Текст книги "Фельетоны (-)"
Автор книги: Виктор Кин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Кин Виктор Павлович
Фельетоны (-)
Виктор Павлович Кин
Фельетоны
В эту книгу вошли произведения известного советского писателя Виктора Кина.
Роман "По ту сторону" был впервые опубликован в 1928 году. В нем запечатлена героическая молодость наших отцов. Герои романа, молодые коммунисты Безайс и Матвеев, до последней капли крови преданные делу революции, давно полюбились самому широкому кругу читателей, особенно молодежи. Изданный после девятнадцатилетнего перерыва, в 1956 году, роман "По ту сторону" переведен на многие языки народов СССР и за рубежом.
Кроме романа "По ту сторону", в книгу включены фельетоны, с которыми В.Кин выступал в свое время в "Комсомольской правде", и записные книжки писателя.
Написанные давно, произведения В.Кина воспринимаются как созданные сейчас, в наши дни. В них отчетливо видна глубина творческой мысли художника, широта его кругозора. И главное – страстная партийность убежденного революционера-ленинца.
СОДЕРЖАНИЕ
Сотый
Старый товарищ
Годовщина
Случай
Новая земля
Кто нужней?
Пытка электричеством
Сказка о мальчике
Брак и многополье
Любовь
Ловкость
Крайность
О военных и штатских
СОТЫЙ
Первый номер терялся где-то далеко, в запыленных архивах местной взрослой газеты, ибо старожилы утверждали, что первоначально наша газета существовала в качестве "Уголка красной молодежи" при партийно-советском органе. Потом, окрепнув, став на ноги, "уголок" сделался газетой, обзавелся редактором, сломанной машинкой и, поселившись в кладовой уездного контрагентства печати, с успехом громил мировую буржуазию, генерала Деникина и не посещающих общие собрания комсомольцев.
Как называлась газета – неважно. Ну, скажем, "Красные Молодые Орлы".
Петька, мой секретарь и наперсник, унылая длинноногая личность, делил со мной кров, пищу и литературные заботы.
Дни наши текли в кладовой контрагентства безмятежно.
По утрам мы с Петькой упражнялись в литературе, публицистике и поэзии, слагая рифмы и насилуя грамматику. Раз в неделю, укладываясь спать на двуспальном редакционном кресле, мы разворачивали принесенный Петькой из типографии свежий номер "Красных Молодых Орлов" и с захватывающим вниманием прочитывали все, включая просьбу писать чернилами на одной стороне листа.
Сотый номер мы ждали долго и упорно, а когда он наконец подошел, мы решили отпраздновать его на славу. К сожалению, укомпарт не понял всей важности момента и наотрез отказался украсить город флагами, устроить демонстрацию, парад ЧОНа и митинг в пролетарском клубе. Поэтому главное внимание мы перенесли на газету. После недельной каторжной работы сотый номер вышел. Номер открывался громадным лозунгом, который выдумал Петька:
МЫ РАСТЕМ
Наверху, в левом углу первой страницы, было приветствие от укомпарта, которое выглядело так:
Газ. "Кр.М.Орлы".
"Горячий прив. и луч. пожелания молод. бор. за коммунизм".
Затем шла моя передовая. Я требовал, чтобы этот день врезался огненными буквами в сердце каждого молодого рабочего, середняка и бедняка. Я убеждал всех подписчиков бороться с Антантой и подписываться на газету "Красные Молодые Орлы". Закончив статью тонкой иронией по адресу Шейдемана и социал-предателей, я поздравил пролетарскую молодежь с выходом сотого номера "Красных Молодых Орлов" и призывал деятельно готовиться к следующему юбилею. По-моему, получилось шикарно. Но Петька находил мой слог вялым и бледным.
Гвоздем номера был Петькин фельетон, носивший длинное, но энергичное название:
"Гибель подлых замыслов, или Наш юбилей".
"...Пуанкаре сидел в своем кабинете на шикарном кресле рококо, когда в него ворвался Ллойд-Джордж и простонал, чтобы ему дали воды..."
