Текст книги "Кетанда"

Автор книги: Виктор Ремизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Года два назад он прочитал в «Комсомолке», что у одной бабы так и вышло. На огороде зарыла тоже в банке. Костя одного не понимал – как об этом узнали? Может, не выдержала, побежала в банк, вот, мол, у меня тут хвостики остались. Нельзя ли восстановить? Костя по-всякому об этом думал. Чаще с презрением. Но иногда ему становилось жалко ту бабу. Может, она вот так же их по-честному собирала. Он тогда съездил, проверил, у него все было в порядке.

Этим его подсчеты обычно и заканчивались – надо было терпеть – он в месяц зарабатывал на полгода будущей жизни. Вера, правда, как-то сказала, что, мол, нет никакой будущей жизни, что есть только сейчас. Костя вроде и понимал, что это правильно, но к себе этого отнести не мог. Эта мысль была для него посторонней.

На дачу он попал только через два дня. У него с собой были все деньги. Две пачки по пять тысяч лежали за пазухой – одна на животе, другая на спине. Он свернул с асфальта на грунтовку, не доехал метров двести до ворот дачного поселка и остановил машину. Дальше надо было идти пешком – он надеялся незаметно пройти мимо сторожки. Выключил фары, посидел, привыкая к темноте.

Снег был сырой, залеплял ветровое стекло, таял и стекал ручейками. «Хорошо, что метет, – подумал Костя, – следов не останется». Он вглядывался в серую полосу дороги, уходящую в темный еловый лес, и думал, что надо бы взять в багажнике что-нибудь... монтировку, что ли? Но не взял. Не спрятать ее никуда, не дай бог, сторожа встречу – позорище-то! Включил фонарик, закрыл машину и пошел. Снег местами был глубокий. Он прошел метров двадцать, светя по сторонам, потом вернулся и достал из багажника монтировку.

Небольшой деревянный домик с мансардой, который Костя строил сам, стоял заваленный чуть не по окна. С крыши свисали большие мягкие шапки. Костя сходил в мастерскую за лопатой, а сам все смотрел, не было ли кого на даче, но все было цело – и окна, и двери в недостроенную баню и мастерскую.

Он откопал дверь веранды, отгреб немного рядом, но дочищать не стал. Душа была не на месте. В доме было холоднее, чем на улице. Костя заперся, снял куртку и повесил на вешалку. Достал деньги из-за пазухи, покрутился, куда бы их, – сам все прислушивался, казалось, что следом за ним вот-вот кто-то войдет, – сунул сверток в глубину обувной полки и понял, что у него трясутся руки и стучит сердце.

– Ты, Бутаков... совсем, что ли. – сказал вслух, давясь словами.

Хотел присесть и успокоиться, но не присел, а пошел на кухню к погребку. За те деньги в подвале он еще больше волновался. Даже думалось, что там их уже нет. Свет не зажигал, он и так все хорошо знал, взялся за кольцо, ввинченное в крышку, но вдруг замер и прислушался. Осторожно прокрался к входной двери, постоял, послушал, потянул ручку, дверь была закрыта. Он вернулся на кухню, задернул шторы и поднял крышку.

Из погреба пахнуло сырой землей, теплом и оплесневевшими досками. Костя спустился, нашарил лампочку. На бетонном потолке заискрилась длинная игольчатая изморозь. В погребе почти ничего не было – несколько банок с вареньем. Он не сразу вспомнил, где прятал деньги в последний раз (он время от времени зачем-то их перепрятывал), но потом вспомнил и, испачкавшись, откопал руками стеклянную литровую банку. Деньги лежали внутри, завернутые в полиэтилен. Костя вытер руки о штаны, с трудом разорвал скотч и наконец вынул плотно затянутый резинками аккуратный брикетик. Он был сырой и даже скользкий, от него шел неприятный тухлый запах, а резинки сгнили, крошились и окрасили пачку красными и синими полосками. Костя испуганно пытался полистать, но банкноты слиплись.

Он вылез из погреба, зажег свечку. Тер полотенцем, отдирал аккуратно и раскладывал на столе по одной купюре. Бумажки были слегка попорчены. Даже при свечке было видно, что по краям шли коричневатые разводы.

