Текст книги "Золото на ветру"

Автор книги: Виктор Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Шик-то оно, конечно, шик, – задумчиво согласился Каверзнев, но мы с Чижом привыкли к тебе, да и шофер ты, что надо. Скучать будем без тебя, мазурика.

Ребров шмыгнул носом, обнял Чижа, потом расцеловался с Лепой и дрогнувшим голосом сказал:

– Ну, так я ведь с Котовским же, с хорошим таким братком... за народное дело... опять же тяга... Словом, ребята, пока, ребята, может еще встретимся. – Он повернулся и поспешил к сверкавшему лаком автомобилю, занял свое место, надвинул огромные очки и, пофыркав на зрителей синим дымком, укатил с глаз.

Едва не ограбленные пассажиры полезли в вагоны, обмениваясь шутками, смеясь, частью же ругаясь и ворча.

Поезд тронулся. Лепа с Чижом разместились в купе, а взамен незнакомки объявился некий господин с бойкой внешностью и бакенами на щеках.

Он сразу извлек замысловатое английское вечное перо и принялся зловеще чиркать им у себя в блокноте. Исчиркав добрую половину, он удовлетворенно щелкнул языком, свернул блокнот и завинтил перо в футляр.

– Теперь до города добраться, а там с руками оторвут. Материальчик-то с пылу с жару!

– Вы что же, журналист? – осведомился Чижик.

– Газетчик, – пояснил спутник, – стригу со всего понемногу. На выпить-закусить хватает. Грамотных ведь, сами знаете... Так что работа есть. – Он достал сосуд, стопочки из серебра и, разлив, сделал гостеприимный жест.

Лепа с Чижом зашевелились, достали своей колбасы, придвинулись к столу.

Выпили. Стали закусывать.

– А позвольте узнать, – заговорил Чижик, оглянувшись на Каверзнева. – Как цензура-то у вас, небось свирепствует?

– Цензура?! – Газетчик налился кровью и подался вперед. Цензура обнаглела до последней крайности! Попадись мне только цензор какой-нибудь, я из него сейчас дух вышибу.

– А имя ваше позвольте узнать, – опять спросил Чиж.

– Артамон Меньшиков меня зовут, и меня цензура знает. – Артамон погрозил вдаль кулаком, видимо, в сторону цензуры.

– Скажите, а это не вы – граф? – уточнил Лепа.

– Ну разве это важно – князь, граф... Двадцатый век на носу. Успевай только поворачиваться, хоть ты князь, хоть ты граф... неопределенно ответил Меньшиков и, пригнувшись к столу, продолжил: – Я вам признаюсь – попался мне раз цензор, цензор, говорит, я! Ну, значит, стало быть, отвечаю, получи в ухо! Раз, да другой, до третьего добрался, потом еще по хребтине его и в загривок... Но чувствую мало, не доходит – живуч, стервец! Что ж! Бью дальше! Так поверите ли, господа, целый день его, каналью, лупил. Все кулаки в дым истер, не поленился, сбегал на пристань к бурлакам: "Ребята, – говорю, – айда цензора бить! Всем по штофу!" Прибегаем, да в толчки его опять. Шум, гром, народ сбежался. Кто? Что? Цензора бьют! Помогай давай! Так всем городом его и лупили. Ей-богу, не вру – очередь по записи была. После уморились, бросили его как есть... "Ну, – спрашиваю, – понял, щелкопер, как в чужом чиркать?" "Понял, – говорит, – больше не буду". Так вот у меня с этим братом, – закончил попутчик и, утомленный, откинулся на спину.

– Послушайте, – заволновался Чиж, – а вот у меня статья одна есть об искусстве. Может, и я могу?

– Напечатать?

– Ну да, если можно?

– Наливай! – скомандовал граф. Чижик разлил. Все выпили.

– Пойдем к редактору, – заговорил Артамон, – дадим твою статью, и если не напечатают, так мы из этого редактора тут же и душу вон. Понял? А что за статья?

– Да про художников, – застеснялся Чижик. – Название такое: "Воздействие корешения в среде художников на процесс искусства". И еще есть, – захлебывался он.

