Текст книги "Трактат о любви. Духовные таинства"

Автор книги: Виктор Тростников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Часть 5

По есть и другой способ уберечь свое «я» от порабощения опекуну рода, к которому прибегают очень многие: преодолеть детский страх перед сексуальной физиологией и смотреть на неё как на природную необходимость, время от времени отдавая ей дань, а от одного погружения в неё до другого быть от неё независимым и, ни в кого не влюбляясь, решать духовные проблемы, помышляя о высоких предметах и совершенствуя свой внутренний мир. Поступая так, человек заявляет вейсмановскому молоху: «Я плачу тебе подать, и с тебя хватит; оставь меня в покое и не пытайся подчинить себе всю мою жизнь». Насколько оправдан такой метод и действительно ли он содействует сохранению личности?

Прежде чем рассматривать все плюсы и минусы такого поведения, надо дать ему точное определение, выражающее его суть. Конечно, это хотя и дозированный, но самый настоящий блуд, который путём некоторых ограничений хотят взять под контроль и отделить от главного содержания своего бытия. Это периодическое выпускание пара, имеющее целью снизить его давление на психику. Давайте же подумаем, осуществима ли такая хитрость.

Отвечая на этот вопрос, надо дать себе отчёт, кого тут берутся перехитрить. Говорят, природу не обманешь, но тут человек имеет дело не с абстрактной «природой», а с одним из её волевых центров, наделённым огромными полномочиями; с центром активным и неусыпно выполняющим свои обязанности ангела-хранителя рода. Его сила так велика, что нам трудно это вообразить. Одно приближение этого служебного духа с многотысячелетней практикой вызывает в том, к кому он приблизился, колоссальное возбуждение, ибо (напомним высказывание митрополита Кирилла) его можно сравнить с мощным силовым полем, и оно действует на сознание индивидуума примерно так же, как магнит действует на стрелку компаса, которая в его присутствии начинает беспорядочно дергаться во все стороны, будто взбесившись.

Что только не начинает вытворять живое существо, ощутив близость того «великого и неопределимого», которое вызвало у Андрея Болконского неожиданный спазм в горле. Спазм – это мелочь, бывает похлеще. Влюблённый лебедь кругами бороздит озеро с поднявшимися дыбом перьями, и даже более крупные и сильные его сородичи уступают ему дорогу, зная, что в это время он безрассудно смел и агрессивен. Глухари на току не видят и не слышат подошедшего вплотную охотника. Самцы копытных в период гона тоже выпадают из разряда нормальных животных. Олени, например, сутками стоят на поляне, толкая друг друга рогами, и нередко так и гибнут, не сумев расцепиться. О полной невменяемости собак при течке всем хорошо известно. Есть примеры и умилительного экстравагантного поведения особей, попавших в поле повелителя рода. Самец одной африканской птички готовит для своей подруги метровый шалаш из веточек и украшает его таким количеством цветов, что он превращается в оранжерею. А что сказать о людях? Из-за сложности человеческой психики воздействие родового императива у людей порождает поразительные по своему характеру поведенческие эффекты, не имеющие никакого рационального объяснения и дополняющие перечень синдромов, описываемых в учебниках психиатрии, – гомосексуализм, фетишизм, эксгибиционизм, педофилия, некрофилия, сексуальный маниакализм, толкающий на серийные убийства, пожирание половых органов убитых и т. п. Чем это понятнее мании преследования или клаустрофобии? Ясно, что и там, и там возникает серьёзное повреждение психики, только при шизофрении оно вызывается внутренней причиной, а здесь внешней, а именно – могущественным родовым духом. Несомненно, и пациенты психушки, и люди, услышавшие в себе невнятный, но властный голос рода, в одинаковой степени являются умалишёнными, хотя происхождение этого недуга у них различно.

