Текст книги "Особенности национальной гарнизонной службы"

Автор книги: Виктор Преображенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Однофамилец вождя

Шутки были, пожалуй, единственной отдушиной в том беспросветном порой маразме, в котором пребывала служба в Вооруженных силах СССР. Как верно отмечали армейские острословы, силы эти и в самом деле могли оказаться непобедимыми, если бы кому-то пришло в голову воевать с ними, но в мирное время неминуемо развалились сами собой. При самом непосредственном участии полчища командиров и начальников всех степеней, пытавшихся усилить армию не боевой учебой, а бесконечными построениями, смотрами и показными занятиями.

Розыгрыши наши, правда, иногда получались довольно злыми…

…Илья Владимирович Ульянов был человеком небольшого росточка и не самого блестящего интеллекта. Отличительными чертами однофамильца вождя мирового пролетариата являлись бессменная должность секретаря первичной партийной организации ведущего управления одного из крупнейших армейских объединений Вооруженных сил, мощный лоб на изрядно облысевшей голове, полковничьи погоны на бабьих покатых плечах, стерва-жена, которую он страшно боялся, и скверный характер.

Истины ради надо сказать, что вредным старикашкой полковник становился только тогда, когда жена устраивала ему очередную истерику или когда Родина слишком уж настойчиво требовала от него стойко переносить все тяготы и лишения военной службы. В такие моменты, затягивающиеся, как правило, на долгие месяцы, секретарь парторганизации становился абсолютно невыносимым. Особенно для окружения из числа молодых офицеров, которых по праву партийного вожака он гонял в хвост и гриву, без стеснения влезая в личную жизнь ребят и шаря в их грязном семейном белье. Единственным выходом в таких случаях становились дружеские попойки, которые устраивались по делу и без него и до которых Илья Владимирович был весьма охоч. Более того, пропустив рюмку – другую, полковник становился добрым и отзывчивым, как старая собака. Опрокинув еще пару, начинал терять контроль над своими действиями. Хлопнув чуть больше нормы, просто вырубался.

Первый из розыгрышей ребят получился спонтанно, на «обмывании» очередного воинского звания двух коллег. В тот вечер молодые офицеры изрядно помучались со звездочками, часть из которых должна была быть прикручена к погонам, вручаемым по традиции виновникам торжества, а часть, по той же традиции – извлечена их же зубами со дна граненых стаканов с водкой.

До сих пор не знаю, кто уж додумался до такого, но когда на следующее утро полковник Ульянов явился на службу, на его погонах красовалось по лишней звездочке. С четырьмя «большими» звездами наш секретарь проходил по позднего вечера – времени, столь любимого чиновниками любого ранга для проведения различных совещаний, предназначавшихся исключительно для избавления вконец измотанных мужиков от выполнения супружеских обязанностей. Короче говоря, декоративных излишеств в форме одежды полковника скорее всего так бы никто и не заметил, если бы дежурный по контрольно-пропускному пункту штаба, сонно прощаясь с Ильей Владимировичем, не выдал:

– Спокойной ночи, товарищ… старший полковник!..

Следующий розыгрыш был исполнен по заранее продуманному плану, к реализации которого привлекли Светку – машинистку управления, где служили полковник Ульянов и те самые молодые офицеры, которых партийный лидер окончательно достал. Пожалуй, это – единственный случай, когда Илье Владимировичу не дали выпить более двух-трех стопок, и домой он возвращался добрый и веселый, как никогда.

Сожалею, что меня не было рядом с полковником в тот момент, когда он вошел в прихожую собственной квартиры и, робея под суровым взглядом жены, снял с головы форменную фуражку, обнажив изрядно облысевшую голову, на мощном лбу которой красовался яркий помадный отпечаток полураскрытых женских губ. Думаю, что и остальным участникам этого розыгрыша было бы приятно оказаться в прихожей квартиры супругов Ульяновых. Особенно в тот момент, когда, взглянув на свое отражение в зеркале, обезумевший от страха секретарь первичной партийной организации судорожно полез в карман за платком и извлек из него лоскуток кружев, которым попытался стереть со лба губную помаду. Полагаю, что нам всем было бы любопытно посмотреть, на выражение лица Ильи Владимировича, когда жена выхватила из его сведенных судорогой пальцев этот лоскут ткани, оказавшийся при ближайшем рассмотрении женскими трусиками. Убежден, впрочем, что продолжения этой сцены не хотел бы видеть никто.

