Текст книги "A Sinistra"

Автор книги: Виктор Пелевин

Глава 9. Бесовское отродье

Василий Львович размахнулся и опустил плеть на бледную жопу Карла Аристарховича.

– Ааааа! А! А! А! Триста целковых положите под сукно. Для дому призрения ея светлости, графини Орловой. А! Ы!ЫЫЫ!

Красная полоса пролегла по жопе чиновника Главного Управления Его Императорского Величества Лицеями. Сашенька отчего-то вспомнил, как резали в деревне свинью. Конюх Пантелей, сунув свинокол Хрюшке в груди, в сердце-то и не попал, и свинья побежала по заснеженному двору, оставляя за собой красную полосу.

– Четыреста целковых с рыла надоть брать по этому дельцу! – визжал, лежа на столе, Карл Аристархович. Чернильница опрокинулась и залила его лицо, ставшее черным.

– Бесовское отродье, – вскричал Василий Львович. Плеть снова взметнулась. Сашенька увидел, как треснула кожица на сраке Карла Аристарховича, как брызнула кровица. Иисуса солдаты чуть не до смерти запороли...

«А ну, как Иисус тоже просил Пилата выпороть его?», – подумалось Сашеньке.

– А! А! Бельгийскими сорочками брать что ли? АААААААААААААААА!

Рука Василия Львовича поднималась, опускалась.

– Ты ему так и скажи: зарежу на корню, до строительства не дойдет! – стонал Карл Аристархович. Его жопа и часть спины превратились в нечто красное, бесформенное. Кузнец Пантелей свежевал свинью, а сам на Сашенькину маменьку-то поглядывал...

– Довольно.

Плеть опустилась, вырвала кусочек багрового, взметнула в воздух.

– Довоольно.

Сашенька вцепился в руку Василия Львовича.

– Опомнитесь, дядя!

Дядя Baziley оттолкнул племянника, скрежеща зубами. Букли колыхались, в расширенных глазах сидел диавол.

– АААААААААААААААААА!

– Запорю!

– Дядя, опомнитесь!

– ЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!

– Бесовское отродье!

В дверь постучали.

Дядя Baziley отбросил плеть, оправил сюртук, и – к стеночке. Карл Аристархович натянул панталоны.

– Да?

В дверь заглянул старший Кюхельбекер.

– Можно-с?

– Ждать, – бросил Карл Аристархович, утирая ладонью расползающихся по лицу чернильных змеек.

Кюхельбекер исчез.

– Ну-с, – подал голос Василий Львович. – Мы можем рассчитывать?

– Всенепременно, – заверил Карл Аристархович. – Мальчик, подайте плеточку.

Сашенька не без отвращения поднял с пола окровавленную плетку, вернул Карлу Аристарховичу. Карл Аристархович спрятал ее под стол, хотел было присесть, да, ойкнув, вскочил.

– Всего хорошего, – Карл Аристархович осклабился. – Учись старательно, ибо Отечеству нашему мужи ученые нужны, как воздух.

– Пойдем, Alexzander, – дядя Baziley нетерпеливо потянул Сашу за руку.

Обедали гречневой кашей с телячьими потрохами в трактире купца Славушкина. Дядя Baziley был оживлен и разговорчив, все норовил пощупать сиськи дородной кабацкой девки, разносившей квас да медовуху.

– Говорил я твоему отцу, что устрою в Лицей, – хвастался Василий Львович. – Вишь, и устроил.

– Спасибо, дядя, – пережевывая телячий глаз, отозвался Сашенька.

– Спасииибо, – передразнил дядя Baziley. – Спасибо-то на вилку не наколешь. Эй, любезная.

Девка подошла.

– Слушай-ка, – Василий Львович заговорщицки подмигнул. – Есть у вас тут молоко?

– Молока не держим-с. Брага-с.

– Брага-а, – разочарованно протянул дядя Baziley. Тут взгляд его уперся в обширные сиськи девки.

– Как звать-то тебя, любезная?

– Авдотья, барин.

– Кормишь?

