Текст книги "Под одним солнцем"

Автор книги: Виктор Невинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Дальнейшее я помню плохо. Я сразу выпил большой бокал, от которого голова пошла кругом, и теперь трудно разобраться, что было на самом деле, и что мне тогда мерещилось. Помню только, что поздравления и пожелания, которыми нас награждали, перемешивались с воспоминаниями о Тэлме и Карее, особенно о Тэлме. Мы пели старинную песню пилотов. Она родилась еще в эпоху химических ракет и была любимой песней Тэльга. Пой, пилот!

Окончен рейс!

В облака ушли светила,

Не нашла в пути могила,

Вновь ты на планете милой!

Пой, пилот!

Окончен рейс!

Я думал о нем – об этом весельчаке, баловне удачи, жизнерадостном Тэлме, которому так и не удалось окончить рейс. Передо мной маячил Ромс, он азартно жестикулировал, когда мы дружно в девятнадцать глоток подхватывали слова припева. Глаза его горели, а на лице лежала печать какой-то отрешенности. Таким он остался в моей памяти навсегда.

4

Через два дня я отправился в Государственное Объединение, чтобы выяснить обстановку. Дело это нам с Кондом казалось щекотливым и тонким, и после некоторых споров оно было поручено мне, как более искушенному в дипломатических вопросах. Но никакие ухищрения не понадобились. Когда я вошел в кабинет комплектования экипажей, чиновник, несколько дней тому назад равнодушно принявший у меня документы, поднялся навстречу как к старому знакомому.

– И вы тоже? – спросил он без всякого предисловия.

– Что тоже?

– Тоже за документами?

– Какими документами? – спросил я с притворным удивлением. – Разве моя кандидатура не подходит?

– Нет, дело не в этом. Я подумал... Вы, правда, ничего не знаете?

– Абсолютно! А что произошло?

Он посмотрел на меня с сомнением.

– Странные дела творятся на нашей планете, оч-чень странные. Никак не могу понять, почему почти все вдруг забрали свои документы и отказались от участия в конкурсе. Может быть, у Парона объявлен новый набор?

– Нет, я ничего не знаю.

Меня смутило случайно оброненное им слово "почти". Относилось ли оно только к нам с Кондом или речь шла еще о ком-то другом?

– Непонятно, – продолжал чиновник, сидя на столе, – очень непонятно... Так вы не за документами?

– Нет, я же сказал.

– Я подумал, что вы, как и все... Просто эпидемия какая-то. Так что вас интересует?

Он задал этот вопрос так, словно конкурсы на то и учреждаются, чтобы подавать документы и сразу же требовать их обратно.

– Меня интересует, не откладывается ли заседание конкурсной комиссии и будет ли объявлен новый набор? Вы, наверное, слышали?

Уши чиновника зашевелились.

– Нет, решение будет объявлено послезавтра, как и было намечено. Можете не беспокоиться. Конкурировать-то будут трое, вы, Конд и еще Ромс. Удивительно... трое на всю планету... Постойте! Вы что-то знаете. Ну скажите мне, на вашу судьбу это никак не повлияет, мне просто любопытно...

Упоминание о Ромсе ослабило мое внимание, и маска неведения, которую я удерживал на лице, спала. Да, теперь я знал, знал все. В груди закипела такая ярость, что я даже не сумел сдержать ее. Отделавшись кое-как от чиновника, я вышел на улицу. Должно быть, я ругался вслух, потому что встречные прохожие удивленно таращили на меня глаза. Я сам не знал, куда иду, шел просто для того, чтобы немного успокоиться.

Добравшись до какого-то сквера, я сел на первую попавшуюся скамью и принялся обдумывать создавшееся положение. Меня вовсе не радовала перспектива лететь вместе с Ромсом, и уж совсем не хотелось, чтобы Ромс летел вместо меня. Сильнее всего угнетала мысль, что мы сами дали ему шансы попасть в экспедицию. Сами! Нужно было что-то предпринимать, но что? Мысли путались. Я изобрел по меньшей мере десяток способов, которые, как казалось, позволяли отделаться от Ромса, но, хорошенько подумав, забраковал их все. Его положение было неуязвимо. С таким же успехом Ромс мог строить планы в отношении нас с Кондом, выбирая себе более угодного партнера.