И тут – как будто кто-то споткнулся на ступеньках и упал, или дверь входную рванули? Костю передернуло с головы до ног, он смял в кулаке огонек свечки и схватил кухонный нож.

Снаружи было тихо. Ветер шумел в вершинах елок... вода капала с крыши... и сердце громко отдавало в голове. Костя на цыпочках прошел к двери, еще послушал, потом вернулся, сгреб деньги в сумку, засунул за газовую плиту и, стараясь ступать совсем бесшумно, опять пошел к двери. Его трясло. За дверью было тихо, но он все не решался открыть. Наконец он повернул замок и, покрываясь мурашками и крепко сжимая нож, распахнул рывком.

На веранде никого не было. Он включил свет и увидел, что с крыши упал большой кусок мокрого снега. Костя заглянул за угол, там тоже никого не было. Он снова заперся. Включил везде свет. Сел и закурил. В висках стучало, а все тело было ватным. «Господи, так ведь с ума сойдешь. Чтоб они, твари, пропали! Чтоб они пропали! Господи!»

В груди булькала вялая, бессильная злоба. На самого себя. На всю свою глупую жизнь. Ему хотелось взять эту сумку и запустить ее через забор, в лес. Чтобы она навсегда улетела из его жизни. Но он сидел не шевелясь. Он даже встать бы сейчас не смог, так ослабел. Ему было страшно, но уже не за деньги. У него никогда не болело сердце, и он не знал, как оно болит, но сейчас в груди, слева, было тяжело. Давило.

Он взял сумку, наполненную влажными зелеными бумажками, бросил в нее две сухие пачки, застегнул и вышел. Мело по-прежнему, даже сильнее. Снег налипал на куртку, на сумку. Он шел, осторожно переставляя ноги. На них тоже налипло, на все его тело, на него самого налипло. Было бы где присесть, он бы и сел – такая странная слабость была во всем теле. Дошел до машины, бросил сумку на заднее сиденье. Посидел, прислушиваясь к сердцу, зачем-то пощупал пульс. На часах было около двенадцати, он провел здесь больше двух часов.

На дороге никого не было, но Костя ехал медленно. В голове было мутно. Временами у него почему-то начинали трястись руки и все тело пробирал озноб. Он стискивал зубы, пытался о чем-то думать, чтобы привести себя в порядок, но ни о чем не думалось.

Автоматически остановился на недорогой деревенской бензоколонке. Он на ней всегда останавливался, когда ехал с дачи. Никого не было. Оператор в зарешеченном окошечке сидел, смотрел телевизор. Экран светился и мигал яркой картинкой. Костя залил полный бак и снова выехал на дорогу. Он завидовал этому пожилому мужику. Так у него там было уютно. Тепло, телик смотрит. Наверное, и пивка выпил. Костя не любил пива, но во рту пересохло, и он подумал о нем с удовольствием. Хорошо бы купить пару бутылок.

Но потом он вспомнил про деньги. Не надо бы с такими деньгами останавливаться. Он обернулся на заднее сиденье – сумки не было. Костя глянул внимательнее, за спинку своего сиденья, вниз, опять страшно заколотилось сердце и закружилась голова, он остановился у ближайшего фонаря и вышел из машины. На заднем сиденье ничего не было. Вообще ничего. Он точно помнил, что бросил их именно сюда, но проверил и в багажнике – там тоже ничего. Насос. Инструмент. Костя проверил все еще раз и сел за руль. Вернулся на заправку, обошел вокруг колонки, заглянул в окошечко, спросил про сумку. Мужик пожал плечами и покачал головой.

Костю заклинило. Он сидел в машине и тупо перебирал, как и что он делал, как ковырялся в подвале, как шел по колено в снегу, вспоминая, выключил он свет на даче или не выключил, как потом бросил, именно бросил сумку на заднее сиденье. И она там лежала. Точно лежала, он это хорошо помнил. Он не понимал, зачем он это вспоминает. Вспомнил даже, как сказал, чтобы они пропали. Вслух сказал! Костя задумался. Совсем уж дурь лезла в голову про каких-то бесов, которые дали и они же забрали. Он ничего не понимал, понимал только, что он один против этих бесов. Совсем один.