– Отличная статья, я наперед вижу, что да, у меня глаз! На первой полосе пойдет. Высший класс. Полный сбор. Брр... Р-р-р, – князь захрапел, а Чижик возбужденно задергался, видно было, что мыслями он уже далеко, в лучшем месте и положении.

Лепа внимательно и с сожалением вглядывался в него, предчувствуя разлуку.

Затем достал из кармана свою поршневую ручку с золотым пером, протянул Чижу: – Возьми на память, Чижик. Почаще промывай и перо береги.

– Понимаете, Леопольд, я не надолго, потом догоню вас, найду. Очень хочется себя попробовать. Я давно уж мечтал, да случая не было. – Чижик бережно спрятал ручку и уставился горячим взором в окно.

Поезд подходил к городу. За окном сновали носильщики, улюлюкали лотошники, двигалась цветная толпа.

XVI

По возвращении в деревню, полковник роздал гостинцы, оделил сластями и свистульками детей, показал новые калоши поселянам.

– Гуттаперча! – восторженно цокали языками мужики, от -тягивая край и отпуская.

– Известно, не лыко.

– Да не лыко, и не содрано ни с кого... Чудеса!

– Льют ее, гуттаперчу энту, – объяснил мужик в пиджаке, – варят и льют в форму. После остудят, и готово тебе – сапог.

– Рассказывай, – сомневались мужики, – скажи еще – сеют! Нешто кожу льют? Кожу дерут, да мочут, да мнут – эвон как, а ты – варят.

– То кожа, пень трухлявый, а то, вникай, гуттаперча! – горячился пиджак.

– Варено – перчено, – отзывался названный пнем. – Ишшо как носиться будет – не ведомо, может, о траву истопчешь, о песок сотрешь.

– Трешь – мнешь! – обозлился пиджак, – небось Чук не промах, дерьма не купит.

– Да уж этот Чук не пол-Чука, а целый Чук...

На том и сошлись. Сдвинули за Чука стаканы с бражкой, выпили, налили еще. Дымил пахучий самосад. Садилось солнце.

* * *

Чук сильно похорошел собой и вскоре женился на вдове героя турецкой кампании, оказавшейся как раз тем, чего не хватало ему для полного счастья, а она со своей стороны сумела родить ему сына, получившего выбранное полковником имя Гектор.

XVII

– Человек предполагает, а Господь – располагает, – так думал Лепа, живя в городе вторую неделю и все откладывая дальнейшее продвижение к югу. Причины тому состояли главным образом в отсутствии средств. Необходимо было как-то подзаработать на дальнейшую жизнь. Лепа залез в долги к графу с Чижом, которые сделались друзья неразлейвода и снимали даже на двоих одну приличную квартирку в центре города, куда взяли и Леопольда.

Не соглашаясь есть чужого хлеба, Каверзнев обратился в сыскное с предложением своих услуг по уголовным делам. Леопольд был охотно принят, так как работы была пропасть, а сыщиков нехватка, жалованье же ему положили приличное и даже весьма. С первой же получки Лепа мало того, что роздал долги, так еще столько накупил добра, что едва его донес.

Чиж с графом напропалую мотались по каким-то редакциям, клубам и прочим собраниям.

Чижиковские статьи сразу, как и было сказано, напечатали, перепечатали, и вскоре он стал известен в области искусства и смежных областях настолько, что желание еще побыть практикантом у Лепы ни разу у него не возникло. Ко всему, граф приучил податливого Чижика питаться в ресторанах, и Чиж вскоре раздался вширь, поважнел и, колбася в очередную редакцию, смотрел совершенным Гоголем.

Дни слагались в недели, недели в месяцы. Извозчики поменяли свои пролетки на санки, отчего на улицах сразу затрещал мороз.

В городском парке залили центральную площадку водой и устроили каток. С наступлением сумерек над ним зажигалась иллюминация и играл военный духовой оркестр.

Каток был столпотворением. Это был праздник и увлечение, смешавшее все людские слои. Все лучшее и здоровое собиралось тут.

По льду раскатывалось великое множество катальщиков на привязанных к обуви стальных и деревянных коньках с завернутыми носами, известных под названием "снегурки".

