Текст книги "И опять мы в небе"

Автор книги: Виктор Бороздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

II

Едва поднялись, началась болтанка. Пол уходил из-под ног. Стоявший на штурвале глубины Сергей Демин, быстро перехватывая ручки штурвала, перекладывал его влево. Корабль то медленно выравнивался, то порывался лететь вверх. Стрелка вариометра[4]4
  Вариометр – указатель скорости подъема и спуска.


[Закрыть] беспокойно металась. Демин неотрывно следил за ней, резкими поворотами штурвала усмирял корабль, удерживал на заданной высоте, одновременно не выпуская из поля зрения стрелки манометров, следя за тем, чтобы не превысило норму растущее с высотой сверхдавление газа в оболочке. Оно должно всегда чуть превышать давление атмосферы, поэтому и называется «сверхдавление». Повысится слишком – встанет угроза разрыва оболочки; упадет сверх нормы – на оболочке появятся вмятины, скорость корабля снизится.

За широкими окнами рубки неслись куда-то, белесо чертили темноту снежинки. Липли к окнам, срывались, опять липли… Справа, занимая почти треть горизонта, вскидывалось и уходило вниз огромное неясно-желтое пятно. Оно то светилось ярче, и тогда уже не казалось желтым, то тускнело. Москва с ее огнями. За снежной пеленой город как за матовым стеклом. Желтые пятна всплывали впереди по курсу, слева… Медленно проплывали под кораблем пригороды.

Снаружи свистел ветер. Ледяные струи врывались в невидимые щели, холодили лицо, шею, а из-под шлема все равно выбивались капельки пота. Демин подвигал плечами, освобождаясь от напряжения. Повернувшись к стоящему рядом у штурвала направления второму помощнику – Владимиру Лянгузову, – сказал, взглянув в окно:

– Не скоро кончится.

Тот лишь мельком посмотрел на него, понимающе кивнул.

И снова все внимание вперед, по ходу корабля. И на стрелку компаса. Пружинисто упираясь ногами в неустойчивый пол, он чутко покачивал штурвал, стараясь держать корабль в узде.

Неожиданно взвыл, на все голоса запел в такелаже ветер. В окна хлестко ударила снежная волна. Корабль бросило в сторону, круто развернуло. Загрохотали, опрокидываясь, ящики в пассажирском салоне.

Лянгузов мгновенно переложил штурвал до отказа. Размашисто встряхиваясь, корабль стал выходить на прежний курс. Стрелка компаса возвратилась на место. Напряженное, с еле заметными рябинками лицо Лянгузова снова стало мягким. Руки неторопливо повели штурвал назад.

Управлять дирижаблем при помощи одного штурвала невозможно. Огромный объем оболочки делает корабль необыкновенно подверженным как горизонтальным, так и вертикальным воздушным течениям. Поэтому на дирижабле стоят два штурвала глубины и направления. И ведут корабль одновременно два пилота.

– Товарищ Лянгузов, возьми три градуса ост, – поднялся из-за штурманского столика Гудованцев, – нас изрядно сносит.

– Есть три градуса ост!

Голос Лянгузова, удивительный звучный – слышался ли он на взлетном поле или в Воздухоплавательной школе, которой он сейчас руководит, – всегда вызывал немного восторженную зависть всех командиров. Сейчас, в тесной рубке, он прозвучал как-то особенно четко.

Гудованцев проверил показания приборов и отметил: несмотря на болтанку, все выдерживается в норме. Скорость – девяносто километров в час. Высота – сто пятьдесят метров. Израсходуется часть горючего – поднимутся до двухсот-трехсот. А пока что ребятам достается как следует – перегруженность, небольшая высота полета, следовательно, и опасная близость земли сильно усложняют пилотирование.

Лавируя между уходящими стенками гондолы, мимо опять устанавливающих ящики механиков к Гудованцеву подошел бортрадист Василий Чернов и протянул листок бумаги.

– Командир, радиограмма из порта. Запрашивают состояние корабля, настроение.

Гудованцев пробежал глазами листок. Понятно; в порту волнуются, переживают за них.

– Как слышимость?

– Отличная.

– Передай: корабль статически уравновешен в воздухе. Материальная часть в полном порядке. Благодарим за добрые пожелания. Настроение…

Гудованцев поглядел на уверенно работающих штурвальных, на радиста. Усталое, как и у всех, с покрасневшими невыспавшимися глазами Васино лицо было полно радости.

– Передай: настроение отличное, – сказал Гудованцев. – Приложим все силы для выполнения задания.

– Есть.