Сердце вдруг сжалось так, что он испугался, завел мотор и поехал. Он уже не думал о деньгах, ему было страшно за свое сердце. Вспомнил, что помогает коньяк, и ему жутко захотелось выпить. И еще к Вере захотелось. Сейчас приеду, посидим, с ней. На секунду даже легче стало. Но он представил, как он ей говорит... и опять захлестнуло ночным погребом, грязной банкой в руках, мокрым снегом, этой сумкой, пухлой, как подушка. И этот нож в руке – неужели убил бы? – мелькнуло страшно. Убил бы человека! За деньги.

Вера не спала. Костя медленно раздевался, думая, как же все это сказать, и не мог придумать. Прошел за стол, сел устало. У него болела голова, и хотелось спать.

– Дай-ка мне водки, мать, я деньги потерял, – выговорил Костя тихо, и сам испугался того, что сказал. Поднял голову на жену: – Все!

Тут у Веры заколотилось сердце. Она, пока ждала его, опять готовилась к тяжелому разговору о его ночных «работах», хотя и не знала, что сказать, и даже, наверное, не хотела этого разговора, а тут еще и деньги. Подумала даже не собрался ли ее Костя совсем уйти вместе со всеми своими деньгами... но в Костином лице не было и намека на ложь. Оно было очень плохое.

Вера сходила на балкон, принесла водку и остатки рыжиков.

– Знаешь, мать. – Костя посмотрел на Веру. Ему хотелось что-то важное сказать. Про то, что он все не так делает, и не знает, как надо делать, и что-то еще, важное, очень важное, – но он не мог – слов не было и давило слева. Тяжело и страшно. – .Я, наверное... не буду. Что-то у меня тут... лягу, пойду.

Он лег, не раздеваясь. Вера вошла.

– Как болит-то?

– Тут, – провел Костя по левой стороне, – в боку.

– Может, сердце?

– Не знаю. Весь бок болит.

Он снова вспомнил про дачу, поморщился и шевельнул рукой. Ладно, мол, пройдет.

Вера вышла, осторожно прикрыв дверь. Он и не мог уже думать, и не хотел, но мысли откуда-то лезли, шуршали в голове, как мыши. Хотелось встать и вытряхнуть их. Да нет, объяснял он сам себе, так все и должно было случиться. И не могло по-другому. Все к тому и шло. Вспомнил кривую ухмылку зятя. А ведь точно, жлоб! Ни себе, ни людям. Появись они сейчас, упади, вот с неба, взял бы и отвез этому бездельнику. Сейчас бы отвез! Легче от этих глупых мыслей становилось. Казалось, что они могут взять – и правда упасть с неба. Куда-то же они делись? Может, отдадут?

Он забывался, как будто даже засыпал ненадолго, и ему грезилось, что деньги целы, что он никуда не ездил и они лежат сейчас в кухне, в шкафу, а другие – на даче в банке. И от этого почему-то становилось еще тяжелее. Он задыхался, открывал глаза, и ему казалось, что он в больничной палате. Безжизненный, серый свет шел из окна. И стены были, как в больнице – пустые и безразличные к его боли.

Вошла Вера, в своем светленьком халатике.

– На-ка, выпей, – подала стакан с чем-то вонючим.

Костя сел на кровати, выпил, поморщился и посмотрел на жену с такой благодарностью, что если бы не темнота, то постеснялся бы.

– Надо бы машину поставить.

– Ложись, не надо ничего, – она стала раздевать его, как маленького, стащила свитер, расстегивала пуговицы на рубашке... и он не сопротивлялся. Только все смотрел на нее, пользуясь темнотой и чувствуя ее родной запах.

– Давай, штаны снимай...

Вера накрыла его одеялом, вышла на кухню, и Косте снова показалось, что он в больнице. Как-то все безвольно, обреченно было. Как будто от него уже ничего не зависело. Еще лекарство воняло.

– Вер, – позвал Костя. Он боялся этой больницы.

Вера легла, он обнял ее слабой рукой, ткнулся носом в пухлую грудь и подумал, что вот лежит мужик, потерявший кучу денег. Но эта мысль не вызвала в нем ничего. Вера чуть заметно гладила его по голове.

– Тебе полегче? – спросила.