Дальше Петька чертовски ловко изобразил, как капиталистические акулы сетовали по поводу растущей мощи Советской России, чему неопровержимым доводом служил сотый номер "Красных Молодых Орлов" и ее тираж в двести экземпляров. Затем к окну подошла демонстрация рабочей молодежи, которая пела "Интернационал" и кричала лозунги, чем так усовестила Ллойд-Джорджа, что он сказал Пуанкаре:
– Видно, придется нам переменить свой преступный образ жизни на более полезный труд.
Надо ли пояснять, что этот юбилей мы праздновали в 1919 году?
Сейчас уже нет газеты "Красные Молодые Орлы". Она закрылась при первом дыхании нэпа, и сейчас ее последними экземплярами обклеена прихожая в укоме. Ушли Паункаре и Ллойд-Джордж, свидетели прошлых огненных дней. Другая газета, ежедневно выбрасывающая с гудящих ротаций сотни тысяч экземпляров, празднует свой сотый номер.
И когда взглянешь на бурые, из оберточной бумаги, страницы "Красных Молодых Орлов", на сбитый, слепленный, как икра, шрифт, на изуродованные до неузнаваемости портреты Маркса и Ленина и сравнишь с "Комсомольской правдой", то невольно согласишься с Петькой:
– Мы растем!
О, у Петьки была светлая голова!
"Комсомольская правда", 20/IX-25
СТАРЫЙ ТОВАРИЩ
Мы живем девятый год, и каждый год из этих лет окрашен своим, особым цветом, каждый оставил в нашей памяти свой след.
Первые годы – от 17 до 20 – годы-красноармейцы. Год за годом приходил и становился в боевой взвод. Семнадцатый, буйный год, с серыми броневиками, с шелухой семечек на тротуарах, с наскоро сделанными красными бантиками на пиджаках и кепках Красной гвардии. Он въехал в широкие российские просторы на подножках и крышах вагонов, на паровозном тендере, разбивая по дороге винные склады и стирая с дощатых уездных заборов номера списков Учредительного собрания.
Восемнадцатый – год декретов, митингов, продразверстки и казацких налетов. Он построил первые арки на базарных площадях и выкопал первые братские могилы против уисполкомов. Он назвал Дворянскую улицу Ленинской и напечатал первые уездные газеты на оберточной бумаге.
Девятнадцатый ввалился с гармошкой и "яблочком", с дезертирами и мешочниками, взрывая мосты и митингуя на агитпунктах. Он построил фанерные перегородки в барских особняках и зажег примусы с морковным чаем в общежитиях. Девятнадцатый гнал самогонку и ставил чеховские пьесы в облупленных театрах, кричал хриплым языком приказов и писал стихи о социализме. Это был странный год!
Двадцатый пришел как-то сразу, вдруг. Еще вчера белые сжимали Орел и Тулу, еще вчера в Петрограде дрожали стекла от пушек Юденича и Колчак гнал чешские эшелоны на Москву. И вдруг, почти внезапно, рванулась армия. И красноармейцы уже в Крыму ели терпкий крымский виноград и меняли английское обмундирование на молоко и табак, уже под Варшавой на стенах польских фольварков писали мелом – "не трудящийся да не ест", а в Иркутске ветер трепал расклеенные объявления о расстреле адмирала. Это он, двадцатый, выдумал веселое слово – "даешь!".
В двадцать первом, когда иа Тверской робко выглянуло первое кафе "Ампир" с ячменным кофе и лепешками из сеяной муки, когда в Поволжье вымирали деревни, – кончились солдатские годы. Новые годы сняли красную звездочку с кожаной куртки, расставили плевательницы на улицах и ввели штраф за брошенный в вагоне окурок. Новые годы оторвали доски с заколоченных домов и магазинов, пустили тракторы по советскому чернозему и повесили в школах плакат для первого чтения по складам:
"Мы не ра-бы"...
В Москве, на Воздвиженке, организована выставка. Это совершенно особенная, невиданная еще выставка. Там нет ни кремневых ножей, ни окаменелых ракушек, ни морских звезд, крабов и других обычных музейных предметов. Там в четырех залах стены увешаны плакатами, приказами и знаменами.