Не нужно объяснять, что для молодых людей каток был все! Где еще можно с таким блеском и легкостью завязать знакомство и, что немаловажно, иметь выбор знакомств? А выбор был: кружились по льду краснощекие гимназистки в отороченных шубках, полосатых гамашах и с двумя косами за спиной. Скользили при помощи плавных движений корпуса крепкотелые кухарки. Упруго и чинно катались, выделывая гимнастические фигуры, строгие курсистки, имеющие под кофтой непременный запретный листок или бледно отпечатанную брошюру.

Противная сторона представлена была усатыми энергичными господами, носившимися на манер майских жуков, а также обладателями нежных подусников, с робкими, но пылкими взглядами из глаз. Были и пожилые господа в наутюженных панталонах и шубах нараспашку, из тех, у кого "седина в голову, а бус в ребро". Повсюду брались за руки, улыбались, совершали вращения, элегантно отставляя то руку, то ногу. Кто-то кого-то преследовал, кто-то не без удовольствия падал лбом, кто-то закусывал свернутым в трубу блином с икрой, не замедляя кружения. И у всех без исключения изо рта и ноздрей валил белый пар.

Идя сюда, имеющий расстроенные нервы должен был или оставить их дома, или хоть у самого входа, но не дальше: что бы он с ними делал, получив в лицо или ухо снежный ком внезапно и не раз от тайного доброжелателя, или если бы его закружили неизвестные в масках и установили вдруг вверх ногами в сугроб, сами скрывшись в толпе?

На все тут следовало отвечать одним лишь смехом и улыбкой, даже на таяние льда за воротником. Но ведь тем и лучше! Никому не запрещалось образовать ответную партию и украшать сугробы чужими протестующими ногами.

А музыка?! Что за чудо-музыка звучала из военной беседки! Музыканты падали, замерзая, но продолжали надувать красные щеки и дуть в инструменты, не чувствуя обморожений, а чувствуя лишь одно – восторг души и сердца.

Нет уж той музыки, и нет больше таких композиторов, что могли бы ее сочинить.

Лепа с завистью смотрел сквозь решетку на это гулянье, но поучаствовать не мог. Работа отнимала все время, так что некогда было даже расправить собранный в морщины лоб, обдумывающий очередную каверзу преступникам.

Зато авторитет Леопольда рос день ото дня – результаты его работы были налицо. Стоило только кому-нибудь ограбить банк или нанести оскорбление действием, как тут же он представал перед Леопольдовым укоризненным взором и был вынужден поднять руки для заключения их в наручники.

Бандитский мир затрепетал. За Лепой стали следить, подбрасывать ему угрожающие письма и даже постреливать в него с отдаленных расстояний.

В ответ Леопольд ловко расставлял ловушки с засадами, в которые косяками вваливался уголовный элемент, проклиная вездесущего и неподкупного инспектора Каверзнева.

Углубившись в работу, Лепа обнаружил, что разбойники очень хорошо уяснили преимущество совместных действий, и весь мир опутан уже нитями организованности.

И Хобот оказался тут как тут, пришел-таки по следу, рыскал по городу, держал себя начальником среди местной полиции, активно якшался с темным миром.

Вскоре Леопольд обнаружил, что некоторые нити ведут прямехонько к нему. В газетной хронике то и дело мелькало имя Хобота в связи с самыми жуткими происшествиями, в которых, как правило, принимали участие социалисты-бомбисты, иностранные шпионы и загадочные незнакомки.

Новый коллега сразу вызвал у Каверзнева сильное недоверие.

– Живуч больно и не в меру боек, – решил Лепа и начал наводить справки повсюду, где только мог.

Кое-какие справки случились у Чижа с графом по роду их газетной деятельности и деятельности графа, ежевечерне приводившего дам из разных городских слоев, захватывая и из купеческого, и из слоя девиц, которых граф обозначал названием "специальный резерв", используя почему-то английское слово "Спэшл".

– Спэшл резерв, – представлял он их товарищам, если те оказывались дома.

Резерв этот был поистине неисчерпаемым кладезем всяческих сведений. Так что мало-помалу Лепа разглядел на фоне действий разномастных бомбистов, похождений блестящих и неблестящих дам и просто мордобоя причудливую сеть, сотканную живучим Хоботом.