И Костя понял, что она плачет.

Костя проснулся, когда уже было совсем светло. Солнце заливало комнату. Шторы стали прозрачными и легкими. Он был совершенно спокоен. Нигде не болело, и ни о чем не думалось. Только в душе была пустота и усталость. Вера что-то делала на кухне. Мелко-мелко стучала ножом. «Капусту в щи режет», – подумал Костя. И ему вдруг вспомнилось детство. Мать вот так же стучала по воскресеньям – пирог с капустой стряпала. И можно было еще малость поваляться. Он пытался вспомнить вчерашнее, но оно было уже где-то далеко – как будто фильм вчера посмотрел с плохим концом. «Повезло мне все-таки с ней, – подумал. – Ни слова не сказала».

Он оделся и пошел поставить машину. На улице была настоящая весна. Солнце палило, капало отовсюду. Вчерашняя метель была чем-то далеким-далеким, будто это было зимой и давно-давно. А он сам будто бы из больницы вышел. Слабый еще. Щурился на сверкающий на солнце снег. «Баню надо достроить, – подумал, – сейчас взял бы Веру, да и съездили бы».

Задница соседа торчала из мотора стареньких «жигулей». Так бывало каждое воскресенье. Костя слабо улыбнулся и подумал с неожиданным облегчением: «Может, Бог у меня их забрал. Деньги-то!»

Деньги лежали в машине. На видном месте – в ногах переднего сиденья. Костя как сел, так сразу их увидел. Он сидел и спокойно смотрел на них. На них и в окошко. На голубое небо.

Дома Костя прошел на кухню, поставил сумку на стул рядом с Верой.

– На вот. Ленке отдай.

– Что это? – не поняла Вера.

– Деньги.

Вера с испугом посмотрела на Костю. Но он ничего не стал объяснять. Вышел на балкон и достал сигареты. «К матери надо съездить... – подумал, – давно не был».

Он смотрел на ясное небо, и виделось ему одно далекое майское утро.

Солнце уже встало. Они с отцом пробираются по заросшей вершинке сопки и просматривают под собой освещенную, по низу еще в тумане, покать. Косули должны быть на склоне, на молодой травке. Идет слепой дождь. Легкие косые нити висят с неба, серебрятся в лучах, а обернешься назад – прозрачно, будто и нет дождика. Они идут осторожно, тихо. И временами Костюха слышит какой-то тонкий, ужасно волнующий запах. Он крутит головой, но все не может понять, что же это. И у отца не спросишь – нельзя разговаривать.

Только потом, много лет прошло, отца уже не было, он понял, что это цвела ольха. Невзрачные, желтенькие ольховые висюльки так пахли. Он стоял на той же самой вершинке и тянул в себя воздух, и кружилась голова. И ему казалось, будто бы где-то рядом отец. И отец молодой, и он молоденький, и все только начинается.

Но он уже знает, как пахнет ольха.

Не сыростью и не плесенью.

КЕТАНДА

А ведь Игнатьев не раз об этом думал. Представлял, что он один в тайге. Воображал простые и приятные дела. Будто живет он в зимовье на берегу речки. Рыбачит. Еду на костре готовит. Или просто на берегу сидит, на реку, на горы смотрит. В этих мечтах и погода-то, кстати, всегда бывала хорошая, солнышко светило.

Приятные грезы, чего и говорить, да только сбылось это дело. Москвич, преподаватель математики, кандидат физико-математических наук Михаил Алексеевич Игнатьев оказался на далекой таежной речке один.

Вообще-то они должны были сплавляться со знакомым охотоведом, но за те два дня, что Михаил добирался из Москвы в Хабаровск, а потом в Охотск, охотовед умудрился сломать руку. Он, правда, мужик был лихой, готов был и так плыть, но куда уж тут – правая рука в гипсе и висит на подвязке, да и жена его не просто так на аэродром пришла. Стояла рядом и внимательно, недобро смотрела на Игнатьева. Борт, однако, был левый, попутный, летчики торопили, и Игнатьев, неловко пожав забинтованную руку растерянного охотоведа, нагнувшись под набирающими ход винтами, пошел в вертолет.

