Текст книги "Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами"

Автор книги: Виктор Пелевин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Виктор Пелевин
Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами
большой полифонический нарратив

Действие книги происходит в параллельной вселенной, все совпадения с которой являются кошмарным сном. Высказывания и склонности героев не являются выражением позиции или вкусов автора и служат исключительно характеристике персонажей для достижения глубокого и незабываемого художественного эффекта. То же относится к каббалистическим интерпретациям знаков «Алеф-Бет».

Идут белые снеги…

Евтушенко

Часть 1. Золотой жук
производственная повесть

Эдгару Аллану По

Поскольку значительная часть моей истории (если не вся она) будет посвящена событиям с отчетливым мистическим привкусом, хочу сразу сказать, как я отношусь к этой самой мистике.

Я считаю себя одним из мелких лейтенантов Мамоны – и, как служитель серьезнейшего из земных мистицизмов, испытываю брезгливое недоверие к любым формам мистицизма декоративного – от косых хомяков, предсказывающих футбольное будущее, до мировых религий, не способных даже на это.

Я называю серьезнейшим из мистицизмов, конечно, ту его форму, которая помогла сказочно разбогатеть всемирно известным инвесторам – например, Джорджу Соросу или Уоррену Баффету. Как профессионал, я знаю: при отсутствии надежного инсайда подсказать, в какой момент покупать, а в какой продавать акции, валюты или коммодитиз[1]1
  Продаваемое на бирже сырье.


[Закрыть], может только мистическое чувство.

Это нельзя раз за разом делать верно, опираясь лишь на «информацию» – дело в том, что современный мир производит ее в таком разнонаправленном, дешевом и обильно-пенном ассортименте, что выбор между ее взаимоисключающими векторами ничем не отличается от гадания на кофейной гуще. Зайдите на CNBC, прочтите одни заголовки – и поймете, о чем я. Знание, к какому потоку информации прислушаться – и есть ясновидение.

Еще за таким знанием может стоять инсайдерская осведомленность. Но инсайд, как известно, не бывает постоянным. Или, вернее, становится таковым исключительно при отбытии тюремного срока. Сидите себе inside your cell[2]2
  Внутри своей камеры.


[Закрыть] вчера, сегодня и завтра… Так что герои финансового космоса не жулики, нет. Они мистики. Причем очень успешные. И помогает им не «инсайд», а «инсайт» – подобие особого духовного озарения, в котором они пребывают.

Во всяком случае, так я пишу в своих обзорах, когда работаю на Цивилизацию. Когда я работаю на Вату, мои взгляды несколько запутанней. Но об этом позже.

Поэтому я не то чтобы совсем не верю в мистику. Я в нее верю – но только что объяснил, в какую. Архаичные суеверия не для меня. Я строгий и последовательный материалист – в том, что касается природы моего разума и окружающего мира. Но в Духа Денег я тем не менее верю всей душой, хотя и не пишу о нем в обзорах.

Противоречия здесь нет. Этот могучий Дух – такой же материалист, как я. Материалист до такой степени, что полностью отрицает свое существование – и вместе с ним его бытие тщательно скрываем мы, его слуги.

Теперь, надеюсь, дальнейшее будет понятней.

* * *

Скажу несколько слов о себе и своих корнях – просто чтобы не возвращаться к этой теме.

Мой отец был олдовым московским хиппи (многие сейчас уже не поймут, что это значит) и принадлежал к так называемой системе – полуэзотерическому, полунаркоманскому авангарду поколения, которое выросло перед самой советской Катастрофой и во многом ее подготовило. Я не видел папу ни разу. Вернее, наверняка видел, но не запомнил. Он умер от плохо поставленного укола, когда мне был всего год.

Среди московских хиппи было принято давать детям чуть-чуть необычные имена – как бы из зеленого ненасильственного будущего, сливающегося с былинным мультипликационным прошлым: Микола, Данила, Ермолай. В этом было что-то свежее и почти антисоветское – так, по воспоминаниям моей тетки, казалось в те дни. Но мой отец пошел значительно дальше.