Должен, правда, сказать, что авторам сценария и режиссерам пришлось-таки стать свидетелями результата этого спектакля, то есть гигантского синяка, сияющего сине-багровым великолепием на том самом месте, где в предыдущем акте красовался отпечаток Светкиных губ. Не знаю, смещение ли полушарий мозга или взбалтывание внутричерепной жидкости, явившихся практическим результатом встречи изрядно облысевшей головы полковника со скалкой, но… Но после этого случая секретарь первичной партийной организации ведущего управления штаба одного из крупнейших армейских объединений Вооруженных сил не существующей ныне страны перестал доставать своих младших по званию и возрасту коллег.

Секач

Можно много рассуждать по поводу того, чего сам не видел. Но иногда увидишь такое!

В засаду на кабана польские, чешские и немецкие приятели приглашали меня не раз, да все как-то не до того было. Если честно, то не особенно я жалую охоту, хотя дичь люблю и охотничьи трофеи поглощаю с удовольствием. Да и снаряжения у меня охотничьего отродясь не было. И кабанов, наслушавшись рассказов заядлых охотников, побаиваюсь, говоря откровенно. Не очень-то хотелось бы мне встретиться где-нибудь в лесу с диким вепрем. Волосатым, с острыми клинками резцов-бивней.

Не хотелось, да встретились – это прямо про меня.

Запасный командный пункт штаба несуществующей ныне группы войск располагался в глухом сосновом лесу где-то в Центральной Европе. В отличие от основного и тылового КП, наше хозяйство никогда не оборудовалось сколько-нибудь прилично, поэтому кроме маскировочных сетей да военторговской машины, где армейские алхимики изо дня в день варили неведомое варево, подававшееся к завтраку, обеду и ужину, никаких видимых признаков цивилизации в пределах ближайших 30—40 километров не наблюдалось.

Было раннее весеннее утро, когда за неимением иной возможности удовлетворить то, что называется естественной потребностью, я начал удалятся в глубь леса, радуясь в душе рачительному отношению европейцев к собственной природе. Каждое дерево здесь отмечено не совсем ясными для непосвященного отличительными знаками и цифрами, а полоса вековых сосен сменялась полосой саженцев, аккуратно расположенных рядками на том месте, где чуть раньше были вырублены их собратья, достигшие кондиционных высоты и обхвата.

Вот по одной из таких полос, засаженных молоденькими сосенками, со стволами не толще среднестатистического указательного пальца, я и шел, отыскивая укромное местечко для упомянутого выше удовлетворения. Шел, шел да и решил присесть.

Сижу я, стало быть, и тут до моего слуха доносится странный и не совсем понятный поначалу звук. Не то плачет кто-то, не то что-то со вкусом жует.

Оглядываюсь, ничего не подозревая, ни о чем особом не думая и… Боже Праведный, шагах в двадцати от меня – вепрь! Огромный. Заросший густой щетиной по самые свои свинячьи глазки. Со свирепым оскалом и острыми клинками клыков, не умещающихся в чудовищной пасти. Худой после зимы, озлобленный!

Даже не помню, как добежал до ЗКП, как не растерял по пути разные интимные части своего туалета: фуражку, портупею, кобуру с табельным оружием. Не успел даже дух перевести после своего марафона с препятствиями, а тут прямо за военторговской машиной – еще один вепрь. Огромный. Заросший густой щетиной. Тот секач повстречался мне в лесу, а этот преспокойнено рылся в куче пищевых отходов рядом с нашей полевой столовой.

«Зайцы» в погонах

Оккупационный статус, определенный союзниками по антигитлеровской коалиции сразу после завершения Второй мировой войны, сохранялся в Европе до конца 90-х годов прошлого века. Одно из положений этого статуса, в частности, предполагало, что для свободного въезда и выезда на территорию всех секторов поверженной страны военнослужащим СССР, США, Великобритании и Франции никогда не понадобятся визы. Натовских офицеров и солдат, понятно, впускали на территорию социалистического государства без особого удовольствия, а вот представители советских войск имели возможность посещать ее капиталистическую часть без каких-либо ограничений. Теоретически, разумеется. Потому как попытайся кто-нибудь из наших сунуться к «супостату» без специального указания, он бы в момент оказался в местах, специально для таких случаев предусмотренных. И в два счета его бы выслали из-за границы, куда так рвались и где можно было очень даже неплохо заработать и отовариться на много лет вперед.