До верховий Кетанды было полтора часа лету. Игнатьев сидел, зажав уши от шума и уперевшись взглядом в тяжелые белые мешки под ногами. Он пытался сосредоточиться, пытался предусмотреть что-то, пока было время, но голова работала плохо, и на душе было смутно. Он представлял, как летчики, высадив его, поднимаются в небо и уходят, а он остается. И на сотни верст вокруг никого. Делалось жутковато, и он ясно понимал, что ему вообще не надо плыть, а надо встать, заглянуть в кабину и сказать, чтобы его не высаживали, что он решил вернуться. И чем яснее он это понимал, тем сильнее стискивал зубы и чувствовал, что просто не может лететь обратно. Даже перед летчиками было бы неудобно.

Он глянул в иллюминатор. Вертолет шел невысоко, под сплошными тяжелыми облаками, и внизу все хорошо было видно. Под ними пасмурно серели безлесые сопки, со стороны моря заросшие зеленым стлаником, а вдали, куда они летели, – высоко поднимались снежные горы.

Вертолет, преодолев очередной перевал, спустился в долину Кетанды и теперь, обрезая ее петли и гремя железным нутром, тянул в верховья. Игнатьев решил далеко не забираться, а взять километров сто пятьдесят. «Если что, спущусь дней за пять к морю, там рыбаки должны быть», – так он подумал и, как будто слегка успокоившись, сунулся в кабину.

Минут через десять вертолетчики подсели на галечный остров, помогли выгрузить вещи и, подняв в воздух тучу песка и сухих опавших листьев, ушли.

Игнатьев проводил глазами быстро удаляющуюся оранжевую стрекозу, отряхнулся, сел на рюкзак и достал сигареты. Было холодно, пасмурно и тихо. Лес, высокие сопки вокруг, облетевшие, голые кусты ивняка по берегу – все будто замерло. Речка осторожно шумела. Она тоже как будто не понимала, чего это он приперся сюда под самую зиму? «Да так уж вышло, – рассеянно думал Игнатьев, – так вышло». Он и сам еще не понимал, рад ли он, что оказался здесь один, или... да, нет, рад, конечно. Он докурил, хлопнул себя по коленкам и взялся распаковывать лодку.

Михаил, а среди друзей за покладистость и мягкость характера просто Мишка, был в толстом свитере, хорошей непромокаемой куртке болотного цвета, таких же брюках и высоких сапогах. Крепкий, выше среднего роста с довольно правильными чертами лица и внимательными, спокойными глазами. И эти глаза, и чистые, без мозолей руки, и особенно очки в тонкой золотой оправе точно определяли, что этот человек большую часть жизни проводит с книжками, а не у костра. Какой-нибудь местный вполне резонно мог усмехнуться, что этот, мол, человек здесь случайный.

Но это было не так. Или не совсем так. Его любовь к тайге, где он с друзьями каждый год проводил отпуск, была настоящей и давней, еще с университетских времен. Он не был заядлым рыбаком или охотником, – в их компании были люди поглавнее в этих вопросах и выглядели, кстати, куда более бывалыми, – но сам тоже многое умел и, так же как и его друзья, втихаря считал себя опытным таежником.

На самом же деле никто из них не был таковым, потому что настоящий таежник тот, кто умеет жить в тайге один.

Он накачал лодку и погрузил вещи. Подумал, поморщился чему-то, но все же зарядил карабин, который охотовед почти насильно сунул ему в последний момент, аккуратно пристроил его на нос и оттолкнулся от берега.

Здесь, в горах, Кетанда была быстрая и неширокая, метров пятьдесят всего. Осень стояла сухая, и воды вообще было мало – обнажились серые галечные острова, большие косы. Туго накачанная лодка то и дело протяжно чиркала днищем по разноцветной гальке. Мишка подрабатывал веслом с одной стороны, и получалось неплохо – лодка слушалась. Вскоре воды должно было прибавиться, ниже в Кетанду впадала небольшая таежная речка – Мишка видел ее с вертолета. «Там и заночую, – подумал, – торопиться некуда. Костерок запалю, палаточку поставлю». Ему всегда нравилась тихая пасмурная погода.