Он назвал меня Кримпаем. Моя очень и очень молодая мама не возражала – это был крутой прикол по укурке. Когда папа умер, она сдала ребенка тетке из номенклатурной семьи (тоже одна из родовых черт системы), и воспитали меня уже там.

Помню свое первое детское постижение Отчизны: как-то после новогодних праздников, наслушавшись пьяных взрослых разговоров, я вдруг сообразил, что каждый календарный год у нас в стране бывает две холодные зимы – и только одно лето. Причем эти две зимы будут совершенно точно, что бы ни случилось, а вот насчет лета между ними – такой гарантии нет… С той самой поры я знаю, с чего начинается Родина. С зимы. И меня смешат любые разговоры об «агрессивности русских», согласившихся прозябать в таком месте со всеми своими танками и атомными бомбами, пока рядом коптят теплое небо всякие болгары и португальцы.

Мое самое яркое детское впечатление – дореволюционная карточка из альбома со старыми фотографиями, который мне давала иногда полистать тетка.

На карточке были изображены трое. Слева стоял лучащийся счастьем мужчина в игрушечной короне, с тонкими дворянскими усиками и несколько испитым лицом. Справа – удивительной красоты молодая женщина, глядящая на своего короля с насмешливым снисхождением. На руках у нее был ребенок в пеленках, уставившийся в камеру с испугом и надеждой – словно соображая, чего ему ждать от этого таинственного мира, выпятившего на него свой стеклянный глаз… Впрочем, все малыши выходят на фотографиях одинаково.

Такой снимок сегодня назвали бы студийным, постановочным. Мужчина с усиками был одет в театральную хламиду, а его корона походила на согнутое в обруч полотно большезубой пилы. Его спутница была в простом белом платье, но оно вполне могло сойти за античную тунику.

На обороте снимка сохранилась полустертая надпись тонким карандашом:

ЛИЗОЧКА, МАРКИАНЪ И КРОХА МАФУСАИЛЪ

Моя тетка сказала, что это мои прапрадед с прапрабабушкой (ребенок, соответственно, приходился мне прадедом, что плохо укладывалось в голове). Как следовало из золотого штампа, карточку выпустило фотографическое ателье в девятнадцатом веке – но она была цветной, и цвета выглядели прилично. Наверно, ее раскрасили пастелью вручную, а потом покрыли лаком: зубцы короны были замечательно подсвечены множеством крохотных золотых блесток, делавших картинку очень живой.

Мафусаилом звали малыша – а Маркианом мужчину в короне. Это были редкие имена, и оттого я – обладатель столь же странного и необычного имени – сразу проникся к этой дореволюционной семье нежнейшими чувствами. Выходило, дело не в папе-дураке, а в древней семейной традиции. Маркиан Можайский, Мафусаил Можайский, а еще через пару поколений – Кримпай Можайский. Вполне.

По семейной легенде, Маркиан украсил себя золотой короной, потому что нашел серьезный клад. Долгое время он жил с моей прабабкой в Баден-Бадене, где и был сделан снимок. О судьбе малыша Мафусаила сведений не сохранилось.

Вот здесь, наверно, и зародилась моя будущая страсть к золоту. Мне казалось, что корона на фотографии волшебная, и если долго-долго глядеть на ее поблескивающий обруч, люди со снимка заметят меня – и сообщат что-то очень важное с другой стороны вековой пропасти между нами… Я пробовал даже тереть корону, как лампу Аладдина – и оставил на бумаге пятно. Карточка потом куда-то потерялась, но я до сих пор вижу мерцающие золотые блестки, как только закрываю глаза.

Когда я чуть подрос, тетка сказала, что мое имя – индийское, и означает «герой». Типа «Рабиндранат, Рамана и Кримпай». Это меня вполне устраивало, и я ухитрился миновать самые чувствительные в смысле личностных запечатлений годы без всяких комплексов. Но уже в шестом классе умудренные порнотрафиком одноклассники с хохотом объяснили мне мой настоящий смысл.

