Текст книги "Ананасная вода для прекрасной дамы"
Автор книги: Виктор Пелевин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Мне приходилось переживать смысл каждого слова с небывалой силой и ясностью. Я не просто пропитывался чужим мистическим опытом – он делался моим. Мне стало страшно, потому что я понял: стоит мне расслабиться, и эти гэбэшные сволочи действительно заставят меня познать Предвечного.
– Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся…
Я увидел эти искры – или, точнее, опять заметил. После кваса они начинали роиться в темноте примерно на сороковой минуте каждого сеанса – но можно было перестать обращать на них внимание, и тогда они исчезали.
– А я перед тобой – ничто.
Ничто! – Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт;
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод…
Мне показалось, что я стал огромной каплей, в которую влилась вся сверхсоленая вода из ванны, где я парил. И что-то неизмеримое и ослепительное уже готово было отразиться во мне, но помешал проклятый чтец, – кажется, он перепутал строчки, сбился с ритма и сразу загнусавил чуть быстрее:
– Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? – безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я Бог!
Дальше я постараюсь точно описать посетившие меня переживания в порядке их появления – вслед за вызвавшими их словами.
Сначала мое тело истлело во прахе. Оно разлагалось очень долго, наверное, сотни лет. Потом раздался оглушительный удар грома, прах рассеялся легким облаком, и я понял, что теперь я свободный ум, который может стать чем угодно.
И я стал царем. Это было неприятно и тревожно, потому что я знал: скоро меня с семьей расстреляют в подвале романтические красные часовщики.
Потом я сделался рабом. Это было как прийти лишний раз на курсы „Intermediate Advanced“ в восемь тридцать утра.
Наконец я стал червем. Это был особо унылый момент – мне показалось, что время остановилось, и я теперь вечно буду рассказывать о мобильном тарифе „любимый“ в бесконечной эфирной пропасти между последним гэгом Сидора Задорного и шансоном „Брателла сам отнес матрас на петушатник“.
А потом я вдруг стал Богом.
Как передать тот миг.
Знаете, все эти приторные индийские метафоры насчет того, что Бог и его искатель подобны паре возлюбленных – это таки самая настоящая правда. Здесь, конечно, не такая любовь, после которой остаются детки или хотя бы песня „Show must go on“. И все же из человеческого опыта этот миг сравнить больше не с чем.
Так же замирает сердце перед сказочной невозможностью того, что сейчас произойдет, так же побеждаешь смущение и стыд, перед тем как полностью открыться – но только в убогой земной любви через десять минут уже понимаешь, что тебя просто использовала в своих целях равнодушная природа, а здесь… Здесь обещание чуда действительно кончается чудом. И описать это чудо, как оно есть, нельзя. То есть можно, но слова не позволят даже отдаленно представить описываемое.
И все-таки самое важное я попытаюсь сказать. Знаете, часто в нашем мире ругают Бога. Мол, бензин дорогой, зарплата маленькая и вообще мир исходит гноем под пятою сатаны. И когда люди такое говорят, они в глубине души думают, что чем больше они так гундосят, тем больше процентов Бог им должен по кредиту доверия – ведь все теперь ушлые, хитрые и понимают, как выгодно иметь за душой свой маленький международно признанный голодомор. И я тоже, в общем, примерно так рассуждал.
И вдруг я понял, что Бог – это единственная душа в мире, а все прочие создания есть лишь танцующие в ней механизмы, и Он лично наполняет Собой каждый из этих механизмов, и в каждый из них Он входит весь, ибо Ему ничто не мелко.
