Текст книги "Повесть о чекисте"

Автор книги: Виктор Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

СРАЖЕНИЕ НАЧИНАЕТСЯ

Ровно в семь часов утра Николай был в Управлении «Стройнадзора». Каждый рабочий день начинался с оперативного совещания в кабинете морского строительного советника Загнера. На «говорильне», как мысленно окрестил эти совещания Николай, завод принимал заказы на ремонт судов от Морской транспортной службы – «Зеетранспортштелле».

В этот день присутствовали: майор Загнер – человек с красным бугристым лицом, в очках с золотой оправой, в форме СС; его заместитель Вагнер – самодовольный, одетый в безукоризненный серый костюм, с крестом на груди; шеф завода Купфер; главный инженер Петелин; главный механик Сакотта и Николай Гефт.

В начале совещания майор Загнер передал заказ на ремонт одного бота марки «РО» 16-й гафеншуцфлотилии [9] 9
  Гафеншуцфлотилия (нем.) – охраннопортовая.


[Закрыть], двух ботов серии «Д» 30-й деляйтфлотилии [10] 10
  Деляйтфлотилия (нем.) – охраннокараванная.


[Закрыть], одного катера 9-й флотилии Очакова и двух судов 4-й флотилии фишкутеров из Ак-Мечети. Майор уточнил сроки ремонта судов, подписал требование на материалы и, остановив невидящий взгляд на Купфере, сдерживая раздражение, по-немецки сказал:

– Объясните, шеф: почему в ковше завода четыре недели стоит сторожевой корабль «ПС-3», принадлежащий германскому военному флоту? Работы по установке двигателя должны были быть закончены к первому июня! Вчера меня вызывал по этому вопросу начальник оберверфштаба адмирал Цииб. Я не желаю краснеть перед командованием из-за вашей нераспорядительности!

Николай написал записку и передал ее через стол Вагнеру.

Купфер поднялся с кресла и, глядя в окно на бегущие облака, по-румынски начал что-то неторопливо говорить...

– Прикажете, господин шеф, пригласить переводчика?! – перебил его Загнер. – Потрудитесь говорить по-немецки!

Проглотив обиду, Купфер перешел на немецкий. Корректно, так же тихо, не повышая голоса, он долго объяснял причину задержки монтажных работ. По Купферу, выходило так, что на заводе нет специалистов по двигателям этого типа, что машина получена некомплектной, в связи с чем целый ряд деталей приходится изготовлять на месте...

Во время длинного монолога Вагнер подошел к баурату с запиской Гефта и, наклонившись, что-то тихо ему сказал.

Баурат согласно кивнул головой, оставил записку у себя и перебил Купфера:

– Все ясно, господин шеф. Ответственным по установке двигателя на «ПС-3» назначите инженера Гефта! Даю вам три дня срока. Двадцать пятого июня я сам приеду на ходовые испытания!

Николай заметил ироническую улыбку инженера Петелина, за этой улыбкой скрывалось: «Посмотрим, инженер Гефт, как с этой задачей справишься ты. Смотри, не сломай себе шею!»

Мысленно Николай принял вызов Петелина, он знал, что с главным инженером предстоит еще не одна схватка впереди. Этот, с позволения сказать, русский инженер только при оккупантах защитил диплом. С прилежанием, достойным лучшего применения, он в совершенстве изучил румынский язык. В качестве главного инженера, Петелин старался больше, чем Купфер, пустить завод на полную мощность. Он издевался над рабочими, подвергал их незаслуженным наказаниям и штрафам. Все это Гефт узнал за то краткое время, что был на заводе.

Из Управления «Стройнадзора» Гефт выехал на машине с Купфером, Сакоттой и Петелиным.

В машине Купфер по-русски, примиряюще, сказал:

– Я очень сожалею, господин Гефт, что вам не дали времени осмотреться, но... – он развел руками. – Говорят, с корабля на бал, а у вас с бала на корабль...

– Если то, что сейчас произошло, можно назвать балом! – вставил Петелин.

В здании дирекции Гефту отвели кабинет на втором этаже с окнами на механический цех, электростанцию и эллинг. Где-то там, за всеми этими сооружениями, было море, перечеркнутое линиями причалов.

Николай снял трубку телефона и попросил механический цех. Услышав визг и грохот работающих станков, он потребовал:

– Шефа механического цеха!

– Кто говорит? – по-немецки спросил кокетливый женский голос.

– Старший инженер по механической части Гефт! – ответил он также по-немецки.