Creampie – то есть «кремовый (или сливочный) пирог» – это особый жанр порно, где актер-мужчина не пользуется презервативом, завершает процедуру именно так, как замыслила природа – а в конце клипа демонстрируется крупный план женского интимного места с вытекающим мужским семенем. Именно этот оптимистический жизнеутверждающий кадр и называется «пирогом со сливками» из-за некоторого внешнего сходства.

Вот уж действительно – точное имя, прямодушно и без прикрас фиксирующее реальность: Кримпай Сергеевич. В известном смысле мой папочка превзошел французских экзистенциалистов – разве можно короче и лучше объяснить подрастающему человеку, что он такое и какая сила бросила его в мир?

Если русских зовут иванами, а немцев фрицами – то всех людей вообще зовут кримпаями. Но жить с таким именем от этого не легче.

Мои подружки (их было несколько, пока я не разобрался в себе), а потом и друзья называли меня «Крим». И да, шутка «Крим наш» уже была. Много раз, с кримом и без.

* * *

Однажды, когда я был еще совсем маленьким – лет восьми – в окно дачи, куда тетка вывозила меня на лето, влетел странный бронзовый жук. Он был желто-золотого цвета, с легким красным отливом, и казался комком живого золота.

Я в это время сидел у стола и рисовал испанский галеон. Из его пушечных портов торчали дула орудий, а на палубе ровными рядами стояли сундуки с сокровищами, потому что в трюм все не помещалось.

Я успел только поднять глаза – и эта тревожно гудящая золотая пуля, разогнав по комнате широкую дугу, без всякого предупреждения ударила меня в лоб.

Я жутко перепугался, закричал, свалился со стула – и забился под стол. Жук сделал по комнате еще несколько кругов: его жужжание то приближалось ко мне, то удалялось. Я чуть не визжал от страха – мне почему-то казалось, что он нападет на меня снова. Но, прогудев еще раз прямо над моей головой, жук вылетел в окно.

Я никогда прежде не видел бронзовика такого странного цвета. Обычно эти жуки изумрудные – и чуточку отливают золотом. Но этот был отчетливо золотым, гораздо светлее – будто в его пигмент забыли добавить зеленую густоту. Он словно весь был покрыт чешуйками золота с моей любимой старой фотокарточки.

– Альбинос, – сказала тетка, когда я сообщил ей о случившемся.

– Что это значит?

– Ну, как трава бывает белая, когда растет под палаткой, знаешь? Наверно, вырос где-то под лопухом без солнечного света. Он тебя укусил?

– Нет, – сказал я. – Или… Не знаю.

Вечером тетка дала мне книгу. Это был сборник Эдгара По, заложенный на рассказе «Золотой Жук». Я прочел эту удивительную историю очень быстро, не расставаясь с книгой даже в туалете.

Если кто не читал – это рассказ о том, как золотой жук привел героя к пиратским сокровищам. Там фигурирует прибитая к ветке мертвая голова, через глазницу которой пропускают жука на нитке, пергамент с козлом, черепом и шифром, появляющимися после прогрева, и прочие романтические атрибуты.

Сказать, что рассказ произвел на меня впечатление – значит ничего не сказать. Он меня, как говорили когда-то партийные литераторы, перепахал. Вернее, вспахал – провел в моей душе ту единственную борозду, которая и осталась в ней от всей мировой литературы. Я помнил «Золотого Жука» почти наизусть.

Кстати сказать, когда я позже прочел его в оригинале, оказалось, что в переводе многое утрачено – один из кладоискателей, негр Юпитер, очень смешно говорит по-английски, и По передает это, заставляя его произносить одни слова вместо других.

Сейчас беднягу Эдгара Аллана освистали бы: во-первых, за слово «negro», во-вторых – за изображение рабской сущности афроамериканца (отпустили на свободу, но даже угрозами не заставили уйти от господина). Словом, в наши дни «Золотой Жук» По неактуален по многим причинам. Но тогда было совсем другое время.

