. Городская казна пуста. Люди крохами кормят своих детей, а если что остается, доедают сами. – Бюргермейстер развел руками. – К тому же у города нет обязательств содержать ваш отряд, храбрый рыцарь. Вы и ваши воины совершили доброе дело. Господь воздаст вам на небесах. А люди разнесут по христианским землям славу о благородстве и силе рыцаря фон Бирка.

– Господь… Люди… – Гюстев поморщился. – Даже твоя дочь, бюргермейстер, не пожелала поблагодарить меня.

Венцель Марцел нервно прикусил губу и, печально посмотрев на рыцаря, произнес:

– Ей решать.

– Кому? – брови рыцаря удивленно взлетели вверх. – Да кто она… Я вел воинов в бой. Собственной рукой убил троих…

– Но не ради горожанки, – неучтиво перебил его бюргермейстер. – Ведь это случилось по воле Господа и благодаря стараниям епископа. Да и подарок его был принят.

– Я… – Гюстев фон Бирк хотел что-то возразить, но только обиженно захлопал ресницами.

– Да. По поводу епископского подарка, – бюргермейстер почесал подбородок, – кажется, он может сослужить добрую службу. Для начала пусть выяснит, где разбойники хранили награбленное. Ведь часть его по праву принадлежит победившему. Вам, доблестный рыцарь!

Молодой барон задумчиво уставился на Венцеля Марцела.

– Ты думаешь, у этих оборванцев что-то было?

– Если не у них, то у капитана наверняка. Ведь содержание полусотни воинов – удовольствие дорогое. Хотя на войне они еще дороже стоят. Вчера, устроив первый допрос, судья Перкель не смог и двух слов признания из них вырвать. Разбойники ведут себя весьма дерзко. И все время грозятся появлением их капитана.

– Пусть только явится. Я готов! – Молодой рыцарь гордо выпрямился. – А насчет епископского подарка… Считайте, что на пять дней он ваш. Только…

– О, ваша щедрость и достойные рыцаря поступки будут вознаграждены и Господом, и людьми. – И, предупреждая вопрос молодого барона, бюргермейстер добавил:

– И, конечно же, моей дочерью…

* * *

Бюргермейстер навалился всем своим большим телом на окованную железными полосами дубовую дверь, и только тогда она нехотя, со скрежетом, подалась и впустила пришедших.

– Здесь хранится все то, что нужно, если враг подойдет к стенам города: оружие, доспехи, смола и другое снаряжение. Думаю, этого хватит, чтобы вооружить половину мужчин города. Хотя почти все они состоят в городских цехах, а обязанность цехов – выставлять для обороны свои вооруженные отряды мастеров, подмастерьев, учеников. Но если у кого не будет своего оружия, город поможет. Беда города – беда каждого горожанина. И наоборот. Иди в тот угол…

Венцель Марцел указал факелом в дальний угол, а затем передал огонь своему спутнику. Тот молча взял факел и побрел в указанном направлении. За ним в нескольких шагах следовал и бюргермейстер. Остановившись перед грудой железа, он продолжил:

– Вот тут находится почти все, что нужно для твоего ремесла. Все это лежит без дела вот уже три года. Тот, кому это было нужно для работы, внезапно умер. Будучи еще нестарым, он не успел приготовить себе замену. С тех времен в городе возникло много проблем, да и беды следуют одна за другой. Но казна пуста. Мы, случается, нанимаем… Однако это бывает в редких случаях. Трудно найти достойного мастера для…

Бюргермейстер не закончил свою мысль. Да и зачем? Этот человек все знает, все понимает. Вон как быстро и со знанием дела он переворошил кучу железа и отобрал самое необходимое из того, что можно применить в его краткосрочной службе городу. Он знает и понимает свое жуткое ремесло. Другого епископ не держал бы при себе. Страшную славу о подземелье Правды заслужил в том числе и этот человек. Было бы интересно послушать его. Но вряд ли это когда-нибудь произойдет. На его губах – печать молчания. И не только епископская, но и собственная.