– Чаво, барин?

– Грудью, спрашиваю, высерков своих кормишь?

– Кормлю, барин.

Дядя Baziley издал сытый утробный звук.

– Эк, хорошо. Ну-ка, любезная, нацеди мне молочка.

Поставил на стол порожнюю пивную кружку.

Авдотья замялась.

– Давай, давай, – поторопил дядя Baziley. – Чего ты мнешься, как неебаная.

Девка засмеялась. Потянула за шнурок на груди. Сиськи ее были огромные, белые, с ярко-красными сосками.

Василий Львович довольно осклабился.

– Ну?

Баба сдавила сиську, повела сверху-вниз. Сосок вздулся и вдруг выдал белую тонкую струйку, звонко канувшую в кружку. Авдотья перенесла руку к основанию сиськи и снова – вниз. И еще, и еще. Бзь-бзь-бзь! Тонкие струйки.

Саша засмеялся: как интересно!

Девка выдоила одну сиську, взялась за вторую. Сашенька заглянул в кружку, там пенилось.

– Дай-ка я дойну, – воскликнул дядя Baziley, вцепившись в сиську толстыми пальцами, потянул. Девка сморщилась. Василий Львович доил неумело, и Авдотья едва сдерживала крик боли. Молоко из соска полилось розоватое.

– Ну, будет, – дядя Baziley отпустил сиську. Авдотья спешно затянула шнурок. В глазах ее стояли слезы.

– Кружку-то надоил, – задумчиво пробормотал Василий Львович, разглядывая розовую пенку. Поднес кружку к губам. Кадык его задвигался.

– А-а-ах! – на лице мусье Пушкина отразилось блаженство. – Люблю молочко.

Ударил пустой кружкой по деревянной липкой столешнице. Облизался. Alexzander с нескрываемой завистью наблюдал за ним.

Глава 10. Кукольнику досталось

Битый час Сашенька трясся в тарантасе, глядя на бритый затылок ваньки. Истомился. Да и грустно. Уже привык жить с дядей Baziley, с Кирюхой, видеть сладкое личико мусье Тургенева, столь часто приходящего в гости, что и понять нельзя – гость Александр Иванович, или домочадец. Кап! На новенький мундир с нашивкой 'Его Императорского Величества Царскосельский Лицей'. Смахнул Сашенька слезинку, вспомнил, как ходили с Василием Львовичем к портному, к Петровичу, как снимал Петрович с Сашеньки мерку, как пахло от Петровича махрой и селедкой. Вспомнил Сашенька и Элеонору, и свечку, которая горит в ночи. Что ждет его в Лицее? Что вообще такое Лицей? Прежде Сашенька об этом не задумывался, принимая на веру рассусоливания дяди Baziley. А ну, как соврал дядя Baziley, как тогда, насчет жопы, и вместо наук, тесного товарищества и службы Отечеству, ждет в Лицее Сашеньку нечто темное, страшное. Огромадный паук, например. Или бес.

Мальчик едва поборол искушение спрыгнуть с тарантаса на дорогу и побежать, куда глаза глядят.

– Приехали, барин. Эй, барин! Не спи! Приехали.

Сашенька вздрогнул, увидел склоненную рябую рожу.

– Приехали, – пробасил ванька.

Сашенька выглянул из тарантаса. Дорожка, посыпанная гравием, протянулась вдоль постриженных кустов сирени и акаций к серому сооружению из двух корпусов, соединенных кирпичной кишкой, в которой выгрызена арка. По дорожке к тарантасу спешила дама. Когда она приблизилась, Сашенька увидел, что у дамы трясется голова, как у деревянного щелкунчика.

– Тридцатый?

– Что?

– Вы-тридцатый?

– Я не знаю, мадам.

У дамы так сильно тряслась голова, что Сашенька удивился, почему она не отваливается.

– Возьмите ваши вещи и следуйте за мной.

Ванька помог Сашеньке водрузить на спину заплечный мешок. Чувствуя себя очень скверно, мальчик пошел вслед за дамой с трясущейся головой.

