Текст книги "Ничего не случилось…"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

4

Надвигалась еще одна ночь. Привал давно надо было кончать, а Евдокушин подняться не мог. Он то метался в жару и в поту, то дрожал мелкой дрожью. Погода снова испортилась, притихший было дождь начал молотить с новой силой, резко похолодало. О движении дальше с больным Евдокушиным и речи быть не могло.

Командир отправил в отряд Старика – за лошадью и телегой, а оставшиеся принялись, как могли, лечить Николая. Командир укрывал Евдокушина промокшим ватником, который тот поминутно сбрасывал. Плужников и Слободкин таскали ветки орешника, пытаясь построить из них подобие шалаша. В быстро наступавшей темноте дело никак не ладилось – хлипкое сооружение заваливалось под порывами ветра, то на один бок, то на другой. Евдокушин, задыхаясь от жара, каждые несколько минут начал просить водицы. Пришлось собирать дождевую воду во флягу. Слободкин заметил странную закономерность – чем сильнее хлестал дождь, тем уже делалось и без того узкое алюминиевое горлышко…

К утру трое здоровых валились с ног, а больного скручивало все сильней. Он с трудом поднимал на секунду-другую дрожавшие веки и тут же закрывал. Даже жидкий рассвет, просочившийся в кособокий шалаш, который все-таки соорудили, больно резал воспаленные глаза Николая. Пить он больше уже не просил – молча облизывал пересохшие, потрескавшиеся губы.

– Ну что ты, радист? – наклоняясь к Евдокушину, спрашивал Слободкин. – Где болит? Что болит? Тут? Или тут? Скажи, мы все сделаем…

Ничего они сделать больше не могли. Николай понимал это, сквозь тяжелое дыхание спросил Сергея:

– Дал я вам жизни, да?

– Пустяки, – как мог успокоил парня Слободкин.

– А где Старик?

Сергей промолчал, сделал вид, что не расслышал.

– Снайпер, говорю, где? – повторил Николай. – И все наши?

Слободкин от прямого ответа ушел:

– Зачем они тебе? Соскучился?

– Ты думаешь, если я заболел, то ни черта не понимаю. Я все слышал. Из-за меня все это. Молчишь?

Сергей решил объяснить ситуацию так:

– Сперва с азимута сбились. Потом ночь наступила, дождь припустился пуще прежнего, а под у ногами то глина, то болото, то вообще… Вот и пришлось ночевку устраивать, хотя времени у нас мало. Ноль времени, радист, круглый ноль…

– Из-за меня все это, знаю, – упавшим голосом повторил Евдокушин. – Так где же Старик-то?

Слободкину врать больше не захотелось.

– Кто-то должен же был сообщить в центр о танках? Вот командир и отправил его в отряд. Там их радист и все, что мы доставили для радиосвязи. А остальные недалече. Теперь понял что-нибудь?

– Так бы и сказал.

– Так и говорю.

Они помолчали. Каждый думал свое. Слободкин о том, чем бы еще подсобить парню. Евдокушин о том, наверное, как бы избавить людей от лишних забот. Он через какое-то время даже попробовал чуть приподняться. Слободкин властным жестом уложил его обратно.

– Ты полежи пока, полежи. А еще лучше поспи. Можешь поспать немного? – сам он при этом не то вздохнул, не то зевнул.

– Умаялся? – спросил Евдокушин.

– С чего ты взял? Выспался. Все выспались.

У Евдокушина, несмотря на его тяжелое состояние, разламывающаяся от боли голова работала временами очень отчетливо. Он процедил с горечью, скосив налитые кровью глаза:

– Я знаю. Выспались и отдохнули все. Кроме тебя, командира, Старика и Плужникова. А я немного забылся, точно помню.

Евдокушин сам, видимо, не знал, правда это была или неправда. И Сергей тоже не знал. Он слышал всю ночь не то храп Николая, не то его хрип, прерывавшийся глухим удушливым кашлем. Слышал и то, как Евдокушин несколько раз бредил, бессвязно повторяя одни и те же слова: «Ледяное? Стылое? Кто сказал? Ты, командир? Или ты? Ледяное, ледяное, стылое, не спорю. Тебе холодно, Слобода? А тебе?…»

К утру температура у Николая, судя по всему, подскочила еще выше, но бредить он перестал. Только дышал тяжело и надсадно. Улучив момент, когда больной все-таки заснул, Слободкин снова пошел собирать воду. По желобкам листьев орешин дождевые капли прерывистой струйкой медленно, но верно стекали в горлышко фляги, которое уже, к счастью, не было таким безнадежно узким, как ночью.