– Эх, – думал Каверзнев, – сюда бы чуковскую хватку. С ним на пару мы бы скоренько прищучили паука.

XVIII

Однажды, аккуратно пробуя одну из нащупанных в последние дни нитей, Леопольд обнаружил припутанного туда Котовского.

– Гришу в обиду не дам, – твердо решил Каверзнев и ринулся на поиски героя.

Вскоре спецрезерв довел до Лепиного сведения, что готовился очередное ограбление в "Одеоне", солист – Котовский.

– Ну вот и случай подоспел, – обрадовался Лепа и взялся за чистку нового длинноствольного "Смит и Вессона", употребив в дело специальный ершик, клетчатый носовой платок и мягкую фланельку. Вскоре револьвер засверкал чистотой, механизм его мягко защелкал, в стволе же открылся прекрасный, радужный вид на отдаленье.

Лепа уложил револьвер в карман, досыпал патронов и двинулся к центру города, застегивая на ходу свое пальто работы шотландских мастеров будущего.

К "Одеону" было не пробиться. Все подступы были запружены народом. Разряженная публика состояла преимущественно из дам. Преимущество сложилось за счет дам, явившихся без сопровождения и особенно раскалявших атмосферу своими эмансипе. Повсюду вспыхивали очаги птичьего гвалта. Любой зритель, закрыв глаза, живо представил бы двор, полный гусей и уток. Все что-то галдели, но что – понять было никак нельзя. Вроде бы что-то важное, но задавшись целью слушать одну какую-нибудь даму с особенно резким звуком голоса, немедленно можно было убедиться, что дичь или иностранный язык.

Дамы и девицы, потея и много теряя от внешности, протискивались к дверям, держа над головой шитые бисером ридикюли. Во многих из них содержались свернутые изящными фантиками или связанные трубочками заранее приготовленные подметные письма, специально для Григория, имеющие целью хотя бы чуть обратить к сочинительнице его популярное внимание. И уж несомненно, что все они дивно пахли, так как всякой женщине известно, что приятный запах от сочинения выдает приятного автора.

Два дюжих швейцара, взявшись за руки, не справлялись с дамским напором и принуждены были использовать запрещенные приемы в виде тычков коленом и пиханья плечом, в ответ же получали сдачу пощечинами, царапаньем лиц, плевками и прочей такой валютой.

Наконец, при помощи ловких вышибал, дверь закрылась, выставилась надпись: "Господа, мест нет!", и очистилось все прихожее пространство.

Фанатично настроенные поклонницы остались дожидаться на улице, переложив ридикюли в муфты.

Тот, кому интересно приотодвинуть завесу с женской души и понять хотя бы часть ее содержания, не должен отворачиваться пренебрежительно от прильнувших к Котовскому поклонниц, он должен вглядеться в их пламенные лица и спросить себя:

– А есть ли во мне тяга? Или, на худой конец, крепкий корпус? Содержит ли что-нибудь ценное череп?

Получив отрицательный ответ по всем или по частям пунктов, спросивший увидит дорогу, ведущую к совершенству, и оценит роль прекрасного пола в своей судьбе.

Жаль только, что многие, увидя этот путь, поворачивают-таки оглобли вбок или назад к тому концу, от которого шли... Хотя бог весть, надо ли жалеть об них, и не придется ли жалевшим однажды уловить себя на зависти к свернувшим и повернувшимся, а, может, узнать вдруг, стороной, что и сам-то Григорий Котовский двигался кривой тропкой или даже обратным ходом. Не приходит ли идущий к совершенству указанным путем в пустое место?

Между тем Котовский, роняя дам, подобно дубу, роняющему с себя желуди, двигался к своему отдельному кабинету тростью расчищая дорогу и громыхая своим "Дык!" и "Елы-палы!". За ним следовали невозмутимые молодцы, прилежно сметавшие добычу в кожаные мешки и тоже отчасти захватывающие котовской популярности.

Следовали по залу расторопные официанты, не устающие в целый вечер щеголять цирковой ловкостью и улыбаться...