***

Сашенька сроду не видел столько мальчишек, собранных в одном месте, и оторопел, держа в руках мешок. На него смотрели.

– Друзья, это же Пушкин, – раздался знакомый голосок. Сашенька увидел Кюхельбекера, того самого длинного тощего мальчишку, что одновременно с Сашенькой и дядей Baziley приходил с прошением в Главное Управление Его Императорского Величества Лицеями.

Кюхельбекер подскочил, протянул руку. Сашенька пожал ее, улыбнулся.

– Рад видеть, очень рад видеть, – затарахтел Кюхельбекер.

– Кюхля, не суетись.

К ним подошел коренастый, красивый мальчик с голубыми серьезными глазами и светлой прядкой волос на лбу.

– Пушкин, говоришь? – он критически осмотрел Сашеньку.

– Пушкин, – с некоторым вызовом отозвался Сашенька.

– Пущин, – блондинчик протянул руку. – А вот это, – он кивнул на подходящего рыжеватого толстячка. – Дельвиг. Или Хрюша.

– Лучше Дельвиг, – отозвался Дельвиг, поправляя очки и улыбаясь Сашеньке. – А еще лучше – Антон.

– Приятно с вами познакомиться, господа, – кашлянув, сказал Сашенька и покраснел.

Мальчишки засмеялись.

– Мы не господа, мы – пираты. Пират Антон, пират Иван, пират Кюхля.

– А можно.

– Можно, – Пущин хлопнул Сашеньку по плечу. – Ну, разоблачай свой мешок. Вон твоя койка.

– Сладости из дому есть? – брызжа слюной, осведомился Дельвиг.

– Тебе бы только жрать, Хрюша, – вздохнул Пущин и зыркнул на Сашеньку. – А правда, есть?

– Есть немного, – признался Саша.

– Ура! – заорал Дельвиг.

На вопль Дельвига обратили внимание другие мальчишки.

– Кто это у нас?

– Не лезь не в свое дело, Кукольник, – напыжился Пущин.

– Ваня-Ванятка, – засмеялся Кукольник и, распушив павлиний хвост, заходил вокруг пиратов. – Тебе бы только в политику нос совать, да царя проклинать, а Дельвигу – жрать да философствовать, а Кюхле – дрочить и философствовать.

– Сам ты дрочишь! – воскликнул Кюхля, краснея.

– А тут к вам еще и Пушкин, – не унимался Кукольник. – Интересно, что это такое? С виду похож на обезьяну. Обезьяна. Братцы, к нам прибыла обезьяна!

Два десятка глоток громыхнули смехом. Но самое обидное, что фыркнули новые друзья – хоть вежливо, а все-таки. Конюх Пантелей до смерти забил мужика Сидора, а вся дворня смотрела. Удар в груди, трещат ребра, ломаются, льется из пасти Сидора юшка.

Кулаки мальчика сжались. Бросил мешок в сторону, кинулся на Кукольника. Раз – по яйцам. Согнулся в три погибели Кукольник, стонет. Коленкой – по роже. Так. Кровица из ноздрей – тонкими струйками. С ног валить. Вот! Теперь можно уродовать.

– Стой, Пушкин, – крепкие руки схватили Сашеньку, отшвырнули.

Сашенька порывался достать до Кукольника ногой, да Пущин его не пущал.

– Образумься, Пушкин! Кукольник безобиден.

– По шее ребром ладони, – бормотал Сашенька, вырываясь.

– Угомони его, Иван, – умоляюще воскликнул Дельвиг.

Пущин вздохнул и, коротко размахнувшись, ударил Сашеньку в подбородок.

Глава 11. «Бабу ебсть пойдешь?»

Очнулся Сашенька в темноте.

«Кирюха».

И тут же вспомнил: он не в уютной квартирке у Полицейского моста с Кирюхой, да дядей Базилееем, а в Лицее. Вспомнил Пущина, Дельвига, Кюхлю, приторную рожу Кукольника. Всхлипнул тихонько. Домой охота. А тут еще шорох.