– Одну минуту! Я сейчас разыщу шефа. Иван Александрович где-то на территории. Что передать?

– Прошу его зайти ко мне!

Николай положил трубку и в ожидании подошел к окну.

Он знал Ивана Александровича Рябошапченко еще бригадиром, познакомился с ним на практике. В сороковом году они случайно вместе отдыхали в гагринском санатории водников. Рябошапченко пробился в люди, как сам говорил, из учеников слесарного дела, кажется кончил годичную школу в Кронштадте, плавал на линейном корабле машинистом-турбинистом, у него ясная голова и золотые руки. С кем сейчас Иван Рябошапченко? Сделал при оккупантах карьеру, из бригадиров – в начальники цеха?! Неужели служит румынам на полусогнутых, как Петелин?

Иван Александрович РЯБОШАПЧЕНКО.

Начальник механического цеха, ближайший помощник Н. Гефта.

Его размышления прервала девушка, стриженая блондинка со смазливым личиком. Пестрое узкое платье подчеркивало ее пышные формы. Явно кокетничая, она сказала:

– Шеф на эллинге, он сейчас придет, Я секретарь. Немцы меня зовут Лизхен!

«Секретарь начальника механического цеха... Странно, зачем подобная должность? Разве что для немецкой информации!» – подумал Николай, но вслух сказал:

– Отлично, Лизхен! – и протянул ей руку, – Николай Артурович Гефт! Благодарю за оперативность!

В кабинет вошел Рябошапченко, и Лизхен, бросив Николаю многообещающий взгляд, выпорхнула из кабинета.

После ее ухода оба они почувствовали какую-то неловкость. Поздоровались как старые знакомые, молча постояли у окна, затем Гефт сказал:

– Да, Иван Александрович, я вас не поздравил...

– С чем? – удивился Рябошапченко.

– С должностью начальника ведущего цеха!..

– Знаете, Николай Артурович, от этой должности я, как от чумы, бежал... Не помогло. Петелин поставил обязательное условие. Я полгода не работал, семья шесть человек, нужда, каждый хочет есть. Торговать не умею, в доносчики пойти – совесть не позволяет...

– Кстати, – перебил его Гефт, – что это за девица у вас в секретарях?

– Секретарь!.. – усмехнулся Рябошапченко. – Табельщица она, но ей такая должность не к лицу. Сверху поставили. Она по-немецки бойко лопочет, ну и вообще... К немцам добрая...

– Расскажите, Иван Александрович, что там у вас с «ПС-3»? В каком состоянии дизель? – Гефт перешел к столу. – Чья бригада работает на монтаже? Почему затянули срок?

Слушая доклад, он пытливо разглядывал начальника цеха. Выполнение его миссии во многом зависело от этого человека, от того, с кем он будет в этой борьбе.

А Рябошапченко, чувствуя на себе пристальный взгляд инженера, нервничал. От волнения у него сохло во рту. Обстоятельно информируя о работах по установке двигателя, он часто умолкал, чтобы собраться с мыслями. Думая, по привычке двигал желваками, вытягивал губы, словно собираясь засвистеть, и поджимал их вновь.

– Вы говорите, что работает бригада Берещука? – перебил его Гефт. – Ну что же, давайте, Иван Александрович, пройдемся на корабль...

Они вышли из кабинета и спустились вниз.

Рябошапченко был пониже Николая ростом, поэтому, разговаривая с ним, он задирал голову. Его темно-карие глаза, прищуренные от яркого солнца, смотрели на Гефта с внимательной хитрецой.

Над входом в механический цех бросалось в глаза барельефное изображение святого Николая Мирликийского – покровителя морского промысла. Святой достался в наследство еще от тех времен, когда завод был эллингом «Русского общества пароходства и торговли» – РОПиТ. В бытность Гефта на заводской практике этого барельефа не было: его заштукатурили и сровняли со стеной. При оккупантах штукатурку отколупали и барельеф восстановили.

«Чему же теперь покровительствует святой тезка? – мелькнула у него мысль. – Пиратскому промыслу гитлеровцев?!»

Незаметно они дошли до пирса, где был ошвартован немецкий сторожевик.

Николай прикинул на глаз тоннаж корабля: шестьсот, не больше. Посмотрел вооружение: одна зенитная пушка, две двадцатимиллиметровых, спаренный пулемет и бомбосбрасыватели.

«Досадно, что такую щуку придется выпустить в море!» – подумал он, спускаясь вместе с Рябошапченко в машинное отделение.