Отужинавший и пополнивший свои финансы Котовский опять был перехвачен вездесущим Хоботом, возглавлявшим якобы полицейский отряд. Хобот, выдержав положенное число тумаков, тут же поместил в своей, подбитой ватным слоем фуражке, многократную денежную компенсацию неудовольствия и опять был таков.

Котовский же двинулся к автомобилю, подняв над головой трость для дожидавшихся на улице фанатичных поклонниц, которые обрадовались и трости, когда Котовский раздвинул ею их спрессованный строй.

Лакированный автомобиль подзамело снегом, Ребров в ушанке и заиндевевших очках нетерпеливо покручивал руль и сигналил. Еще раз обернувшись к женщинам, Котовский отметил, что среди них были прехорошенькие.

– Ах, вы, мордашки, – подумал он, глядя на их замерзшие щеки и упрятанные в муфты руки. – Жаль, ничего не захватил им...

XIX

Когда лакированный автомобиль, погрузив атамана, сорвался с места, Ребров, чуть повернувшись, сделал рекомендующий жест и указал на сидящего позади Леопольда:

– Рекомендую, Гриша, – наш человек и настоящий друг народа, Леопольд Каверзнев.

– Все у тебя, Ребров, народные друзья, – заворчал, вынимая из-за пазухи ворох записок и протягивая назад руку, Котовский, – куда ни кинь, – всюду одно, – или народный друг какой-нибудь, или Хобот.

– Григорий Иванович! Товарищ Котовский! – потянул с заднего сиденья обе руки Лепа. – Хобот, вы верно заметили, подлец. Я же предостеречь вас желаю! Поймите, он вовлекает вас в свои подлые сети! Я вот вас все изображу счас на бумажке, всю классовую структуру...

– А вот комиссарить, елы-палы, не надо, – загородился рукой Григорий, – я никого не ограбил и Хобот мне нипочем.

– Как так? А золото и ценности? – изумился Лепа.

– Какие ценности?

– Да в "Одеоне" же собрали вы.

– Да разве ж это ценности, елы-палы?

– А что же?

– Дык, известно, говно!

– Но вы же... жизнью рискуете... – озадаченно вымолил Лепа, ощущая в голове изрядную кашу и чуть не плача от досады, что не может объясниться.

Котовский резко повернулся, поднял палец и, понизив голос, высказал, как бы с вопросом:

– Дык... за народное дело... – И отвернувшись, удовлетворенно погладил медную поверхность головы.

– Послушайте, Котовский, а вы не буддист случайно?

Котовский по-кошачьи зажмурился и улыбчиво помотал головой, только что не облизнувшись, затем объяснил:

– Я Котовский, фамилие такое, а зовут Гришей, – он еще раз повернулся и подмигнул Леопольду ласковым бриллиантовым глазом.

А Лепа подумал, что зря он хлопочет.

– Это ведь мне многое не ясно, скорее ничего почти, а он-то все понимает и оттого весел. Что ж я его, вроде, учить хочу... Да и что такое я? Никто меня не знает и неинтересно никому, а он, шутка сказать, – Котовский! Одна рожа, так не уступит самовару. А рост? А тяга? Ребров вот сразу смекнул за кем идти, рулит теперь с полстакана и горя не знает. Про дам и говорить нечего, до сих пор из-за галстука и записки.

Но вот Хоботу я не спущу, его прищучить – святое дело.

Если бы Леопольд как следует верил в бога, он решил бы, что тот услыхал его молитву, потому что именно на мысли о прищучении Хобота произошло следующее: внезапно из-за угла вывернул наряд конных городовых и, завидя автомобиль Котовского, пришпоривая лошадей, поскакал к ним.

Ребров, долго не думая, выжал до предела газ и на скорости промчался сквозь их строй, напугав коней и зацепив одного так, что тот завертелся волчком вместе с наездником. Однако, прежде, чем Ребров свернул в проулок, Лепа успел заметить выглядывающую из-за фонарного столба предательскую рожу Хобота в ватной фуражке. Хобот досадливо махал рукавицей на незадачливых городовых и ругался.

Котовский тоже заметил и сразу велел Реброву, объехав квартал, вернуться к прежнему месту.