Командир и Плужников, сходившие в разведку, вернулись мрачные, неразговорчивые. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, принялись доделывать шалаш. Наломали побольше веток, укладывали их поверх старых особым способом – листок к листку, как черепицу. Или это так казалось Слободкину? Нет, не казалось: именно листок к листку, как когда-то учил его старшина Брага, великий и мудрый умелец из-под Харькова. Укладывали, мостили веточку к веточке, а сами прислушивались к шорохам леса, посматривали в ту сторону, откуда должен был появиться Старик. Прислушивались, посматривали, а снайпера все не было. Уж не попал ли в заваруху какую, не нарвался ли на немцев? Они тут всюду, во всех спаленных деревнях, а как рассветет, и по лесам шастают – везде им партизаны мерещатся.

Уже совсем светло было, когда недалеко-неблизко раза два фырканула лошадь. Тихонечко так фырканула, словно и она понимала, что к чему. Командир вздохнул с облегчением:

– Старик и Серый причапали!

Плужников со Слободкиным переглянулись. Командир повторил уверенно:

– Старик и Серый! Молодец снайпер – поволноваться заставил, но с делом справился. И конь-умняга, все партизанские тропы знает.

Они втроем сорвались со своих мест и уже через несколько минут в промельках ветвей орешин увидели всадника на серой лошади. Когда сблизились, не узнали Старика: бледный, без шапки, волосы врастреп, фуфайка изодрана в клочья. Он остановил Серого, устало не то сполз, не то свалился на землю, прошамкал рассеченными губами:

– Как-никак, а добрались.

– Ты что?! Что случилось? – затараторил командир, потерявший вдруг все свое командирское равновесие. – Толком говори!

– Толком и говорю: как-никак, а дотопали.

– Черт побери! На немца нарвались? Где телега? И вообще…

Снайпер сплюнул кровью, утерся драным рукавом, начал объяснять:

– Выехали-то с телегой, ясно и понятно. Сперва все как по маслу шло. Примерно с полдороги отмерли. Потом словно гром над нами шарахнул – как ни береглись, наскочили-таки на немецкую мину. Куда колеса, куда оглобли, куда облучок!… А меня вместе с сеном, на котором сидел, к дьяволу на рога швырнуло. Когда малость очухался, стал соображать, где я и что я. Голова гудит, во всем теле боль нестерпимая, но руки-ноги целы, гляжу. Где же, думаю, Серый? Разорвало бедолагу? Пошастал, пошастал кругом и вдруг вижу: с оторванной вожжой пасется себе тихонько коняга в кустах, словно ничего особенного не случилось. На меня между тем желтым глазом косит, будто верит и не верит в то, что и он, и я живы и почти невредимы…

В этом месте командир остановил снайпера:

– Молодцы оба! Но доскажешь потом, Старик, ладно? Сейчас дел невпроворот. Конь на полном ходу, значит? Прекрасно! Он нам позарез нужен. И сам ты ничего, вроде. Ничего? Или как?

– В общем и целом пока на своих копытах стоим. Меня, считай, сено выручило, Серого спасло чудо.

– Та-ак. С этим ясненько, – внешне спокойно сказал командир. – Давай дальше. Что в отряде?

– Не застал я радиста в живых. Отмаялся. А так все по-прежнему. За оружие и провиант спасибо сказали.

Выслушав рассказ снайпера, командир молча снял шапку, постоял немного в задумчивости, потом сказал:

– К тому давно шло. Не жилец он был. И все же думалось, потянет еще малость. Не потянул. Жаль, специалист был своего дела.

Еще помолчав, спросил Старика:

– Когда похороны?

– Сегодня решили. Только мы не поспеем уже. Но ты не беспокойся, будут соблюдены все партизанские почести.

– Обратно в том овраге?

– В том, – подтвердил снайпер. – Еще одну звезду уже отстрогали.

– Все правильно, – вздохнул командир.

Обращаясь к Плужникову и Слободкину, сказал:

– Теперь на вашего вся надежда. Он теперь на вес золота.

– Почему теперь? – спросил Сергей.