С того самого вечера, когда разгоряченный вином молодой фон Бирк остался наедине с его дочерью, этот «подарок» епископа не промолвил и слова. Да и его никто ни о чем не спрашивал. Венцель Марцел старательно избегал свидетеля его отцовской слабости, а точнее, предательства дочери. Молодой рыцарь поступал так же, но совсем по другим причинам.

Все дни и ночи «подарок епископа» оставался в комнатушке, расположенной на чердаке дома бюргермейстера и почти не вставал с лежанки. О нем не вспомнили, когда отправлялись на бой с разбойниками, не вспомнили ни на победном пиру, ни позже.

Вспомнили только сейчас. Вспомнили как о кружке, которая очень необходима, чтобы испить то, что трудно пригубить из-за неудобства самого сосуда.

А он и не нуждался ни в ком. Разве что в служанке, которая после того, как он, проголодавшись, поутру спустился в кухню и мрачно посмотрел на нее, стала дважды в день подносить к двери его комнатушки обильную пищу и крепкое пиво.

– Вот и хорошо. Пришло время и тебе послужить, – ласково улыбнувшись, произнес Венцель Марцел.

«Подарок епископа» уже уложил в металлическую корзину для горящих углей все, что ему было необходимо. Теперь он, повернувшись вполоборота, молча указывал бюргермейстеру на огромный двуручный меч и такую же по длине граненую железную палицу.

Венцель Марцел потер рукой подбородок и решительно кивнул ему…

– Назови свое имя…

Разбойник усмехнулся и, попробовав на крепость узлы, связывающие его руки за спиной, сделал шаг к судейскому столу.

– О нем лучше спросить у тех, кто гниет на полях битв во Фландрии и Нормандии. Я хорошо послужил нашему императору.

– Откуда ты родом?

– Я и сам позабыл.

– Признаешься ли ты в тех злодеяниях, что творил на землях имперского города Витинбурга?

Разбойник склонил голову к правому плечу и, притворно вздохнув, ответил:

– Я только воин. Я делаю то, что мне приказывает мой капитан. Лучше его спросите, когда он возьмет в осаду ваш городишко. Вначале он будет удивлен, увидев своих людей убитыми, а затем опечалится, узнав, что другие за тюремными засовами.

Судья Перкель, допрашивающий разбойника, посмотрел на бюргермейстера. Тот молча кивнул.

– Если преступник лжет или отказывается давать понятные суду ответы, я как судья Витинбурга должен применить к нему воздействие через причинение телесной боли.

Разбойник расправил широкие плечи и выпрямился во весь свой большой рост.

– Я храбро сражался. Трижды ранен. Я знаю, что такое боль.

– Боюсь, что ты ошибаешься. – Венцель Марцел повернулся к писцу и тихо сказал:

– Пусть войдет.

Писец угодливо улыбнулся и поспешил к двери. Распахнув ее во всю ширь и крикнув «Входи!», он невольно съежился и почти бегом вернулся к своему месту у краешка стола.

Вошел огромного роста мужчина. Внимательно осмотревшись, он остановил свой взгляд на бюргермейстере.

– Знай свое дело, палач! – строго велел Венцель Марцел и медленно опустился на неудобную скамью.

Палач сбросил с головы капюшон. Разбойник икнул и, не отдавая себе отчета, отступил на несколько шагов. Теперь он с явно видимым волнением следил за входящими в комнату стражниками. Один из них на вытянутых руках внес раскаленную от пылающих углей железную корзину. Второй – полотняный мешок. Третий, как особое сокровище, нес огромный двуручный меч и сверкающую гранями тяжелую палицу.

Все это стражники с большой осторожностью сложили в углу и выстроились у стены.