Так, впрочем, было задумано. А на деле случалось всякое. Ездили, ездили в западный сектор столицы прикинувшиеся «шлангами» юные лейтенанты и не очень молодые майоры и подполковники. Ездили по-наглой, пересаживаясь из одного поезда метро в другой. Ездили в военной форме, чтобы убедить «социалистов» в том, что едут по службе, и напрочь отсечь у «капиталистов», прекрасно сознающих свои права в свете того самого «оккупационного статуса», желание проверить документы. Не знаю уж, скольких из подобных храбрецов вербовала местная разведка и ЦРУ, но охотников съездить «на Запад» во все времена хватало с избытком. С избытком, соответственно, хватало предупредительной и иной работы и у сотрудников советской военной контрразведки, большинство из которых, честно говоря, и сами с удовольствием мотались за «железный занавес».

На фоне бесконечных баек об особенностях приграничного режима в зоне непосредственного, вполне физико-географического соприкосновения двух систем и двух миров мои посещения «ненаших секторов» кажутся до неприличия банальными. Возвращаясь в очередной раз «с Запада», я даже был вынужден слезно просить пограничников сначала с одной, а затем с другой стороны разделительной полосы прошлепать в моем паспорте требуемые отметки. Как, скажите, еще я мог убедить собственную жену, что ездил в командировку, а не отдыхал от служебных и семейных проблем в чьей-нибудь постели?!

Но воспоминания о «зайцах» в погонах воскресили в моей памяти восхитительный во всех отношениях эпизод, касающийся армейской смекалки.

Дело происходило в соседней центральноевропейской стране, где я находился в служебной командировке и получил неповторимую возможность лично узнать детали случая, способного украсить любое пособие для начинающих шпионов, контрабандистов, перебежчиков и… алкоголиков.

Герой моего рассказа на самом деле алкоголиком не был. Более того, даже не особенно любил выпивать. Ну, разве что по праздникам. Или по случаю. Какая, в конце концов, разница?! Не был он алкоголиком, и все тут! Просто выпили они как-то с приятелями по случаю одного из недалеких в общем-то праздников. Выпили, значит, а потом вспомнили, что одному из них на следующее утро надо быть в своей воинской части. Надо и все! Дисциплина превыше всего, как говориться!

Так вот. Выпили они, вспомнили, значит, а потом повели того, кому надо было наутро прибыть в совсем другой гарнизон, на вокзал. И не просто повели, а довели. И даже в поезд посадили. Не то скорый, не то курьерский. Уложили там его на мягкий диванчик и, предупредив проводника, убыли восвояси.

Проводник, конечно, сволочной попался. Мало, что русского языка не знал, он еще умудрился не разбудить того, которому поутру надо было в часть. Вот так – взял и не разбудил. Ни в той стране, где пассажир служил и откуда ехал, ни в соседней, ни в соседней с той, которая была соседней. А так как поезд оказался каким-то континентальным экспрессом, то ехал он быстро. Настолько быстро, что, когда проснулся-таки тот, который наутро… ну вы помните, который… словом, проснулся он. Встал, оправил мундир и попытался выяснить у проводника свою, так сказать, дислокацию, а заодно, понятно, и диспозицию.

Задает подлецу корректный вопрос на чистом русском языке, а тот только головой из стороны в сторону мотает и испуг в глазах скрыть не может. Понял наш герой, что толку от железнодорожника не добьешься, и решил покинуть вагон, чтобы провести переговоры с местным начальством. Вышел, значит, на перрон, и тут перед его мутным со сна взором предстало море.

«Никак это я на Балтийское побережье попал?» – подумал тот, которому давно уже нужно было в родной части быть, и слабо застонал: названное море оказалось совсем не в той стране, в которой он служил, из которой ехал и в которую он направлялся.

Протер глаза наш герой, откашлялся, присмотрелся к морю – никак оно на северное не похоже. Голубое больно.

И пальм неестественно много. Ну прямо все вокруг в этих проклятых растениях! Смотрит он дальше, видит вывески разные, рекламные щиты. Присмотрелся – а надписи-то не на каком-нибудь, а на итальянском!

Другой бы на его месте как пить дать помер бы со страху, но это – другой. А наш герой подавил непроизвольный стон, форму на себе пригладил и чеканным шагом направился исправлять положение. Ни слова не зная на местном языке и даже карты под рукой не имея, дошел, пугая прохожих, до населенного пункта. Нашел самого главного в данном конкретном населенном пункте и потребовал незамедлительно вернуть его в расположение родной части.

Самый главный поначалу испуганно прятался от нашего героя за высоким начальничьим креслом, а когда понял, что стоящий перед ним офицер не является командиром передовой группы советского десанта, успокоился. Заулыбался даже. Кофе и чего покрепче предложил. Ну и переводчика, ясное дело, вызвал.