Чернов быстро записал и вернулся в радиорубку.

Настроение… Оно у всех приподнятое. Да и каким же еще оно может быть?! Они летят! Во всю мощь работают моторы. С каждой минутой полета, с каждым оборотом винта приближаются к цели.

Остались позади все земные хлопоты. А столько было всего за последние три дня! Обращение к правительству. Нетерпеливое ожидание ответа. И когда получили его, все до ломоты в ногах, но уже с легкой душой бегали по учреждениям, по складам, выписывали, подписывали, просили, требовали… Второй командир Иван Паньков прервал отпуск – до отдыха ли тут! Бортмеханик Николай Кондрашев больной поднялся с постели. Георгий Мячков, вывалив перед ним на стол груду ворошков и таблеток, сказал:

– Быстро поправляйся, Николай, болеть сейчас не ко времени!

Никто не мог оставаться в стороне. И сейчас не могут сидеть без дела. Свободные от вахты не отдыхают, а спешат навести порядок на корабле, поднимают в киль громоздкие тюки.

В темноте за окном бесконечное раскачивание затуманенной земли, сумятица снега. Гудованцев поглядел туда. Что-то беспокойно защемило внутри. Почему Лена не пришла? Не смогла? Ему так не хватало перед отлетом ее пристального и теплого взгляда, бесконечно верящего в его умение, знания, удачу… Лена! Она ворвалась в его жизнь, как врывается в полете ветер, свежий, уносящий, попутный…

Их встречи всегда были неожиданными. У него что ни день полеты, подготовки к ним, никогда не знал заранее, когда будет свободен. Вырвавшись, мчался к Лене в Москву и, оторвав ее от нескончаемых занятий, подготовок к сессиям на ее геологическом в университете, увозил в Долгопрудный. Тут в двух шагах лес. Они убегали на лыжах за тридевять земель, так что обратную дорогу находили с трудом. Возвращались затемно, покачиваясь от усталости, и до чего же рады были ожидающей их дома горячей картошке!

Бродить по лесу Лене не в диковину. Она, как и он, таежный бродяжка. С начала лета всегда в экспедиции. И ему ли, сибиряку, не знать, каково пробираться по таежному бездорожью с тяжелым рюкзаком! «Подожди немного, облегчим вам жизнь, – обещал он ей, – будем вас и ваше хозяйство в самую глушь на дирижаблях забрасывать!» Все аэронавты уверены, что дирижабли и тут сослужат добрую службу.

Ясноглазая, светловолосая его Лена! Казалось, нет между ними этого все увеличивающегося расстояния…

…Снежные заряды за окнами рубки по-прежнему резали их путь. Ветрочет[5]5
  Ветрочет – прибор, определяющий угол сноса корабля под влиянием ветра.


[Закрыть] упрямо не хотел менять показания. Впрочем, Николай мог и не смотреть на его диск, и так было ясно: на корабль беспрестанно жмет боковой ветер. Корабль сопротивляется ему, кренится, бросается в стороны, идет наперекор.

«Во время остановки в Мурманске надо будет позвонить на главный почтамт, – подумал Гудованцев. – Лена наверняка догадается дать туда телеграмму».

– Как моторы, Николай? – спросил он сидевшего тут же, у корабельного телеграфа, старшего бортмеханика.

– В порядке, – обернулся к нему Коняшин. И уверенно добавил: – Моторы не подведут, командир, каждый час проверяю.

У штурманского столика с циркулем и тяжелой штурманской линейкой работал над навигационной картой первый штурман Алексей Ритсланд. Делал аэронавигационный расчет – учитывал ветер, снос корабля, выбирал курс. Уловив короткий миг относительно спокойного положения широко раскачивающегося корабля, умудрялся нанести на карте нужные линии. Подверженность дирижабля ветру из-за большой его парусности и сравнительно небольшой скорости заставляет непрерывно вносить поправки в проложенный курс.

Ритсланд, налетавший на самолетах больше десяти тысяч часов, на дирижабле летел впервые. Он быстро свыкся и с размашистой болтанкой, и с тишиной, которая сопутствует полету дирижабля – моторы гудели где-то далеко, снаружи, совсем не то, что в самолете, – и с ощущением необыкновенной легкости корабля. И уже чувствовал себя здесь как дома.