Бригада Михаила Степановича Берещука встретила их появление настороженным молчанием. К работе еще не приступали, один покуривал, другой суконкой шлифовал зажигалку, третий читал, двое завтракали, здесь же, на станине, расстелив газету.

Гефт поздоровался с бригадой и приступил к осмотру. Придирчиво, педантично он исследовал все части двигателя, от центровки до топливных насосов высокого давления. По тому, как он это делал, рабочие поняли, что перед ними не механик Сакотта, а инженер, отлично знающий свое дело.

Изредка Гефт задавал скупые вопросы бригадиру.

«Разумеется, значительная часть монтажа выполнена, – пришел он к заключению. – Но как выполнена?! За такую работу в прежнее время я бы с треском снял бригадира!»

Николай Гефт помнил бригадира по первому знакомству с заводом в студенческие годы. Уже тогда Берещук был одним из лучших специалистов по судовым двигателям, он вырос здесь, в этом цехе, сложился в мастера, тонкого знатока корабельного сердца.

«Что же это? Нарочитая небрежность? – думал Гефт. – Если бы я мог запросто сказать Берещуку: так, мол, и так, дорогой человек, нужно, понимаешь, мне нужно, чтобы двигатель работал! Но ведь не скажешь!.. Надо становиться к машине самому и шаг за шагом преодолевать сопротивление. Каким же я буду подлецом в глазах этих людей!» – но вслух, вытирая руки ветошью, он сказал:

– У меня такое впечатление, что осталось сделать не так уж много: закончить центровку, ликвидировать пропуски во фланцах маслопровода, опрессовать, отрегулировать топливные насосы, форсунки и наладить пусковую систему. На всю эту работу нам дано три дня. Руководство я беру на себя.

– Три дня?! – ахнул Берещук.

– Да, Михаил Степанович, три дня. Я сделаю точные замеры клиньев, а вы, шеф, – обратился он к Рябошапченко, – лично проследите за тем, чтобы в цехе снимали прострожку с самым минимальным допуском. Пойдемте, Иван Александрович, наверх, поговорим...

Они поднялись на верхнюю палубу, присели на люк-решетку.

Посвистывающий в ковше буксир замолчал, и в наступившей тишине они ясно услышали снизу, из машинного отделения, сказанное кем-то в сердцах:

– Вот немецкая шкура! Выслуживается, стервец! – Голос был густой, басовитый.

Не сдержав улыбки, Николай взглянул на Ивана Александровича:

– Серьезные ребята у Михаила Степановича!

– Это не со зла... – забеспокоился Рябошапченко. – Конечно, голодно, жить трудно, некоторые вот мастерят зажигалки – и на рынок... Тут ничего не сделаешь... А работают они добросовестно...

О добросовестности рабочих Гефт не спорил, он только что убедился в наличии у рабочих совести.

В тот же вечер, уже закончив свой трудовой день на немецком сторожевом корабле, по дороге с пирса Гефт встретил на территории завода Полтавского. В довоенное время Андрей Архипович плавал старшим механиком на теплоходе «Аджаристан», часто заходил в Туапсе, встречались они за бутылкой «сухого».

– А я слышу, травят по заводу байки: Николай Гефт появился! Нет, думаю, не может того быть! А ты, скажи пожалуйста!.. – тряся руку Николая, говорил Полтавский.

– Давай отойдем в сторонку, – предложил Николай, чтобы выиграть время.

Они перешли дорогу и сели на скамейку.

Из отводного колодца с шипением вырывалось белое облачко пара. С электростанции доносилось тяжелое дыхание дизеля. А прямо над их головой в густой листве акации чирикала какая-то пичуга.

– Не томи, Николай Артурович! Какими судьбами ты оказался в Одессе? На Марти?

«Что сказать? Ответить по легенде – оттолкнешь от себя человека. Солгать – концы не сведешь с концами», – подумал Николай и решил в пределах возможного придерживаться золотой середины:

– В сорок втором меня взяли в армию, прошел я курсы «Выстрел», был командиром. Во время боев за Харьков свалил меня брюшной тиф. Когда наши Оставляли город, я был в горячке, в бреду. Пришли гитлеровцы. Как я выжил – не спрашивай, но выжил. Потом немцы отправили меня по месту постоянного жительства. Приехал я в Одессу. Старикам и без меня тяжко, на их иждивении долго не просидишь, да и трудповинности не миновать. Пошел к Вагнеру – я у него учился, – получил рекомендацию. Жить-то надо...