– Кто там?

– Спишь, Пушкин?

Некто темный склонился над кроватью. Вильгельм Кюхельбекер, укутанный в простынку.

– Нет. Чего надо?

– Бабу ебсть пойдешь?

По – заговорщицки спросил Кюхля, с похотливцей в голосе. Вспомнил Сашенька лежащую на полу голую Палашку, ноги дебелые раздвинутые, розовое марево срама.

– Пойду! А какая здесь баба?

– Ну, уж точно не Трясущаяся Башка. Та не баба, а ведьма. Баба – это Сонечка Мардушкова, дочка дворника. Сладенький пирожок. Сиськи, жопа.

Кюхля почесал промежность.

– Ну, так идешь?

Сашенька – живо с постели. В простынку завернулся.

– Пошли.

Кюхля на цыпочках проследовал мимо кроватей с храпящими холмами.

– Спят, – вонюче засмеялся в ухо Сашеньке, – А мы ебаться идем.

Вышли из опочивальни, прокрались по коридору мимо директорской, мимо столовой и вшивой людской. Скрипнула дверь – и мальчишки на улице. Бррр! Прохладно. Даром, что июль. Жуки носятся над газовым фонарем. Перестукивает где-то вдалеке лошаденка запоздалого ваньки.

– Сюда.

Кюхля потянул Сашеньку к флигельку.

– Там дворник живет... И Сонечка.

При слове «Сонечка» на толстых губах Кюхельбекера мелькнула слюна.

– Тише, обезьяна.

Под ногой Сашеньки скрипнул камешек.

– Я не обезьяна.

Вот и флигилек. Сашеньке вдруг стало страшно.

– Кюхля.

– Чего тебе?

– А дворник?

– Что дворник?

– Дворник где?

– Дворника намедни выпороли, и сослали в деревню на три дни. За то, что к лошадям приставал.

– А.

Кюхля подкрался к двери дворницкой. Толкнул. Дверь заскрипела.

– Не заперто, – радостно зашептал Кюхля.

Заглянул.

– Ого!

– Чего там? – нетерпеливо Сашенька.

Искаженная похотью рожа Кюхли возникла перед ним, губы шевелились, как червяки– выползни.

– Там она, Сонечка. На кровати лежит. Срака голая.

– Срака голая?

– Ну, да.

Кюхля дернулся было в дверь, но Сашенька его задержал.

– Постой. Можно... я.

Вильгельм посмотрел на Сашеньку. Цыкнул зубом.

– Лады, хуй с тобой. Иди. Засади ей.

Сашенька на цыпочках – к двери. Не соврал Кюхля. В лунном свете белела жопа спящей Сонечки с черной дыркою промеж двух округлостей. Черная дыра. Простынка спала с плеч мальчика. Он плюнул на ладошку и обслюнявил поднявшийся хуй. Вот так. Подкрался к Сонечке. За печкой в дворницкой играл на скрипке сверчок. Пахло здесь щами и водкой.

– Аааа! Разъеби твою душу мать. Пиздаебаныйхуебань!

Сашенька пулей из флигеля. Кюхля понесся вслед за ним.

Вопли дворника звенели в ушах.

Через несколько минут и Кюхельбекер и Пушкин лежали в своих постелях. Да вот беда: простынка Кюхли была на месте, а вот Сашенькину держал в своих грязных руках голый и страшный дворник.

Глава 12. Дознание и после

Выстроились лицеисты перед директором Малиновским. Страшно всем. А больше всего – Сашеньке. Потому что в руках у Малиновского – простынка Сашенькина. А рядом с директором – дворник. Мрачнее тучи. В носу пальцем ковыряет. Вынет соплю, да и в рот.

В шеренге рядом с Сашенькой – Кюхля. Тот спокоен. Лыбится.

Пущин, Дельвиг, Бакунин, Кукольник, Броглио, Вольховский, Горчаков, Гревениц, Данзас, Есаков, Илличевский, Комовский, Корнилов, Корсаков, Корф, Ломоносов Сергей, Мясоедов, Ржевский, Саврасов, Стевен, Тырков, Юдин, Яковлев. Все в сборе.