Я понял, что Бог принял форму тысячи разных сил, которые столкнулись друг с другом и сотворили меня – и я, Семен Левитан, со своей лысиной и очками, весь создан из Бога, и кроме Бога во мне ничего нет, и если это не высшая любовь, какая только может быть, то что же тогда любовь? И как я могу на нее ответить? Чем? Ибо, понял я, нет никакого Семена Левитана, а только неизмеримое, и в нем самая моя суть и стержень – то, на что наматывается весь остальной скучный мир. И вся эта дикая кутерьма, на которую мы всю жизнь жалуемся себе и друг другу, существует только для того, чтобы могла воплотиться непостижимая, прекрасная, удивительная, ни на что не похожая любовь – про которую нельзя даже сказать, кто ее субъект и объект, потому что, если попытаешься проследить ее конец и начало, поймешь, что ничего кроме нее на самом деле нет, и сам ты и она – одно и то же. И вот это, неописуемое, превосходящее любую попытку даже связно думать – и есть Бог, и когда Он хочет, Он берет тебя на эту высоту из заколдованного мира, и ты видишь все ясно и без сомнений, и ты и Он – одно.
Как будто я летел за вихрем искр, и был одной из искр и всем вихрем, и смеялся и пел на разные голоса… Продолжалось это совсем недолго, не больше секунды, но за эту секунду я познал так много сокровенного, что странные и непостижимые видения преследовали меня потом не один год. Словно я зашел в небесный дворец по другому делу – хотя довольно непонятно, какие вообще могли быть дела у Сени Левитана в небесном дворце, – и случайно заглянул в ковчег великой тайны…
Я увидел ангелов в дарованной им силе и славе. Я ощутил их просто как сгустки силы, могучие законы и принципы, на которых покоится мир. Если я скажу, например, что закон всемирного тяготения – это один из ангелов Божьих, так вы просто засмеетесь. А между тем, так оно и есть. Мыслящий человеческий ум, который подвергает все сомнению – тоже один из ангелов, и таковы же пространство и время, рождение и смерть.
Некоторые из ангелов поистине страшны, особенно Смерть и Ум, и если понять, что они делают с человеком и как это выглядит на самом деле, так можно сойти с ума от страха. Но Бог всегда в человеке, и не надо бояться ангелов, потому что именно из человека Бог на них смотрит, и поражается, и смеется, и плачет, как дитя… И много других тайн увидел я в тот момент, записать их все не хватило был длинного свитка. А думать, что такие вещи можно писать карандашом по бумаге, мне даже как-то смешно.
Потом я лежал в соленой воде, и слезы двумя ручьями текли из моих глаз, и я уже знал, что одна эта секунда искупила и все мои беды, и все страдания мира.
– Господи, – прошептал я, – ты поразил меня в самое сердце…
– Тысяча семьсот восемьдесят четвертый год, – отозвался в моем черепе сальный бас радиодиктора. – Гавриил Романович Державин. Ода „Бог“.
6
Я ничего не сказал о случившемся ни Шмыге, ни Добросвету – это казалось мне предательством самого чудесного переживания, которое было у меня в жизни.
Внешне все продолжалось по-прежнему: я проглатывал стаканчик психотропного кваса и нырял в свою цистерну, после чего в моем мозгу начинали звучать голоса, рассказывающие о Боге. Но теперь все было по-другому. Теперь я знал, о чем они говорят, и мог отличить правду от вымысла или уродливых спекуляций мертвого интеллекта.
Мне не надо было для этого даже слишком задумываться. Когда я слышал неправду, она оставалась просто словами. А когда я слышал правду, я сразу же переживал ее, и передо мной открывалось еще одно лицо Бога, которых у Него оказалось бесконечное число. Чудесное происходило опять и опять.
Но ужас был в том, что я не мог пережить слияние с Абсолютом без депривационной камеры и кваса, которым поил меня Добросвет. Когда я снова обретал свое человеческое тело, мои духовные очи зарастали коростой тревог, обид и желаний, облеплявших мой ум, как только я вылезал из соленой воды. Я пытался бороться, но каждый раз неподконтрольные мне психические силы перехватывали власть над моим рассудком, и я превращался в такой же неодушевленный механизм, как те, что ходили вокруг.
Вернее, дух во мне был, и это был дух Божий, равно пронизывающий всех и вся, но он и не думал прикасаться к рычагам управления, как ребенок не трогает заводную машинку, которую пустил по полу. И все мы были такими машинками, и, как ни смешно это звучит, воистину должны были славить играющего в нас ребенка – ибо он был всеми нами, и вне его нас просто не существовало. Но рассудку этого никогда не понять, ибо у этого ангела совсем другая служба.