После длительного разговора, в ходе которого высокие договаривающиеся стороны успели пообедать, а заодно и поужинать, местный начальник перезвонил куда-то и долго о чем-то с кем-то разговаривал, тоскливо поглядывая в сторону нашего героя, уничтожающего запасы его коньяка и сигар. Коньяк, кстати говоря, по словам офицера, был весьма недурен, хотя сигары, даром что в ящичке из палисандрового дерева лежали, дерьмовыми оказались. Ну да не о том речь.

Не прошло и суток, как герой наш был со всеми воинскими почестями доставлен в расположение своей части. Обошлось, как ни странно, без участия советских дипломатов, выдачи выездных и въездных виз. Даже без нот протеста и прочих демаршей.

Интернациональный долг

Разве что самый ленивый да равнодушный не высказался сегодня на тему интернационального долга. Его понимания и трактовки. Вопросу этому посвящены тысячи фильмов, телевизионных передач, книг, газетных и журнальных статей, в которых авторы как хотят и как умеют изгаляются по поводу тех, кто честно и добросовестно нес службу. Загонял куда-то очень далеко инстинкт самосохранения и логику. Выполнял приказ и, бывало, расплачивался за это жизнь. А бывало, оставался жив. И даже сохранял чувство юмора – уникальное, доложу я вам, средство против стрессов. На войне как на войне, одним словом.

К новичкам на передовой бывалые фронтовики всегда относились с каким-то особым, трепетным чувством. Только что прибывших в район боевых действий берегли, как могли, открывали все известные способы сохранения жизни, посвящали в бытующие в той или иной части суеверия. Ну и угощали, естественно. Как положено.

Импровизированный стол, накрытый на двух составленных вместе ящиках с минами, поражал обилием и разнообразием. Помимо непременных, густо смазанных тавотом жестянок с тушенкой, крутого армейского хлеба, соли и внушительного вида стеклянных банок с какой-то мутной жидкостью здесь были в изобилии представлены дары местной флоры, в которой цветом и запахом выделялись абрикосы. Огромные, на мой непросвещенный взгляд, неправдоподобно оранжевые, налитые медовой мякотью, прозрачные на просвет.

Специально для нас, только что прибывших с «Большой земли», новые товарищи раздобыли водки, которую старший по воинскому званию офицер – подполковник в немыслимых где-нибудь в Союзе кроссовках – разлил, тщательно дозируя, в две алюминиевые кружки. Для нас с товарищем. Себе хозяева налили той самой мутной жидкости из нехилых стеклянных банок.

– Будем! – выдохнул подполковник в кроссовках и залпом осушил содержимое своего стакана.

– Будем! – эхом отозвались остальные присутствующие, среди которых я с удивлением обнаружил не только офицеров, но несколько сержантов и рядовых, и выпили.

Хлебнули жидкости из кружек и мы с приятелем. В смысле, набрали в рот, проглотили было и… задохнулись! Хозяева не пожадничали и плеснули нам неразбавленного медицинского спирта. Миллилитров по 250—300.

«Предупреждать надо!» – хотелось сказать мне, но отказавшийся повиноваться артикуляционный аппарат сумел выдать лишь нечто нечленораздельное.

– Воды! – прохрипел мой приятель.

И тут же услужливые руки бывалых фронтовиков протянули нам новые кружки, из которых мы с жадностью начали пить. Чтобы убедиться, что и на сей раз жидкостью, предложенной на «запив», был все тот же спирт. Страшно дефицитный, кстати говоря, вообще, а на передовой – особенно.

Мгновенно обмякшие, мы с приятелем еще какое-то время пытались изображать присутствие за столом, но довольно быстро вырубились, забыв, надо отметить, о естественных страхах, испытываемых нами в течение всего полета и усилившихся после приземления под плотным минометным огнем, когда местные партизаны отмечали наше прибытие.

Довольно скоро я узнал, что подобному обряду «посвящения» подвергаются все без исключения военнослужащие, прибывающие в соединение, контролирующее один из важнейших стратегических пунктов театра военных действий. «Хозяева» предпочитали употреблять «бормотуху» собственного приготовления, являющуюся продуктом форсированного брожения практически любого вещества. Гнали ее из местных фруктов и леденцов, из хлеба и овощей, но наибольшей популярностью пользовалась «помидоровка» – брага, изготовленная из томатной пасты с добавлением дрожжей и сахара. Приготовленное подобным образом сусло сливалось в плотно закрывающуюся емкость, которая, в свою очередь, крепилась к импровизированной центрифуге – диску поднятого на высоту домкрата колеса. Для ускорения химических процессов брожения, так сказать. И неплохо получалось. Хотя я сам, честно говоря, предпочитал «кишмишовку». Или что-нибудь «цивильное», если удавалось вырваться в крупный населенный пункт и выменять бутылку «Столичной» на пригоршню-другую каких-нибудь минералов у наших специалистов, наводнивших местные, партийные, властные и специальные органы заброшенной на окраину цивилизации страны.