Командир не уловил в словах Слободкина обиды за Евдокушина. Зачерствел, что ли, в этих лесах? Точно, зачерствел. Шапку снял, услышав о смерти радиста, но ни один мускул на лице у него не дрогнул. «Слишком уж рациональный товарищ, – подумал Сергей. Так еще одно качество ему в командире открылось. – Сильный, смелый, закаленный в боях – хорошо. Многоопытный, решительный – тоже очень даже прекрасно. А вот что черств временами, то черств, никуда не денешься. Впрочем, торопиться не надо, – сам себя остановил Слободкин. – Сколько мы его знаем? И что такое произошло, собственно? Может, мне померещилось что-то? А если и в самом деле зачерствел, то надо его расчерствить как-нибудь. Прямо сейчас и попробую».

Не успел Сергей и рта раскрыть, командир повторил покоробившие его слова:

– Ты понял? Евдокушину вашему цены теперь нет.

– Очень худо ему. Ночью задыхался, бредил, – сказал Сергей и внимательно глянул в командирские глаза. Ничего в них утешительного не обнаружил. Из светло-голубых они стали за эту ночь бесцветными.

– Знаю, бредил. Вместе с вами делал, кажется, все, чтобы помочь бедолаге. Делал?

– Делал, – подтвердил Слободкин. – Но ты еще не все знаешь, командир. Ночью в бреду проговорился радист.

– Как проговорился? Что ты городишь?…

– А то «горожу», что нога у него повреждена, болит, терпения, говорит, больше нету…

– Так это в бреду, – прервал его командир. – Проверить надо. Мало ли чего человек в бреду намолотит.

– Проверил уже. Пробовал стащить сапог – не снимается. Разнесло всю правую, пришлось разрезать голенище сверху донизу. Вот, смотри.

Сергей протянул командиру располосованную кирзу. Тот в сердцах швырнул ее в сторону. Нетрудно было догадаться, какие при этом слова заблудились в бороде командира. И хорошо, что «заблудились»: Слободкин готов был схлестнуться с Василием, защитить больного. Командир, очевидно, почувствовав это, взял себя в руки, процедил сдержанно:

– Будем как-то выкручиваться.

На этом сошлись все четверо. Только пятый, который был «теперь на вес золота», еще ничего не знал о случившемся и знать покуда не мог. А от него теперь зависело многое.

В конечном счете прав, разумеется, командир. И Евдокушин это почувствовал – обостренным чутьем больного. Как только они протиснулись в шалаш, приоткрыл глаза, посмотрел на всех долгим взглядом, еле слышно спросил:

– Сообщили о танках в центр?

Командир медлил с ответом. Евдокушин с досадой сомкнул веки. И даже отвернулся. Его опять пронял удушающий кашель. Одолев приступ, продираясь сквозь хрипоту, заговорил чуть более громко:

– А сказал, немец что то важное затевает. Предупредить наших нужно. Мы ж новую радиотехнику вам доставили! Не справились?

Командир с досадой развел руками. Евдокушин этого жеста не видел, но понял почти все:

– Или совсем плох стал радист ваш?

– Совсем, – не сказал правды и не солгал командир. – Но для тебя лекарство прибыло. Ну-ка давай лечиться.

Евдокушин повернул голову, несколько штук каких-то таблеток с цокотом скатилось из пригоршни командира в перекошенный рот больного.

– Тоже вашей доставки продукция. Мертвых на ноги подымает, на себе как-то испробовал. Сперва чуть не окочурился, потом полегчало. Только побольше надо жрать этой дряни, побольше.

Слова были опять грубоватыми, но заметил это, кажется, только Слободкин, потянувшийся к Евдокушину с флягой, наполненной до краев. Командир остановил его:

– Фронтовые ему полагаются, – взял у Старика другую флягу, с другим содержимым, заставил Евдокушина сделать глоток. – Нам бы всем сейчас по сто, а лучше по сто пятьдесят. Все простыли, как бобики. Но в другой раз как-нибудь.

Евдокушин почти мгновенно заснул. Слободкин отчетливо слышал, что из груди Николая вырывается уже не только хрип, но и храп – тоже, правда, надсадный, колючий, словно кашель.

Слободкина самого вдруг скрутила такая усталость, какой он давно не испытывал. Привалившись к зыбкой стенке шалашика, он уже не мог от нее оторваться, хотя струи холодной воды, пробившись сквозь зеленую «крышу», ползли и ползли у него по спине.