Одним словом, я попался на крючок. Пока меня пускали в депривационную камеру, где меня раз за разом встречал Бог, я не ушел бы от Шмыги с Добросветом по своей воле – и дело было уже не в миллионе долларов.
Однажды после сеанса меня привели в комнату мониторинга, где сидели они оба.
– Ну как, Семен? – спросил Шмыга.
Переживания последних недель сделали меня застенчивым и пугливым – не зная, что ответить, я, должно быть, косился на них, словно выпавший из гнезда птенец.
– Чего не бреешься?
Птенец уже давно не брился, это была правда.
– Там вода очень едкая, – пришел мне на помощь Добросвет. – Если бриться, щеки режет.
– Помнишь еще, значит, – усмехнулся ему Шмыга и опять повернулся ко мне. – Как проходит подготовка?
Я уклончиво пожал плечами.
– Достиг? – спросил он.
– Чего именно?
Шмыга положил на стол маленький диктофон и нажал на кнопку. Я вдруг услышал свое собственное тихое бормотание.
– Нет, ты таки не понимаешь, Мартин… Вот когда ты говоришь про диалог еврея с Богом. Ну о чем Богу говорить с евреем? Такой диалог… – и тут мой голос налился размеренной левитановской силой и стал ликующе-победоносным, а все произносимые им слова сразу сделались увесистыми и серьезными, как названия большой кровью отбитых у врага городов, – такой диалог, Мартин, делается возможным только после того, как Бог поднимет еврея до себя. А когда такое случается, Мартин, еврей в силу самой этой высоты становится Богом, ибо на высоте Бога есть только Бог. И говорить там, Мартин, уже особо не о чем, потому что все ясно и так… Но мы… – и тут вместо Левитана-диктора я снова услышал Левитана-лузера, – но мы один раз уже так обожглись на этом вопросе, что давать своих советов я не стану и лучше тихо промолчу…
Шмыга выключил магнитофон.
– С кем это ты беседуешь? – спросил он подозрительно.
– Я… Я не знаю, – ответил я. – Я вообще не помню, чтобы когда-нибудь такое говорил.
– Не помнишь, – сказал Шмыга, – потому что говорил во сне. А пленочка все помнит… Зубик-то у тебя, Сеня, работает не только на прием, но и на передачу.
– Это он с Мартином Бубером дискутирует, – вмешался Добросвет. – Мы ему в ванне эту тему пару раз прокачивали, так Сеня, видно, запомнил и теперь во сне с ним спорит.
– А что за Бубер?
– Агент мирового сионизма, – сказал Добросвет. – Даже не агент, а самый, можно сказать, махровый мировой сионист.
– Чего ж ты ему таких соловьев-то ставишь? – нахмурился Шмыга.
– А иначе нельзя, товарищ генерал, – ответил Добросвет. – Мы ведь его не к концерту во Дворце Съездов готовим. А сами знаете к чему.
– Вообще-то да, – согласился Шмыга и сделал серьезное озабоченное лицо – какое крепкие задним умом бюрократы вроде Ельцина делают, когда хотят показать государственную важность своей думы.
Посидев так с минуту – но так и не поделившись с нами своей высокой мыслью, – Шмыга поднял на меня взгляд и спросил:
– Так о чем ты с ним спорил? Что-то я суть вопроса не до конца ухватил.
– А вы спецквасу попейте, – сказал я, дерз ко глядя ему в глаза, – а потом ложитесь в ванну на недельку. Тогда, глядишь, и ухватите.
Но Шмыга не обиделся. Он вдруг улыбнулся с неожиданной теплотой и сказал:
– Сколько тебе раз повторять, Сеня. Мы с тобой на „ты“. На „ты“, понял? Больше никогда меня так не обижай.
Нет, все-таки Шмыга был не такой простой человек, каким хотел казаться в служебном кругу, и я постепенно начинал это понимать. Некоторое время я выдерживал оловянное давление его глаз, а потом подумал, что могу случайно вспомнить их в депривационной камере, и отвел взгляд.