В большинстве случаев проследить причинно-следственную связь между призывными звуками рода и конкретными формами поведения, которыми индивидуум отвечает на этот зов, невозможно, ибо цепочки, связывающие воздействие и ответ, пролегают в области бессознательного. Всё, что мы можем об этом сказать, имеет весьма общий характер: возбуждение, вызываемое болезненным действием родового поля, даёт самые неожиданные метастазы в сложном внутреннем мире человека. Однако в случае, который мы сейчас разбираем, – в случае дозированного разврата – развитие событий достаточно логично. Здесь не всё происходит в сфере бессознательного: причиной именно того ответа, каким, как правило, здесь всё заканчивается, является совесть, чей голос, хотя он обычно очень тихий, можно всё-таки расслышать.

Вот что пишет о ней святитель Игнатий Брянчанинов:

«Совесть – чувство духа человеческого, тонкое, светлое, различающее добро от зла.

Это чувство яснее различает добро от зла, нежели ум.

Труднее обольстить совесть, нежели ум…

Умертвить совесть – невозможно. Она будет сопровождать человека до страшного суда Христова: там обличит ослушника своего.

Храни совесть к самому себе. Не забывай, что ты – образ и подобие Бога, что ты обязан представить этот образ, в чистоте и святости, Самому Богу.

Горе, горе! если Господь не узнает Своего образа, не найдёт в нём никакого сходства с Собою. Он произнесёт грозный приговор: “Не знаю вас” (Мф. 25, 12). Непотребный образ будет ввергнут в неугасающий пламень геенны».

Хотя совесть совсем умертвить невозможно, её удаётся заглушить, однако, даже ставшие неслышными, её жалобные вздохи производят действие: загнанная вглубь, она отравляет настроение, делает человека раздражительным, отнимает у него радость существования. Отделаться от её укоров можно лишь одним способом: превратив греховное поведение в повседневную практику и убедив себя, что раз это постоянная реальность, значит, это норма. После этого человеку становится легче, а если из сердца прорвётся в сознание какой-то неожиданный упрёк, ум ответит на него: что делать, такова жизнь (а то и добавит для убедительности: все так делают). А вот то поведение, которое мы сейчас обсуждаем – отводить блуду определённое время, а вне этого времени не блудить, – самое неудачное для усыпления совести. Оно не только не может её убаюкать, но регулярно её бередит, ибо личность не способна раздвоиться, и в этой остающейся единой личности встречаются два разных образа жизни – основной и побочный, которые легко сравнить между собой, и тот факт, что первый есть добро, а второй есть зло, становится очевидным, а это сразу активизирует совесть, давая ей поддержку. Тут уже начинается серьёзный душевный разлад, солнце тускнеет на небе, трава перестает быть зелёной, и сердце всё чаще сжимается от тоски, и единственным средством избавиться от всего этого может стать легализация того нелегального, что человек хотел вынести за пределы своей личности, но не смог, ибо личность его неделима.

А как осуществится такая легализация, мы можем предвидеть: молоху, от которого пытались откупиться подачками, искусственно будет придано чье-то конкретное человеческое лицо, и блуд тем самым облагородится. Дальше облагороженный влюблённостью блуд войдёт уже в орбиту основной жизни личности и через это родовой гений овладеет этой жизнью целиком. Так, надев маску «единственного и неповторимого любимого существа», повелитель рода перейдёт из передней, где его пытались держать как слугу, в дом, займёт лучшие его комнаты и станет хозяином.

Иначе и не могло быть. Когда слабый затевает игру с сильным и пытается использовать его в своих целях, это всегда кончается одним и тем же: сильный перепоясывает слабого и ведёт его туда, куда он не хочет идти. Абсурдно садиться за шахматную доску с властелином рода, даже если ты гроссмейстер – он в любой момент может смести на пол фигуры, а доской раскроить тебе череп.