– Господа лицеисты.

Голос у Малиновского грубый, похож на лай простуженного пса.

– В нашем беспримерном учебном заведении произошло вопиющее преступление. Вот этот человек, – директор кивнул на дворника, жующего козявку, – пострадал от рук. Вернее, не от рук...

Директор побагровел, мучительно подыскивая слова.

Сашенька со страхом покосился на Кюхлю. Кюхля едва сдерживал смех.

– Не от рук, – кашлянул Малиновский. – В общем, кто-то из вас совершил... Вернее, не кто-то, а владелец сей простыни...

– Василий Федорыч, – подал голос дворник. – Можно я скажу? По-свойски?

Директор взглянул на дворника.

– Валяй, Сидор.

Дворник Сидор взял из рук Малиновского простынь, потряс ей в воздухе, как флагом.

– Слушайте, гниды.

Директор поморщился.

– Один из вас ночью забрался ко мне в каморку и выеб меня в сраку.

Лицеисты захохотали.

– Господа, – строго одернул директор. – Ведите себя подобающе.

– Вы, суки, думаете, просто дворник, можно драть в очко, а я здесь пораньше этого петуха, – дворник кивнул на директора.

– Сидор, – просительно промолвил Малиновский.

– Заткнись.

Дворник распалялся. Глаза его метали молнии. Он воистину был страшен.

– Вы думаете, маленький человек, права не имеет, тварь, поди, дрожащая? А я здесь двадцать лет мету. Царица, сама царица с дочками мимо проходит. 'Метешь, Сидор?'. 'Мету, ваше анпираторское величество'. И поцалует меня в макушку императрица. А потом приходит в дворницкую. Тело белое, царское, простыми лапами не щупаное.

Дворник закашлялся, с ненавистью глядя на воспитанников.

– Вот этими лапами, – Сидор воздел руки к небу. – Этими лапами щупал императрицыны сиськи и пизду.

– Сидор, – поморщился директор.

– Пасть заткни, – огрызнулся дворник. – Я ебал императрицу и дочек ейных. Да и сам царь моего уда отведал.

Сашенька почувствовал, что Кюхля дрожит.

– И вот нашелся из вас какой-то, из молодых, раб исканий, – дворник грязно выругался, сплюнул в траву сопли, – кто решил, что может выебсти дворника.

Сидор, держа в руках простынку, прошелся вдоль шеренги.

– Ты?

Заорал вдруг, остановившись около Кукольника.

– Никак нет-с, господин дворник, – пролепетал Кукольник, став белее той самой простынки.

Дворник продолжил свой обход.

– Ты?

Дельвиг успел промолвить: 'Нет' и рухнул без сознания.

Дворник зашагал дальше. У Сашеньки сердце билось, билось, да и замерло. Боженька, пронеси, боженька, спаси.

Не пронес, не спас.

Вот он, дворник. Навис над Сашенькой, как гора. Сверлит Сашеньку черными глазами из-под бровей, похожих на кусты. Пахнет от него мочевиной и водкой.

– Ты? – хрипло, жестко.

Сашенька сглотнул.

– Ты, гнида?

– Это, это... он.

– Врет, – заверещал Кюхля.

Да поздно. Лапа дворника – цап Кюхлю за шиворот форменной курточки, да и выволокла в центр площадки.

– Кюхельбекер, не ожидал от вас, – скорбно покачнулся директор Малиновский.

– Это не я, Василий Федорович, – заливался слезами Кюхля. – Это обезьяна. Это Пушкин.

– Негоже на товарища клеветать, – сурово молвил директор. – Это лишь усугубляет вашу вину.

Малиновский покачал свое грузное тело, перекатываясь с пятки на носок.

– Ума не приложу, что с вами делать. По уставу телесные наказания в Лицее запрещены.

– Василий Федорович?

– Да, Сидор?

– Отдайте его мне. Временно, знамо.