Перед моей скамейкой в большой луже, оставшейся после недавнего дождя, играли мальчишки. Их было трое, один постарше, а двое других совсем еще малыши. Глядя на их веселые забавы, я несколько успокоился и на время забыл обо всем. Разве можно думать о тяготах жизни, наблюдая, как играют дети? Они отчаянно плескались, издавали радостные вопли и бегали вприпрыжку, налетая друг на друга. Но было в этой игре уже что-то от взрослых, – старший загонял своих более слабых товарищей в самую глубину грязной лужи. Я поднялся со скамьи и схватил его за шиворот. Дав ему затрещину и восстановив таким образом в мире некоторую долю справедливости, я зашагал домой, где меня с нетерпеньем ждал Конд.

– Ну как? – спросил он.

Я рассказал. Конд выслушал молча. Ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Всё?

– Всё.

– Так, – произнес он мрачно и начал одеваться.

– Ты куда?

– Есть дело. – Он был уже в дверях.

– Ты что задумал? Давай обсудим.

Я вскочил с места, пытаясь остановить его.

– Пусть это тебя не заботит. – Он отстранил меня и уже с порога добавил: Не разыскивай, понятно? Приду сам.

Хлопнула дверь. Я некоторое время сидел, безучастно устремив взгляд в одну точку, но, вспомнив выражение лица, с которым ушел Конд, поспешно поднялся. Его нужно вернуть!

Я выскочил на улицу. Куда идти? Конд, очевидно, направился к Ромсу, но где искать Ромса в этом огромном городе? Адреса я не знал, а действовать нужно быстро, иначе Конд успеет наделать глупостей. В ближайшей справочной мне удалось установить номер гостиницы, где остановился Ромс. Я поймал наемную машину и помчался в гостиницу, негодуя на ограничитель скорости, действующий в городе. У входа в здание машина затормозила. Я выскочил из нее и торопливо взбежал по ступенькам.

– Пилот Ромс у себя?

– Кто? – служащий был, видимо, туговат на ухо.

– Ромс! – крикнул я громче.

– Ромс... Ромс... – задумчиво проговорил тот, мучительно вспоминая. Кажется, на месте. Впрочем, нет, ушел недавно. Тут его уже спрашивали. Они вместе ушли.

– Кто его спрашивал?

– Что?

– Кто его спрашивал?! Звуконепроницаемый пень, – добавил я уже тише.

– А-а, спрашивал такой высокий мазор. Сказал, что знакомый. Летали они где-то вместе.

Ясно, это был Конд.

– А куда ушли?

– Кто?

– Кто-кто! Они, конечно!

– Не знаю, ничего не сказали. Ушли и всё.

Больше я ничего не мог узнать. Последняя нить оборвалась. Что же теперь делать? Где их искать? Я медленно брел по улице, чувствуя, что задыхаюсь от жгучей злобы и омерзения. В таком состоянии домой идти не хотелось. Там было пусто, холодно и одиноко. Нащупав в кармане несколько монет, я свернул в призывно раскрытые двери бара.

Несмотря на сравнительно ранний час, зал был почти полон. Я с трудом протиснулся через толпу. Свободное место отыскалось в самом углу, возле окна, задрапированного тяжелым пыльным занавесом. Усевшись, я погрузился в изучение реестра напитков, чтобы на звеневшие в кармане два ти одурманить себя как можно эффектнее. Мои исследования неожиданно были прерваны.

– Простите, ммм... если не ошибаюсь, мазор Антор, пилот?

Я поднял голову. Напротив сидел пожилой человек в поношенном платье, устремив на меня мягкий взгляд своих широко расставленных глаз.

– Да, в чем дело?

Мужчина замялся, будто испугавшись своей смелости, но, преодолев смущение, заговорил снова:

– Собственно говоря, ни в чем... Простите, я вас отвлекаю...

– Ничего.

– Мне просто хочется побеседовать с астролетчиком. Видите ли, мой сын, ммм... – тут собеседник опять замялся, – скоро кончает инженерную школу, а потом собирается сдавать на диплом астролетчика, и мне хотелось бы...

– Знать, сколько мы зарабатываем? – Я усмехнулся.

– Мм, не это... не только это.

– Что же еще? Простите. – Я повернулся к автомату и, опустив монеты, набрал две порции оло, в тяжелые, как гири, бокалы.