– Лазурит! – настойчиво утверждал начальник штаба, высказывая собственную точку зрения по поводу причин, заставляющих советское командование раз за разом бросать в кровавую мясорубку ущелья новые части. – Это единственное место в мире, где добывают подобные минералы!

– Какие там минералы! – не менее настойчиво возражал начальник разведки, грузно навалившись грудью на складной стол, застеленный крупномасштабной картой местности. – Генштабу нужен полигон для обкатки людей и новых образцов боевой техники! Сам ведь знаешь, за одного битого двух небитых дают.

– Ничегошеньки вы, мужики, не понимаете, – подключался к разговору замполит. – Мы должны решительно пресекать происки США и НАТО в любой точке Земного шара! У нас тоже есть «зоны жизненных интересов», и наш противник обязан знать, что для их защиты мы ни перед чем не остановимся!

– А как же люди? – подал голос сержант, после смерти штатного замполита роты временно исполняющий его обязанности. – Что мне ребятам говорить после вчерашнего, когда «вертушки» не появились и через сутки с тех пор, как батальон попал в окружение?

Несмотря на то, что война смела все прежние представления об уставных взаимоотношениях, а офицеры и солдаты давно уже научились выстраивать новые, оптимальные для боевых условий, сержант говорил негромко. Хотя в его голосе слышалось злость. И страшная усталость. Люди очень устают от войны.

Бред

Бред, свидетелями и невольными участниками которого все мы стали всего несколько лет назад, застал меня в одном из регионов бывшего некогда единым и нерушимым Союза. В регионе, где разворачивались наиболее драматические события нашей новейшей истории.

Даже пытаться не буду анализировать происходившее в те кошмарные годы – пусть этим занимаются те, кто все это время просидел в мягких креслах неплохо обставленных кабинетов. Или те, кто считает, что действительно все понимает, а, понимая, может, и должен обо всем сказать. Только не я.

Я ка-те-го-ри-чес-ки отказываюсь что-либо понимать, зная, что понять —значит простить. А я, как и тысячи, десятки тысяч моих братьев, товарищей, друзей, врагов, никому и ничего не собираюсь прощать. Бог простит. Если посчитает нужным.

Ежедневный разбор очередных суток боевых действий поразительно напоминал привычную картину учений. На стене карта ТВД с синими и красными стрелами условного обозначения действий своих войск и войск условного противника. Перед картой – генерал в полевой форме с указкой в твердой руке, докладывающий об итогах проведенной операции, потерях в живой силе и боевой технике. И только то, что генерал не заглядывает в обычные для учений «точняки» – бумажные полушки с подготовленными штабом колонками цифр – свидетельствует о том, что никакое это не учение. Это война. Война не между «синими» и «красными», не советских войск против натовских, а своих со своими.

По другую сторону передовой генерал, бывший однополчанин и близкий друг этого генерала, точно так же стоит у карты с указкой и докладывает об итогах очередного дня напряженных боев. О потерях в живой силе и боевой технике. И тоже без «точняка» в руке. Потому что все без исключения цифры не «высосаны из пальца» штабистами, а навечно запечатлены в его памяти со срывающихся на крик слов командиров подчиненных частей.

И в окопах по обе стороны ставшей в одночасье спорной границы сидят не «бумажные» взводы, роты, батальоны и полки, а все еще живые люди. Которые еще вчера служили в соседних подразделениях и дымили в одной курилке. А сегодня стреляют друг в друга боевыми патронами. Давят танками. Жгут огнем батарей залпового огня. Вкапывают в землю тяжелыми авиабомбами.

Это – не учения. Это война. Развязанная в одном месте, она очень быстро перекидывается в другое. И бывшие соседи, друзья, братья начинают вкапывать друг друга в землю. Замешивая на крови взаимные обиды и претензии. Забывая не только прошлое добро, но даже причины их нынешнего разделения на разорванные линией фронта, враждующие, непримиримые стороны. По обе стороны передовой – солдаты. Я много раз подолгу и внимательно смотрел на этих солдат. На солдат подобных бредовых войн. И очень долго не мог понять, что именно в их поведении вызывало у меня щемящее чувство тоски и безысходности. И только совсем недавно, по прошествии нескольких лет после моей последней командировки в очередную «горячую» точку понял, что. Они не шутили. И не смеялись…