– Думаю, он готов, – нарушил тишину Добросвет.
– Я тоже так думаю, – сказал Шмыга. – Будем понемногу начинать. Как там дела с ангелами?
– Ангелы в полной боевой готовности, товарищ генерал, – ответил Добросвет. – Две эскадрильи.
7
Как оказалось, я был не единственным участником операции – кроме меня, в ней действовали еще и „ангелы“. Разумеется, это были не настоящие ангелы, о природе которых я говорил выше. Так Шмыга с Добросветом называли голоса, которым предстояло зазвучать в черепной коробке американского президента вместе с моим.
Мне в операции отводилась роль тарана. Вещая из своей депривационной камеры, я должен был привести Буша в состояние религиозного транса. А вот конкретные указания относительно того, что ему делать, чтобы выполнить волю Божью, должны были давать ангелы. Моя задача была, конечно, сложнее, поскольку мне предстояло вступить с Бушем в живое общение. А веления ангелов предполагалось прокручивать в записи, чтобы не допустить никаких ляпов.
В качестве ангелов были задействованы выросшие на Западе дети дипломатов, говорившие на английском с младенчества: с ангельским произношением не должно было быть никаких промахов, ибо неподсуден человеческому разумению один лишь Господь.
Ангелам, разумеется, не объясняли, в чем именно они участвуют – им говорили что-то смутное об озвучке секретных фильмов и убедительно просили держать язык за зубами, чтобы у родителей не было проблем по службе. Семьи дипломатов, как объяснил Добросвет, живут на таком градусе паранойи, что полная секретность после такой просьбы была гарантирована.
Записывали деток по-отдельности – примерно как людей, чьи голоса я слышал в депривационной камере. На одного ангелочка приходилось всего по нескольку фраз в каждом из ангельских посланий, и разбивать текст старались таким образом, чтобы никто из детей не мог понять, о чем на самом деле речь.
Когда выяснилось, что о содержании ангельских посланий не буду знать даже я сам, во мне впервые затеплилась надежда все-таки выпутаться из этой истории живым. Кстати сказать, через несколько месяцев я случайно увидел на базе одного из ангелов, девочку лет одиннадцати с теннисной ракеткой под мышкой – и умилился, и тихо позавидовал чужому светлому детству.
У Шмыги на базе был собственный маленький кабинет – он был не так гламурен, как московский, но его тоже украшали фотографии знаменитостей и сувениры: снимок бледного Бадри Патркацишвили, которому молодой Шмыга что-то назидательно говорил на ухо, кубок „Лучшему биатлонисту части“ и сушеная морская звезда бледно-красного цвета с либерально подогнутыми лучами.
Туда он и вызвал меня для последней беседы перед началом операции. То ли для простоты, то ли для задушевности он старался говорить со мной на языке моего детства – и, видимо, употребил все словечки, которые запомнил с тех времен.
– Слушай сюда, Семен. Твоя задача промыть Бушу мозги на эмоциональном уровне. Но о делах с ним говорить ни в коем случае не надо. Потому что тут ты можешь облажаться. Когда он придет в кондицию, ты должен сказать что-то типа „остальное тебе поведают мои ангелы“, и сразу отключиться. И если этот склифосовский задаст тебе конкретный вопрос, тоже говори – „тебя вразумят мои ангелы“. Сам даже не пробуй. Тогда гарантированно не будет никаких проколов. Понял схему?
– Схему я понял, – ответил я. – Я не понял, что мне ему говорить.
Сидевший напротив Шмыги Добросвет засмеялся.
– А этого, Семен, тебе никто не скажет. Мы тебя два месяца каждый день удивляли. Теперь твоя очередь удивить нас. Всю информацию, какую могли, тебе предоставили. Религиозные переживания у тебя были, это мы научно засекли. Ты по всем показателям должен быть другим человеком.
– Что за показатели? – спросил я.