– Так что же еще?

– Вообще, хотелось бы знать вообще... – Мужчина замолчал.

– Непонятно.

– Меня интересует ваша жизнь. Ммм... ее трудности, радости. Я читаю вестники, но, мне кажется, они не отражают ее действительным образом. Или я не прав? Простите, но с астролетчиком мне еще не приходилось встречаться.

Я выпил порцию оло и откинулся на спинку стула, дожидаясь действия напитка. Через минуту в голове поплыл приятный расслабляющий туман.

– А как вы сами представляете себе нашу жизнь? – спросил я. Собеседник начал меня занимать.

Он наклонился ко мне и посмотрел прямо в глаза.

– Я, право, затрудняюсь. Ммм... но мой сын и я... мы считаем, что она должна быть яркой... ммм... наполненной и...

– Чепуха.

– Что? – он испуганно отшатнулся.

– Чепуха, нет этого.

Мы замолчали.

– Наполненной... Яркой... – задумчиво повторил я, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику, – трудностей много, а радостей... Ваш сын молод, конечно?

– Молод.

– И глуп. Передайте ему это. Если хотите, от моего имени.

– Я...

– Можете добавить, что в его годы пилот Антор не был умнее.

– Простите, ммм... Я не совсем понимаю.

– Не понимаете? Странно. Все очень просто!

Оло сорвало защелку с языка, и меня неожиданно понесло. Я говорил скорее автоматически, чем сознательно, сам удивленно слушая свой голос, словно все это произносил кто-то посторонний.

– Как ваше имя, мазор?

– Мэлт.

– Что здесь понимать, Мэлт? Нечего, совсем нечего! Наша жизнь красивой кажется со стороны! Только со стороны! Слышите?

– Ммм...

– Подумайте сами, и все станет ясно. Есть только две категории профессий. Профессии обыкновенных, трезво мыслящих людей, их большинство, и профессии мечтателей. Первые скромны, они не обманывают человека, а вторые... Вы хотите оло? Пейте.

– Нет, ммм... спасибо.

– А вторые, вроде нашей... их мало, но они, как назойливая реклама, зовут, требуют, влекут к себе всеми силами. А чем настойчивее предложение, тем обычно хуже товар, это закон, вы знаете. Так и в нашей жизни космос оказался слишком удачной рекламой. Все мы в детстве о чем-то мечтаем. В большинстве своем мечты эти чисты, как горные снега, но, спускаясь в долины жизни, они тают, становятся серыми и, превратившись наконец в мутный, грязный поток, несут нас дальше по равнине, чтобы оставить где-то в стоячем болоте. Вот так, Мэлт! Но некоторые, не в меру набитые романтическими бреднями, мечтая о возвышенном и красивом, так и не замечают, что у них есть тело и желудок, о которых следует позаботиться в первую очередь. Я, к сожалению, поздно понял это и вот шагаю теперь по стезе астролетчиков, которую не могу оставить, потому что не годен ни на что другое и потому, что... все-таки люблю свое дело!

Я проглотил вторую порцию оло, наслаждаясь ощущением разливающегося внутри огня. Старик молчал, напряженно всматриваясь в мое лицо.

– Астролетчики! Вы понимаете, что это такое? Понимаете? Нет, не можете вы этого понять! Мечты служить обществу – бред! Чепуха! Каждый из нас торгует, кто чем может, получая взамен известное количество пищи, одежды, удовольствий. Один продает руки, другой – знания, третий – совесть, а мы, спустив однажды свои мечты оптом и по дешевке, расплачиваемся последним, что у нас остается, своими жизнями. И лишь слепой случай решает, когда эту жизнь взять, – сразу или, глумясь, оставить ее нам искалеченной. Устраивает вас такая участь сына?

Старик что-то хотел ответить и уже было открыл рот, но я жестом остановил его.

– А что мы за это получаем? Думаете, много? Жалкие гроши! Но не будем считать на деньги. Что же еще? Может быть, удовлетворение от своей работы, сознание величия совершенного дела? Так вы думаете?

– Ммм... я...