Коротко кивнув, палач расстегнул бронзовую застежку своего плаща и широким кругообразным движением сбросил его с плеч. От этого воздух, казалось, упруго разошелся по комнате, потревожив пламя настенных факелов и заставив их светить еще ярче.

– Если так, то…

Но разбойник не успел договорить. Правой рукой палач нанес ему короткий удар под дых. Верзила тут же рухнул на каменный пол и стал судорожно хватать воздух широко открытым ртом.

– Разденьте его, – тихо произнес палач.

Стражники, пораженные увиденным, тут же поспешили к лежащему на полу разбойнику. Пока они возились с одеждой, не жалея ни швов, ни тесемок, палач развязал полотняный мешок и стал медленно раскладывать на нем орудия своего ремесла.

Как ростовщик с особым вниманием и уважением раскладывает монеты, сортируя их по стоимости и изношенности, так и палач стал перебирать клещи, зажимы, крюки и сверкающие острейшими кончиками иглы.

Зная, что сейчас за ним следят все находящиеся в комнате, палач не спешил. Казалось, его руки и глаза под полуприкрытыми веками знакомятся с понятными ему, но пока еще новыми для него орудиями труда умершего мастера.

Наконец, закончив осмотр и согласно кивнув, он перевел свой взгляд на разбойника.

В левой руке палача длинной змеей извивалась крепкая веревка. Укрощая живые кольца, правая рука прошлась по внешнему кругу и вытащила конец. Несколько взмахов и ловких движений – и руки палача с петлей потянулись к ногам разбойника.

– Нет… Я… Нет… – растерянно залепетал разбойник и, пытаясь прикрыть свою наготу, подтянул колени к голове.

Широченная ладонь палача обхватила лодыжки сразу обеих ног и стянула их петлей. Затем он перебросил веревку через балку и, без видимого напряжения подтянув извивающее тело наемника, закрепил конец веревки на стенном кольце. Сложив руки на мощной груди, палач стал ожидать приказаний.

– Назови свое имя, – повторил свой первый вопрос судья Перкель.

– Что вам в имени моем? Я всего лишь наемник…

Судья кивнул.

Палач снял со стены факел и приблизил жаркое пламя к ногам разбойника. Огонь жадно, с потрескиванием слизал густые черные волосы. Еще мгновение – и огненные языки принялись пожирать кожу преступника.

– Одер я. Меня зовут Одер! – закричал разбойник. Приподняв голову, он с ужасом увидел, как пламя приближается к его густо поросшему низу живота. – Спрашивайте, судья, спрашивайте… Господи…

В спину подвешенного впились два крюка. Повиснув под весом груза, они опустились на ребра.

* * *

Венцель Марцел устало зевнул. Был поздний вечер. Уже четвертый разбойник висел вниз головой.

И этот до мельчайших подробностей рассказал обо всех злодеяниях, впрочем, привычно переложив большие грехи на своих друзей-наемников.

Но что Венцелю Марцелу до их преступлений? Всех этих убийств, изнасилований, грабежей и уничтожения огнем имущества несчастных? С наемниками все понятно. Они всегда на войне. А там сыт сильнейший, который насилием удовлетворит свою похоть. И напрасно судья Перкель пытался несколько раз сказать о законе Божьем, согласно которому убийства и другие преступления – это грех, за который совершивший его должен гореть в адском огне до скончания царства Господнего. То есть вечно.

Наемники уже давно в нем. Хотя не замечают и не думают о вечном наказании. Совершив первое убийство, они уже в бездне дьявола. А убийств за каждым из разбойников множество. Только убивая, можно выжить на войне. Выжить и жить войной, принося ее повсюду, где застали их день и ночь.

Да и закона императорского им не понять. Разве может слово, написанное на пергаменте, быть сильнее стального клинка или звона золотой монеты? Это они точно знают.

И напрасно. За законом стоит сила, что ломает силу и притягивает богатство. Это обдуманная сила, действие которой проверено сотнями ранее живших властелинов. Обдуманная и многократно применяемая.