5

Поднял Слободкина на ноги еле слышный звон топора, доносившийся сквозь шум дождя, который хлестал не переставая. Сергей инстинктивно рванулся сперва к Евдокушину и чуть не разбудил его, потом – наружу. Ни одного человека поблизости не было. Только привязанный к дереву Серый месил глину и щипал жухлые листья орешин, обступивших его со всех сторон. Продираясь сквозь заросли, Слободкин пошел на звук топора, но обнаружил своих нескоро. Спросонья поплутал по лесу – удары топора то приближались, то удалялись, словно водили Сергея по кругу.

Командир, старшой и Старик были заняты какой-то работой, но, увидев Сергея, остановились. Командир, вонзив в дерево топор, спросил:

– Ну как он? Живой?

– Спит, – ответил Слободкин.

– Это хорошо. Так хворь из человека выходит. Ступай, врачуй дальше, как проснется – новую жменю таблеток ему, понял?

– Понял. Вы-то тут что делаете?

– Не видишь? Жерди рубаем. Потом волокушу сработаем. Не на руках же его нести? А на коне он не удержится, – не то спросил, не то сам себе ответил командир.

– Не удержится, – подтвердил Сергей. Я вообще боюсь за него.

– Не бойся, не для того сюда доставлен, чтоб загнуться прежде времени…

Слова опять были грубее грубых, но Слободкин смолчал, решил дослушать командира до конца, а тот, словно почувствовав реакцию Сергея, продолжал:

– Как только доставим в отряд, все образуется. Лекарь там у меня есть по таким доходягам. Тоже, правда, на ладан дышит.

– А как же танки? – спросил Сергей командира. – Когда и как сообщим о них?

– Вот и я об том думаю. Все от него, от вашего радиста теперь зависит.

– Рацию не привез? – обратился Сергей к Старику.

– Не привез. Только лекарство, тушенку, галеты и водку. Кто ж подумать мог, что он такой но мер отколет. Да и разобраться в вашей технике не смогли. Одних проводов сколько! Прочих причиндалов десятки…

– Что делать будем? – все больше волновался Слободкин. – Легкие штука серьезная, тем более воспаление. Да еще крупозное.

Что такое крупозное воспаление, он, откровенно говоря, понятия не имел, только догадывался, и то смутно, но сам неожиданно поставил именно такой диагноз.

Командир мрачно спросил:

– Почем знаешь, что крупозное?

– Выслушал. Все бурлит у него, клокочет. У нас у одного так бурлило, бурлило и…

– Понятно, – за Слободкина закончил командир. – Иди карауль, чтоб не разметался во сне. Как проснется, всыпь ему новую дозу. А потом и мы явимся, не так чтобы скоро – хорошую волокушу стачать не так просто, сам понимаешь.

Сергей не знал, сколько времени понадобится для того, чтоб соорудить волокушу. Возвращался к Евдокушину встревоженный, мрачный. Все шло у них как то наперекосяк с самой первой минуты. Перебрал в памяти события последних дней и ночей. Ни одного светлого пятнышка. Только что ноги и хребты себе не переломали, и то слава богу. Совесть у них, конечно, чиста, а что толку? Разве в одной совести дело? Если бы!…

Невеселую мысль Слободкина прервало тонкое лошажье ржанье, донесшееся почему-то очень издалека. Голос Серого был уже знаком Сергею – осторожный, словно бы к самому себе прислушивавшийся. Как коня занесло в ту сторону? Или я сбился с курса?… Слободкин далее вздрогнул, развернулся на девяносто градусов, ломясь сквозь густые заросли, рванул на сигнал Серого. В голове мелькнуло командирское: «партизаны-разведчики»… Мокрые, тугие ветви хлестали Слободкина по лицу, он расталкивал их руками, не чувствуя боли, не видя перед собой ничего.

Коварная штука незнакомый лес! В хорошо изведанном, и в том заблудишься запросто, особо в такую погодку. Совсем с другой стороны примчался Сергей к шалашу. Застал Евдокушина в той же самой позе, в какой оставил. Не разметался, молодец парень. Был бы совсем молодцом, если б не хрип этот, становившийся все более жутким. Казалось, радист вот-вот задохнется во сне. Сергей испуганно растолкал его:

– Ну чего ты, Коль? Плохо тебе, да?

Больной приоткрыл глаза, не ответил, только едва заметно кивнул.