– Иллюзия! Велик только космос, а наши дела в нем обычны и так же мелочны, как мелочна сама наша церексианская жизнь. И может ли она стать возвышеннее от того, что заброшена за пределы планеты? Нет, мы несем в космос то, чем живем здесь. Вы думаете, семья? Но кому нужен мужчина, скитающийся за облаками, который может никогда не вернуться? Вот мы и прожигаем жизнь, когда есть деньги. А если их нет? Что мы делаем, когда их нет? Снова мечтаем... всего лишь о сытом желудке...

Я в упор посмотрел на собеседника и, заметив испуг на его лице, прекратил свои излияния.

– Вы сами вызвали меня на этот разговор. Простите, – я усмехнулся, – но такова правда, вы хотели ее знать.

– Нн-наверное... спасибо.

Я коснулся его руки:

– Откуда вы меня знаете?

– Сын... мм... у него портреты всех астролетчиков и потом ежедневный вестник.

Я кивнул:

– О да. О нас пишут. Недавно двое погибли... Тоже писали. Вспомните наш разговор, когда прочтете такое же обо мне.

Старик отодвинул стул и поднялся. Я задержал его:

– Вот что, передайте привет вашему сыну и забудьте то, что я вам здесь наговорил. Наверное, я сгустил краски. Мечты и космос великолепны, мы просто не доросли еще до них, что-то здесь, на Церексе, у нас неблагополучно.

– Прощайте.

– Прощайте.

Он взял свои вещи и уже отошел от столика. Я окликнул его:

– Мэлт!

Он повернулся.

– Вы видели когда-нибудь бездну? Черную бездну и звезды? Одни звезды?

– Нет.

– Пусть ваш сын увидит. Это стоит жизни... Прощайте.

Старик ушел. Я остался за столиком один. Действие оло постепенно прекращалось, и из пелены тумана все отчетливее проступала обстановка дешевенького бара. Безвкусно размалеванные стены, низко нависший потолок, застывшие, словно маски, лица одурманенных людей и тягучие звуки однообразной музыки. Я почувствовал себя бесконечно одиноким. Даже этот старик меня покинул, а вместе с ним ушел и его сын, которого я никогда не видел, не знал и не узнаю. Я тяжело поднялся и вышел на улицу.

Дул ветер и трепал края одежды. Казалось, вот-вот хлынет дождь – по небу быстро бежали темные лохматые облака. Я медленно шел к гостинице, где остановился Ромс.

Из переулка вышла девушка, посмотрела на меня веселыми глазами, чему-то улыбнулась и пошла впереди, в двух или трех шагах от меня. Она была хорошо сложена, и движения ее дышали спокойной радостью. Я с грустью смотрел на ее стройную, ладную фигурку и думал о том, что по какой-то прихоти случая наши пути на короткое время сошлись на этой улице и так же разойдутся. Она уйдет, и я снова останусь один. Потом подумал: "Смешно, она рядом, но не со мной, я и сейчас один. Может, догнать ее и сказать: я Антор, мне грустно, будьте со мной! Может быть, от этого многое зависит, может быть, тогда я не буду один, может быть, мы всегда будем вместе, даже тогда, когда я буду один"?

Она свернула за угол, и облака словно еще ниже спустились над городом.

Я зашел в гостиницу и отыскал служащего. Он узнал меня:

– Вы к Ромсу, мазор?

– Да, он пришел?

Тот покачал головой:

– Нет, увы, нет. Наверное, случилось несчастье, мазор. Недавно звонили из полиции и сообщили, что мазор Ромс, возможно, никогда уже не придет.

– Не придет? Почему? Он умер?

– Не знаю.

– Что случилось?

– Мне ничего не сказали, только сообщили, чтобы комнату за ним не держали, так как полиция платить не будет.

Я повернулся и вышел. Все ясно. Конд остался верен себе. Где он теперь? Я связался с полицейским управлением, но толком ничего не узнал. Там сменился дежурный. Он сказал, что я смогу обо всем узнать только на другой день.

Я медленно побрел домой. Спешить было некуда, да и не зачем. От двух ти, с которыми я пришел в бар, осталось только сорок лирингов. Это на завтрашний обед.

5

Поздно вечером, почти ночью, пришел Конд. У меня была подсознательная уверенность, что он что-то сделал с Ромсом, может быть, даже убил его. Я лежал лицом к стене и не повернулся, когда он включил свет. От дневных переживаний тело было тяжелым, налитым усталостью и апатией. Конд медленно шагал по комнате, задевая мебель и двигая стулья. Каждый раз, когда шаги его приближались ко мне, я весь внутренне напрягался.