Старые знакомые... В эти залы входишь с тем чувством, с каким человек входит в свою детскую комнату или перечитывает свои первые детские дневники. Плакат, старый товарищ, свидетель прошлых, огненных дней! Здесь и красноармеец с вытянутой на тебя рукой, строго спрашивающий: "Ты записался добровольцем?"; и рабочий с молотом, ставший во весь рост с гордыми словами: "Петрограда не отдадим!"; и баба с бубликами, и Митька-бегунец; и "Владыка мира – капитал"; и маршал Фош с польской свиньей...
Эти плакаты кажутся такими близкими и памятными, точно не восемь лет, а восемь дней прошли над советской землей. Кажется, что еще вчера я сидел в губкоме под этим плакатом с двумя несуразными, отчего-то голыми юношами, которые несут красное знамя с надписью: "Все под красное знамя Союза!" Плакат был одновременно и украшением ободранных клубных стен, и агитацией, и оружием. Плакат убивал врага наповал. А теперь он настолько устарел, настолько отодвинут новыми грандиозными событиями и задачами, что на него поставили номер и за 20 копеек показывают в музее, как старый, иззубренный в прошлых битвах заржавленный меч.
Старое старится, молодое растет. Придет день – и в музее повесят наши газеты, наши винтовки и револьверы, выставят в витринах наши рубли и червонцы. В громадной зале руководитель будет водить экскурсию и объяснять, зачем нужны были когда-то людям винтовки, деньги и противогазы. Посетители будут с удивлением и любопытством разглядывать маленькую, коричневую книжку с странным названием:
– Партбилет...
"Комсомольская правда", 7/II-26
ГОДОВЩИНА
Время текло тихо и безмятежно, – генерал Дитерикс уже заказал каюту на пароходе в Китай и писал прощальные открытки владивостокским знакомым, по мостовым гремели нескончаемой вереницей возы и экипажи, груженные офицерским и чиновным добром, а комсомольцы, бродя по улицам, уже намечали себе адмиральский дом под губком и центральный клуб. Даже начальник тюрьмы зашел в камеру к политическим и, понюхав воздух и оглядев параши, смущенно напомнил "сидельцам" о гуманном поведении администрации, попросив считать его непричастным к расстрелам и поркам.
Непредвиденные обстоятельства заставляли белые власти готовиться к отъезду. В числе этих непредвиденных обстоятельств пребывал также и Виталий Баневур, рослый курчавый еврей, инструктор Никольск-Уссурийского райбюро комсомола.
Райбюро расположилось с редким комфортом в деревне Кондратенково. Комфорт райбюро простирался даже до пишущей машинки, возбуждавшей жгучее любопытство у всего населения Кондратенкова. Всякий митинг или собеседование неизбежно кончалось общей просьбой попечатать немного на машинке, и Баневур добросовестно печатал на клочках курительной бумаги имена и фамилии желающих.
Настроение было боевое, про белых говорили обычно в прошедшем времени, несмотря на то что красные еще не пришли. А у Виталия Баневура было дело поважнее белых – приближался юбилей.
Четырехлетняя годовщина комсомола.
Машинка работала с полной нагрузкой. Баневур лихорадочно печатал, писал, рассылал. За пазухой, под стелькой сапога, в подкладке пиджака его письма и инструкции расходились по ячейкам района. В короткое время Шацкин и Рывкин стали в Никольско-Уссурийском районе популярнее генерала Дитерикса и атамана Семенова. Каждое письмо Баневур неизменно заканчивал:
"Четвертую годовщину комсомола мы будем праздновать в Красном Приморье".
И однажды, когда Баневур сидел за машинкой, в распахнутую дверь влетел мальчишка:
– Баневур!
– Ну? – неохотно отозвался Баневур, разыскивая на клавишах букву "щ". Эта буква постоянно терялась и доставляла ему немало хлопот.
– Белые! Беги! Скорей!