Рука дворника прошлась по жопе Кюхли, пощупала яйца. Кюхля открыл было пасть для крика, да издал лишь тонкий стон.

Директор нахмурил лоб.

– Что ж, пожалуй. Бери, Сидор. Но вечером он должен быть в своей постели. В сво-ей постели, Сидор.

– Так точно, ваше благородие.

Дворник вдруг поднял Кюхлю, вскинул на плечо и направился в сторону дворницкой. У Сашеньки задрожали колени, когда он представил, что это могло приключиться с ним.

– Ну, что же, – директор вытер платком лоб. – Расходитесь. И не шалите больше.

***

А Кюхля и правда вернулся вечером. Волком взглянул на Сашеньку. Упал ничком на постель и остался недвижим.

Мальчишки до поры до времени с ним не заговаривали.

Первым, конечно, не вытерпел Кукольник. Павлиньим шагом приблизился к кровати Кюхли, дотронулся до него. Кюхля дернул плечом, взбрыкнул ногой.

– Вильгельм, а Вильгельм, – сладким голосом пропел Кукольник. – Как анальна кара?

Спальня взорвалась смехом. Все хохотали. А громче всех – Сашенька.

Кюхельбекер сел на постели, с ненавистью глядя на Кукольника.

– Отъебись, Нестор! Отъебитесь от меня. А ты!

Он повернул к Сашеньке башку, в которую были встроены метающие молнии глаза.

– А ты. Я вызываю тебя на дуэль, обезьяна.

Это вызвало новый припадок смеха. Кюхля снова улегся на постель лицом вниз и больше не отзывался на воззвания однокорытников.

***

А ночью Сашенька проснулся.

Кто-то лизал его яйца.

Испуганно сел на постели, увидел бледное личико, темные длинные волосы, грудь, высовывающуюся из ночной рубашки.

«Привидение», – мелькнуло в голове. Хотел закричать, да во рту пересохло.

–Не бойся, – шепнуло привидение. – Я Сонечка.

«Сонечка Мардушкова, дочка дворника. Сладенький пирожок. Сиськи, жопа»,-вспомнил Сашенька мантры Кюхельбекера.

– Ой, – засмеялась Сонечка. – Смотрю, ты понял, кто я.

Сашенька взглянул вниз. Его хуй вылез из черных зарослей волосни и торчал, как восклицательный знак.

Сонечка потянула какой-то шнурок на ночной рубашке и оказалась голой. Бледненькая. Пизда мохнатая, сиськи вислые. Баба.

Сашенька подался вперед, припал губами к сиське. О, молочко.

Сонечка куснула его за ухо. Сашенька вскрикнул, но не отпустил сиську. Пальцы его нащупали пизду, проникли в мокрое лоно.

Мардушкова негромко застонала. Рука ее беспрестанно дрочила Сашенькин хуй.

– Пушкин, ебешь и не зовешь?

Сашенька обернулся, увидел в свете заглядывающей в окно луны голого Пущина, и остальных мальчишек, тоже голых, с вздыбленными хуями.

– Не по-товарищески, – уверенно сказал Дельвиг, одной рукой поправляя очки, а другой теребя короткий толстый уд.

Сонечка счастливо засмеялась, отстранилась от Сашеньки, улеглась на постель, раздвинув в стороны ноги. Мать сыра земля.

Сашенька встал на коленки и вставил уд в пещеру пизды. Вместе с ним этот же фокус проделали еще пять мальчишек. Другие пять вставили хуи в сраку Сонечки. Еще пятеро – в рот. Кто-то сунул хуй подмышки девке. Кто-то – между сисек. Сонечки Мардушковой хватило на всех.

Мальчики задвигали тощими прыщавыми задами. Сонечка застонала, едва заметная под навалившимся на нее счастьем.

Как и тогда, в бане, с Палашкой, Сашенька превратился в уд. Уд, который ебет Сонечку. Картины разной степени сладости рисовались в голове: голая маменька, императрица, которую анально карает дворник, сношающиеся лошади, Палашка, подмывающая в ручье пизду.

– А!