Вооружившись сачком и – для окончательной уверенности в себе – большой линзой, за секунду превращавшей муравьев в синий дым, я отправился искать своего жука и посвятил этому много летнего времени. Но мне попадались только зеленые бронзовки. Я некоторое время сортировал их по фанерным спичечным коробкам, бывшим тогда в ходу – но потом мне надоело.

Постепенно я забыл про Жука, и он тоже не напоминал о себе очень долгое время.

* * *

Моя московская юность была малоинтересна из-за своей обычности, и рассказ о ней я опущу. Я окончил школу и финансовый институт – и плавно вписался в жизнебизнес, сразу же выйдя на приличную дорожку (или даже орбиту). Некоторое время я работал банковским функционером, а потом стал серьезным трейдером. Я греб деньги лопатой – для других и для себя – и все в моей жизни было, как говорил мой куратор из органов, чики-чик. Но главное, я по-настоящему любил свою работу. Ее трудно было не любить.

Я специализировался по золоту, оно росло, и у меня появлялось все больше клиентов, желающих быстро получить прибыль. Совсем по-крупному я начал работать в конце нулевых годов, когда лопнул очередной американский пузырь, включилось «количественное смягчение» (то есть долларовый станок) и золото быстро и неостановимо пошло вверх.

Если вы держите хотя бы миллион или два долларов в золоте, вам не надо ходить в казино. А также смотреть кино или лазить в фейсбук. Просто сидишь себе у экрана, глядишь на меняющийся в реальном времени график и вздрагиваешь: «Уй, только что десятку потерял… А теперь двадцатку заработал… Ой, опять упал на пятнадцать…»

Сидеть так можно весь день и всю ночь, и ни капельки не наскучит. Захватывающий интерес гарантирован, и никаких других сильных переживаний душе уже не надо. Этот прыгающий черно-зеленый график будет посильнее и «Фауста» Гете, и Бхагавад-Гиты вместе взятых: эмоции и ум вовлекаются в бдение над его зигзагами куда сильнее, чем в сопереживание всяким художественным «характерам» (которых «люди искусства» и придумывают-то лишь ради того, чтобы и самим когда-нибудь нырнуть в акции, золотишко или открыть патриотический фастфуд-фэшн).

Особенно богатое содержание открывается за графиком XAU/USD, то есть стоимостью золота в долларах – или, что то же самое, стоимостью доллара в золоте (хотя говорить так неполиткорректно – это значит назвать золото деньгами, а доллар непонятно чем).

Чтобы оценить всю драматургию происходящего, надо немного представлять, что такое USD, что такое бумажное XAU, которым торгует «Комекс»[3]3
  «Commodity exchange», рынок, где торгуется основная масса золотых фьючерсов – контрактов на поставку золота к определенной дате, которые, как правило, остаются «на бумаге» и служат только для спекуляции.


[Закрыть], и что означают развороты этого графика.

«Вот, поднялось… Кто-то десять тонн цапнул, не меньше… Началось? Развернулось? Нет. Опять пятнадцать тонн скинули… Это где, в Нью-Йорке или Шанхае? В Нью-Йорке, где еще… Ой. Вот скакнул так скакнул… И держится, держится! Вот теперь началось. А, нет… Это шортселлеры[4]4
  Спекулянты, играющие на понижение.


[Закрыть] контракты выкупают, чтоб не попасть под раздачу… Забегали, забегали, как тараканы под кипятком…»

Именно этому экранному бдению и были посвящены мои лучшие дни – хотя я рулил в основном не своими деньгами, а чужими.

Оглядываясь сегодня на свою еще очень далекую от завершения жизнь, я вспоминаю не детство, не любовные приключения разного рода, а именно эти мгновения у монитора, когда новый излом графика раз в десять секунд выпрыгивал из вертикальной черты настоящего момента – как бы из столба, к которому было привязано время, – и менял всю вселенную. С тех пор я точно знаю, что время движется справа налево, как этот график.

Этот же график делает тебя философом. На нем видно, как относительно и зыбко все то, на что мы полагаемся, как забывчив наш ум и волатильно сердце.