Слободкин, прикоснувшись ко лбу Николая, отпрянул. Температура лезла все выше и выше. Чудодейственное лекарство оказалось бессильным. Слободкин тем не менее попробовал всыпать в рот Евдокушину новую дозу таблеток – ничего из этого не вышло: зубы радиста были крепко стиснуты, он задыхался.

Сергею стало так страшно, как ни разу еще не было за всю войну. Он выскочил из шалаша, отвязал Серого и верхом двинулся на стук топора. Удары мокрых ветвей обрушились на Слободкина с новой силой, но ему казалось, что Серый идет куда-то не туда и продирается сквозь чащу слишком медленно, хотя тот, застоявшийся и, видимо, все понимавший, поторапливался как мог и с дороги они не сбились.

Глянув на Слободкина, от волнения не то слезшего, не то свалившегося с коня, командир, не скрывая досады, спросил:

– Обратно плохо?

– Совсем плохо. Надо что-то предпринимать.

– «Предпринимаем»… – коротко и зло прогудел командир. Он добавил еще что-то, наверно, касательно «партизан-разведчиков», но кашлянул при этом и тем приглушил собственные слова и, кажется, был рад, что так или иначе сдержался. Еще раза два кашлянул в кулак, плюнул в ладонь, перехватив топор из руки в руку, потом сказал:

– Ножом разожми зубы, а таблетки всыпь, слышь? И не отходи от него. Мы скоро теперь. А Серого здесь оставь. Слеги готовы, волокушу заканчиваем. Тут и захомутаем. К вечеру быть дома должны.

Мрачный, он снял шапку и в сердцах наотмашь стряхнул ее, тяжелую, насквозь промокшую – изнутри от пота, снаружи от дождя. Лужу, в которой стоял командир, крупные капли прошили словно пулеметная очередь.

– Как считаешь, старшой? – командир глянул на Плужникова. – Управимся?

– Тебе видней, командир, – сдавленным голосом ответил тот.

Слова были обыкновенными – Слободкина поразило, как они были сказаны. Чувствовалось, выбился человек из сил. Выбивался, выбивался и выбился.

«А кто не выбился? В ком хоть капелька осталась того, что силой зовется? В тебе, командир? Ты жестом своим сейчас выдал себя с головой. В тебе, Старик? Не ври, все равно не поверю. Глазки твои куда провалились? В тебе, Слобода? (Сергей любил иной раз думать о себе в третьем лице – это почему-то помогало в трудную минуту жизни.) И ты не бреши! Кого обманывать удумал? Сам себя? Напрасное дело. Плужникова еще можно вокруг пальца обвести. Старика тоже. В крайнем случае, даже командира. Но себя самого трудно, невозможно…»

Тут Слободкин поймал себя на слове: «Так как же все-таки – трудно или невозможно? Уж одно что-нибудь. Если трудно, значит, все-таки есть шанец. Если невозможно, то и рыпаться нечего. А ты все ж попробовал бы, Слобода, порыпался…»

Так, на бегу к шалашу, опять кружа, сбиваясь с пути, – пытался хоть немного приободрить себя Слободкин. – Приободрил? Приободрил, кажется. Хоть на несколько коротких минут. А в шалаше уж не до того было. Все вниманье – больному. – Немного, правда, мог для него сделать. Укутывал радиста наволглым, не способным согреть тряпьем. О чем-то спрашивал, не получая ответа. Доставал из командирского вещмешка таблетки, пичкал ими Николая, а сам все думал о том, как же, черт возьми, не повезло им. – Все уже, вроде бы, образовываться начало. А потом – час от часу не легче. Впрочем, на войне всегда надо готовить себя к самому худшему (так настойчиво Брага учил). Но может ли быть хуже, чем сейчас? Запросто! Можно, скажем, еще в одно ледяное болото врезаться. Потом еще в одно. Потом всякую связь с отрядами потерять, завязнуть на зиму в непролазной этой глухомани. Верно, «в общем и целом», сказал Гавру сев перед отправкой – край сплошных озер и болот. Умолчал только самую малость – про то, что некоторые из них ледяные. Но это они теперь сами знают – отведали, распробовали. Евдокушину, бедолаге, круче других пришлось».

Незаметно, исподволь к Слободкину подбирался еще один «наперекосяк». Он сперва почувствовал, что у него самого горит лоб, пылают щеки, потом все тело начали стягивать тугие жгуты озноба.