расчет оправдался вполне. Хобот, услав погоню за Котовским, беспечно ковылял проулком, заглядывая в подвальные окна и любопытствуя незадвинутыми ситцевыми занавесками. Кое-что из открывшихся ему видов народной жизни показалось ему заманчивым, и Хобот стал уже погружаться туловищем в одну такую форточку и, наверное, погрузился бы целиком. Но тихо подступивший Котовский тут-то и ухватил его железной пятерней за отвислый суконный зад и так воздел к небесам.

Напрасно думать, что Хобот, как всегда, сохранил хладнокровие и ко всему приготовился. Он ожидал чего-нибудь в совершенно ином роде, ибо внимание его осталось увлеченным видом за занавеской. Поэтому он испугался и оробел до мозга костей. Пришлось ему также, по народному выражению, "наложить в штаны".

Дополнительно к этому, явилась вездесущая пресса в лице графа с Чижом, а следом и любопытные праздные лица.

Еще Котовский держал руку воздетой, чтобы Хобот осознал действительность, а уж граф рассупонил и установил на треноге тяжелый фотографический аппарат, Чижик же деловито защелкал поршневым пером.

Леопольд предусмотрительно замешался в толпе и наблюдал оттуда.

Ослепительно завспыхивал магнием аппарат. Под объективам Ребров защемил поданного Хобота дверцей за голову и прочно удерживал. А Котовский при помощи своей трости взялся производить над ним действие, напоминающее выбивание персидского ковра перед сдачей в ломбард.

Хобот не был персом, но пыли из него вылетела целая туча, что отчасти мешало съемке.

Сами собой появились барышни и дамы. Между ними видны были и представительницы "Спецрезерва", одетые с особенным вкусом и шиком.

Барышни принялись хихикать, дамы сердито одергивали их, сами же глядели во все глаза и даже разиня рты.

Хобот вел себя мужественно и почти не орал, за что вскоре был выпущен на мостовую и оставлен в покое.

С окончанием экзекуции народ стал нехотя расходиться, покинув подавленного Хобота в окружении нескольких сердобольных зрительниц, которые напоили пострадавшего водой и увели под локти восвояси.

Лепа двигался к дому. На ходу, при помощи решительных широких жестов, он пытался помочь себе понять смысл и взаимосвязь последних событий. Лепа чувствовал, что какого-то совсем махонького шажочка не хватает ему сделать, чтобы увязать в одну цепь полицейского Хобота и разбойника Котовского. Тогда и Шерстюк с Терентием заняли бы свои места. Но что-то мешало Леопольду сделать этот шажок, оставляя его в прежнем недоумении. Послышался шум автомобильного мотора, и вскоре Ребров затормозил у тротуара с Каверзневым.

Из окошка атаман Котовский, надышав в ухо Лепе горячего воздуха, сказал следующую неожиданную вещь:

– Братку моему – Терентию, от меня поклон. Скажешь – Гриша, мол, кланяться велел! – и скрылся за стеклом, оставив Леопольда стоять на тротуаре и разевать бесполезно рот.

* * *

Стараниями графа уже поутру едва продравшая глаза читающая публика могла видеть в газетах снимки, на которых фигурировала Хоботовская задница и защемленный дверцей затылок. Котовский везде выглядел строгим отцом, преподающим урок нерадивому сыну. Фотографии сопровождались ядовитыми текстами Чижа, припоминавшими Хоботу и бомбистов и прекрасных дам...

Вскоре опознанный ХОбот исчез из города в неизвестном направлении, с неизвестными намерениями и как будто даже переменив фамилию и внешность.

XX

С исчезновением Хобота Лепа мало-помалу стал терять интерес к работе.

Вылавливая уголовных бандитов, перестреливаясь с ними на пистолетах и дерясь врукопашную, Лепа то и дело натурально нарывался на социалистов-бомбистов и народных экспроприаторов вроде Котовского, только меньшего масштаба. Это выбивало его из колеи. У Леопольда опускались руки, перекашивались патроны, отказывали бомбы. Помня ход Всеобщей истории, Леопольд соображал, что не так уж много времени ему осталось на путешествия с приключениями, а банановые острова и морские просторы продолжали пленять его развитое воображение.