Когда из-за атаки шортселлеров золото падает за один день с 1135 до 1080 долларов за унцию, это кажется чуть ли не падением Берлина. Зато всего через месяц, когда оно так же быстро поднимается с 1045 до 1080, тот же рубеж представляется почти победой под Курском. И эти два диаметрально противоположных чувства, вызванных одной и той же цифрой, совершенно искренни и заполняют душу целиком – хоть разделяет их всего тридцать дней…

Что же говорить о человеке, затерянном в истории, где временные интервалы куда больше, происходит нечто мутно-неясное, а внятных нумерологических ориентиров нет вообще?

* * *

Я верил в золото всерьез – это было похоже на любовь. В те дни все выглядело элементарно: на моей стороне был многовековой опыт человечества. За меня был, в конце концов, сам доллар – не зря ведь Америка отказалась в свое время от золотого стандарта. Золоту полагалось расти бесконечно – такова в те дни была мэйнстримная мудрость, и я верил в нее вместе со всеми. И потом, я просто любил блеск этого металла, приятную визуальную тяжесть его брусков, повторяющиеся девятки на полированной желтой поверхности…

Я стал классическим примером того, что называется «Gold Bug» – инвестором, верящим только в золото. Я знал, конечно, это выражение, и оно мне нравилось. Я иногда вспоминал с усмешкой бронзовика-альбиноса, стукнувшего меня в детстве по голове – и видел теперь в этом своего рода знамение.

Я даже сделал на спине тату – большущего золотого жука (художник составил его из красных, зеленых и желтых блесток на темном фоне – и получилось вполне прилично, хотя моему любовнику Артуру всегда мерещилось, что это голова дракона). Под жуком было готическое слово:

XAUBUG

И еще у меня было кольцо с большим золотым скарабеем – мне казалось, что это в точности тот самый жук, который навестил меня в детстве, а прежде водил знакомство с Эдгаром По. Я носил его на большом пальце – словно XAUBUG присел на мою руку отдохнуть.

Я понимал термин «тотем» лучше любого антрополога. Золотым жуком был я сам. Я уверенно полз вперед и вверх по графику, давя своим тяжким желтым телом смешные бумажные валютки. Если вы посмотрите на кривую цены золота за последние двадцать лет, вы увидите длинный крутой подъем, начавшийся вместе с новым миллениумом. Вот именно по нему я и карабкался к вершинам, гордо озирая пораженный кризисом мир.

Тогда казалось, что это навсегда – и меняться будет только наклон графика. Так писали серьезные эксперты, с ними соглашались обозреватели… И я верил этому постоянно звучащему в финансовой прессе хору Серьезных Голосов. А потом…

* * *

Собственно, все видно на графике.

Золото дошло до 1900 долларов за унцию – и стало прыгать вверх-вниз. Протрубила труба Сороса – шептались, что через него делает свои объявления Картель. Золото, сказал он, плохая инвестиция. Никто сперва не поверил. И тут начались гигантские сбросы бумажного золота на «Комексе».

Говорили, что из XAU выходят ETF’ы[5]5
  Exchange traded funds, биржевые инвестиционные фонды.


[Закрыть] – но точно никто ничего не знал. Никто пока не понимал, кто за этим стоит, Картель или Спекуляторы (я специально не пользуюсь словом «спекулянты», чтобы обремененный советским опытом читатель не подумал, будто я говорю о чем-то ему понятном; если коротко, в финансовом мире Картель – это боги, Спекуляторы – это титаны).

Конспирология расцветала. Вообще, все золотые жуки – естественные конспирологи. Это родовое, как две черные точки на спине скарабея у Эдгара По.

Те, кто боялся произнести слово «Картель» (я имею в виду западных финансовых журналистов), говорили, что ФРС начала третий раунд количественного смягчения, чтобы помочь Обаме попасть на второй срок – по статистике кандидат правящей партии практически никогда не может переизбраться, если фондовый рынок падает. А как только биржу накачали дешевыми деньгами, акции пошли вверх – и инвесторы стали перебрасывать свои деньги из золота на фондовый рынок, чтобы заработать на ралли… Не знаю. По-моему, сказать «работал Картель» (yes, we can!) – это то же самое, только короче.

