Текст книги "Бог, История и Евреи («Еврейский вопрос» в русской религиозной мысли)"

Автор книги: Виктор Потоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

XI

Власти, как коренные, так и выборные, начиная от дворянских предводителей до городничего и станового, нуждались в сказанных услугах евреев столько же, сколько все другие обыватели, и потому евреи в сороковых годах, несмотря на всю тогдашнюю будто бы строгость, свободно обтекали ближайшие великороссийские губернии и везде по деревням у дворян торговали и работали.

Богу одному ведомо, с какими они ездили паспортами, но в городе Кромах, Орловской губернии, раз один любознательный солдат из грамотных отобрал у евреев при городской заставе документ с печатью, который оказался объявлением Оподельдока о его майском бальзаме или летучей мази. В другом случае там же было получено красивое печатное объявление о папиросах Спиглазова. Уголовщины из этого не вывели. Оба документа только возбудили смех да заставили евреев произвесть бесплатно в городническом доме некоторые необходимые починки. Затем те же самые объявления были им возвращены для дальнейшего свободного следования.

Фальши тут не находили, а видели, так сказать, только «игру фантазии».

Великорусское дворянство и средний класс мелких городов открыто покровительствовали евреям и завидовали жителям тех мест, где «всегда есть под рукою услужливый еврей». Еврей в Кромах никому не мешал, не исключая самого уездного отца-протопопа, которому он выверял солнечные часы на его широком, как площадь, дворе и доставлял превосходную «нежного блеска лоснящуюся ваксу» для его опойковых со скрипом сапог. Иногда отец-протопоп указывал на еврея и в «беседах» – «как-де он крепок в своем заблуждении, а мы, обладая спасительною истиною, – слабы и малодушны».

Еврей так всеми своими боками и пришлифовался. Живой и общительный характер великорусских людей, не питавших тогда в здешних местах тупой казацкой презрительности к жидовину, породил между ними отношения только приятные.

Рассказанное здесь движение еврейства никогда не указывается ни врагами, ни друзьями еврейского вопроса, а оно составляет достопримечательный и несомненный факт сороковых годов. Об нем словно не знают газеты, ни еврейские, редактируемые людьми, бытовая опытность которых началась со вчерашнего дня, ни русские, во главе которых нередко стоят люди очень незначительного беспристрастия. А эти факты важные, как доказательство, что еврей пришел в Россию в новейшее время не перед погромами, а гораздо раньше, и что он вначале искал возможности жить здесь без шинкарства, и никому не был в тягость.

Если бы тогда, в тех сороковых и пятидесятых годах, великорусское дворянство, купечество и мещанство было вопрошено: желают ли они оставить у себя на оседлости тех прихожих евреев, которых они передерживали у себя, нарушая законные постановления, то невозможно сомневаться, что самый искренний ответ был бы в пользу евреев. От всех этих великороссов получился бы такой же ответ, каковой дали в «Московских Ведомостях» московские купцы.

Это, смеем думать, было бы мнение общества, т.е. лучшей ею части, но теперь вместо того, стараются ставить на вид другое мнение, – мнение кулаков, не составляющих хорошей среды общества.

До сих пор мы говорили, как относились к евреям в сороковых годах частные люди в великороссийских губерниях. Теперь взглянем, как относился к ним сам государь Николай Павлович, в царствование которого последовало много важных распоряжений о евреях.

Может быть, цели и намерения покойного императора Николая не всегда были совершенно понятны и применены не везде счастливо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I

Известно ли было покойному государю Николаю Павловичу, как относилось к евреям великороссийское поместное дворянство, мы об этом не можем выразить никаких соображений, но думаем, что если бы такие вести дошли до императора, то они могли бы его разгневать разве только как послабление в исполнении закона. Но дух сближения не мог быть ему противен, ибо император Николай сам желал противодействовать «изолированности» евреев и хотел достичь их гражданской «ассимиляции» с прочими подданными.