– Добросвет вон целый отчет написал, – сказал Шмыга и протянул мне серый скоросшиватель, из которого торчало несколько закладок. – Хочешь, почитай.
Я перевернул обложку из казенного серого картона и прочел:
„Проведенные на Западе электроэнцефалографические исследования проходящих переподготовку лондонских таксистов и медитирующих на безбрежном сострадании тибетских лам убедительно доказывают, что повторяющийся опыт глубоко изменяет структуру нейронных связей головного мозга даже за относительно короткое время эксперимента…“
Дальше читать мне не захотелось, и я положил отчет на стол.
– Я тоже ничего не понял, – сказал Шмыга, поднимая отчет и открывая его на одной из закладок. – Но главная идея такая… Где тут… Вот. Добросвет пишет, он научился приводить тебя в состояние „динамического богочеловека“, хуй его знает, что это такое. Но ты с Бушем должен говорить строго из этого состояния, причем не просто так, а голосом Левитана. И все у нас получится. Поговори минут пять, чтобы он размяк, а потом съезжай с базара. Только запомни, как грамотно съехать – мол, об остальном расскажут ангелы, и все. Запомнил?
– Запомнил, – сказал я и мрачно вздохнул.
– Боишься? – спросил Шмыга. – Не бойся, Семен. Я в тебя верю. Добросвет тоже. Он тебе капель храбрости в квасок подольет, гы-гы-гы…
Чем ближе подходил момент истины, тем безумнее и легче делалось у меня на душе. Мне снились студенческие сны – я вытаскивал билет, которого совсем не знал, и на меня доброжелательно смотрел трибунал преподавателей, но было ясно: стоит открыть рот, и это благодушие сменится гримасами презрения. Просыпаясь, я вспоминал, что ждет впереди, и сразу ощущал тошноту, как пассажир упавшего в воздушную яму самолета.
Я, конечно, уже долго готовился к экзамену, но вот была ли моя подготовка правильной?
Еще в самом начале занятий, скорее от страха и растерянности, нежели с практической целью, я заучил наизусть тираду из „Криминального чтива“ – якобы фразу из книги Иезекиля, которую черный гангстер произносил перед тем, как нажать на курок. Там были красивые обороты, но особенно впечатлял, конечно, конец:
„And you will know my name is the Lord when I lay my vengeance upon you…“ [4]4
Долина тьмы и путь праведных.
[Закрыть]
Голосу Левитана здесь было где развернуться. Но потом я понял, что Буш, скорей всего, смотрел „Pulp Fiction“, и повторять ему этот пассаж – самоубийство. Зато я научился с проникновенной интонацией произносить: „For I am the Lord your God!“ [3]3
Ибо я Господь твой Бог!
[Закрыть]
Я провел над англоязычной Библией много времени, отыскивая схожие цитаты. Я заучивал не столько готовые куски текста, которые религиозный Буш мог помнить, сколько характерные библейские обороты на английском, всякие „valley of darkness“ и „the path of the righteous“ [4]4
Долина тьмы и путь праведных.
[Закрыть]. Страх сделал мою память цепкой.
Но я так и не заготовил вступительной речи. Дело в том, что в депривационной камере, особенно после спецкваса, все казалось совсем иным. И у меня было достаточно опыта, чтобы понять – в решительный момент я, скорей всего, забуду все домашние заготовки.
Точной даты моего первого выхода в эфир заранее не назначали. Передать голос, который Буш услышит у себя в голове, можно было когда угодно, но вот поймать обратный сигнал, необходимый для диалога, было гораздо сложнее – здесь на успех могла повлиять даже погода.
В эти дни я узнал много нового о предыстории операции. Как объяснил Шмыга, у Буша была не пломба, а имплант, из-за чего биметаллический радиопередатчик в верхнем левом шестом (там же, где у меня) зубе американского президента оказался значительно мощнее стандартного.
Зубной врач Буша был старым советским агентом, спящим кротом глубокого внедрения, который был завербован задолго до того, как в числе его клиентов появился будущий президент США. Этой операцией Шмыга явно гордился. Биметаллический имплант в верхней челюсти Буша был одним из последних чудес отечественного ВПК, и второй такой сейчас уже вряд ли смогли бы изготовить. Но даже его мощности хватало только на несколько километров передачи.