На речке, однако, он не остановился. Место было неплохое, но уж больно мрачное. По обоим берегам притока вплотную подходила глухая тайга. Прямо вдоль воды шла хорошо набитая медвежья тропа. «А ты, брат, все-таки потрухиваешь один-то», – отметил он про себя и проплыл мимо. Это было новое для него чувство. И неприятное.

Он потихонечку спускался, присматривая место повеселее. Все было как обычно. Возле скал, отвесно уходящих в воду, – узко и глубоко, на перекатах разливалось. Когда становилось совсем мелко, Мишка слезал, и тянул лодку за веревку.

Так он проплыл часа два, когда увидел хорошее место на галечном острове, возле небольшого старого залома. И дров в заломе было полно, и вокруг все хорошо просматривалось. Он причалил и перетаскал вещи к большому бревну недалеко от воды.

Небо на западе над дальними горами слегка расчистилось, из-под туч пробилось уходящее солнце и осветило холодные, заснеженные вершины вокруг. И небо, и солнце казались совсем зимними. Мишка надергал из залома сухих веток, запалил костерок у бревна, сел и закурил. Ему вроде и хорошо было, да только все как-то странно. Дело было не в одиночестве, странно, что друзей рядом не было. Он поправлял палочкой огонь и думал о себе как о ком-то постороннем, будто глядел откуда-то с высокой скалы на свой одинокий вечерний костерок среди тайги, и ему казалось, что все это происходит не с ним.

Он в который раз перебирал в памяти, как все так сложилось, и понимал, что ничего особенного и не произошло. Просто никто из их компании в этом году не смог поехать. Он ждал до последнего, но у всех были уважительные причины. Все это было понятно, но он обиделся. Даже не за испорченный отпуск, но за то, что никто из его друзей не верил, что он может поехать сам. С охотоведом, например. Однажды он даже попытался обсудить такой вариант, но его не приняли всерьез. Он это точно почувствовал. Впрочем, один он и не собирался, но начало занятий в институте (раз в сто лет случается!) перенесли на месяц из-за ремонта. И он понял, что кто-то дает ему шанс и нужно это сделать. Он выпросил у декана «за свой счет» и дозвонился охотоведу. Пришлось прилично занять денег под будущее репетиторство, да еще врать жене.

Игнатьев вспоминал все это и понимал, что то, чего он такими трудами и нервами добивался, имеет теперь совсем мало смысла... потому что рядом нет друзей. И речка, и тайга были не те.

Были бы мужики сейчас, совсем другое дело... уже и палатка стояла бы, и тент натянули, и на костре чего-нибудь варилось. Борька своими огромными ручищами сделал бы бутербродики, налил маленькие рюмочки, обошел всех, низко кланяясь и уговаривая выпить. Все придуривались бы, говорили, что неохота. Первый день веселый. В первый день полагается водочки выпить. «Эх, елки-палки!» – Мишка привычно ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки, и растерянно оглянулся вокруг.

Вокруг было пусто и тихо. Не было мужиков. Солнце уже село, и его остров с обсохшими деревьями, вывернутыми с корнями и принесенными сюда большой водой, погружался в сумрак. Тихонько о чем-то своем бормотала Кетанда. Ниже острова прямо в речку уходил черный силуэт высокой сопки.

Мишка пристроил на таганок котелок для чая и пошел ставить палатку. Когда закончил, совсем стемнело. Он подбросил дров и сходил в лодку за карабином. Вспомнил, что охотовед советовал выстрелить, проверить оружие. Он осмотрелся, огонь костра высвечивал небольшой круг, и стрелять было некуда, но, глядя на свою длинную тень, уходящую в черноту, Мишка вдруг отчетливо осознал, что боится шуметь. Не то чтобы боится, но не хочет привлекать к себе внимания. Он навалил побольше дров, достал бутылку водки, палку копченой колбасы и луковицу. Готовить не хотелось.

Утром он проснулся поздно. Потрогал мокрую от дыхания стенку палатки – не замерзла, значит, ночью сильного мороза не было. Расстегнул спальник, надел кроссовки и выполз на волю. Было пасмурно, так же, как и вчера, но холоднее. Бревно у костра, песок, палатка – все было покрыто крепкой изморозью.