Имели ли в этом случае какое-нибудь влияние на взгляды государя принципы, руководившие друзьями еврейского вопроса в Англии, или его величество сам пришел к убеждению, что «изолированность» надо прекратить и ввести «ассимиляцию», это нам неизвестно, и в том мы не видим себе укоризны. Освободительные идеи государя Николая Павловича насчет крестьян, которые он несомненно имел и о которых говорил графу Чернышеву, так же неизвестны нам, как были неизвестны и многим государственным лицам его царствования. Да, собственно говоря, не в этом и дело; каким бы путем государь ни пришел к убеждению, что с «изолированием» надо кончить и сделать «ассимиляцию», – важно то, что эта идея его занимала. К осуществлению этого в царствование государя Николая был предпринят целый ряд мер любопытных и вполне достойных внимания тех, кто ныне призван сообразить все касающееся еврейского дела.

Надо думать, что государь Николай желал ассимиляции даже более всесторонней и плотной, чем та, о какой хлопотали в Англии; он хотел произвести все вдруг, прямее и кратче, чем шло в Англии. У нас и действительно представлялось возможным достичь всего посредством одного повеления, обязывающего к точному исполнению воли монарха.

Преобразования в еврействе начались у нас с наружности евреев, которую решено было изменить к лучшему, но далее они обнимали всю сферу труда и умственности и завершались высшей кульминационной точкой – религиею.

Прежде всего началось, так сказать, с переобмундировки: евреям велели обрезать их пейсы и запретили носить пантофли, ермолки, лапсердаки с цицисами, шапки с меховою опушкою, широкополые шляпы, длиннополые широкие турецкие кафтаны, схожие покроем с рясами, какие со времен султана Мурада носят православные духовные.

Несмотря на часто воспоминаемую строгость николаевского времени, намерение преобразовать внешность евреев встретило большие затруднения. «Преобразование евреев» в их внешности дало только полицейским чиновникам один новый, но очень хороший повод к поборам. Широкополые шляпы, шапки с опушью и ермолки держались очень долго и по местам не совсем еще вывелись по ею пору; длиннополые охабни нашли компромисс в длинных сюртуках по щиколотку, а лапсердаки (как одежда унижения) и цицисы уступили не настояниям полиции, а «австрийской моде». Венский более изящный вкус в это время очень кстати изобрел «аккуратненькие лапсарду», которые любой франт может носить, не выпуская их наружу, при еврейском платье. Удобная мода эта перешла к нам через Броды сначала в Дубно, потом в Ровно и наконец разлилась повсеместно, благодаря большому сочувствию всех еврейских щеголей, давно наскучивших хохлатыми цицисами и лапсердаками. Но старшее поколение ветхозаветных так и доносили свои лохмотья до износа. Те же евреи, которые пускались промышлять торговлею или ремеслами в великороссийские губернии, еще прежде, до распоряжения о «преобразовании», сами попрятали свои лапсердаки. Они также охотно стригли и пейсы («стригались по-адесску») и носили такие сюртуки, какие и по сей день носит русское степенное купечество. То-есть, вращаясь среди русских, сами не хотели отличаться от них видом и одеждою, которую в черте их оседлости с них приходилось снимать почти насильно. Секрет этого заключался в том, что в «черте», где их много, они друг перед другом стеснялись и крепились, а в разброде сами захотели «преобразоваться». В Одессе было замечено, что прибывающий туда еврей прежде всего сейчас же «стригался по-одесски», а потом волосы до прежней длины никогда уже у него и «не выростали». Говорили, что у одесских стригачей «такие ножницы».

Туфли выводились тоже медленно, пока на этом настаивали, но потом сами стали исчезать. Сапоги оказывались удобнее туфель в глубокой грязи местечковых улиц, а за пейсы только ловчее хваталась драчливая рука офицера и чиновника.

В этом роде «преобразование» кое-как удалось, хотя, впрочем, до сих пор еще не вполне. И теперь у еврея свой особенный нос, свой угол глаз, и по-своему на нем сидит его длиннополый сюртук.

Это, вероятно, уже надо оставить природе.