– Ан! – наконец позвал он.

Я промолчал и лишь еще крепче зажмурил глаза.

– Ан, ты спишь?

Я не ответил, и он, сделав по комнате еще несколько кругов, сел рядом.

– Слушай, Ан, меня не обманешь, ты же не спишь...

Рука его коснулась моего плеча. Это прикосновение словно обожгло меня. Я порывисто вскочил на ноги:

– Что тебе надо?

Он спокойно, но вместе с тем удивленно посмотрел на меня:

– Что с тобой, дружище?

– Ничего! Не трогай! – Я отбросил его руку, протянувшуюся ко мне.

– Совсем спятил! Может, сходить за врачом?

– А может быть, лучше вызвать полицию?

Конд поднялся во весь свой богатырский рост.

– Вот что, – сказал он жестко, – прекрати истерику и объясни, в чем дело, или убирайся отсюда на все четыре стороны.

– Ты прав, мне следовало уйти раньше.

Я быстро собрал свои пожитки и направился к двери.

– Стой! – Конд крепко схватил меня за плечо. – Теряя друга, я должен знать – почему. Два слова – и можешь уходить.

Он прижал меня своими могучими руками к стене.

– Так в чем дело?

– Что ты сделал с Ромсом? – сказал я, пытаясь освободиться.

– Он умер...

– Я догадывался... Пусти... Что ты с ним сделал?!

– Ничего, он умер, я тебе говорю. Постой... ты думаешь, что я его... так?

Я кивнул. Он разжал пальцы и опустился на стул. С лица его сошло напряженное выражение, и складки разгладились. С минуту мы молча рассматривали друг друга, словно виделись в первый раз.

– Оставайся, куда ты пойдешь, – спокойно сказал Конд.

Я сел, потирая плечо.

– Больно?

– Не очень.

– Извини, я не хотел... Кто тебе сказал, что Ромс... что Ромса нет?

– Я был у него в гостинице, и мне сказали...

– Тебе сказали, – перебил Конд, – что там тебе могли сказать? Они сами ничего не знают.

– Мне сказали, – жестко продолжал я, – что ты ушел вместе с ним. Я вспомнил твое лицо и, зная особенности твоего характера, сделал выводы. Они оказались правильными. Отвечай!

Конд нахмурился.

– При чем тут лицо, – угрюмо сказал он, – твое лицо тоже не сияло, когда ты пришел из Государственного Объединения, и если судить по лицам, то неизвестно, сколько человек ты укокошил. Так, дружище. А в общем ты прав, я убил его четыре часа назад... Вот смотри.

Он бросил на стол пачку снимков, проштампованных судейскими печатями. Я взял один из них. С листа на меня смотрело перекошенное злобой лицо Ромса, он был снят в момент стремительного выпада, в руке блестел изогнутый клинок дуэльного ножа. Другой кадр фиксировал схватку. Две фигуры на арене и бесчисленные рожи любителей кровавых увеселений, с раскрытыми в зверином реве ртами, подбадривали смертельных врагов. Отвратительное зрелище. Я отложил снимки – эти оправдательные для Конда документы перед лицом закона.

– Как ты добился поединка? Ты не ранен?

– Нет. Так что, видишь, все было честно. Ромс оказался не из трусливых и не из слабых. Еще бы немного, и не мне, а ему пришлось бы оплачивать похороны. – Конд протер воспаленные глаза. – Свет там слишком яркий... Гадостное это дело, я должен был добить его, уже раненого, вот что самое мерзкое. Смотри!

– Не хочу смотреть. – Я отстранил его руку. – Неужели ты не мог от этого отказаться?

– Не мог, не имел права. Один из нас должен был умереть. Так решили судьи. В противном случае меня бы самого... М-да. Таков закон, говорят, он принят для тех, кто настаивает на поединке. Ужасный закон!

– Ты все это знал раньше?

– Знал.

– И решился?

– Решился. В конце концов, я рисковал не меньше его. Поединок присудили сразу, у меня было слишком много причин, чтобы мне не отказали. И запомни, Антор, на Церексе есть люди, которых следует убивать. Ромс был не последним. Ну как, ты уходишь или останешься? Колеблешься? Зря. Жизнь – это борьба, и не следует уступать свое место негодяям.