Его участие в этом полете было крайне необходимо. Испытанный полярный штурман, он до тонкости знал Арктику, избороздил ее вдоль и поперек. На всем протяжении северного побережья страны от Берингова пролива до Баренцева моря нет, пожалуй, места, острова или островка, над которыми бы он не пролетал. Не раз, прихваченный пургой, «куропачил» – зарывался в снег, чтобы не замерзнуть. Проводя ледовые разведки в Баренцевом и Карском морях, часами летал над бесконечными однообразными льдами, когда глазу не за что было зацепиться, ухватить хоть малозаметный ориентир, и в слепящей белизне невозможно было понять, высоко летишь или лыжи самолета вот-вот зацепят за торос.

Когда его старый друг и наставник, замечательный полярный летчик Герой Советского Союза Василий Сергеевич Молоков, вместе с которым он прокладывал северные воздушные трассы и вместе с которым совершил незабываемый полет на Северный полюс (за эти полеты Ритсланд был награжден орденом Трудового Красного Знамени и орденом Ленина), предложил ему отправиться на дирижабле для спасения папанинцев, он с радостью согласился.

Люди, на помощь к которым они сейчас спешат, ему особенно близки. Он ведь сам причастен к тому, что они оказались в центре Арктики, на полюсе…

…Год назад, в марте 1937 года, с московского Центрального аэродрома поднялись четыре заново выкрашенных в ярко-оранжевый цвет четырехмоторных самолета и взяли курс на Северный полюс. На борту четверо полярных исследователей, которым предстояло, обосновавшись на льду Северного полюса, долгие месяцы вести там научные исследования.

Тогда, как и сейчас, они пробивались сквозь непогоду, их так же трепало, так же валил снег, только мокрый, с дождем. Правда, тогда можно было не так спешить, и они делали остановки, выжидали улучшения погоды. На Маточкином Шаре выдержали двенадцатибалльный шторм. Взбесившийся ветер валил с ног, забивал легкие, не давая дышать. Тяжелые самолеты подскакивали, рвались со швартовых. Чтобы не сорвало, пришлось крепить их якорями, вмораживая якоря в лед.

Последний бросок был с острова Рудольфа, самого северного острова архипелага Земля Франца-Иосифа. Первым к полюсу вылетел флагманский корабль Героя Советского Союза Михаила Водопьянова. Остальные три машины смогли вылететь через шесть дней. Нелегко было отыскать среди бесконечных ледяных полей в нагромождениях торосов крошечный лагерь у полюса, который к тому же еще и не стоял на месте, а дрейфовал вместе со всей массой льда. Ритсланд первым из трех привел к лагерю их с Василием Сергеевичем Молоковым самолет.

Это были первые в мире самолеты, опустившиеся на лед Северного полюса.

За два месяца нелегкого пути до ледовой «макушки» земного шара и десять дней, проведенных там до возвращения самолетов на материк, крепко привязались они к четверке папанинцев. Люди эти были удивительные.

Начальник научной станции – деловитый, с хитринкой в глазах, не теряющийся в самые трудные минуты, заботливый и хлебосольный – настоящий «хозяин полюса» – Иван Дмитриевич Папанин.

Эрнст Кренкель – высокий, мощный, с густым хрипловатым басом бывалого полярника, с виду суровый, а на самом деле золотая душа, непревзойденный ас в своем радиоделе. И острослов! Не дай бог в чем-то оплошать, тут же попадешь к нему на язык.

Ненасытные исследователи Петр Ширшов и Евгений Федоров, молодые, горячие, наконец-то дорвавшиеся до своей заветной цели – этой недоступной точки Земли, – тут же поделили между собой два океана: Ширшов «завладел» водным, с его неведомыми глубинами, течениями, дрейфом льда; Федоров – воздушным, с ветрами, циклонами, магнитными бурями. В нетерпении скорее начать исследования они, не дожидаясь прибытия остальных самолетов, которые должны были привезти оборудование, принялись за работу и заразили своим рвением всех, вплоть до летчиков, бортмехаников, штурманов, радистов.

Все вместе долбили они лунку во льду, ставили над ней лебедку. Пилили из крепкого, как сахар, снега метровые кирпичи, строили из них снежные домики для радиостанции и магнитной обсерватории. Поставили на льду ветряк с динамо-машиной, укрепив его вбитыми в лед костыльками с растяжками, установили жилую палатку, собрали ее из алюминиевых трубок, обтянули теплыми чехлами. Прямо в снежных завалах соорудили хозяйственные и продовольственные базы. Строительство шло с размахом, как на Большой земле. Скоро на льдине вырос целый научный городок с улицами: Самолетной, Складской, Советской…

6 июня 1937 года под трехкратный ружейный залп они подняли над полюсом Красный флаг Союза ССР, открыли первую в мире научную станцию «Северный полюс».