– Надо! Ох, как надо! – подхватил Полтавский. – Теперь-то я уверен, что надо! На Волге-то их как разделали, а?! Выходит, и «непобедимых» бить можно! – сказал и боязливо оглянулся по сторонам. – Да! А где же Анна? Сыновья?

– Аня с ребятами в глубоком тылу, в Казахстане. Работает, ни в чем не нуждается...

– Что же это мы сидим, как короли из чужой колоды! – спохватился Полтавский. – Обмоем встречу? У меня тут на шаланде есть бутылочка «сухого»!..

Гефт очень нуждался в объективной информации, поэтому, узнав о том, что Полтавский работает здесь же, в механическом цехе, мастером, согласился.

Они вернулись к пирсу, поднялись по трапу на самоходную шаланду, где Полтавский налаживал двигатель. Мастер засветил от аккумулятора лампочку, порылся в рундуке с ветошью, извлек неполную бутылку сухого вина и два пластмассовых стаканчика. Расположились они на рундуке, и беседа завилась куделью.

За этот час в машинном отделении самоходки Гефт узнал многое – Полтавский был человек наблюдательный и на язык острый.

В первые месяцы оккупации судоремонтный бездействовал. Но помаленьку на завод начали возвращаться рабочие. Электроэнергии не было. Привезли румыны откуда-то токарный станок и приспособили его на ручное вращение. Однако оккупантам завод был нужен, они рыскали по всей Одессе в поисках двигателя для электростанции и наконец нашли на толевом заводе паровую машину. Ее устанавливали месяцев пять. К тому времени нашлась предательская душа – кладовщик, выдал румынам затопленные детали двигателя. Привезли еще несколько токарных станков, но работа на заводе шла со скрипом. Рабочие относились к делу с холодком, короче говоря, саботировали. Да и судов в ковше не было. Изготовляли всякую ерунду – ножи, вилки, зажигалки. В сорок втором начали поступать на ремонт суда. Работа велась медленно, словно бы нехотя, каждый норовил словчить для себя дефицитного материальчика да вынести на базар, – что ни говори, «частная инициатива»! К примеру, на шаланде «Хаджибей» поставили прокладки из картона, а клингериту «приделали ноги». С шаланды «Амур» растащили весь инструмент. Стоял у пирса немецкий буксирный катер, так ребята обрезали швартовые концы и унесли. Манильский канат частник на базаре хватал с руками. О баббите, цветных металлах и говорить нечего: не успеешь оглянуться – на базаре! Малый токарный станок по частям с завода вынесли. Конечно, это воровством не назовешь, это борьба за существование и борьба с новым фашистским порядком, сопротивление одиночек. Да и друг к другу рабочие относились не очень-то доверчиво: были среди нас и доносчики – подлые душонки, и предатели. Нечто вроде сознательного сопротивления началось после «Белой крепости», по-румынски «Читата альба».

– Я тебе, Николай Артурович, про эту «Белую крепость» расскажу подробно, потому я так мыслю, что эта паршивая посуда дала некоторую подвижку рабочему сознанию! – сказал Полтавский и разлил по стаканчикам остатки вина.

Полтавский рассказывал длинно, с большим количеством крепких словечек и отступлений.

История с «Читата альбой» представилась Гефту так.

Привели на буксире в капитальный ремонт небольшое колесное судно, приписанное к порту Констанца. Как у всех колесных пароходов, вал паровой машины на этом судне был поперечный, формы мотыля. Надо было поставить новую нащечину взамен сломанной. Нащечину изготовили на заводе, а устанавливала бригада Ляшенко. Хотя бригадир дело знал, ограничителей не поставил. Нагрели нащечину, как положено, до четырехсот градусов, Ляшенко дал команду: «Майна помалу!» Крановщик на мостовом кране не расслышал команду и смайнал гак крана на полную. Нащечина просела ниже своего места и прочно села на шейке вала. Пробовали снять нащечину при помощи болтов с подогревом бензогорелкой – не вышло: болты лопнули. Доставили из котельного цеха гидравлические джеки... Словом, провозились дня три, пока сняли нащечину, но металл на шейке вала задрали. Эта авария надолго задержала ремонт «Белой крепости». Бригада ждала больших неприятностей, но все сошло благополучно. Такой исход дела людей воодушевил, они почувствовали, что у них есть оружие, и они могут бороться. Кто-то и совсем осмелел – на буксирном катере «Форос» забил деревянные чопы в краны продувки цилиндров, это могло вызвать крупную аварию. Но заметил обер-механик, и этим вопросом занялась сигуранца, много дней вела следствие. С тех пор люди стали осторожнее, и, хотя нет у нас на заводе организованного сопротивления, все же борется каждый в одиночку, и все по-разному. Вот только Петелин въелся в печенку. Перед начальством выдрючивается, а с рабочих шкуру дерет...