Баневур вскочил, спрятал в кожаную сумку канцелярию райбюро и выбежал. Через заборы, огороды – в лес, начинавшийся тут же, рядом с деревней. Но, перелезая последнюю изгородь, он внезапно ударил себя по лбу:
– А машинка?
Оставить белым гордость райбюро, великолепный "Ундервуд", побывавший под пулями Каппеля и японцев? "Ундервуд", честно выполнявший свои комсомольские обязанности, если не считать букву "щ"?
Баневур колебался. Затем быстро засыпал сумку землей, бегом вернулся в избу и схватил машинку с недописанным листом о комсомольской годовщине. Выбежать он уже не успел – в сенях его схватили дюжие руки и вместе с машинкой притащили обратно.
Что было дальше, об этом знает лишь забрызганный кровью "Ундервуд", да молодой, в колючих усах офицер. Позже из избы вывели шатавшегося Баневура и под конвоем увели...
На шоссе, вдали от деревни, они свалили Баневура и, разрезав грудь, вырвали еще вздрагивавшее сердце.
Потом остановились. Нерешительно пнули ногой курчавую голову.
Начальник конвоя придумывал, что бы еще сделать. Предложение написать на лбу химическим карандашом непристойное ругательство казалось ему недостаточно остроумным...
Наконец он придумал. К окровавленной груди прикололи смятое письмо с баневурским концом:
"Четвертую годовщину комсомола мы будем праздновать в Красном Приморье!"
29 октября во Владивостоке, на Светланке, в четвертую годовщину комсомола был открыт комсомольский клуб. На дверях висела кумачовая надпись:
"Клуб имени Виталия Баневура".
"Комсомольская правда", 29/Х-25
СЛУЧАЙ
Это были какие-то прямо невозможные брюки. Если вы не служили в 5-й роте N-ского полка и не видели их собственными своими глазами, то вы не можете себе представить, что это такое. Когда наша рота проходила через город или местечко, то Мотьку Зыкова ставили в середину рядов, чтобы его брюки не вызывали скопления любопытных на улице. Некоторые говорили, что это позор, и предлагали их перекрасить. Но красить их было нечем, а новых брюк не предвиделось, потому что каптенармус все вещевое довольствие полка носил в походной сумке через плечо.
Брюки были такого режущего глаз зеленого цвета, что командир роты, товарищ Пронин, говорил, что на них надо глядеть сквозь закопченное стекло, ибо для невооруженного глаза они невыносимы. По этим брюкам Мотьку Зыкова можно было безошибочно узнать среди целой дивизии, ибо других таких брюк не было не только в армии, но даже на всем свете. Из чего они были сделаны, непонятно; Мотька несколько раз хотел достать себе другие, но ему не везло, и он продолжал ходить в старых, зеленый, как гусеница.
Эти брюки отравляли ему жизнь потому, что над ним смеялся весь полк. И, хотя никаких проступков за Мотькой не замечалось, у нас его как-то невзлюбили. Говоря правду, остальные ребята тоже не блистали внешностью, и со всей нашей роты вряд ли набралось бы три полных дюжины пуговиц. Но все были похожи на настоящих солдат, тогда как Мотька Зыков был посмешищем всей роты.
Однажды вечером мы узнали, что ожидается наступление на деревню Дубовку, в которой засели бандиты. Это всех обрадовало, потому что нам надоело стоять около деревни под открытым небом, в поле, на котором не было ничего, кроме проклятых муравьев, заползавших за воротник.
Ночью, перед третьей сменой, пришел товарищ Пронин и стал ругаться. Он обложил всю роту самыми последними словами за распущенность, лень, нечистоплотность, и в заключение ни за что ни про что посадил татарина Махмутдинова под арест на три дня, а остальным ребятам надавал нарядов. Все сидели тихо, потому что когда он сердился, то лучше было молчать.
Назвав нас в последний раз бабами и неряхами, товарищ Пронин повернулся налево кругом и вышел.
А вечером пришел вестовой военкома и сказал:
– Ваш парень, этот молодчик в капустных штанах, сегодня ночью удрал с поста. Дезертировал...