С древнейших времен известно, что мир движется дальше благодаря трем лошадям: голоду, любви и страху. Голод заставляет работать и думать о завтрашнем дне. Любовь возвеличивает душу и рождает детей. А вот страх… Страх заболеть, потерять ближнего, стать калекой, умереть… А еще множество мелких страхов. Мелких, но, как и всякий страх, – ужасных.

Но есть еще один страх. Страх над страхами. О нем можно много рассказывать. Но понять его можно только тогда, когда он коснется человека. Точнее, его тела.

Голод и любовь – в воле Божьей. А вот страх – это воля дьявольская, ибо человек, поступающий не по-божески, поступает по-дьявольски.

Используя страх, можно владеть человеком.

Но как его еще сильнее объять страхом? Объять в то время, когда сама жизнь – это сплошной страх? Если ты слаб, к тебе придут сильные. Они отнимут последнее, изнасилуют жену и дочерей и, может, для собственной потехи, еще и убьют. А еще есть страх постоянной угрозы голода или повальной моровой болезни. И все это может случиться уже сегодня. И к этому живущий готов. Кажется, страх пронзил и душу, и тело, сжился с ними и стал равнодушно ожидаемым.

Но перед страхом телесной боли, собственной боли, равнодушных нет. Едва боль начинает пронзать тело, скручивать мышцы, грызть кости и ошпаривать мозг, как страх отступает. Даже перед смертью. Смерть кажется сладким избавлением от телесных мучений. Умереть, лишь бы не испытывать собственной телесной адской боли.

Вот и сейчас боль обострила память Обера и других разбойников настолько, что они припомнили все. До мельчайших подробностей. Может быть, за исключением тех мгновений, когда вино разжижало их мозги.

Еще при пытках Обера бюргермейстер удовлетворил свое любопытство, спросив, зачем разбойники убили старика Вольтера и второго стражника.

Разбойник надолго задумался, вспоминая, кто это, и пытаясь понять, о чем вопрос. И только острая игла палача, прошедшая между ребрами и едва не коснувшаяся сердца, помогла ему.

…К обеду следующего дня, проголодавшись, разбойники пожалели, что поленились прихватить с собой мясо коровы и теленка.

В тот вечер им было достаточно мяса. Да еще у этого Хольца оказался бочонок вина и вкуснейший сыр с мятой. Арендатор сам все отдал. Он все же надеялся, что наемники, насытившись, уйдут. Но это еще больше распалило алчность разбойников. Серебро и, может быть, даже золото… Оно непременно должно было быть у зажиточного арендатора.

Но Хольц, избитый до полусмерти, ничего не хотел отдавать. Клятвам и кровавым слезам разбойники не поверили. Избив Хольца, а затем его сыновей, наемники стали насиловать на их глазах несчастную мать и трех ее дочерей, младшая из которых была совсем ребенком. Но и это не помогло: глава семейства никак не хотел расставаться со звонкими монетами. Тогда разбойники убили собак, а затем, как и собак, пронзили стрелами самого Хольца.

Обер, всегда жадный до вина, был пьян. А этому арендатору следовало просто отдать деньги. Если они, конечно, у него были.

Вернувшись на следующий день за оставшимся мясом, разбойники пришли в ярость, оттого что увидели, как обнаглевшие стражники жарят на огне большие куски телятины. Они избили их, правда, несильно, так, чтобы те могли тащить туши животных. Не самим же тащить, раз дьявол послал этих.

А за что убили самих стражников, Обер не смог толком ответить. Опять же – напился…

Все это было обычным делом. То, что случалось день за днем. И можно ли все до мелочей помнить, когда живешь с единственно правильной мыслью: сегодня хорошо, ну и ладно.