Снова Сергей попробовал о себе в третьем лице подумать. На сей раз почему-то не вышло. А лоб горел все жарче, щеки полыхали все горячей. И, кажется, давно уже. Но ничего этого он не замечал и замечать не хотел до самой последней минуты. Снова и снова склонялся над больным. Сидеть на корточках стало неудобно и даже больно – попробовал привалиться плечом к одной из зыбких стенок шалаша. В этой предательской позе его и скрутило по рукам и ногам…

– Что за чертовщина?! – услышал Слободкин сквозь тяжкую дрему командирский гудящий бас над самым ухом. – Был один лежачий, теперь двое с копыт. – Мокрая, холодная рука Василия легла на лоб Сергея. – Не хватает нам всем тут плюхнуться – и лапки кверху!

Что солдата подымает на ноги? Долг. Приказ. Необходимость. Слободкина в этот раз обида подняла. На самого себя, ясное дело, прежде всего. Но и на командира: не только рука у него была холодна. Встрепенулся Сергей, упрямо отвел ледяную жесткую руку, выкарабкался из шалаша наружу. Встретившие его Плужников и Старик, сразу заметившие резкую перемену в состоянии Сергея, – в один голос:

– И ты туда же? Час от часу не легче!

Одна обида у Слободкина наложилась на другую. Он ничего не ответил, только оперся о шелестевший от дождя и ветра куст, чтоб стоять уверенней.

Командир, выползший из шалаша следом за Слободкиным, подошел к нему вплотную. Еще раз его рука скользнула под чубом Сергея. Диагноз в устах командира прозвучал раздраженно:

– И у этого под-за сорок.

Плужников и Старик сперва было не поверили командиру. Как же, мол, так? Совсем недавно здоровым был. Но, присмотревшись к Сергею повнимательней, засуетились.

– Давай свое снадобье, командир! – услышал Слободкин голос Плужникова.

Плужникова? Или Старика? Сергей толком не мог разобрать, хоть и очень старался – в ушах у него звенело, голова разламывалась.

«Совсем недавно здоровым был»? Верно, был. Но когда? Вчера? Или позавчера? Сбился со счета Слободкин. А командир уже заталкивал ему в рот лекарство, вкус которого нельзя было разобрать – губы и язык горели, глотку драло. Не понял Сергей, и чем заставили запивать пилюли, никак не желавшие проскочить внутрь, огромные, как пуговицы от телогрейки.

Позднее Слободкин каким-то чудом восстановил в памяти многое. Некоторые детали вырисовывались с поразительной четкостью. Слеги, о которых он имел смутное представление, оказались самыми обыкновенными оглоблями, только раза в два подлинней – с постепенным переходом в упругие окончания, мягко стлавшиеся по земле. Волокуша не была каким-то отдельным сооружением – слеги, ловко сплетенные лыком поближе к концам, образовывали подобие носилок, из которых раненый не выпадает при движении по любой дороге и даже без всяких дорог. Может быть, волокуша в таком виде была изобретена партизанами, может быть, даже самим командиром, который, что ни говори, все больше раздражал Слободкина: Слеги-то и волокушу он хорошо сработал. Хорошо Евдокушина уложил и укрыл. Но зачем же в носилки, тем более одноместные, сразу двух людей укладывать? Так не пойдет, командир, не пойдет. Я уж как-нибудь на своих двоих».

Тут схлестнулись они с командиром. И еще как схлестнулись! Один в свою сторону гнул, другой – в свою.

Плужников тоже хорош. Встал на сторону командира. Ложись, дескать, и все тут. Старик заодно с ними, дьяволами.

Всеми правдами и неправдами на своем Слободкин настоял. Вцепился в слегу возле хомута, словно впрягся. Никто не мог его оторвать, хотя и пытались. Сергей даже сказал, кажется:

– Поехали.

Сказал? Или не сказал? Прорычал, скорее всего – такая злость закипела в нем. На командира. На Плужникова. На Старика.

– Поехали, – буркнул наконец командир и взял под уздцы Серого. – Минуты больше терять не должны. Секунды!…

«Партизаны-разведчики…» – проносилось в воспаленном мозгу Слободкина. Сквозь шум в ушах, сквозь шелест веток, которые с новой силой стали хлестать по лицу, опять и опять слышал Сергей откуда-то издалека эти до боли обидные, но и подстегивающие слова. Эти и еще кое-какие, посолонее, покрепче.