Провал стратегии дозированного блуда почти всегда бывает не просто сокрушительным, но и позорным. Не выдерживая раздвоения между нравственной жизнью и блудом и инстинктивно желая накинуть покров нравственности и на блуд, человек возводит в ранг возлюбленного именно того, с кем блудит, чтобы уничтожить источник напряжения на его собственной территории. И оказывается вполне закономерным, что мужчина, который «ради здоровья» нанимал проститутку, именно в неё и влюбляется и даже предлагает ей выйти за него замуж. Хорошо, если у той хватает ума отклонить это предложение, а если нет? Грустно и подумать о том, какие ужасные последствия повлечёт за собой такой безумный поступок. Эта трагическая ситуация описана во многих художественных произведениях, в частности в «Германтах» Марселя Пруста, где знатный аристократ Сен-Лу безумно влюбляется в проститутку-еврейку.

Такие случаи не только доказывают самоохранительную природу влюблённости, являющейся защитной реакцией на угрозу деградации личности, но и показывают, что она по своей сути столь же патологична, как и другие психические аномалии, порождаемые вторжением в нашу индивидуальную жизнь хозяина гамет, требующего от нас ради их бессмертия пожертвовать значительной частью нашего собственного «я». Может показаться, что это всё-таки самая безобидная форма половой патологии: влюбчивый человек ведь не серийный убийца! Да, если сравнивать одного донжуана и одного джека-потрошителя, то первый предпочтительнее, но если учесть, что любовная лихорадка трясёт многих, а потрошители весьма редки, и сравнивать общую сумму вреда, наносимого одной формой заболевания и другой, то баланс резко изменится, ибо феномен безумной влюблённости, поощряемый и идеализируемый романтической постхристианской культурой, служит причиной гораздо большего числа убийств, включая самоубийства, чем совершают все серийные маньяки, вместе взятые.

Я знаю, что многие читатели будут возмущены отнесением влюблённости к разряду патологических состояний. В основном негодовать будут те, кто недавно сам вошёл в это состояние и пока ещё испытывает эйфорию. Ну, с этими что ж полемизировать – они ведь находятся «под колпаком» у родового гения, который не только заставляет их совершать неординарные поступки, но и искажает нормальное мировосприятие. Вот пройдёт период восторга, блаженство сменится страданием, и тогда, может быть, они поумнеют и согласятся с нами. Но и среди тех, кто пережил любовное наваждение, найдутся такие, которые скажут: но ведь не всё, что ощущаешь в период безумной влюблённости, обман, в этой горячке открывается сердцу и что-то подлинное, и в душе рождаются и высокие чувства. С этим не поспоришь, конечно, это так. Да и как может быть иначе? Однако в любовной лихорадке конкретные образы и мысли, всплывающие на поверхность кипящего сознания, вторичны. Первично же само кипение, вызванное приближением вейсмановского молоха, а в кипящей смеси на поверхности могут ненадолго появиться и элементы, заслуживающие внимания. Но изучать их в таком бурлящем хаосе – не самая лучшая методика.

Неспецифичность возбуждения, генерируемого подошедшим к нам вплотную хранителем рода, убедительно доказывается тем несомненным фактом, что страстная любовь в один момент может превратиться в лютую ненависть: наша реакция на присутствие молоха состоит не в конкретных эмоциях, а в их интенсивности. Смена одного сильного чувства на столь же сильное противоположное в период влюблённости многократно описана в литературе. Едва ли не лучше всех показал, как это бывает, Лермонтов в сцене прощального свидания Печорина с княжной Мери из «Героя нашего времени».

«Вот двери отворились, и взошла она. Боже! Как переменилась с тех пор, как я не видал её, – а давно ли?

Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довёл её до кресел.

Я стоял против неё. Мы долго молчали; её большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; её бледные губы напрасно старались улыбнуться; её нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль её.

– Княжна, – сказал я, – вы знаете, что я над вами смеялся?.. вы должны презирать меня.

На её щеках показался болезненный румянец.

Я продолжал:

– Следственно, вы меня любить не можете…

Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слёзы.

– Боже мой! – произнесла она едва внятно.

Это становилось невыносимо; ещё минута, и я упал бы к ногам её.

– Итак, вы сами видите, – сказал я сколько мог твёрдым голосом и с принужденной усмешкою, – вы сами видите, что я не могу на вас жениться; если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении; вам легко её разуверить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот всё, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь… Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня любили, то с этой минуты презираете?..

Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза её чудесно сверкали.

– Я вас ненавижу. – сказала она».

Этот отрывок – настоящий подарок тому, кто хочет понять истинную природу влюблённости: тут все чистая правда. Лермонтов действует здесь как патологоанатом, будто скальпелем вскрывая душу бедной княжны и говоря нам: смотрите, как она больна! И болезнь эта причиняется тем древним родовым духом, который приказывает ей иметь мужа и детей, и от этого приказа она приходит в страшное волнение и переходит от любви к ненависти и обратно, не зная, как унять поднявшуюся в ней бурю. Конечно, реальный Печорин с его достоинствами и его нехорошим поведением, в котором он с таким удовольствием признаётся, тут ни при чём – дело в образе Печорина, который она создала в своей душе, чтобы возвышенным влечением к этому выдуманному образу прикрыть для себя самой выполнение по воле стража гамет низменной функции их воспроизводства. То, что княжну будоражила собственная фантазия, которой она спасала свое «я», не допуская появления в нём ничего неприличного, обнаружится через год-другой, когда она найдёт-таки себе мужа (с таким приданым это не проблема), и Печорин останется в её памяти дурным сном, а то и забудется, будто его и не было.

Ну а если говорить о том начальном периоде влюблённости, когда идеализированный образ не начал ещё давать трещину? Может быть, это не одна идеализация, а отыскание в избраннике того лучшего, что в нём есть, которое для равнодушного взора остаётся незамеченным?

Именно так представляют дело апологеты влюблённости. Они говорят: возвышенный образ возлюбленного не целиком ложен – ведь в каждом, даже самом худом человеке скрыт образ Божий, и чуткое любящее сердце умеет его разглядеть. Не очень убедительное рассуждение: чаще всего предмет страсти наделяется такими достоинствами, которых у него вообще нет, поэтому страсть и называется «слепой». Однако какая-то доля правды в этой теории содержится, а раз так, то не прибегнуть ли нашему бедному «я», терроризируемому властелином рода, к такой тактике: насладиться тем лучшим, что открывается в возлюбленном в утренний час любви, а как обозначится чёткое дневное освещение предметов, расстаться с ним, а если придёт следующая утренняя романтическая любовь, повторить этот приём снова?

Часть 6

Конечно, воздействие культуры на умы и сердца огромно, и, подавая влюблённость как святое чувство, выше которого ничего нет, западноевропейское искусство, а с XVIII века под его влиянием и русское нанесло людям невообразимый вред, толкая десять поколений молодёжи на экзальтацию вспыхнувшей страсти и идеализацию её предмета, на оправдание этой страстью неблаговидных поступков, включая ссору и разрыв с родителями. Издававшимися в невероятном количестве любовными романами было искалечено и поломано немало жизней. Но ведь во все времена существовали трезвые, практичные натуры, которых не собьёшь с толку сочинениями, и они-то понимали, что брачная любовь есть опасное наваждение, с которым шутки плохи. Как же они вели себя, когда влюблённость, как инстинктивная защитная реакция против биологичности родовой жизни, не спросясь, приходила и к ним? Они выбирали один из двух вариантов: либо брали от своего чувства то приятное, что оно даёт в начальной фазе, освобождаясь от него незадолго перед тем, как оно перерастёт в муки неудовлетворённости, либо гнали его прямо с порога. А если уж жениться, считали они, то по здравому решению, а лучше вообще не жениться.

…Семидесятые годы XIX века. По просёлочной дороге, пересекающей заснеженные нивы Орловщины, катится запряжённая парой лошадей карета. Утонув в мягком сиденье, в ней едет элегантно одетый красивый старик с поседевшей русой бородой и совсем белыми волнистыми волосами – настоящий барин, каких скоро уже не будет в России. Он едет в Париж, но думает не о нём. О чём же? Он сам рассказал об этом.

 
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые…
 

Одни воспоминания влекут за собой другие, усталая память пробуждается, и лица, явившиеся из прошлого, оживают и возвращаются, будто они и не уходили.