Куда подевалась семья арендатора, Обер не знал. Да и зачем отряду лишние рты? Хватит того, что наемники держали при себе с десяток женщин. Ведь их тоже нужно кормить, иначе они не годились ни для работы, ни для телесных радостей.

Вот только как ни старался палач разузнать о казне разбойников, никто ничего не сказал. Скорее всего, простые наемники о ней даже не догадывались. О монетах нужно было бы спросить их капитана. Бюргермейстер все еще надеялся из отрывочных признаний составить представление о пути, что приведет к серебру.

Но после того как четвертый разбойник оказался на грани смерти, Венцеля Марцела стали одолевать сомнения, а были ли вообще у разбойников богатства. Похоже, те несколько монет, что побоями и пытками отнимались у селян и купцов, тратились на оружие и снаряжение. Ведь отряд наемников готовился к войне.

Может, и не стоило их тревожить? Ушли бы себе на битвы королей и сложили там свои головы. А если не сложили, то вернулись бы обратно, и все продолжилось. Нет, их нужно было уничтожить.

– Я должен отдохнуть, – устало промолвил Венцель Марцел, и по тому, как радостно заблестели глаза судьи, понял: Перкель готов до собственного беспамятства продолжать судебное дознание.

«Пусть тешится. Меня не обскакать. Это я освободил город от беды», – подумал бюргермейстер и, уходя, бросил на Перкеля строгий и властный взгляд.

Выбравшись из подвала и тяжело прошагав по зданию тюрьмы, Венцель Марцел распахнул дверь и оказался на небольшой площадке, три ступени которой вели во внутренний дворик.

Несмотря на то что на город опустились сумерки, дворик был полон народа. Но горожане, их жены и даже маленькие дети не перемещались и даже не вели бесед. Они стояли плечом к плечу.

«Их собрали крики пытаемых разбойников. Это радует и веселит их души. Глупый народ! Воистину правы древние римляне: люди нуждаются в хлебе и зрелищах. Что еще нужно простому человеку для счастья? А что нужно мне?…»

Задавшись этим вопросом и не ответив на приветствия и поклоны горожан, Венцель Марцел направился домой.

«Да, хлеба и зрелищ… Зрелищ и хлеба…»

Перед глазами бюргермейстера все еще стояла толпа горожан, собравшихся во дворике. Он улыбнулся. Но не толпе. Венцель Марцел улыбнулся пришедшей, пусть и дьявольской, но приятной мысли…

* * *

Утром перед развалившимся в кресле у камина бюргермейстером стоял колбасник Рут.

Венцель Марцел, улыбаясь, маленькими глотками пил холодную фруктовую воду.

– Значит, к воскресному утру ты и твои подмастерья успеют приготовить указанное мной количество колбасы, сальтисона и мясных лепешек?

Колбасник в ответ почтительно кивнул.

Бюргермейстер отставил чашу с напитком и, сложив руки на мягком брюхе, добавил:

– Только проследи, чтобы мясо было трижды промыто водой с уксусом. И не вздумай готовить с давно забитых свиней. Готовь из свежего мяса, и только сам. Кровь собирай в чистые посудины. А мясо хорошо растирай в ступках перед тем, как сделать лепешки. Знаешь сам, у многих нет зубов для колбас, так что лепешки будут им в радость. И не жалей соли и душистых трав.

Рут склонил голову, пряча улыбку.

Он всегда считал бюргермейстера несколько чудаковатым. Думает, если начитался светских книг, то может давать советы и колбаснику. Ну и пусть дает. Бюргермейстеру кажется, что если хорошо вымыть от крови и дерьма свинью, то это укрепит желудки горожан. Нет, не укрепит. Они все равно едят всякую гадость. И заплесневелый хлеб, и протухшего зайца, и гнилые овощи, и многое другое. Это случается и с благородными господами. Только при этом они всякую тухлятину пытаются присыпать дорогущим перцем, чтобы ослабить запах разложения или вкус соли, в котором держали мясо.