Тут мы поняли, почему сердился товарищ Пронин. Наша рота, правда, не могла похвастаться безупречным поведением, но дезертиров у нас никогда не было. В этот день мы избегали разговоров о Мотьке Зыкове, и его имя было в последний раз упомянуто в приказе по полку, как имя предателя и врага трудового народа.
А через день мы перешли реку и взяли деревню в кольцо. Все было сделано чисто, и бандиты едва успели удрать, оставив в наших руках весь обоз и лошадей. За околицей мы натолкнулись на толпу красноармейцев, которые стояли и разглядывали лежавший на земле труп.
Лицо у мертвеца было разбито прикладами. На груди была вырезана пятиконечная звезда. Рядом валялся красноармейский шлем, а ноги по пояс были закрыты шинелью. Все стояли молча, кроме нескольких прибежавших из деревни баб и мальчишек, которые, перебивая друг друга, рассказывали, как мучили этого солдата бандиты и как он отказывался рассказать о расположении красных войск даже под угрозой расстрела. В это время подъехал военком полка.
– По местам! – закричал товарищ военком. – Вы, тов. Пронин, распорядитесь отнести убитого к штабу, выставьте караул и покройте тело знаменем. Соберите красноармейцев и население на митинг, – мы устроим ему торжественные похороны. Выясните, кстати, личность убитого.
Выяснять личность убитого не пришлось, потому что, когда подняли тело с земли и сняли шинель, то все узнали, кто был этот герой, принявший мученическую смерть и издевательства от бандитских рук. Брюки убитого были покрыты корой из крови и грязи, но даже кровь не могла изменить их ярко-зеленого, невыносимого для глаз цвета.
"Комсомольская правда", 23/II-26
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
Амундсен летит открывать Северный полюс. Скоро грузный, блестящий металлом дирижабль тихо отделится от земли и бесшумно двинется в седой первобытный туман Ледовитого океана.
Надо иметь смелую голову, чтобы отправиться в этот трагический путь, отмеченный обломками кораблей и застывшими трупами путешественников. Надо иметь большую самоотверженность, чтобы отдавать свою жизнь за право взглянуть на обледенелый, бесплодный клок земли. Честь первому ступить на эту землю, овеянную мыслями и надеждами нескольких поколений, увидеть прямо над головой слабый свет Полярной звезды, – цель скорее почетная, чем полезная.
Многочисленные организации приветствуют Амундсена, газеты полны его портретами. Академия наук устраивает торжественное заседание, на котором 60 учреждений и организаций будут чествовать путешественника. Амундсену нечего заботиться о славе, – его имя войдет в историю в блестящем ореоле открытий.
Что же касается комсомольцев никулинской ячейки Нижегородской губернии, то их судьба не так счастлива, как судьба Амундсена. Эти комсомольцы тоже заняты открытиями и исследованиями, но их имена вряд ли будут увековечены в Советской Энциклопедии. Никакие организации не собираются их чествовать, и единственная награда, полученная ими за открытие, заключается в двух словах, брошенных скупой на слова деревней:
– Дельные ребята...
Вот и все. Правда, маловато?
Если бы ячейка имела дирижабль и открыла застывшую, мертвую, загроможденную льдами землю, на которой ничего нет, кроме холода и Северного полюса, то, может быть, слава никулинской ячейки была бы обеспечена. Но ячейка открыла самую обыкновенную песчаную землю, лежавшую под боком у деревни. Земля эта, вместо того чтобы величественно поворачиваться вокруг полюса при свете северного сияния, каждую весну запахивалась крестьянскими плугами. На никулинской земле рос лен. Лен, конечно, не выдерживает сравнения с полярными мхами, но, каков бы он ни был, население кормилось с этого льна, являвшегося основным подспорьем в крестьянском хозяйстве Городецкого уезда.