– Скажи, Андрей Архипович, что за человек Петелин? – спросил Николай.

– Ничего об этом... – Полтавский сделал выразительный жест рукой, – не скажу, но если он тебя шибко интересует, посмотри за октябрь прошлого года «Одесскую газету». Оккупанты годовщину справляли, так Петелин у них на банкете от имени русской интеллигенции речь держал...

– Что за речь? – заинтересовался Николай.

– Ты прочитай сам, боюсь, мне не поверишь, да и, по правде сказать, подзабыл я...

– А что Рябошапченко?

– Иван Александрович между двух огней. Покрывает, как может, нашего брата, но ему приходится ухо держать востро. Опять же Петелин с него требует... Вот, может, с твоим приходом ему полегчает... Ну, бутылка пустая, времени много, пошли по домам! – закончил Полтавский.

– Следующая бутылка за мной! – пообещал Гефт.

Совсем стемнело, когда Николай добрался домой, на Дерибасовскую. Теперь он жил здесь в большой проходной, с окнами во двор комнате, служившей раньше прихожей и кухней одновременно.

В комнате родителей он увидел свояченицу и с досадой подумал: «Прислал ее Берндт, испугался, чертяка!»

Выждав время, когда Вера Иосифовна ушла варить кофе и они остались одни, Зина сказала:

– Артур просил передать: «Окорок в коптильне, будет готов дней через пять».

Вошел отец, услышав сказанное Зинаидой, резко спросил:

– Это кому же окорок?

– Начальству. Надо смазать мою колесницу! – с улыбкой ответил Николай.

– Не нравится мне, сын, твоя колесница! – проворчал Артур Готлибович. – И дорогу ты выбрал грязную. Старым друзьям стыдно смотреть в глаза...

Николай с трудом отмыл солидол, въевшийся в руки, переоделся и сел за стол. Он был доволен сегодняшним днем, но ужин проходил в обидном молчании. Кофе овсяное на сахарине не вызывало аппетита, чечевица, усилиями матери превращенная в печеночный паштет, тоже не радовала. Если что и доставляло удовлетворение Николаю, так это непримиримость отца к оккупантам и к позиции сына, перебежчика, работающего на гитлеровцев.

«С моей стороны жестоко держать отца в неведении, – думал, Николай. – Но рисковать я не имею права. Старик в кругу друзей может похвастаться – такое за ним водится – и погубить все дело».

Словно угадав его мысли, Артур Готлибович демонстративно отставил чашку недопитого кофе, взял очки, книгу и вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.

Ушли и Зина с Николаем. Они молча шли по Пушкинской улице, когда Николай неожиданно спросил:

– Помнишь, Зина, в тридцать седьмом я привозил Аню в Одессу рожать? Таково было ее желание, хотя в Туапсе сколько угодно опытных врачей...

– Как же, помню, – и, подумав, что Николай упрекает жену за каприз, добавила, как бы в ее оправдание: – Так ведь Аня ждала двойню, боялась...

Словно не слыша ее, Николай сказал:

– Ты меня тогда угощала мочеными яблоками... Помнишь? В подвале у вас стояла кадушка с антоновскими мочеными яблоками... Теперь на люке я видел сундук...

– Мало ли что там стояло! – обиделась за сестру Зинаида. – Теперь нечего держать в подвале, рухлядь всякая валяется...

– Послушай, Зина, а не могла бы ты привести этот подвал в порядок?

Зина остановилась и, переждав, пока их обогнал прохожий, спросила:

– Для чего это, Коля? – У нее и голос дрогнул от волнения.

Когда его готовили к заброске в Одессу, чекисты обсуждали с ним разные варианты легализации. Тогда они решили, что по прибытии в Одессу он отправится к Зине. Николай пошел к Юле Покалюхиной и не жалел об этом, но...

«Пришло время, – подумал он, – сказать Зине правду».

– У вас в подвале мы установим радиоприемник, будем принимать сводки Информбюро, – решился Николай. – Люди должны знать правду. Это поддержит их мужество, даст силы в борьбе.

– Что я могу сказать, Коля... Я тебя поцелую... – Она притянула к себе его голову и поцеловала в лоб сухими от волнения губами. Затем было двинулась вперед, но вернулась к нему и сказала: – У меня на сердце, Коля, словно праздник какой...