Закричал Сашенька. Вместе с ним закричали двадцать девять мальчиков, воспитанников Лицея. Закричала и Сонечка.

Молофья хлынула на дочку дворника, заливая ее, утопляя. Девка поплыла по океану молофьи, затем стала тонуть, чувствуя, как проникает в рот, нос, легкие вязкая масса.

Глава 13. Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Дельвиг поежился зябко, зевнул.

– Да где ж Обезьяна?

– Струсил небось, – бросил Пущин, схаркнув в росистую траву зеленый комок.

Кюхельбекер, бледный, как сама смерть, проверял пистолеты.

– Идет.

Затрещали кусты, с прудика поднялась утиная пара, да и полетела, шумя крыльями, на новое гнездовье.

Сашенька шел легко, в руках держал фуражку, полную вишни. С ним был лакей Парамошка, двенадцати лет от роду.

– Пушкин, – возмутился Дельвиг, поправляя очки. – Где твои секунданты?

– А вот, – Сашенька выплюнул косточку, – Парамошка.

– Давайте же начинать, господа, – дрожащим от нетерпения голосом заявил Кюхля.

Пущин отмерил двенадцать шагов.

Бросили жребий.

– Я первый, – хищно осклабившись, пробормотал Вильгельм.

Мальчики подошли к барьерам. Кюхля поднял пистолет, всматриваясь в смуглое лицо противника. Сашенька спокойно кушал вишню, выбирая самые спелые ягоды и выплевывая косточки, долетавшие до Кюхли.

Грянул выстрел.

Как рассеялся дым, Сашенька все так же стоял у барьера и кушал вишню, а вот секундант Парамошка лежал навзничь в траве. На груди – багровая лужица.

– Лакея укокошил, – констатировал Дельвиг.

Кюхельбекер растерянно смотрел на Пушкина.

– Мой выстрел, – сказал Сашенька. Нагнулся, опустил в траву фуражку с вишней.

Принялся целиться. Лоб Кюхельбекера – бледный, в хладной испарине; грудь Кюхельбекера – узкая, чахоточная; промежность Кюхельбекера – по штанам расплылось мокрое пятно. Обоссался, падаль. Ну, куда стрельнуть?

– Пушкин, не стреляй, – вскрикнул вдруг Кюхля, падая на колени. – Пожалей, маменькой заклинаю, не стреляй.

Слезы катились по щекам мальчишки.

– Трус ебаный, – презрительно бросил Пущин, – Стреляй, Обезьяна.

– А я думаю, что ему прострелить, – засмеялся Сашенька. – Башку или хуйку.

– Пожалуйста, – рыдал Кюхельбекер.

Сашенька опустил пистолет.

– Черт же с тобой, живи.

Поднял фуражку, вновь за вишни принялся.

Кюхельбекер упал лицом в траву, тело его сотрясали рыдания.

Пущин и Дельвиг замерли над Парамошкой.

– Что ж нам с ним делать?

– Ясно что, Дельвиг. Закопать надо. Я видел, дворник под сиренью лопату посеял.

За лопатой послали Кюхлю. Обоссатый трус убег, всхлипывая на каждом шагу.

Сашенька присел на отвердевшее тело лакея. Вишню– в рот. Косточку между пальцев – и в небо. Красота.

– А ты молодец, не сдристнул.

Сашенька взглянул на Пущина, ухмыльнулся, показав лошадиные зубы.

– Да я знал, что Кюхля не попадет. У него рука слабая, тряская. А у меня – посмотри.

Сашенька напряг руку.

– Да ты пощупай.

Пущин осторожно потрогал мальчишеский бицепс.

– Да, есть, – сказал уважительно.

– И мне, – взмолился Дельвиг.

Сашенька пожал плечами: щупай, не жалко.

Дельвиг упал на колени.

– Что делаешь, гнида?! – взревел Сашенька, ударив Дельвига ногой в грудь.

– Что такое? – встрепенулся Пущин, глядя, как катается по траве хрипящий Дельвиг.