Поежившись, надел безрукавку поверх свитера, шапочку, разжег костер и пошел за водой для кофе. Речка была тихой и чуть парила. Мелкие лужицы у берега блестели тонким ледком. Мишка умылся, зачерпнул воды и вернулся к костру. Тоска по мужикам отступала. Ну нет их, и чего же теперь. Теперь – один, дружок. Теперь – сам. Тоже ведь интересно. Он порезал сыр и хлеб, бросил в закипающую воду молотого кофе и снял котелок с костра.

Кофе вышел крепким. Мишка завтракал и настраивал спиннинг. Блесну поставил небольшую – на хариуса. Вряд ли лосось так высоко забрался.

Лосось – кижуч и кета будут ниже, на нерестилищах. Он собрал палатку и вещи, отнес все в лодку, тщательно увязал и глянул вперед. Через триста метров Кетанда от высокой скалы поворачивала направо и уходила в тайгу. Мишка невольно передернул плечами и улыбнулся, приятная щекотка пробежала по спине.

Он проплыл часа полтора, когда появились первые годные для рыбалки места. Речка была спокойная, Мишка не останавливался и бросал прямо с лодки. Проверял. Пока не клевало, никто ни разу даже не поинтересовался блесной. «Ничего, с голоду не пухнем, на лес вот полюбуемся». Время от времени он вынимал весло из воды и закуривал. Осинники по островам стояли угрюмые и неприятно голые, лиственницы осыпались почти все, но некоторые, особенно те, что росли у воды, были еще желтые, цыплячьего цвета. А под ними, по низу, пушисто зеленел и даже чуточку голубел густой кедровый стланик.

Впереди показалось неплохое местечко, возможно даже нерестилище. Мишка взял спиннинг. Первый заброс получился слишком коротким, но он увидел, как из глубины за блесной устремилась большая темная рыба, только перед самой лодкой она развернулась и ушла обратно. «Кижуч! – удивился и обрадовался Мишка. – Здоровый!» Забросил еще раз и начал подматывать. Он не успел провести и пару метров, как удилище мощно и плавно согнулось. Мишка резко подсек и увидел – метрах в двадцати в воздух взметнулась большая малиново-зеленая рыбина. Это был огромный лосось в брачном наряде, не меньше десяти килограммов. Таких Мишка еще не ловил. Даже и мужики не ловили...

«Красавец!» Спиннинг гнулся, Мишка боялся, что он сломается. «Первая поклевка на сплаве, и такой красавец! Быстро мы с тобой не управимся. Ну ничего, ничего, мы потихонечку». Мишка держал удилище двумя руками, очки сползли, но он не поправлял, ему очень надо было поймать этого кижуча. Он уже видел, как фотографируется с ним, вернее, как показывает фотографии мужикам. Лосось тем временем пошел вниз по реке, шнур с шипеньем рассекал воду и тянул за собой легкую лодку.

Рывки были такой силы, что Мишка слез с низкого борта и встал на колени на дно. Кижуч остановился. Лодка спускалась к нему по течению, Мишка подматывал шнур, но рыба снова, дважды шумно выпрыгнув из воды, мощно потянула вниз по течению, разматывая снасть. «Давай, давай, – усмехнулся довольно, – нам туда и надо».

Так повторилось еще несколько раз, но вот рыба опять остановилась, а может, уже и устала, и Мишка, быстро выбирая шнур, подтянул ее почти к самой лодке – ему не терпелось посмотреть на нее вблизи. Это был огромный самец-кижуч. В воде он казался серо-зеленым. Он чуть пошевеливал большими грудными плавниками, потом ожил, затряс головой, пытаясь освободиться от блесны, торчащей из угла огромной пасти, и устремился в глубину, под лодку. Удилище согнулось до самой воды. Мишка привстал, быстро перекинул спиннинг на другую сторону и тут увидел, что лодку несет на залом.

Он растерялся, не сразу сообразил, куда выгребать, затем бросил вырывающийся спиннинг на дно лодки, прижал коленом и схватил весло. Он греб изо всех сил, но в этом месте вся река уходила под громаду быстро надвигающегося залома. Лодку навалило боком на бревна, начало задирать и переворачивать на Мишку, карабин покатился в бурлящую воду. Мишка схватил его и прыгнул на залом, прямо на торчащие в разные стороны сучки и бревна. Ноги оказались в воде, он подтянулся и вылез наверх. Когда пришел в себя, лодки уже не было. Только спиннинг каким-то чудом зацепился шнуром за корень большого дерева. Мишка осторожно слез вниз на скользкие, «играющие» в струе стволы и достал удилище с пустой блесной.