Вторым делом государя Николая I было призвание к просвещению еврейского юношества. И в этом отношении евреи тогда действительно были уравнены со всеми русскими подданными соответственных сословий: евреям из купеческого класса был открыт доступ в гимназии наравне со всеми, но в высших заведениях евреи опять уже встречали ограничения: им дозволено было изучать только одни медицинские науки. В этом было большое неудобство, ибо ко врачеству, как известно, не все люди сродны, да и потом не все евреи-медики могли находить себе места на службе, так как число евреев-врачей было ограничено известным процентным отношением к общему числу медиков. Права, приобретаемые другими по образованию, не были уделом евреев, и это сделалось причиною, что ученость между евреями распространялась не так быстро, как желал император Николай. Практический ум евреев не видел резона затрачивать время и деньги на обучение детей таким наукам, из которых нельзя было извлечь в жизни никакой практической пользы.

И в этом очень трудно обвинять евреев или осуждать их строже купцов и мещан великорусского происхождения, которые тогда, при несравненно более широких путях для карьеры, тоже не понимали пользы бесприкладного образования и детей своих в казенные школы не отдавали.

Конечно, можно поставить в вину евреям: почему же они из преданности государю не отдавали детей учиться ради самой науки? Но, во-первых, такая наука для науки у евреев существовала, и ей не надо было учиться в русских школах. Евреи изучали ту науку в тихой безвестности у своих библейских мудрецов, которые сумели дать наилучшие ответы порицавшему Библию Вольтеру.

Выше этой науки богословско-философского и исторического характера ум тогдашнего еврея не представлял и не мыслил. Что же касается до прохождения курсов русских средних учебных заведений con amore, без всякой практической пользы от затрат на это образование, то требовать подобного от евреев значило бы простирать к евреям такие претензии, каких не предъявляют ни к кому другому.

Однако, факт все-таки тот, что и в этом положении евреи купцы отдавали детей в гимназии чаще, чем купцы русского происхождения.

Третий род мер к уничтожению «изолированности» и к «ассимиляции» было введение рекрутской повинности, производившееся приемами, устрашавшими и заставлявшими содрогаться все сердца; евреев брали от родителей в малолетстве и отправляли их в отдаленные баталионы, где их и крестили в православие по ранжиру.

Солдатство евреев до известной степени послужило уничтожению «изолированности» и «ассимиляции», но только в том отношении, что отставные солдаты из евреев, вкушавшие на службе по необходимости «треф» и нарушавшие по той же необходимости субботу, не все пошли назад в «места своей прежней оседлости», где их, как «трефленых», могло встретить недружелюбие ортодоксов, а стали по праву отставных солдат приписываться к другим городам «вне черты». Таким образом впервые появились в России первые оседлые евреи, совсем «изолировавшиеся» от кагала, и это явилось последствием одной из мер императора Николая к уничтожению еврейской «изолированности». Цель императора Николая Павловича этим в некоторой степени достигалась, но потом некоторым невеликим людям припала забота и это испортить. В недавние годы голова одного великорусского городка возбудил вопрос о детях, которых эти солдаты нарожали в новых местах своего жительства и сами умерли. Вопрос заключался в том, что не будет ли справедливо теперь этих, здесь рожденных, солдатских детей выгнать в «черту» еврейской оседлости, где у них нет ни пяди земли, ни родства, ни связей. Вопрос этот и до сих пор еще не решен, а дети еврейских солдат, рожденные на великорусской земле, не выгнаны только благодаря министерскому распоряжению, имеющему, впрочем, временный характер.

Люди эти, конечно, предпочитали бы иметь для своей защиты твердый закон, а не личную милость, которая может быть изменчивою.

Думается, что покойный император Николай I, большой любитель войска и охотник ценить заслуги солдат, вероятно, был бы недоволен тем тревожным положением, в котором находятся ныне дети честно ему служивших солдат из евреев.

Евреи верят, что венценосный внук императора Николая не дозволит отнять у детей, и внучат николаевских солдат право жить там, где их родили и воспитали отцы их.

Четвертый способ уничтожения «изолированности» шел рядом с двумя сейчас только названными, т.е. с рекрутством и сопровождавшим оное крещением малолетних. Это был опыт приучения евреев к земледелию – опыт, прекрасный по замыслу, но, к сожалению, совершенно неудачный по исполнению.