– Да он мне в хуй вцепился, – пожаловался Сашенька. Черные глаза метали молнии.

Пущин заржал.

Дельвиг сел, харкнул кровицей, ухмыльнулся криво.

– Есть кое-что, – молвил загадочно.

Сашенька хотел сделать злое лицо, да отчего-то залился краской.

– Ты посмотри, – восхитился Пущин. – Он покраснел, как девица. Слышь, Дельвиг?

Толстяк бросил взгляд на Сашеньку.

– Покраснел, как девица, – пробормотал. Глаза его загорелись.

– Не подходи, – взвизгнул Пушкин, вскакивая.

Дельвиг отшатнулся.

– Ну, чего ты, Обезьяна? – взмолился жалобно. – Я же просто поцеловать тебя хотел по-дружески.

– Не подходи.

Дельвиг пожал плечами, снял очки. На коротком носу – красная полоска. Вынул платочек, вытер вспотевший лоб, на небо взглянул.

– Где там Кюхля запропастился?

– Небось, дворник его опять сцапал, – предположил Пущин.

Мальчишки поежились.

Дворник мальчика схватил

И штаны с няго спустил.

Пропел Дельвиг. Пущин прыснул. Сашенька – тоже.

Нехуй простынь воровать,

Нехуй в сраку нас ебать.

– Дельвиг, уймись, я сейчас обассусь, – простонал Пущин.

Сашенька посмотрел на Дельвига с восхищением. Надо же, как ловко да складно он сочиняет! Получше, чем дядя Baziley.

Воротился Кюхля.

– Ну, наконец-то, – воскликнул Пущин, выхватывая из тонких рук Вильгельма лопату.

Рой мух поднялся с посинелого Парамошки. Пущин принялся копать, да быстро утомился, передал лопату Сашеньке. Саша поплевал на ладони.

– Кюхля, ты чего стоишь, подходи, – позвал Пущин.

Вильгельм неуверенно приблизился.

– Б-б-божжже, это т-т-труп.

– Да, труп, – кивнул Дельвиг, поправляя очки. – Суть человек, утративший душу. Как, помните, у Гете:

 
Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind;
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.
 
 
«Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?»
"Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?
Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?"
«Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.» –
 
 
"Du liebes Kind, komm, geh mit mir!
Gar schoene Spiele spiel` ich mit dir;
Manch bunte Blumen sind an dem Strand;
Meine Mutter hat manch guelden Gewand." –
 
 
"Mein Vater, mein Vater, und hoerest du nicht,
Was Erlenkoenig mir leise verspricht?"
"Sei ruhig, bleib ruhig, mein Kind!
In duerren Blaettern saeuselt der Wind." –
 
 
"Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Toechter sollen dich warten schoen;
Meine Toechter fuehren den naechtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein." –
 
 
"Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkoenigs Toechter am duestern Ort?"
"Mein Sohn, mein Sohn, ich seh` es genau,
Es scheinen die alten Weiden so grau."
 
 
"Ich liebe dich, mich reizt deine schoene Gestalt;
Und bist du nicht willig, so brauch` ich Gewalt.
 

Сашенька прекратил копать. Огляделся. Вокруг – темнота и три темные фигуры. Первые звездочки на небе появились. Стрекочут в траве кузнечики. Разгоряченная спина мальчика вдруг как-то сразу похолодела.

– Закончил?

Шепот Дельвига – как дыхание самого Диавола.

– Да.

– Вылезай.

Пущин подал Сашеньке руку, помогая выкарабкаться из ямы.

– Давайте скорее, – взмолился Кюхля, стуча зубами.

Сашенька и Пущин подняли Парамошку.

– Какой твердый, – изумился Пущин. – Как дерево.

– Как Лесной Царь, – молвил Дельвиг.

Волосы на голове Сашеньки встали дыбом.

Парамошка пошевелился!

Сашенька заорал, отпустил ноги лакея и, сломя голову, понесся сквозь ночь, не чуя, как безжалостно драл его жесткий кустарник. Следом за ним летели на крыльях всепобеждающего страха остальные мальчишки.

Конец.