 
Вспомнишь обильные, страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые…
 

Ах, Иван Сергеевич! Зачем же ты, русский богатырь, вскормленный на этой неоглядной лесостепи, тащишься в тесную и людную Францию, в это царство мещан и скопидомов? Что на свете может быть лучше твоего Спасского-Лутовинова? Зачем ты от него бежишь?

Видно, крепок был наш богатырь, всё мог выдержать, даже жизнь на чужбине, где не мог он выйти росистым утром с ружьём и собакой в наполненные птичьим гомоном перелески. И даже те, единственные на свете глаза, что сияли любовью, и тот единственный на свете милый голос, что трепетал от любви, не одолели тебя – выдержал и их, перемолол, забыл. Убежал от них, как бежишь сейчас от России, и расстался с ними.

Да нет, дело тут не в крепости, а в мудрости. Просто надо уметь жить, а он умел. В чём же заключается эта житейская мудрость? Он ответил на этот вопрос и своей биографией, и своими произведениями: чуть почуял, что можешь «втюриться», уноси ноги! В «Отцах и детях» он ставит нам в пример помещицу Одинцову. Придя в себя после бурного объяснения с Базаровым, она решила: «Нет, Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие всё-таки лучше всего на свете». В этой формуле и содержится первый способ избегать муки любовного состояния: не дать себе слишком глубоко войти в это состояние. «Её спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесённого оскорбления. Она не чувствовала себя оскорблённою; она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за неё – и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие».

Какая же умница была эта Анна Сергеевна Одинцова, как хорошо понимала она «фатальную обречённость» любовного опьянения, о которой десятилетия спустя писал Бердяев, – этого обмана, прикрывающего романтической кисеей будущую трагедию. Но ведь y неё был уже жизненный опыт. А вот молоденькие девушки не могут быть такими умными, поэтому надеяться на то, что их охладят подобные логические рассуждения, не приходится. Их ангел-хранитель понимает это и даёт им спасительный инстинкт «девичьей гордости», предостерегающий их от сближения с понравившимся человеком. Это замечательное качество женской половины человечества, дающее о себе знать чуть ли не с детского сада, а уж в школьные годы расцветающее пышным цветом, много раз воспевалось в художественной литературе и в фильмах. Но не только светские моралисты, а и православные духовники, в сознании которых гордость выступает одним из смертных грехов, советовали исповедующимся у них девушкам быть с молодыми людьми нарочито заносчивыми и высокомерными. И это частично ослабляло вред, наносимый романтической литературой.

Второй способ является более кардинальным. Им советовал воспользоваться Пьеру Безухову Андрей Болконский, сам вовремя его не оценивший: «Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь её ясно, а то ты ошибёшься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным. А то пропадёт всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждёшь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!..» Другой персонаж Толстого, Позднышев из «Крейцеровой сонаты», высказывался против брака намного резче:

«Ведь что, главное, погано, – начал он, – предполагается, в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможностью этих физических излишеств, не думая при том нисколько не только о её духовной жизни, но даже и об её физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло её…

Так мы и жили, в постоянном тумане, не видя того положения, в котором мы находились. И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил ещё до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался.

А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видеть этого. Я ещё не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе, тогда я ещё не знал этого ни про других, ни про себя».