Об этом надо говорить подробней.

II

Евреям– мещанам, которые объявят согласие оставить свою оседлость в еврейских городках и торговых местечках, положено было отводить в достаточном количестве казенные земли, по преимуществу в степном херсонском крае, и, кроме того, им давали пособие на подъем и сельское обзаведение на новом месте.

Казалось бы, можно было ожидать большого движения из душной скученной «черты» на широкий простор новороссийских, не знавших плуга, степей, но результат не оправдал таких ожиданий. Напротив, он дал повод должностным лицам представлять государю о «еврейском упорстве».

Как и почему в самом деле евреи, сидящие на носах друг у друга в Гомеле, Шклове, Бердичеве и Белой Церкви, где они по расчету зарабатывают средним числом около 7 коп. в день на взрослого человека и питаются сухим хлебом, потертым зубцом чеснока, не захотели дышать простором степей, где носится один ковыль да перекати-поле?

Чиновники считали это «упорством», но дело имеет другое, более верное объяснение.

Евреи – такой народ, который способен взвесить и обсудить выгоды одного и другого положения, и не им надо удивляться, что они не шли пахать херсонские степи, а тем, кто не умел представить государю все детали этой очень хорошей по замыслу операции.

Удивительно, что никто из трактовавших об этом деле не обратил внимания на самую существенную его сторону, – на то, что земледелие, особенно в девственном степном крае, требует не одной доброй воли и усердия, но и знаний и навыка, без которых при самом большом желании невозможно ожидать от земледелия ближайших полезных результатов.

Каждый городской обыватель из образованного или необразованного класса знает, что переход от городской жизни к сельскому хозяйству есть дело чрезвычайно серьезное и трудное. Если кому доводилось отваживаться на такое дело, то он по доброй воле приступал к нему не иначе, как с запасным капиталом на полный севооборот по трехпольной системе (т.е. на четыре года). Без такого запаса первый случайный неурожай, градобой или другой неблагоприятный случай в течение четырехлетнего периода угрожает остановить весь почин дела, погубить даром все положенные труды и привести молодое, неустоявшееся хозяйство к разорению.

Такие последствия доказаны в обширных размерах на судьбе европейских колонистов Нового Света, где опытное и сведущее в сельском хозяйстве правительство признало необходимым давать земли только таким людям, которые имеют достаточные средства выдержать случайные невзгоды, почти неизбежные при основе полевого хозяйства. А земли Америки если не везде лучше земель степей новороссийских, то почти всегда находятся в лучшем положении в отношении кредита и сбыта продуктов. Кроме того, они представляют земледельцу больше уверенности в строгой охране его права твердым законом и обычным уважением к достоянию труда. Наши помещики Нарышкин и гр. Перовский, делавшие большие заселения степных земель своими крепостными крестьянами из серединных губерний, поддерживали переселенцев на новых местах по пяти и по семи лет.

Евреи наши, из которых мог бы быть образован класс степных земледельцев, все были бедняки. Это были люди, пришедшие «в черте» в полное захудание и еле влачившие полунищенское существование на счет кое-какой общественной благотворительности.

О собственном обеспечении на четыре года хозяйства первого севооборота у них не могло быть и речи. Если бы у них был такой капитал, то никто из них и дома не бедствовал бы и не вызывал бы правительственных забот, а предпринял бы на своем родном месте дело по своему уму и знаниям. От всякого такого дела он скорее съел бы хлеб свой, ибо всякое, решительно всякое дело еврею более знакомо и более сподручно, чем земледелие, от которого еврейство совершенно отвыкло вследствие долгих особенностей его роковой судьбы.

Но еврею помогало правительство. Это правда.