История открытия никулинской земли началась с того, что ячейка выпросила у общества кусок земли и засеяла его льном под руководством агронома. И когда собрали лен, то оказалось, что комсомольская земля дала 35 пудов с полосы, а крестьянская – от 15 до 20 пудов. Это открытие поразило деревню. Под руками комсомольцев и агронома старая, скупая дедовская земля дала льна вдвое больше. Вдвое больше – это новый плуг, это племенная корова вместо отечественной буренки, это, может быть, общественный трактор. Вдвое больше – это шаг к той неведомой новой деревне, которая до сих пор находится только на обложках календарей и брошюр. Об этой деревне человечество мечтает, может быть, больше, чем о Северном полюсе. Дорога в нее трудна, и на ней осталось больше трупов, чем на ледяных горах Полярного круга. Это открытие произвело на деревню такое впечатление, что деревенский сход на одном из собраний вынес постановление:
"...с весны 1926 года всем перейти на многополье..."
Так в деревне Никулино была открыта новая советская земля.
Открытие есть, а чествовать некого. Я даже не знаю имен этих смелых людей, отправившихся в далекий путь к новой деревне. Как, какими словами похвалить и ободрить комсомольцев деревни Никулино за их открытие? Может быть, и в самом деле им больше будет к лицу сдержанная, задушевная похвала деревни:
– Дельные ребята...
"Комсомольская правда", 21/IV-26
КТО НУЖНЕЙ?
– У меня, – пишет комсомолец Р., – есть запросы...
Мы с радостью приветствуем этот отрадный факт. Если у человека запросов нет, то, конечно, винить его за это нельзя. Но если запросы есть, – тем лучше. Вот и отлично.
Комсомолец Р. придерживается того же мнения. Но у него случилось неприятное обстоятельство, на которое он жалуется нам и ищет сочувствия у читателей. После пасхи комсомолец Р., рабочий Ново-Узденского сахарного завода, решил малость развлечься и отправился в деревню к родным. Время он провел весело и разнообразно, играя в футбол и прохлаждаясь с девицами. По возвращении на завод его ждала неприятная новость: местком и ячейка устроили над ним показательный суд за прогул пяти дней. Ввиду проводившегося на заводе сокращения штата, суд решил подвергнуть Р. этому сокращению. Таким образом, комсомолец Р. был сокращен, и теперь, считая свое увольнение несправедливым, обращается к общественному мнению.
– Я совершенно не согласен с моим сокращением, – пишет Р. – Во-первых, прогулы числятся не за мной одним, а почти что за каждым. Во-вторых, я комсомолец, у меня есть запросы, и если я провинился, то зато я веду общественную работу и имею политические взгляды. Другой хотя и работает без прогулов, зато живет как чурка, без понимания общественной жизни, с мещанскими понятиями. Если будут разгонять сознательных рабочих, мы не очень-то скоро построим социализм. Я знаю, против меня сговорились член месткома Нефедов и секретарь нашей ячейки Копылов. Эти лица подвели меня под сокращение из-за личных счетов.
Увольнение не столько огорчило, сколько ошеломило Р. Он квалифицированный рабочий, и его не пугает безработица. Его беспокоит другой вопрос. Обойдется ли без него завод? Подвинется или, наоборот, замедлится строительство социализма с его увольнением с завода? Ему кажется, что замедлится, что он, человек с запросами, с общественным кругозором, необходим на заводе. Это кажется ему настолько очевидным, что он может объяснить свое увольнение только личными счетами.
Оставим на время обиженного судьбой комсомольца Р. и обратимся к другому случаю. Недавно праздновали 125-летний юбилей Путиловского завода. На празднике в заводском клубе произносили речи, дарили знамена, играла музыка. Показывали достопримечательности старого завода. Среди них самой интересной был дедушка Филат, рабочий завода. Дедушка Филат за всю свою жизнь не сделал ничего особенного – он не изобретал машин, не одерживал военных побед, не открывал полюсов. Этот старый человек интересен тем, что за 55 лет работы на Путиловском заводе у него не было ни одного прогула, ни одного больничного отпуска. Известен он стал только благодаря тому, что праздновался юбилей Путиловского завода. Дедушку Филата привели в клуб, поздравили и сняли для кинохроники. Не будь этого юбилея, мы, может быть, никогда и не узнали бы о дедушке Филате и его 55-летней работе.