Часто, лежа в своей холостяцкой постели, видел он все это перед собой как живое, ощущал в ладонях пеньковый канат, слышал шум прибоя, нюхал морской воздух, залетевший откуда-то издалека в его форточку... Реализм же действительной жизни выставлял перед Леопольдом иные картины и примеры.

Из-за денег люди калечили у закладывали тела и души, надеясь после, когда-нибудь, как-нибудь, за все расплатиться и получить еще прибыль...

Любовь, произведения изящных искусств и музыки сделались товаром, взамен романтики предлагалась политическая экономия. Эта напасть уже катила широким фронтом, увлекая даже самые стойкие умы.

Однажды Леопольд повстречал на улице тетку пьяную и горько плачущую.

Лепа почему-то сразу понял, что та плачет не от какого-то происшествия, а вообще, вдруг, обо всей пропащей жизни и о том, что ничего уже не поправить... Былая красота, трезвая жизнь – все ушло безвозвратно.

Лепа с болью думал, что, наверное, была у нее любовь и "обидчик", с чего и пошло все у нее наперекос. И если б увидал тот обидчик, как горько плачет баба, как она грязна и жалка, то или у него сердце бы в груди разорвалось, или бы он все ей отдал, всю даже свою жизнь. Но не встретит бабу обидчик, потому что занят он войной или выгодной торговлей, а может, даже и прямо "Народным делом".

Так думал Леопольд, и всю эту длинную мысль не вспомнил о своей незнакомке, а вспомнил лишь вечером, когда улегся под одеяло и надул паруса своей мечты.

Представлял он свою встречу с любимой и радовался, что не спросил ее имени и адреса. Леопольд собирался, вернувшись из путешествия по странам и континентам в родной город, поразить девушку тем, что отыщет ее (ведь сыщик же он) и наполнит ее скромное жилище экзотическими трофеями в виде леопардовых шкур, слоновых бивней и африканских масок.

За этими пустяками забыл Лепа о том, что обесценивает любые сувениры, – разрушительном течении времени, неумолимо прущем вперед и вперед.

XXI

Начало пригревать солнце. Запахло весной. Каверзнева непреодолимо потянуло на юг, к морю. Захотелось повидать Терентия и еще порасспросить, послушать его, передать поклон от Котовского.

Проблема денег давно уж была у Лепы решена наилучшим образом, скопилась изрядная сумма, так как за делами Леопольд не замечал соблазнов, хлеб же стоил дешево...

Два-три недорасследованных дела (других не происходило, так запугана была уголовщина во всем городе) еще удерживали Лепу на месте, не то он сорвался бы тут же, сей же миг. В ущерб югу Леопольд Каверзнев был профессионалом.

Весна и графа не обошла своим вниманием и все время совала ему в ребра чертей.

То и дело Лепе было не попасть в квартиру без того, чтобы не отбить кулаков и не оборвать звонка. Граф встречал его всклокоченным видом, блуждающим взглядом и ссылками на внезапную сонливость. В то же время из прихожей, подобно тени, выскальзывало создание в вуальке или изящная представительница "спецрезерва".

Довелось Леопольду столкнуться в своей прихожей и с княгиней Беломоро-Балтийской .

В момент Лепиного прихода та выговаривала графу, ничуть не смущаясь присутствием инспектора. Голос у нее звенел, пахло скандалом:

– Вам, любезный граф, от меня одного только нужно, вы хуже Котовского!

– А Котовский, княгиня, не так уж прост! – осадил ее граф, помня, что лучшая оборона – нападение, – я даже не берусь с ним равняться. Он, того гляди, в народные герои выйдет. А я что? Обо мне песен не сложат, – граф загрустил, притулился к дверному косяку, таких как я, сударыня, вы, с вашей-то ножкой, нанизывать можете десятками, ровно карасей на кукан...

– Вы, противный графишка, циник и пошляк! – продолжала кипятиться княгиня.