В общем, версий существовало множество, скачки вниз были такими быстрыми и мощными, а надежда отыграть потерянное такой сильной, что вместе со многими я не успел выйти из XAU вовремя и потерял деньги. Надо было продавать, а я медлил и медлил… Ответственность за промедление была на мне. Золото прыгало между 1900 и 1600 долларами за унцию достаточно долго, и все надеялись на реванш – а потом его вдруг очень быстро обвалили до 1200. Как вскоре выяснилось, и это не было пределом.

Все было бы ничего, будь деньги моими. Но я потерял очень большую сумму чужих.

ОЧЕНЬ.

В прямом физическом смысле никто не лишился ничего – у клиента осталось его золото. В банковском сейфе в Монако сохранилось все до последнего брусочка. Но стоило оно теперь на тридцать процентов меньше.

Специфику своей работы я раскрывать не буду – подобные схемы действуют до сих пор. Суть дела была такой, что предъявить мне формальные претензии было трудно – прямых распоряжений о продаже ко мне не поступало. Но в нашей стране, как известно, работают не с документами, а с людьми.

Я потерял деньги не какого-то подмосковного депутата, а генерала ФСБ Капустина. Это объяснил мне партнер, вместе с которым мы вели дела.

Клиенты пришли с его стороны, и у него было три версии происходящего. По одной из них, чекистов сильно напугал один из их экономических консультантов («экономист хэ», как выразился партнер, имея в виду не то фамилию, не то сокращенный эпитет), обещавший скорый и необратимый крах доллара. По другой версии, это были не личные средства Капустина, а чекистский общак или вообще какой-то секретный фонд. По третьей – проводилась спецоперация, где нас использовали втемную.

Но сам я предполагал, что дело в другом.

У конторских в то время было принято вкладываться в нефтянку, но Капустин, видимо, помнил, как кончился СССР – и понимал, что скоро сделают с нефтью. Поэтому он решил уйти в золото, доверившись двум золотым жукам. Делал он это втайне от своих, поскольку те могли посчитать такое поведение крысятничеством. Отсюда и выбор таких не слишком серьезных посредников.

Этот Капустин занимал в конторе какой-то важный секретный пост. Разумеется, деньги были записаны не на него и не на прямых родственников – а на совсем левых людей, и никакое расследование ни за что не привело бы к самому генералу. Но я быстро понял, насколько все серьезно.

Моего партнера, с которым мы вели дело, убили.

Причем убили с особой даже для наших мест жестокостью: сожгли в лесу на старой советской кровати, разведя под железной сеткой костер. Во рту у бедняги нашли обгорелый кляп, из чего следовал вывод, что жгли его не для того, чтобы заставить говорить, а для того, чтобы причинить ему боль, не привлекая внимания. Это, очевидно, ждало и меня самого.

И я понял то, что время от времени понимает в нашей стране каждый: девяностые вовсе не кончились. Просто раньше они происходили со всеми сразу, а теперь случаются в индивидуальном порядке.

Я попытался связаться с номинальными владельцами потерянных денег. Но они не стали со мной говорить – телефон молчал. Я продал собственное золото – все накопленные сбережения, примерно на два миллиона долларов, – и перевел им. Продавать пришлось близко ко дну, сам я потратил на свое XAU куда больше… Но даже отдав все, что у меня было, я не смог покрыть и малой доли потерянного.

А трубка молчала и молчала.

У меня началась депрессия. Удручал даже не этот внезапный прыжок из обеспеченности в нищету – такое в жизни бывает – а моя метафизическая, так сказать, капитуляция: я продал Золото. Продал все свое Золото… Отдал за электронную фикцию своего Жука.

Моя жизнь не имела больше смысла.

Я чувствовал, что меня со дня на день убьют, и, скорей всего, самым жестоким образом. Смерти я боялся гораздо меньше, чем боли – и со мной случился нервный срыв.

Я решил уйти из жизни сам. Поверженный XAUBUG на моей спине был даже рад такому повороту событий.