Арифметика – это очень неразговорчивая наука. Она кратка, немногословна и длиннейшие периоды человеческой жизни укладывает в несколько скупых цифр. Язык арифметики сух, сжат, он не сообщает подробностей. О себе и о своей обиде комсомолец Р. написал длинное письмо, в котором обстоятельно рассказал – кто был его отец, кто такой он сам и какие у него запросы. Дедушка Филат сказал о себе коротко – 55 лет работы без одного прогула. Вот и все. И мы не знаем, есть ли запросы у Филата и кем был его отец.
Послушай-ка, дед Филат! Что ты думаешь о социализме? Имеешь ли ты запросы? Комсомолец Р. очень строг на этот счет. "Другой, – говорит требовательный Р., – хотя и работает без прогулов, зато живет как чурка, без понимания общественной жизни, с мещанскими понятиями". Как у тебя, дед Филат, на этот счет? Не замечен ли ты, случаем, в мещанских понятиях? Кто из вас двоих больше нужен на социалистическом предприятии – ты или прогульщик с запросами и политическим кругозором?
Дед Филат стар и вряд ли имеет время для споров. Кроме того, Р. не один, у него есть единомышленники. На заводе Морзе молодые рабочие натирают себе солью под мышками и идут на освидетельствование. Врач ставит термометр, и совершенно здоровый человек идет в отпуск по болезни. И, – кто знает, может быть, эти прогульщики "по болезни" тоже, как и Р., имеют "запросы" и употребляют свободное время на разрешение общественных проблем? И когда их выведут на чистую воду и подвергнут взысканию, может быть, и они, как Р., будут чистосердечно изумляться и жаловаться, что против них "сговорились" враги и сводят с ними личные счеты?
Не обвиняйте напрасно Нефедова и Копылова! Это не они сговорились против вас. Против вас сговорились комсомол, партия, советская власть. Это они сводят с вами длинные, неоплаченные счеты за прогулы, за простой машин, за растраченное с девицами и бутылками дорогое рабочее время. С вами борются за то, чтобы, когда дед Филат, отработав честно, без прогулов больше полстолетия, уйдет на покой, – то за его станок не стал бы слюнтяй, лодырь, все равно – с запросами или без таковых. Борьба идет за то, может быть, недалекое время, когда на юбилеях заводов будут как редкость показывать не деда Филата, а вымирающего, полузабытого прогульщика и лодыря.
"Комсомольская правда", 6/VI-26
ПЫТКА ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ
Пишут, что на Лопатьевском чугунолитейном заводе случилось происшествие, глубоко взволновавшее местную общественность. В клубе вечером соединенными стараниями месткома и ячейки комсомола сооружены были увлекательные политигры. В этих играх приятное сочеталось с полезным: молодежь, играя в политфанты, одновременно, сама того не замечая, приобретала познания в политэкономии, историческом материализме, географии и истории.
Общее веселье было испорчено недостойным поведением комсомольца Глазунова, который на просьбы руководителя принять участие в игре заявил грубо: "пусть они все сдохнут". Когда стали его расспрашивать о причинах такого странного и необдуманного отношения к клубным развлечениям, Глазунов обозвал руководителя дураком. Он упорствовал в своих заблуждениях, и его заподозрили в идеологической невыдержанности, политическом невежестве и недисциплинированности. На заседании бюро ячейки ему был вынесен строжайший выговор, а местный рабкор, перо которого никогда не уставало обличать и клеймить, предал поступок Глазунова на суд гласности через стенгазету "Лопатьевский литейщик". С тонкой и убийственной иронией статья разоблачала Глазунова как оторвавшегося, разложившегося, зараженного предрассудками мещанской стихии, и Глазунов должен был сам ужаснуться, увидев беспристрастное отражение своего нравственного облика.
Но прежде чем сказать о Глазунове слово, нам хочется рассказать об одном постороннем предмете – об электрической доске вопросов и ответов.