И у князя Андрея, и у Позднышева иллюзии относительно любви рассеялись лишь после неудачных браков, так что здесь мы видим мудрость, пришедшую задним числом. Да и то ненадолго, во всяком случае у первого. Побыв после смерти жены какое-то время убеждённым холостяком, Болконский неожиданно для самого себя влюбился в Наташу Ростову, но тут, слава Богу, до женитьбы дело не дошло из-за её попытки убежать с Анатолем Курагиным. Настоящим убеждённым холостяком был Тургенев, влюблявшийся очень часто, но всегда избегавший попадания в брачные сети. Однажды он сказал: «Когда придёт такая весна, в которую я не влюблюсь, значит, в этом году я умру». Однако он всегда умел подавить своё увлечение, когда оно становилось опасным для его свободы. Но тургеневский вариант всё-таки не выход. Менять любовниц, даже испытывая к каждой из них высокие чувства, как ни говорите, есть блуд, а значит, скотство. Подлинно кардинальным решением проблемы является полное безбрачие, абсолютно целомудренная жизнь. К ней и призывал когда-то своих духовных чад апостол Павел: «Хорошо человеку не касаться женщины… ибо желаю, чтобы все люди были, как и я (то есть девственными). Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков. Если и женишься, не согрешишь, и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти; а мне вас жаль. Я хочу, чтобы вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем; как угодить Господу, а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицей: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтоб быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу. Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечений. Посему выдающий замуж свою девицу поступает хорошо, а не выдающий поступает лучше» (1 Кор. 7).

Конечно, то, что заповедует здесь первоверховный апостол, не придумано им самим. Ни один из учеников

Христа, смотревших на всё Его глазами, не осмелился бы учительствовать по такому важному, может быть, самому важному для человека вопросу, как вступление или невступление в брак, по собственному разумению. Как и всюду, в этом месте святой Павел лишь пересказывает речение Иисуса, содержащееся в Евангелии в более краткой форме и иносказательно. Вот оно: «Есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19,12).

Эта мысль, намеренно завуалированная Иисусом для того, чтобы быть услышанной только теми, «кто имеет уши», является прямым продолжением тех поразивших народ заповедей, которые звучали в Нагорной проповеди. Так же, как «подставь другую щёку» или «любите врагов своих», она есть для иудеев соблазн, для эллинов – безумие. У израильтян производить потомство считалось первейшей обязанностью всякого, бездетные люди вызывали общественное презрение как проклятые Богом; в Риме основной опорой империи была семья (домус), она служила исходной единицей знаменитого римского права, и ей придавалось сакральное значение. И вдруг безбрачие не только получает одобрение наряду с супружеством, но и становится выше супружества!

Надо сказать, что и сознание современных номинальных христиан, потерявших былую твёрдость веры, тоже изо всех сил противится признанию того, что отказавшиеся от участия в родовой жизни (по Евангелию, «сами себя оскопившие») избирают «царский путь», то есть путь, вернее всего ведущий в Царство Небесное. В преподавании и особенно в публичных лекциях постоянно сталкиваешься с широчайше распространённым в православной среде убеждением, будто существуют два равноправных способа спастись: монашеский и мирской. Люди, утверждающие это, где-то когда-то слышали фразу: «Можно спастись в браке и погибнуть в монастыре», и это действительно так, но одно дело «можно», а другое – «легче» или «труднее». Нельзя основывать свою философию на афоризмах, а надо прислушиваться к тому, что сказано в Новом Завете и в творениях святых отцов, а там по этому вопросу имеется полное единодушие.

Св. Кирилл Иерусалимский: «Брак – серебро, а девство – золото».

Св. Феогност: «Нет подвига выше девства».

Св. Иоанн Лествичник: «Девство – совершенная святость».

Св. Антоний Великий: «Девство – печать совершенства».

Св. Киприан: «Девство – цвет в вертограде Церкви, краса и прославление благодати, образ Божий, сообразный святыне Господа».

Св. Амфилохий: «Девство – приятнейшее благоухание Господу Иисусу».

И наконец, уже в ХХ веке замечательный православный богослов архиепископ Аверкий пишет: «Девство, как высший подвиг, к которому не все способны, поставляется выше супружества. Хотя и честное супружество благословлено, но чистое девство выше супружества, как это всегда учила Церковь».

Монашество именуется у православных «ангельским чином», откуда ясно, что оно ставится много выше мирян. Епископом в православии считается быть достойным только монах. Преподобный Серафим придавал такое большое значение девству, что брал в свою «Мельничную обитель» только незамужних девиц. А в Апокалипсисе о Божьем «малом стаде» сказано: «Это те, которые не осквернились с женами» (Откр. 14, 4).