Самоуход, как я целомудренно назвал про себя задуманное, казался мне наиболее уместным решением: я был уверен, что процедуру можно будет сделать безболезненной и совсем не страшной.

* * *

Я отправился к своему дилеру. Это был бойкий парень по имени Сер. Так он сокращал «Сережа», имея в виду не фекальный глагол, а адскую серу. Но я подозревал, что он таким образом борется со своей латентной гомосексуальностью: «Сергей», то есть «серый педик» – очень эффективное в смысле метапрограммирования имя, и носят его, как правило, яркие гомофобы.

Для обоснования своей адской претензии у Сера на стене висели вверительные грамоты: слева – постер с престарелым Миком Джаггером в парчовом пиджаке, справа – другой постер с вписанным в перевернутую звезду козлом, а между ними – большие старинные счеты, превращенные в предмет искусства.

Костяшки счетов были переделаны в черепа тончайшей резьбы – в результате чего получилась уменьшенная модель ацтекской храмовой стойки «tzompantli». Это объяснил мне сам Сер, мимоходом упомянув, что ритуальный объект хранится у него с тех времен, когда он продавал пейотль. Думаю, он врал, а счеты достались ему от сумасшедшего дедушки-бухгалтера, у которого на пенсии было много свободного времени.

По виду Сер походил на программиста-надомника; два сервера, стоявшие у него в комнате, были на самом деле сейфами, где хранился товар (при этом они работали – и при снятии внешней панели умиляли дрожью разноцветных огоньков).

Видимо, от экзистенциального страха Сер постоянно удалбывался, вернее даже утрамбовывался каким-то недорогим медицинским препаратом («акселем», как он его называл) в туповатую и добродушную колбаску, ничему не удивляющуюся и настолько готовую к любому повороту судьбы, что было даже непонятно, почему мировая олигархия еще не превратила в таких колбасок нас всех. У него от этого «акселя» менялся голос – в задушевную сторону. Казалось, он вот-вот заплачет.

Я не был наркоманом – во всяком случае, в социальном смысле. Обычно я прикупал у Сера препараты, с помощью которых мы с Артуром делали наши отношения значимей и глубже, как поступают в наших кругах многие. Но в этот раз я прямо объяснил, что мне нужен билет в рай. В один конец.

Сер за свою карьеру успел повидать всякого – и удивился не особо.

– А если меня потом найдут и прикопают? – спросил он.

– Тебя не найдут.

– Все знают, что ты берешь у меня.

– Никто не знает, – ответил я. – Я никому не говорю.

– Я сам говорю, – криво улыбнулся он и показал пальцем вверх. – Капитализм – это учет. По-другому у нас никто не работает.

Можно было догадаться – раз куратор имелся даже у меня, то тем более был у него.

– Я напишу записку, – сказал я. – Напишу, что я сам. И прошу никого не винить… А тебе отдам все деньги, какие остались. Шесть тысяч долларов.

Сер отказал.

Но тем же вечером он позвонил – и сказал, что согласен.

– Тебе как хочется? – спросил он, когда я принес деньги.

– Тихо и спокойно, – сказал я. – И без боли.

– Это не так просто.

– Почему?

– Потому что человек так устроен, – ответил он. – Его сложно убить безболезненно. Боль – наша внутренняя сигнализация, что дело плохо. И контуров этой сигнализации в организме очень много.

– Я думал, – сказал я, – уж что-что, а этот вопрос человечество решило.

– Только внешне.

– В каком смысле?

– Смерть считается безболезненной, если человек не кричит «уй, мама!» Но что при этом чувствует мозг, не знает никто.

– Неужели? – изумился я.

– Даже в американских тюрьмах, – ответил Сер, – не могут сделать нормальную летальную инъекцию. Я недавно одну статью читал – там написано, что после стандартного терминального укола приговоренный испытывает жуткие муки, просто это никому не заметно из-за паралича лицевых мышц и голосовых связок…

– Ты меня не пугай, – пробормотал я. – Мне и так страшно.