Весь капитал, с которым русскому еврею предстояло двинуться с своей убогой мещанской оседлости (где его, однако, кое-кто знал и кое-как поддерживал) и идти в безлюдную степь на совершенно незнакомое дело, действительно заключался в том вспоможении, которое назначало правительство на первое обзаведение. Капитал этот был рассчитан с строгою умеренностью на путевые расходы и на первое обзаведение. Если этого вспоможения даже и достало бы опытному в полевом хозяйстве крестьянину, то неопытный человек, с ним ничего не мог сделать. При первом неурожае в первую тяжелую зимовку ему с семьею в голой, безлесной степи приходила верная и неотразимая холодная и голодная смерть… Такая смерть страшна всякому, как эллину, так же и иудею.

Опасности в сказанном роде часты и почти неизбежны, и их боится всяк, но человек не приученный к земледелию, страшится их и должен страшиться еще более. Ему страшно все, ибо он понимает, что хозяйственное дело требует знания, а у него нет этого знания… Он обречен ужасною необходимостью приступить к делу, без обеспечения на случай первой неудачи и с неопытными руками, без всякой надежды на чью-либо поддержку… Положение кругом рискованное и отчаянное! Не понимая его – наделаешь глупостей и ошибок, понимая – опустишь в отчаянии руки… И так, и этак – получается несчастие…

Предусмотрительный ум евреев разобрал это, взвесил, оценил все pro и contra и нашел, что переход из местечек «черты» на земледелие в степях, казавшийся правительству столь удобным, на самом деле не только неудобен, но просто страшен, и что даже самые плохо оплачиваемые работы, даже самое нищенство в «черте» между своими все-таки грозит меньшею бедою.

Хоть отогреешься, как нетопырь, у соседской трубы… хоть сгложешь выброшенную сытым соседом корку…

Вот вследствие каких простых соображений еврей не пошел в землевладельцы на даровые земли в степи, и вот это-то приписывали его «упорству»…

Не имело ли такое «упорство» против себя какое-то формалистическое легкомыслие?

III

Переселения в степи на хлебопашество, однако, бывали, – более только на бумаге, но в весьма редких случаях на самом деле.

Это началось с тех пор, как с целью побудить евреев к переселению последовал закон об освобождении переселенцев от всяких повинностей и в том числе от рекрутства. Но все отбегавшие таким образом от рекрутской повинности впоследствии, по миновании страха, от своей земли бежали, бросив на произвол судьбы все свое ничтожное хозяйство.

Эту неспособность еврея ужиться на полевом хозяйстве опять ставили ему в вину и снова были правы; но только по-своему. Еврей действительно не оказывал выносливости и терпения в борьбе с непривычными ему делами; но преодолима ли в самом деле борьба для неосвоенного с полеводством человека? Сошлемся в этом на хорошего свидетеля, на русского солдата старой, долгосрочной службы.

Между доблестными «кавалерами» старой русской армии, без сомнения, было множество превосходных людей. Добрая часть из них были герои, которые отличались честностью, мужеством в перенесении самых тяжких военных лишений, находчивостью, отвагою и часто удивительною, неустрашимою храбростью.

Своеобразные и необычайно верные правде рассказы покойного военного писателя А. Ф. Погосского запечатлели ряд мастерски, художественно и верно списанных солдатских историй и типов. Всем литературно образованным людям известно, что у Погосского не было фантазии, а была только наблюдательность и способность художественно переносить виденное на бумагу. Известно из его же собственных признаний и то, что он изображенных им солдатских повестей и типов не сочинял или не выдумывал, а всегда списывал с натуры. Да и самые эти ручательства не имеют особой важности в виду того, что все солдатские повести и рассказы Погосского представляют самое верное отражение действительности. И что же мы видим как в этой действительности, так и в рассказах Погосского? Старинный солдат, происходивший по преимуществу из землепашцев, но оторванный от земли всего на 25 лет, возвращался ли он охотно к сохе? Далеко нет! Напротив, полевым хозяйством занимался редкий из отставных. Хотя «кавалеры» приходили домой, имея на плечах от 45 до 50 лет, когда еще крестьянин работает на поле во всю силу, но солдат уже считает себе это не по силам. В редком только случае он заводил себе «огородинку», т.е. грядки, какие имеет и еврей, но поля себе солдат" не покупал, если даже и имел на то деньги. Даже если он шел в зятья к вольному хлебопашцу, то приспособлялся приносить пользу дому не хлебопашеством, от которого он отвык, а другими занятиями, которых он не знал до сдачи его в рекруты, но усвоил их себе на службе. Отставной солдат портняжил, сапожничал или безданно-беспошлинно открывал самую мелкую, но ходовую фабрикацию табаку, т.е. крошил «дубек-самокраше» и тер в глиняном горшке нюхательный «пертюнец» или «прочухрай», подмешивая к нему для веса – чистой золы, а для букета и для крепости – доброй русской чемерицы. И если так умно приготовленный нюхательный «пертюнец» или «прочухрай» приходился крестьянам по вкусу и носы у них авантажнели, то честный кавалер проживал на счет этого безбандерольного производства.