Мишка как будто не верил в то, что произошло, и был спокоен. Казалось, вот сейчас, так же, как спининг, он найдет и лодку, и остальные вещи. Он осторожно перебрался по залому на берег, положил на землю карабин, удилище и снова полез на залом – смотреть, что же случилось. Но все было понятно и так. Пока он возился с кижучем, река вошла в крутой поворот. Вдоль правого берега был спокойный проход, но он по собственной дурости оказался у левого, и его засосало под залом. Все было очень просто. И очень глупо.

Лодка была оранжевая, Мишка лазил по залому, надеясь увидеть ее сквозь это бессмысленное нагромождение стволов, корней и веток, напрессованное рекой за много лет, но все было бесполезно – залом был старый, многослойный. И очень большой. Может быть, сто лет ему было?! Мишка растерянно огляделся. Это был капкан, из которого не было выхода. Но он все еще не понимал, что потеряны все вещи, – голову будто заклинило. Мишка вернулся к карабину. «Так, спокойно, – говорил он сам себе вслух, – сейчас заварим кофейку и все нормально обдумаем».

Но не было кофейку. Ничего не было.

У него остался карабин с десятью патронами, раскладной нож в чехле на поясе. Мишка полез по карманам куртки. Сигареты, зажигалка, носовой платок и случайная капроновая веревочка, метра два.

Часы показывали полтретьего. По-прежнему было пасмурно и холодно. Он зачем-то еще раз вернулся на залом. Внимательно все просмотрел. Пытался даже кое-где растащить стволы, чтобы добраться до воды, но понял, что ему не справиться. Лодка с вещами была где-то под ним, но. «Черт возьми, – ругался Мишка, – не были бы привязаны вещи, может, хоть что-то выплыло бы».

Он решил ночевать здесь, чуть ниже залома. Взял карабин, спиннинг и пошел искать место для ночлега. Место было плохое – большая галечная коса, заросшая редким, в рост человека, ивняком. Лучше было бы уйти в лес, но Мишка не пошел, вдруг что из вещей выкинет. Все это было глупо. Вещи не могли выплыть. Он это понимал, но все равно остался. Стал резать ивовые кусты на подстилку. Он еще и еще раз прокручивал «ту» ситуацию и удивлялся, как все совпало. На минуту, всего на одну минуту раньше увидел бы, и все было бы нормально. «На пустом, ведь месте все, елки-палки... Чего же ты наделал?»

Он несколько раз сходил в лес за кедровым лапником, уложил сверху ивняка. Получилась достаточно толстая подстилка. Натаскал из залома сухих длинных бревен. Сложил вдоль лежанки, толстые вниз, тонкие сверху, привалил большими камнями, чтобы не раскатились, когда прогорят. Подумал, и с другой стороны постели стал делать отражатель тепла – стенку из камней и бревен.

Мишка работал, стараясь отвлечь себя от тяжелых мыслей. Больше всего он боялся вопроса: «Что будет завтра?». Он будто бы надеялся на утро и тут же понимал, что утром будет то же самое. На сотни километров вокруг никого. Разве только рыбаки на Охотском побережье. Правда, теперь-то их нет, наверное, но должно быть какое-нибудь жилье, а может, и сторож. А у него – рация.

Лег спать рано, как только стемнело, так и не решив, что же будет делать завтра. Разжег большой костер и лег.

Спал он плохо, было холодно и сыро, он все время вставал, поправлял прогоревшие бревна, снова ложился и глядел в огонь. В душе было скверно. Он закрывал глаза и видел необычно серьезные лица друзей, то вдруг – Катьку, крепко обнимающую его за шею и нежно пахнущую, Юльку, которая думает, что он в Карелии. Он остро чувствовал свою вину перед ними, ворочался и не мог уснуть. Под утро все же задремал и проснулся перед самым рассветом – сильно замерз. Рядом, в темноте едва тлело немного сизо-красных угольков.