– Нет, позвольте! Ежели я циник, то уж никак не пошляк, возражал граф, – или, коли вам угодно настаивать на втором пункте, что то есть я пошляк, – тогда не соглашаюсь на циника. Поскольку и честно и прямо заявляю, что хочу вас... осязать, то, пожалуй, я циник, но остаюсь благороден. А вот ежели стану врать про чувства, читать стишки о розах, или того хуже – идеями спекулировать в вашу пользу, вот тут я стану точно – пошляком и вдобавок выйду подлец! Выбирайте, что лучше!

– Это вам, граф, – взвизгнула княгиня, – пора выбрать – кого вы больше любите, – меня или благоверную свою!

– Больше, – потупился граф, – жену. Но сильнее – вас, графиня! вскричал он, падая на одно колено и широко отводя руку. На это княгиня только плюнула на пол и ушла, презрительно дергая турнюром и гремя юбками, мимо Лепы, исполнявшего роль пустого места или каменного изваяния.

– Так вы женаты? – справился Леопольд по уходу женщины.

– Якобы, Леопольд, якобы. Мое имя всегда окружено легендами и ... дымкой.

– Пойдемте ужинать, сегодня у нас дупеля!

XXII

Замечательно ярки и прямы были солнечные лучи. Бриллиантовым блеском били по глазам витые сосульки. Воздух прозрачный и чистый, как хрусталь, сам, без помощи ноздрей и рта, заполнял до отказа грудь. Откуда-то доносились неслыханные звоны и пение таинственных хоров. Лепе казалось, что это сирены с далеких островов манят его к себе, чтобы соблазнить и испытать. Колени его нетерпеливо подрагивали. Мысли и мечты мешались и путались, не давая покоя ногам, и он вынужден был носиться кругами по комнате всякую минуту досуга, чтобы прийти в себя и продолжить рабочие размышления, более глубокие, чем у бандитов.

И Чижа стало не узнать. Откуда-то взялся бархатный голос, округлое брюшко и борода подковкой. Глаза он от Лепы прятал. Дома показывался редко, из чего выходило, что на будущее его планы сильно переменились против прежнего.

По этим причинам, как только все трое очутились вместе, Лепой и был объявлен совет. Совет был коротким и категоричным. Каверзнев ехал на юг к Терентию и звал с собой графа:

– Вам, граф, как репортеру теперь самое место на флоте! Не то или сопьетесь, или... Вот уж там действительно материал! А у Котовского всю жизнь на хвосте не просидите. Терять вам совершенно нечего, – агитировал он, – рядовым вас не сделают, а в офицерской жизни ест много блестящих сторон. Одна только форма флотская дорого стоит. Якорей одних целая пропасть! Резерв ваш сильнее только вас полюбит. И перо отточите на морской теме, будет как жало! Ну?!

Граф помалкивал, пощипывал бакен, потом поднял голову:

– А чиж?

– Чижик, мне кажется, прикипел к своей клубной жизни, пускай еще потешится. После, если надумает, найдет нас на южном флоте. А, Чиж? Лепа вопросительно посмотрел на Чижа. Тот заерзал, достал зачем-то перо, принялся им чиркать по листу бумаги:

– Да, пожалуй, наверно, видимо, скорее всего, что так и выйдет, может быть... Я постараюсь.

Лепа покивал головой и опять обратился к графу:

– Ну же, граф?!

– Да я, собственно, не прочь. Действительно, черт возьми! – граф подошел к окну, расправил плечи. – Смотаться что-ли на море? Решено, еду! – граф обернулся. – Но не теперь. Недели две еще нужно задержаться – дело чести.

– А я еду немедленно! Получу жалованье и в путь, – закрыл совет Леопольд.

Тут же затеялся прощальный ужин. Позвали некоторых знакомых, принесли граммофон с пластинками Федора Шаляпина, и чуть не до самого утра вздрагивали за стенами соседи от их буйных голосов, посудного звона и хватающего за сердце шаляпинского баса.

XXIII

Весть о скором отъезде Каверзнева быстро разнеслась повсюду, проникнув в самые отдаленные и темные закоулки городских трущоб.

Преступный мир ликовал. Воры и разбойники ходили с просветленными ликами и при встрече перемигивались, спрашивая друг друга:

– Что, брат, точно Каверзнев едет?

– Точно! Сам слыхал, – крестился встречный.