Воцарилось тягостное молчание. За окном шумел дождь. Только тут я заметил, что Конд мокрый с ног до головы. Видимо, он долго бродил по улицам. Ему не легко далась эта борьба с Ромсом. Он сидел, устало опустив плечи, и смотрел на меня спокойным, открытым взглядом.

– Оставайся, Ан, – сказал он, – на улице холодно. А Ромс... черт с ним, забудь. Однажды я чуть не погиб из-за его подлости, только случай спас меня. Были и другие дела, но я уже почти простил ему, а тут снова... Не выдержал. Есть, в конце концов, предел всякому терпению. Отметим его память, как водится. Я кое-что принес. Немного оло. Дрянное, правда, но и сам он был не лучше. Ты ел вечером? Иди сюда, не ночевать же тебе у двери!

Бросив вещи в угол, я подсел к столу. Конд достал бокалы и наполнил их до краев зеленоватым оло.

– Да будет дух его хранить нас!

Мы некоторое время молча жевали. Конд о чем-то думал.

– Конд, а что у вас произошло с Ромсом раньше? – спросил я.

Он вышел из-за стола и молча стал раздеваться. Когда голова его спряталась в складках одежды, он пробубнил:

– Стоит ли вспоминать? Он умер, зачем говорить о нем плохо?

– Неужели он действительно заслуживал того, чтобы...

– У тебя, Ан, удивительная манера давать мягкие оценки людям и поступкам, которые этого совсем не заслуживают. Только ко мне ты отнесся слишком предубежденно. Ладно, я расскажу тебе все как-нибудь потом. А сейчас давай ляжем, я очень устал.

6

Конкурс прошел благополучно. В этом нет ничего удивительного: ведь мы с Кондом были единственными претендентами и опасались только медицинской комиссии, которая на этот раз придиралась особенно. В тот день, когда были завершены последние формальности, мы получили аванс (огромные деньги, особенно если они падают в пустой карман!) и десятидневный отпуск. Свобода и деньги! Я ни разу не чувствовал себя столь счастливым, как тогда, выходя из здания Государственного Объединения.

С Кондом мы расстались в тот же день, но не надолго. У него не было в мире никаких привязанностей, и он отправился в Хасада-пир, куда собирался наведаться и я после поездки к отцу. Старику можно было, конечно, просто выслать деньги, что и советовал сделать Конд, но я все же решил повидать его перед экспедицией. Кто мог поручиться, что мне удастся вернуться из нее!..

Дома я пробыл три дня. Может быть, в сравнении с последующими впечатлениями в Хасада-пир вся обстановка маленького провинциального города показалась мне жалкой и убогой, или меня точили неясные предчувствия, но эти три дня оставили о себе тягостное воспоминание. Особенно на меня подействовала болезнь отца, еще недавно сильного и энергичного человека, теперь инвалида, тяжело передвигающего ноги.

Прощание наше было тяжелым и странным.

Необходимые вещи, которые я обычно брал с собой, когда улетал в рейс, были уже собраны и лежали у дверей. Мы молча глядели сквозь перила балкона на расстилающуюся перед нами до мелочей знакомую панораму. Отец сидел в кресле, слегка наклонившись набок, и вертел в руках коробку из-под плити, только что опорожненную нами. Состояние сладкой полудремоты, вызванное плити, уже проходило, и лишь слегка кружилась голова.

– Погода хорошая, конвертоплан пойдет... Ты не опаздываешь?

– Еще нет.

– Идти далеко.

– Успею.

Мы опять замолчали, лишь ритмично подпрыгивала коробка в больших жилистых руках отца. Потом она со стуком упала на пол.

– Ладно, не поднимай... По правде говоря, я и не думал, что ты приедешь.

– Почему?

– Не стоило приезжать. Я бы поступил именно так. А ты... ты приехал. В тебе оказалось много этакой желеобразной начинки... Должно быть, от матери. Никчемный из тебя человек получился. Пропадешь!

– Отец!

– Не нравится? Это так, ты слушай, мы с тобой, наверное, последний раз говорим, экспедиция ведь надолго?

– Отец, перестань.

– Надолго?

– Да, ты знаешь.