Мы видели ее в одном из клубов, – это была поистине ужасная, адская выдумка. История молчит о том, кому принадлежит изобретение этой машины, и комсомольцы клуба "Октябрьские всходы" не знали, чье имя должны они проклинать. Но у него, у изобретателя, несомненно, была крепкая голова.
Мы опишем эту машину объективно, без всякого личного, предвзятого чувства. Это была широкая доска, метра полтора шириной и один метр в высоту. Слева были наклеены вопросы:
Нэп?
Диктатура пролетариата?
Военный коммунизм?
Фашизм?
Империализм?
И так далее. Под каждым вопросом была медная кнопка. Справа были наклеены ответы. И под каждым ответом – тоже кнопка. Сбоку извивались провода, а сверху над доской была ввинчена лампочка.
Тут же на стене висело объяснение, как пользоваться машиной. "К доске, – гласило объяснение, – вызывается один из присутствующих. Он берет два конца провода, одним касается кнопки вопроса, а другим – кнопки ответа. Если ответ указан правильно, наверху загорается лампочка.
Неудачные ответы вызывают веселый смех.
Ответившие правильно получают право пользоваться доской вне очереди".
Перед этой доской сидело дюжины полторы комсомольцев и комсомолок. Вид у них был убитый, точно все они собирались на похороны близкого родственника.
И руководитель прямо-таки убивался, чтобы вызвать хоть тень улыбки у своих зрителей.
– Ну как же, ребята, а? – бодро говорил он. – Чего ж вы? Нефедов, скажи-ка нам, братец, что такое нэп?
Нефедов сгорбился и подошел к доске. Вид у него был совершенно измученный. Он взял в руки два провода – одним надо было прикоснуться к кнопке с надписью "Нэп", а другим – к кнопке ответов. Он потрогал штук десять кнопок, но лампочка не загоралась. Руководитель хохотал, раскачиваясь и вытирая слезы. Это не был обычный человеческий смех. В нем звучали ноты тоски и отчаяния. По расписанию надо было играть, забавляться, бешено веселиться, и он делал все, что мог. Это был честный, старательный человек, и к своей работе он относился добросовестно. Некоторые из сострадания тоже засмеялись, виновато поглядывая на остальных.
– Не знаю, – сказал Нефедов, опуская руки и глядя в пол. Тогда руководитель вызвал другого.
– Савельев, а ты?
– Я не пойду.
– Почему же ты не пойдешь?
– Я уже играл сегодня в политфанты. Устал, как собака. Другие небось слоняются целый вечер, лодырничают, а ты за них играй. Я тоже не каторжный.
– Верно, – поддержали его остальные. – Это ни на что не похоже. Одни играют, как ломовые лошади, а другие с девчонками балуются или в уборной отсиживаются. Надо бы изживать подобные явления.
Руководитель успокоил их и вызвал нового человека – товарища Углова.
– Ну-ка, покажи нам, что такое нэп?
Новый человек сразу же сделал ошибку. Он начал думать. Этого нельзя было делать ни в коем случае, – у машины была своя, непостижимая логика.
Он прикоснулся одним проводом к кнопке "Нэп", а другим стал искать ответ. Первой ему попалась кнопка "Политика соввласти", но лампочка не загоралась. Очевидно, нэп что-то другое. Потом он нашел надпись "Дорога к социализму" и даже задрожал от возбуждения. Напрасно. "Дорогой к социализму" оказалась на доске "Кооперация", а не "Нэп". Далее он нагнулся на "Залог победы рабочего класса" и тоже без всякого успеха. "Залог победы" была "Смычка города с деревней". Он тронул кнопку "Возрождение хозяйства", но лампочка не загоралась.
Все сидели мрачные, подавленные странным упорством доски. Если нэп не политика соввласти, и не дорога к социализму, и не залог победы рабочего класса, и не возрождение хозяйства, то что это такое, в конце концов?
Руководитель давно устал смеяться и только слабо взвизгивал при неудачных ответах. Никто не ждал, что из этого что-нибудь выйдет, – и когда вдруг ослепительно вспыхнула лампочка, это подействовало, как взрыв бомбы. Все вздрогнули.