– Я не пугаю. Я, наоборот, сказать хочу, что сделаем безболезненно. В смысле отправку. Я знаю как – мы всю твою сигнализацию отключим по очереди, в нужной последовательности. А дальше… Не от меня зависит.

– Думаешь, там что-то есть?

Сер пожал плечами.

– Сам пока не был.

– Ничего там нет, – сказал я. – И это меня устраивает. Больно точно не будет?

– Точно. Забудешься под тихий шум дождя…

Мне понравилась эта картина. В ней был какой-то древнеяпонский уют: самурай делает харакири на опушке соснового леса, и ему совсем-совсем не больно – он любуется соснами и слушает тихий шорох капель…

Если вдуматься, вся культурка, которой нас откармливают – книги, фильмы, религии – примерно об этом. А потом каждому приходится стать этим самураем самому – и лично проверить, как обстоят дела.

Я отдал деньги и получил от Сера кристалл, похожий на грифель зажигалки, немного бурого порошка и толстую пилюлю из двух пластиковых половинок, обернутую на стыке чем-то вроде полоски скотча («для дополнительной гарантии»).

– Ну, как говорится, ни пуха ни пера, – сказал Сер.

Он был настолько утрамбован, что это прозвучало вполне нормально. Я подумал, что речь в этой мрачной поговорке идет о земле, парящих над ней ангелах и неясных перспективах атеистического посмертия.

Записав последовательность, в которой надо было принимать последние подарки судьбы, я отправился домой.

У моего подъезда стояли двое. Они кого-то ждали. У одного в руках был букет цветов – в таких прячут заточку или арматуру.

Я очень испугался, что не успею уехать по льготному билету. С трепетом пройдя мимо (они, к счастью, ждали кого-то другого), я уже не колебался – и, добравшись до своей квартиры, приступил к процедуре немедленно.

Ничто не придает человеку такого мужества, как страх. Когда невозможно становится жить, умирать даже любопытно. Я принял душ, но прощальной записки писать не стал. Иногда молчание – знак несогласия.

* * *

Я не помнил, что было раньше – и осознал себя, когда темнота вокруг приобрела объем, как иногда бывает во сне. Объем этот казался огромным – а темнота кристально прозрачной. Она была черной и вместе с тем абсолютно ясной. Мой взгляд проникал в нее далеко, невероятно далеко – как никогда раньше. И во все стороны сразу, как не бывает вообще.

Чернота словно бы блестела – не знаю, как объяснить, но казалось, что она сделана из крепчайшего алмаза, бесконечно огромного и несокрушимого. И я сам, и все остальное было просто игрой света внутри этого алмаза.

То здесь, то там как бы самозарождались узелки света – завязывались разноцветные огоньки. Я говорю «как бы», потому что мне было понятно: свет не может зародиться в этом алмазе сам. Он должен откуда-то прилететь, чтобы отразиться от невидимых граней.

И это значило, что я сам уже отразился от них, и – в очередной раз – несусь сквозь вечную пустоту в поисках своего дома. Или хотя бы чего-то такого, с чем у меня имеется давняя и прочная связь.

Мерцающие вокруг узелки света можно было рассматривать в подробностях – внимание сразу переносило меня к ним, заставляя их разворачивать передо мной свой смысл.

В пустоте играли два дракона. Они были невероятной, тончайшей красоты – и игра их тоже казалась нежной, похожей на любовную ласку, соединенную с чем-то вроде партии в замысловатые шахматы, только без доски и фигур.

Я сам не заметил, как стал одним из них. Это было жутко – и приятно. Я наугад сделал ход в их непонятной игре – ходы в ней совершались простым изъявлением воли. Тут же все вокруг сделалось грозным и страшным, словно я рухнул в ад – а дракон, игравший со мной, превратился в жуткого мучителя, и его длинные белые усы стали источником пронзающей меня боли.

Я сообразил, в чем дело. Много лет назад, еще учась в финансовом, я поговорил с одним размашисто крестившимся священником с командирскими часами на руке, и тот сообщил мне, что на национальном флаге Китая изображен враг рода человеческого, дракон – он же древний змей.