– А мне осталось каких-нибудь... уже не дотяну, одним словом. Это и к лучшему, сам ты меня не бросишь. Ты растение, а не живой человек, пустил корни и сидишь. Человек не должен быть привязан. Я бы на твоем месте...

– Бросил, что ли?

– Безусловно. Зачем я тебе нужен? Я стар и беспомощен, ничем тебе не могу помочь. Какая от меня польза? Балласт и только... Дай еще плити, Антор, неожиданно закончил он.

Я вышел в комнату и принес полную коробку. Он положил ее на колени и вынул оттуда ломтик, стряхнув крупинки сильера.

– Ты будешь?

– Нет.

– Как хочешь, зелье, правда, неважное. Вкус не тот, тебе не кажется?

– Не знаю, другого не пробовал.

– Не пробовал, – повторил он, – а много ли вообще ты испробовал в жизни? Что ты от нее взял? Что ты сделал, чтобы взять от нее как можно больше? Я, например, бросил своего отца, когда мне было двадцать три... нет, двадцать пять. Хе! уже не помню точно!

Он неприятно рассмеялся и снова запустил руку в коробку.

– Такова жизнь нашего времени... Тебе подобные были в моде лет двести, а может быть и триста назад, а сейчас они, наверное, сохранились, как и ты, только за облаками. Витай там дольше и не спускайся на Церекс, иначе загрызут, вот тебе мой совет. Тело у тебя розовое, мягкое и без зубов слопают.

– А твой отец? – спросил я. – Каким был он?

– Мой отец? Умер давно... Он тоже был болен, когда я оставил его, и даже не знаю, как он кончил... Сколько уже времени?

Я посмотрел на часы.

– Еще успею... Ты так говоришь, словно гордишься этим.

Отец шевельнулся в кресле.

– Нет, не горжусь... Передвинь меня в комнату, что-то холодно становится... Не горжусь, но и не стыжусь. Смерть на то и существует, чтобы жизнь шла вперед, и нечего ей мешать, если она уносит даже близких.

Я вкатил кресло в комнату и пододвинул к столу.

– Говоришь, не мешать... Сама по себе логика интересна. Но уж если быть последовательным до конца, то ты, может быть, считаешь, что и смерти способствовать нужно?

– Нет, зачем? Смерть, Антор, в помощи не нуждается, она сама делает свое дело. Смерть, – он беззвучно пошевелил губами, – это лишь орудие, с помощью которого жизнь убирает с дороги ей неугодных.

– Не нравится мне этот разговор, отец.

– Конечно, ты молод, а мы, старики, любим, поговорить о смерти.

– Странная любовь.

– Ничего, поймешь и ты когда-нибудь, придет время.

Мы замолчали. Я снова взглянул на часы. Времени оставалось немного. Отодвинув стул, я поднялся.

– Уже уходишь?

– Пока нет, но скоро.

– Жаль, поздно мы с тобой заговорили о серьезных вещах. Я же тебя не воспитывал. Когда были деньги – хватало других забот, и тебя я отдал учиться. Потом ты летал, летал почти все время и где-то вдали от меня. Кто там тебя воспитывал и как – тебе лучше знать. В результате и получилось этакое желе...

– А из твоих рук кем бы я вышел? В каком аллотропном состоянии?

– Борцом, я надеюсь. Тебе было бы значительно лучше.

– А тебе?

– Мне тоже. Хуже было бы только моему больному и беспомощному телу, но не моему "я". Мне порой противно пользоваться твоей мягкотелостью. Вот, например, деньги, которые ты мне оставляешь, кстати, зачем так много? Мне же ненадолго... А ты летишь в Хасада-пир, там они пригодятся... возьми их, иначе пропадут. Твои деньги не должны пропадать... Ты понимаешь, вообще значение таких слов, как "твое", "мое"?

– Хочешь сказать?..

– Ничего не хочу сказать! Мое – это мое, значит ничье больше, ничье! Запомни это. А ты их... старому калеке, даже смешно, если вдуматься.

Я снова уселся на стул. Передо мною раскрывался новый, совершенно незнакомый человек.

– Позволь тогда спросить тебя, отец, ведь по твоему разумению дети должны быть такими же... борцами, – так ты говоришь? – как и родители, ты же скорбишь, что я не такой?

– Ну! – Он вызывающе выпрямился.