Первоначально о Боге никто не думал – предполагалось просто подслушивать таким образом разговоры Буша. Но оказалось, что это невозможно: практически все помещения, где проводил свои совещания и встречи американский президент, были надежно защищены от любой прослушки. К тому же трудно было постоянно возить вслед за Бушем необходимый ретранслятор. И тогда полковнику Добросвету пришла в голову безумно смелая мысль о гласе Божьем.
Для разговора Буша с Богом идеально подходило семейное ранчо Бушей в Кроуфорде. Ретрансляционная аппаратура была уже там – я даже знал, что она спрятана в разъезжающем по городку и окрестностям мебельном фургоне, возившем для конспирации и настоящую мебель. Теперь ждали, когда Буш приедет на ранчо.
Моя депривационная камера претерпела кое-какие изменения. Микрофон в нее ставить не стали – звук решено было снимать прямо с моего зуба, потому что так было меньше искажений при передаче. Зато появились два светодиода, зеленый и оранжевый, которые на несколько секунд зажигались в черноте надо мной – и гасли, чтобы не нарушать моего сосредоточения. Оранжевый означал „готовность“, зеленый означал „эфир“.
Еще добавилась кнопка экстренного отключения связи на случай приступа кашля или чего-нибудь похожего – по инструкции я должен был постоянно держать ее в руке во время эфира. Я говорю „держать в руке“, потому что это, собственно, была не кнопка в обычном смысле, а водонепроницаемый резиновый поплавок, от которого отходил провод. Чтобы отключиться, надо было просто сжать его.
Дни текли непередаваемо медленно. По утрам я перечитывал Библию, репетировал англоязычного Левитана, отрабатывая всякие архаичные „thee“ и „thou“, и томился духом. И только погружаясь в темную соленую воду, над которой теперь воистину носился Дух Божий, я испытывал радость – ибо знал, что какое-то из услышанных сегодня слов обязательно поднимет меня на недосягаемую для человеков высоту.
Все случилось очень буднично, безо всякой романтики.
Меня подняли ночью. Сердце екнуло – я понял, что сейчас произойдет. Но я постарался не показать своего испуга. Возле камеры меня ждал Добросвет со своим спецквасом. Вид у него был заспанный.
– Ныряй, – сказал он, когда я выпил стаканчик привычной дряни. – Буш на ранчо. Шмыга скоро подойдет. Начинаем через час. Не ввязывайся в долгий разговор, просто обозначь себя и слушай, что он скажет. Минуты через три мы тебя отключим. Первый, так сказать, блин. Ну, Перун в помощь…
Когда примерно через час загорелся оранжевый светодиод, мой омытый квасом ум был чист и пуст. Я все еще не знал, что скажу через несколько секунд. Потом зажегся зеленый.
И вдруг, без всякого усилия с моей стороны, голос Левитана произнес:
– Джорджайя! Джорджайя! Джорджайя! Сын мой, смелое сердце и чистая душа! К тебе обращаюсь Я, друг мой…
Это идиотское и совершенно неожиданное для меня самого „Джорджайя“, похожее на „Исайя“, прозвучало вполне органично – в конце концов, уместно ли Богу называть Буша Джорджем? Мои слова немного смахивали на радиообращение товарища Сталина к Гулагу по поводу немецко-фашистского кидка, но с этой речью Буш, скорей всего, знаком не был.
– Внимай мне в вере и любви, ибо я Господь твой Бог, и пришел к тебе, чтобы облегчить твою ношу…
Мне показалось, что я слышу хриплое дыхание, а потом раздался звонкий удар и лязганье зубов. И я услышал тихое:
– Oh fuck…
Потом был сдавленный стон, треск и шум. И тот же запыхавшийся голос быстро добавил:
– Forgive me father for I have sinned… [5]5
Прости, отче, ибо я согрешил.