Он долго стоял и смотрел Зине вслед, пока она не скрылась, затем свернул на Большую Арнаутскую.

Юля на кухне варила кофе.

Николай вошел в комнату. Перебирая на ее столе книги, учебники по анатомии и педиатрии, он наткнулся на тонкую клеенчатую тетрадь с конспектом по... богословию!

Юля на подносе внесла кофейник и две чашки.

– Что это? – спросил он, показывая клеенчатую тетрадь.

– Запись лекций. В институте не ставят зачета в книжку по основным дисциплинам, если нет отметки по богословию.

Пропуская сквозь пальцы страницы тетради, исписанные убористым почерком Юлии, в раздумье он сказал:

– Интересно... Очень интересно... – И неожиданно: – Юля, ты можешь отдать мне эту тетрадь?

– Возьми. Ты решил заняться богословием? – не без иронии спросила Юля.

– Ты угадала, – ответил он серьезно. – У меня к тебе два поручения. Первое: у вас в институтской библиотеке есть подшивка «Одесской газеты»?

– Никогда над этим не задумывалась. Думаю, что есть.

– Посмотри номера за октябрь прошлого года, найди репортаж о банкете в честь годовщины со дня оккупации Одессы и выпиши, слово в слово, выступление инженера Петелина Бориса Васильевича.

– Петелина Бориса Васильевича, – закрыв глаза, повторила Юля. – Так, второе?

– Достань в лаборатории института десятипроцентный раствор желтой кровяной соли.

– Сколько?

– Кубиков двадцать пять – тридцать.

– Хорошо. Это все?

– Все.

– Тогда у меня для тебя есть новость! Я добыла сводку Совинформбюро! – Юля положила перед ним листок, вырванный из блокнота.

Николай взглянул на сводку, пододвинул к себе пепельницу и сжег бумагу.

– Где же ты добыла, как ты говоришь, эту сводку? – Он взял чашку и слушал ее, прихлебывая кофе.

– У меня есть знакомая – студентка мединститута Аня Осика. Ее дядя, местный немец, открыл мыловаренный завод. Живут они – угол Рождественского переулка и Новосельской. У них в доме с разрешения коменданта радиоприемник. Осика любит гадать на картах. Я зашла к ней погадать. Как водится, вышла мне дорога через казенный дом, а на сердце лег червонный король и много-много денег и счастья. Словом, Осика в своем репертуаре. Когда подошло время, я напросилась на кофе. Аня ушла заниматься хозяйством, а я включила приемник. Успела прослушать сводку и к ее приходу переключить на Берлин. Духовой оркестр, марши, хриплые крики... «Как ты можешь слушать такое?!» – возмутилась Аня и выключила приемник. Я пришла домой и по памяти записала...

– Глупый и совершенно ненужный риск! Я запрещаю тебе заниматься отсебятиной! На первый раз считай, что ты получила выговор, ну, а если подобная история повторится... Пеняй на себя.

Ничего не сказав, Юля стала убирать со стола.

– Вот ты и обиделась. Тебе, видимо, кажется, что это веселая самодеятельность прежних лет. Понимаешь, Юля, мы все должны подчиняться военной дисциплине, усиленной чрезвычайными обстоятельствами подполья. Плохо, если ты этого не понимаешь...

– Ну хорошо, больше это не повторится, – тихо сказала Юля.

Николай простился и, захватив клеенчатую тетрадь, ушел.

Прошло два трудных, напряженных дня.

Николай вкладывал в установку двигателя всю свою силу, все знания человека, истосковавшегося по настоящему делу. Он сам руководил центровкой двигателя, проверил зазоры между стрелами на фланцах валов коленчатого и гребного. Строго рассчитывал клинья и следил за тем, как их пришабривали, подгоняя на месте. Он сам отрегулировал пусковую систему и перебрал редукционный клапан. Наблюдал за опрессовкой топливных насосов и форсунок. И если бы не окружающая его атмосфера неприязни и недоверия, Николай от этой работы получил бы искреннее удовлетворение, но он знал, на что идет, и был готов ко всему.

К концу третьего дня они опробовали двигатель в работе, тщательно отрегулировали нагрузку по цилиндрам, проверили все навесные агрегаты. Машину можно было предъявить к сдаче на ходовых испытаниях.

Завтра, двадцать пятого июня, точно в срок, назначенный Загнером, сторожевик отдаст швартовы я выйдет в море.