– Отсюда следует, что в лучшем случае они не будут мешать, даже мешать умереть! Зачем, спрашивается, тогда ты тратил свои деньги, я подчеркиваю, свои, на мое обучение? Зачем кормил, одевал меня, когда я был еще... вот такой, зачем?

Отец выпрямился в кресле и резко, по-молодому тряхнул головой.

– Дети – это продолжение твоего я. Они должны быть такими же, каким был сам, и даже еще более сильными. Нечего от них ждать другого. Дети – это твое собственное противоречие смерти!

– Всего лишь противоречие?

– Противоречие.

– Одна-а-ко, с тобой разговаривать...

– При чем здесь я? Такова жизнь.

– Не кажется ли тебе она в таком случае слишком, как бы сказать...

– Не подбирай слов. Жизнь такова, какова есть, нечего о ней раздумывать, ее нужно принимать и пользоваться ею до тех пор, пока это возможно.

– Так поступают в мире животных...

– А в человеческом обществе тем более.

Он упрямо сложил губы и посмотрел на часы.

– Тебе пора идти.

– Да, пора.

– Так иди, нечего сидеть со мной. Жизнь прекрасна и создана для молодых, а старики в ней явление побочное.

Я поднялся и направился к двери. Она вела меня в большой мир, простирающийся до других планет. Отец сидел, сгорбившись в кресле, запертый в четырех стенах тесной комнаты. Во мне горели желания, я был здоров и полон сил, он болен и немощен, выброшен за борт жизни, меня ожидали яркие впечатления нового и невиданного, а его – тоскливое одиночество и безнадежность...

– Прощай, отец.

– Прощай, Антор. Поменьше думай обо мне и о других, тогда ты достигнешь большего... Прощай, захода, когда вернешься со своей Арбинады, расскажешь, а я еще надеюсь дотянуть... Пусть умирают другие, хе-хе-хе!

Я ехал в порт, погруженный в тяжелые думы. Мне всегда казалось, что таким людям, как отец, особенно трудно переносить свою неполноценность и беспомощность. В них отсутствует то внутреннее тепло, которое человека делает человеком и не противопоставляет его объединенному миру других людей. Пытаясь удержаться на высоте своих принципов, они еще больше ввергаются в пучину мрачного одиночества...

7

Конвертоплан летел над морем. Далеко-далеко внизу расстилалась черная гладь воды, по которой ярким пятном катился искрящийся блик солнца. Кое-где, казалось, у самой поверхности этой бескрайней равнины клубились облака, похожие то на фантастических животных, то на причудливые творения сказочных альмиров. Временами под крылом проплывала суша, затянутая синеватой полупрозрачной дымкой, сквозь которую можно было с трудом рассмотреть геометрически правильные фигуры возделанных полей, тоненькие ниточки дорог и редкие бесформенные пятна городов. С высоты Церекс казался пустым и безграничным, а человеческие страсти смешными и ничтожными. Я смотрел вниз, и мне думалось, что время от времени все человечество следовало бы поднимать в воздух или даже в космос, чтобы оно перед лицом громадного убедилось воочию, что мир необъятен и нет причин для раздоров и что овладеть всем этим можно только действуя сообща...

Машина начала снижаться. Я наклонился ближе к иллюминатору, чтобы лучше видеть зелень растительности необыкновенного Хасада-пир, о котором среди нас, тех, кто там еще не был, ходили легенды. Крылья конвертоплана постепенно развернулись и, наконец, заняли посадочное положение. Из сопла с грохотом вылетели длинные языки пламени – мы стали проваливаться в пропасть, быстро теряя высоту. Неприятное ощущение невесомости собрало в один комок внутренности, напрягло нервы, мышцы. Падение замедлилось, мы на мгновение повисли в воздухе и затем сели. Наступила кратковременная тишина, прерванная оживленной возней пассажиров.

Я вышел последним. В лицо дул ветер. Приятный, насыщенный солью и влагой ветер доносил недалекий и равномерный шум прибоя. Посадочную площадку обступила зелень, среди которой затерялись редкие строения. Гигантские слимы опускали свои гибкие ветви до самой земли, сплетая их с росшим внизу кустарником, и создавали такую плотную зеленую изгородь, сквозь которую, казалось, не могло пробиться ничто живое.