И сразу же, одно за другим, последовали научные открытия. С затаенной гордостью, как будто ничего особенного в этом не было, Кренкель отстучал ключом на Большую землю первую в истории человечества сводку погоды Северного полюса. С утра до ночи работающий со своей лебедкой Ширшов вначале даже не поверил приборам, когда обнаружил под двухсотметровым слоем холодной океанской воды мощный слой теплого течения Гольфстрим, пришедшего сюда, к самому полюсу, от тропического Карибского моря.

Совсем нечаянно сделал там научное открытие даже он, Ритсланд. Поймал на льдине пуночку, северного воробышка. Кроха сидела на вздыбленном торосе и распевала, доверчивая, непуганая. Он остановился, пораженный – живая пичуга в этой ледяной пустыне! Взял ее голыми руками. Когда показал всем, не поверили, решили, что с Большой земли на самолете ее прихватил. Но вскоре увидели, как над разводьем стремительно пронеслись, мелькая черными спинками среди голубых торосов, чистики. Потом, удивленно покрикивая, над их лагерем пролетела чайка-глупыш. Ширшов уже выуживал из океана множество всевозможных рачков, моллюсков… Существовавшее убеждение, что в центре Арктики нет никакой жизни, наглядно опровергалось.

Оставшись на льдине одни после отлета самолетов, четверо папанинцев работали за десятерых, не замечая времени и страшной усталости, часто в насквозь мокрой, покрывшейся льдом одежде – сушиться им было негде, в палатке, все отопление которой керосиновая лампа, мороз доходил до 15 градусов. По шесть часов подряд крутили они вручную лебедку, доставая с глубины пробы грунта, пробы воды. Сутками стояли у приборов в ледяной обсерватории, у лунки, к которой добирались в пургу, держась за протянутый от палатки канат. Все время им приходилось быть начеку. Дежурства вели круглые сутки. То и дело бросались спасать затопленные склады, перебирались на новое место, перетаскивали все имущество. И это в черноте полярной ночи, под вой неистового, валящего с ног ветра, под грохот ломающегося вокруг льда, когда льдина под ногами оживала, начинала раскачиваться, давая знать, что она всего лишь хрупкая корочка на четырехкилометровой толще океанской воды, что была под ней.

За девять месяцев дрейфа папанинцы собрали огромный научный материал, который послужит делу дальнейшего изучения и освоения Арктики, освоения Северного морского пути, крайне необходимого стране.

И сейчас, когда ледовые сжатия, следуя одно за другим, разломали их льдину, папанинцы, держа наготове нарты с уцелевшим аварийным запасом продовольствия и теплой одежды, особо, как зеницу ока, берегут собранный научный материал.

До сих пор они выходили победителями из всех ледовых схваток. Но сейчас, когда у них под ногами остался маленький, всего лишь в тридцать метров надтреснутый обломок льдины, а ураган продолжает свирепствовать…

– Здорово сносит?

Гудованцев остановился у штурманского столика и рассматривал только что нанесенные на карту линии маршрута.

– Порядком. – Ритсланд повернул карту поудобнее… – Новая поправка к курсу.

С первой встречи Николаю был симпатичен этот знающий, вдумчивый, необыкновенно скромный и обаятельный человек. Что-то было в нем близкое Николаю. Стремление все изведать, которое прорывалось во взгляде? Ненавязчивая решительность? Возможно…

– О чем задумался, Алеша?

Ритсланд доверительно поглядел на него.

– Вспомнил, как мы улетали с полюса. Знаешь, когда поднялись в воздух и увидели сверху эту пустыню льда и снега – от горизонта до горизонта – и четыре человеческие фигурки на льду, да еще пес Веселый с ними, мечется, бедняга, волнуется. Тут только по-настоящему поняли цену их подвига. Больше двух тысяч километров от Большой земли! Мы туда добирались два месяца.

– Хорошо, связь у них все время крепко налажена была, – кивнул Николай. – Если бы не это…

– Ну так ведь там же Кренкель! – многозначительно улыбнулся Ритсланд.

– Мы-то Кренкеля хорошо знаем, – неожиданно в тон ему объявил Гудованцев.

– Серьезно? – поднял брови Ритсланд.

– Вполне. Пять лет назад, когда мы еще только начинали, Эрнст был нашим первым бортрадистом. Не на этом корабле, правда, В-6 тогда еще не был построен. На В-3, «Ударнике». Трудновато ему там приходилось с его ростом. В-3 – корабль небольшой, в гондоле тесно. Приткнется со своим приемником в углу, между мешков с балластом, канистр, швартовых канатов, согнется в три погибели, ноги девать некуда, колени до ушей достают. Должно быть, не понравилось. Вот и подался в Арктику.