[Закрыть]
Я не успел ничего сказать – надо мной зажглась оранжевая лампочка. Сеанс был закончен.
Когда я принял душ и вышел из деприваци-онного отсека, меня встретили Шмыга с Добро-светом. Выглядели они хмуро.
– Чего так рано отключили? – спросил я.
– Нештатная реакция, – сказал Добросвет. – Но ты все нормально сделал, к тебе претензий нет. Вечером на всякий случай посмотрим новости.
В ожидании новостей я сбрил двухнедельную щетину, постриг ногти и с небольшим интервалом съел в столовой два обеда – не столько от голода, сколько от нервов.
В девять вечера мы уже сидели у телевизора в кабинете Шмыги. Ждать пришлось всего пять минут.
– Сегодня на своем ранчо в Кроуфорде, – со сдержанной улыбкой сказала девушка-диктор, – катаясь на велосипеде, президент Буш упал и получил легкие ушибы. Бушу оказана медицинская помощь. Предполагается, что на графике работы американского президента это происшествие не скажется никак…
Шмыга посмотрел на меня, потом на Добросвета, и я увидел в его глазах огонь холодного торжества. Так, наверно, выглядели глаза звероящера, почуявшего, что добыче не уйти.
– Скажется на графике, – сказал он. – Еще как скажется. С завтрашнего дня работаем по объекту.
8
Как порядочный человек я не должен, наверное, пересказывать здесь свои разговоры с Бушем. Да и гэбэшной подписки никто не отменял. Поэтому хорошо, что рассказать мне при всем желании почти нечего, и горячим сердцам из известного ведомства не надо будет снаряжать в дорогу сотрудника со смазанной полонием циркулярной пилой.
Обычно я не готовился к беседе. Я представлял, как начать разговор, и всегда знал, как закончить – ангелами. Остальное время мое внимание и энергия расходовались на то, чтобы выдерживать величественную интонацию советского радиодиктора („говори диафрагмой“, напоминал я себе).
А все прочее… Не подумайте, что я увиливаю от ответственности, но мое сознательное участие в происходящем было весьма ограниченным.
Я, если привести сравнение, был машинистом, следившим за скоростью паровоза и его гудком. Паровоз перемещался по рельсам, тысячелетия назад проложенным в синайской пустыне тем маленьким евреем, о котором поет гениальный Леонард Коэн в песне „The Future“. А конкретные слова были чем-то вроде шпал, принимавших на себя вес паровоза и рельсов. Без шпал, понятно, не было бы никакого железнодорожного движения – но разве машинист думает, откуда они берутся и из какого дерева сделаны?
Шпалы держали вес и поступали без перебоев, ибо в то время я цепко держал Бога за мизинец своей дрожащей от страха рукой. Требуемые слова возникали в моей душе без всякого усилия, да и вообще без моего участия – иначе я провалил бы все дело. Вероятно, именно так и говорили древние пророки, земное ничтожество которых не мешало величию передаваемого через них откровения.
Когда я слушал себя в записи, я не всегда даже понимал, о чем говорю – но каждый раз дивился таинственному могуществу своей речи. Она была бессвязной и туманной, а иногда и неверной грамматически. Но это только придавало ей силы – ибо Всевышнему пристало изъясняться знаками, знамениями и смутными пророчествами. Ему идет быть загадочным, и у меня это выходило неплохо.
У наших бесед были примерные темы – вернее, не темы, а как бы смысловые центры, вокруг которых строились мои вдохновенные бормотания. Мы с Добросветом обычно находили их в американских методистских брошюрах и дайджестах американской поп-культуры, поступавших из Службы внешней разведки: „The Three Men I Admire Most“, „My Ministry of Reconciliation“ и тому подобное [6]6
С. Левитан приводит типичные темы проповедей в средней американской церкви. – Прим. ред.
[Закрыть].