О том, что беспошлинная торговля «прочухраем» приносит убыток казенному фиску, кавалер не заботился.

– Мало ли что? – говорил он, – а мне где взять? Красть не хочу.

И он не крал, а только портил крестьянские носы золой да чемерицей, а пахать все-таки не шел, – говорил: «отвык, – битая кость болит».

И был он во всех прочих отношениях человек честный и добрый, а не выстаивал «в борьбе за существование» и наносил казне еще больший вред. При своей не весьма значительной табачной фабрике, состоящей из одного глиняного горшка, кавалер часто содержал под полом в ямке другой горшок с корчемным полугаром.

Во все время существования винных откупов, когда число кабаков было ограничено расписанием, отставные солдаты повсеместно занимались по селам не открытым шинкарством, которым занимаются евреи, платя за то установленный патентный сбор в казну, а тайным корчемством безданно-беспошлинно (Один раз евреи даже платили по настоянию акцизных литературный сбор на книги г. Кордо-Сысоева). Солдатское корчемство, впрочем, трудно сказать, было ли даже для кого тайною. В любом селении где жил какой-нибудь кавалер, никогда не случалось недостатка в водке, а на вопрос любого проезжего и прохожего крестьяне без всякой опаски рассказывали, что «кабака тут нет, а вон в той-то избе солдатик шинкует», и всяк, кому нужно было вина наскоро и в небольшом количестве или в кредит, а не на чистые деньги, шел к «кавалеру» и получал штоф или полуштоф.

Большими мерами кавалеры в новейшее время торговали редко, потому что винный подвал солдата, состоящий из ямки под полом, не вмещал много, а большое помещение представляло опасность на случай обыска, а ведро кавалер мог иметь для своего употребления и рисковал быть пойман в корчемстве только с «подсылом». Поимок этих, как явствовало из дел уездных судов и уголовных палат, было множество, но они составляют самый ничтожный процент к несметному числу солдатского корчемства в откупных губерниях.

Встарь же стрельцы корчемствовали еще состоя на службе, и их примеру следовали солдаты полков Преображенского, Семеновского и Бутырского и «чинились сильны и не давали вынимать у себя продажного вина».

При откупах попадался в корчемстве только такой кавалер, который был слишком жаден на прибыль и брал водку для корчемной распродажи не из «приходского кабака», а из кабака соседнего откупа, где ему давали вино с уступкой, «с напуском». Тогда местный «приходский» кабатчик на него доносил – иначе они делились выгодами. Выгоды же кавалера возвышались тем, что он подливал в вино воду, как подсыпал в табак золу. И, однако, при всех своих таких неблаговидных занятиях этими делами «кавалеры» во всех других статьях умели оставаться честными людьми, но… землю пахать не хотели.

В отставных солдатах замечают даже много прямого благочестия, и во время управления министерством народного просвещения графа Дм. Андр. Толстого была мысль доверить им преподавание Закона Божия в тех сельских школах, где не законоучительствуют священники. И в этом, думается, не пришлось бы раскаиваться, а все-таки этот старинный кавалер лукавил торговлею, а землю не пахал, потому что отвык от нее… (Солдат новой, краткосрочной службы – совсем другая личность. Этот земли не забывает.)

Пример солдата мы привели к тому, с целью показать, что не одному еврею трудно приняться за соху, которою еврей не владел с детства, да и дед не владел тоже.