Из радиорубки, только что получив из метеоцентра сводку погоды, вышел Давид Градус. Поймав на себе вопрошающие взгляды, виновато развел руками – ничего нового, что я могу сделать?!

И пошел к корме.

Ритсланд взглянул на висевший над столиком ветрочет. Да, самолеты сейчас стоят на приколе. А они летят…

Ему почему-то вспомнились слова отца, сказанные недавно не то с осуждением, не то с пониманием:

«Непоседливый ты, Алешка, перелетная ты птица! Тебя все куда-то тянет…»

Наверно, так и есть. Перед самым отлетом он неожиданно получил комнату, в Москве, на Суворовском бульваре. Первую комнату в своей жизни. И, по правде говоря, совершенно не представляет, когда будет в ней жить. Ведь он сегодня здесь, а завтра за тысячи километров, на другом конце страны. И так постоянно. С тех пор как мальчишкой ушел из деревни в Ленинград, имея в кармане несколько «миллионов» бумажных денег и несколько царских серебряных рублей (которые уже не ходили, а мама на дорогу все же дала), жил только в общежитиях – и когда в артиллерийском училище учился, и в школе летчиков-наблюдателей. А стал летать, останавливался в комнатах летсостава. И впереди у него полеты и полеты… Он еще досыта не налетался.

Отец журил, что он совсем забыл их с матерью, в деревню глаз не кажет. А он не забыл. Столько раз собирался поехать, почти уже был в поезде… И всякий раз неожиданный и неотложный полет. Как сейчас.

Дал отцу слово: уж теперь-то, как только вернется, повидает их. Непременно. Отец говорит, мама очень ждет. Он и сам знает, как она ждет, как каждый день, затаив надежду, высматривает… Он тоже очень соскучился. По ней, по сверстникам, по веселому шуму родного дома. С отцом по свежей пороше сходят они на зайца, как когда-то. Ух, каких великолепных он приносил, когда был еще парнишкой! И ружьишко-то было допотопное, шомпольное. Осенью ходил на вальдшнепа. Места у них заповедные, дубы могучие, вязы… Пушкиным воспетые. Село Михайловское всего в сорока километрах. На охоту с ним всегда увязывалась длинноногая угловатая сестренка Наташка. Она была готова даже заменять ему сеттера – подкрадется к кустам, кинется с криком, птицы вспорхнут, и он бьет их на лету. А она, довольная, прыгает от восторга. За хороший «гон» разрешал ей выстрелить по цели.

…На ведущем в киль трапе появился вернувшийся с осмотра материальной части корабля Устинович. Поморщившись, сказал:

– Когда только Градус выдаст приличную погоду? Тоже мне метеобог! Заело, что ли, у него в небесной канцелярии? Или он вовсе и не бог? Тогда, братцы, зачем мы его взяли?

– А ты его за борт! – подмигнул Мячков.

– Придется. – Широким жестом засучил рукава Устинович.

– Вот только справишься ли? Додика, правда, расшевелить трудно, но уж если разойдется…

– Да, наш Додик в больших драках отличался, – многозначительно предостерег Новиков. – «Стенки» – слышали такое? Раньше, бывало, зимой на Москве-реке устраивали. И у них, в Астрахани, на Парбучьем бугре улица на улицу «стенками» ходила. Додик первым заводилой был. А знаете почему? Он же рыжий, а тогда вовсе огненный был. «Меня, – говорит, – за версту видно было». Как начнут мальчишки дразнить – рыжий, рыжий, конопатый! – тигром бросался.

– Ладно, не пугайте, я тоже не из робких, – хмыкнул Устинович. – Давайте сюда «бога»!

– Так вот же он, – кивнул в сторону кормы Коняшин.

Устинович обернулся… и замер. Из кладовой цепкой походкой, приноравливаясь к широкому раскачиванию корабля, держа в руках большущий поднос, уставленный снедью, выплыл разрумянившийся Давид Градус – их синоптик, он же и добровольный их «кормилец», бессменный «шеф-повар».

– Смени гнев на милость да подкрепись сначала, боец кулачный, – ставя на стол поднос, пробасил Градус.

– Ой, Додик, душа ты человек! – уже восторженно приветствовал его Устинович.

– Братва, ужин! – сдвинув шлем на затылок, крикнул, выбегая из радиорубки, Вася Чернов.

И, шумно восторгаясь, все обступили стол. Только сейчас они вспомнили, что, захваченные делами, с утра так еще ничего и не ели.