Иногда, повинуясь внезапному импульсу я отходил от методистских лекал и начинал набрасывать что-нибудь, скажем, из Мейстера Экхарта. Экхарт и сам был большой путаник, а в моем вольном пересказе получалось и вовсе божественно. Порой я осторожно вставлял и красочную суфийскую метафору, предварительно отжав из нее все исламские референции. Но финал был всегда одинаков: „а об остальном, сын мой, тебе поведают мои ангелы – слушай их, ибо они мудры не своей мудростью, но моею…“
Сам Буш говорил мало, что очень облегчало мою миссию. На мои смутные величественные зовы он откликался молитвенными бормотаниями, всхлипами или ритуальными восклицаниями, принятыми у американских евангелистов. Иногда он плакал – особенно от исламской мистической образности. Часто он начинал петь „алилуйя“, словно бы под какой-то джазок, игравший у него в душе. Тогда у меня было время передохнуть. Бывало, он начинал славить меня со слезами в голосе, отчего мне делалось неудобно – как, наверное, было товарищу Сталину на пике культа личности.
Но в целом за годы общения у меня сложилось чувство, что Буш скорее хороший человек, чем дурной. Он никогда не просил ничего для себя лично. Завтрашние курсы валют и акций его тоже не интересовали. Кроме того, его часто мучила совесть – и это облегчало мою работу, потому что успокаивать человека всегда легче, чем отвечать на досужие вопросы.
Чаще всего я облегчал его терзания каким-нибудь „Ликуй, Джорджайя, ибо ты праведен в глазах моих“ – а потом передавал эстафету ангелам и отключался. А когда он все-таки успевал задать мне конкретный вопрос, я использовал темные цитаты из древних гадательных книг, английские переводы которых мне поставлял Добросвет. С десяток таких ответов на основе „Книги Перемен“, вряд ли известной Бушу, я помнил наизусть.
Буш никогда не бывал навязчив – как настоящий джентльмен, он умел держать дистанцию. Иногда увлекался я сам, но мои кураторы не давали мне слишком глубоко увязнуть в разговоре – после того как зеленый светодиод надо мной начинал мигать (сигнал „тикаем, пацаны“, как выражался Шмыга), я взывал к ангелам. Что говорили Бушу ангелы, я не знал и не хотел знать – мне хватало нервов на собственной вахте.
В целом, это была тяжелая работа, и очень вредная – квасок Добросвета день за днем подтачивал мое и без того хрупкое здоровье.
Расписание сеансов связи зависело от того, удалось ли разведчикам подтащить обратный ретранслятор на дальность приема. Поэтому Бог чаще всего говорил с Бушем, когда тот бывал в Кроуфорде и за границей. Но, чтобы поддерживать меня в постоянной форме, со мной регулярно проводили тренировочные сессии, как во время начальной подготовки. Я начинал понимать, как живут футболисты, которыми торгуют международные клубы. И мне порой приходило в голову, что миллион долларов за такие муки – это какое-то советское крохоборстово.
Моих кураторов, однако, волновали совсем другие проблемы.
– Нельзя успокаиваться, – говорил мне Шмыга. – Ты должен постоянно повышать свою метафизическую боеготовность, Семен, потому что никто не знает, какие задачи поставит перед нами завтрашний день…
К несчастью, он оказался прав.
Проблемы начались перед самой иракской войной. Дело в том, что в это время Буш стал молиться вместе с Тони Блэром. А Блэр, в отличие от Буша, был человеком со всегда спокойной совестью. И, как у всех подобных людей, у него были самые серьезные вопросы к Господу. К счастью, он не мог задать их мне. Но он начал задавать их Бушу – после того, как тот признался в своей богоизбранности несмотря на мой строгий запрет.
Мы впервые столкнулись с таким серьезным риском. Но сворачивать операцию было нельзя – у ангелов оставалось много работы. Я не мог просто устраниться, поскольку без моего прикрытия дело могло встать. Поэтому на совещании у Шмыги было решено, что я на неделю покину Буша, как бы в наказание – и все это время ангелы тоже будут молчать.
Эти дни дались мне нелегко. Буш сидел в Кроуфорде, где я обычно нисходил на него после каждой молитвы. И каждый день он рыдал в моем черепе, повторяя раз за разом – „зачем ты меня оставил?“.
