Текст книги "Храм Василия Блаженного"

Автор книги: Виктор Меньшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Михаил тут живет, откатчик леса, ты что, не помнишь? – пояснила она, обрушивая могучие удары на двери.

– Так он же глухой! – удивилась Анастасия Николаевна.

– А ты думаешь, я зачем за утюгом бегала?

– Мамочка, это ты упала? – спросила из-под подола дочка, не видящая что происходит, но услышавшая грохот.

– Ты что, Валентина, по звуку так решила? Так у тебя мать не железная по лестнице так греметь, – успокоила ее Полина Сергеевна.

– Это вы, Полина Сергеевна? – заволновалась под платьем Валентина. Ой, стыдно-то как!

– Сейчас мы тебя снимем, ты только не дергайся. И чего тебя на чердак понесло? Мужиков, что ли, в доме нет?

– Ой, Полиночка, она же за мужиками и полезла, – попыталась внести ясность Анастасия Николаевна.

– Валентина? За мужиками на чердак? – едва не выронила утюг Полина Сергеевна.

– Да она за нашими мужиками полезла, – поняв, что сказала что-то не так, стала пояснять Анастасия Николаевна, но в это время двери открылись и на пороге выросла фигура соседки, Веры Ивановны, которая ловко перехватила в воздухе утюг, летевший на двери из рук Полины Сергеевны, недоуменно повертела его и вернула обратно.

– Ты чего это мне суешь, Полина? Не мой это утюг, – зевнула она, лениво попытавшись запахнуть халат, который разъезжался, открывая фиолетовый бюстгальтер необъятных размеров, удивительно похожий на гамак.

Кустодиевская женщина стояла на пороге. Слона на скаку остановит!

– Это чего это висит? – спросила она.

– Это Тоськина Валентина, – пояснила Полина Сергеевна. – Ты зови скорее мужа, ее снять надо.

– Ага, – с готовностью отозвалась Вера Ивановна, повернулась и пошла в квартиру, заорав басом. – Мишка! Вставай! Там Валентина чегой-то повесилась, вытащить надо!

– Вот дура баба! – сплюнула в сердцах Полина Сергеевна. – Типун ей на язык!

– Сейчас идет Мишка, – сообщила Вера Ивановна, появляясь в дверях. Полина, ты фершалка, посмотри пока, прыщик у меня на языке выскочил чегой-то, глянь, а?

Анастасия Николаевна с ужасом посмотрела на Полину Сергеевну.

– Давно прыщик твой выскочил? – спросила Полина Сергеевна, сама изменившись в лице.

– Этот, что ли? – ткнула себя в кончик языка Вера Ивановна.

– А у тебя их что – много? – ужаснулась Полина Сергеевна.

– Да нет, бывают изредка. Этот вот вчера выскочил. А что?

– Да ничего, – с облегчением вздохнула Полина Сергеевна. – Это хорошо, что вчера.

– Чего тут хорошего? – обиделась Вера Ивановна. Но тут вышел ее муж.

– Об чем шум, бабоньки? – рявкнул он. – Кого вымать? Кто повесился и по какой причине-надобности?

– Дурак ты, Мишка! – рассвирепела Анастасия Николаевна. – Помог бы лучше: висит же человек.

Михаил с трудом поднял голову, да так и застыл, разинув рот.

– Закрой варежку, глаза твои бесстыжие! Не видал, что ли?! прикрикнула на него супруга.

– Да где же такое показывают? – обиделся Михаил. – И как я ее не глядя выну?

– Ты вниз смотри! – распорядилась жена.

– Ага! Вниз! – проворчал Михаил. – А если возьмусь не за то? Ладно, отойдите.

Он быстро отцепил Валентину, опустив ее на площадку. Женщины тут же заспешили во двор, покричать снизу Косте и зятю Геннадию.

Когда вышли и глянули на крышу, у женщин дух захватило: оба стояли на самом краю, радостно размахивая руками, и вопили счастливыми голосами:

– Валечка! Я тута!

– Маманя, а это я – Костя!

– А мне летаааать, а мне летаааать, а мне летааать охотаааа!

– Чичас мы полетим, маманя!

– Точно! Как два этих, как их?

– Как две говешки, маманя!

– Грубый ты человек, Костя! Мы полетим как две птички!

– Костя! Костя! Не смей! Прибью, бандит!

– Геночка, милый, не надо!

Как бы не так! Они же были советские люди! Они прыгнули.

Что с ними случилось? А что может случиться с пьяным русским мужиком? Голова болела. Утром. А так – ничего. Ну, у Кости еще пятка немного, да зять Геннадий нос разбил, когда на четвереньки упал, руки у него подогнулись, алкоголем ослабленные. Вот, собственно, и все.

А как же антенна? Заработала антенна. Изображение хорошее получилось. Валентина даже с завистью сказала, глядя с укором в сторону мужа, что у них так хорошо этот телевизор не показывал.

Смотреть телевизор в этот беспокойный вечер не стали, отложив до завтра, других забот хватало: Геннадию нос смазать, ужином всех накормить.

Попробовали после ужина посмотреть, но шел скучный урок японского языка, а им это было как-то без надобности. По другим программам ничего не показывали, поздно уже было.

Зато на следующий день, проводив утром дочку с зятем, собрав со всего поселка многочисленных Пантелеевых, сели смотреть телевизор, усадив на ковре, впереди всех, Василия.

Костя торжественно включил телевизор и опять на экране появился человечек с очень узкими глазками. Такими узкими, словно он очень сильно не хотел видеть все это многочисленное семейство Пантелеевых. Те же, решив, что это опять урок японского языка, терпеливо досмотрели передачу до конца. Но закончил говорить один с узкими глазками, как его тут же сменила миловидная девушка, но опять с узкими глазками и опять заговорила по-японски.

Костя вспомнил, что программ на телевидении существует несколько, и стал переключать их. Программ, действительно, оказалось множество, и показывали на них все, что душе угодно: мультики, песни, танцы, кино, спорт, новости, но всюду почему-то были узкоглазые люди, и говорили они исключительно по-японски.

– Константин! – ледяным голосом спросила мать, заподозрившая неладное. – Вы чего это с телевизором сделали? Вы его, часом, водкой не напоили?

– Маманя! – возмутился Костя. – Он же – телевизор, потому и не пьет. Как его можно напоить? А я – что? Я – ничего. Я в антеннах этих ни черта не смыслю, антенна не унитаз, я только держал, да приваривал там, куда зять Гена показывал.

Что только потом не делали! Когда же разобрались что к чему, оказалось, что телевизор точно показывает Японию, что, как сказал Анатолий Евсеевич не с каждой спутниковой антенной возможно.

Невозможно-то невозможно, но показывало же!

Попытались было переделать антенну, но оказалось, что она приварена к другим антеннам, к трубам, скобам, крыше, ко всему железному, что подвернулось под руку "умельцам" на чердаке и на крыше. Как сказали потом специалисты, которые приехали специально из Москвы, посмотреть на это чудо, получилась некая система антенн, но все же того, что получилось, получиться никак не могло.

Но – получилось!

К японскому телевидению Пантелеевы привыкли быстро. Им понравились вежливые, всегда очень опрятные, доброжелательные и улыбчивые маленькие человечки на голубом экране. Пантелеевы быстро освоились в таинственном и загадочном мире далекой страны. Что самое интересное, так это то, что все Пантелеевы, от мала до велика, в один голос утверждали, что все понимают.

– А чего? – говорил сопливый внучок Петька, ковыряя задумчиво в носу. – Чего там непонятного? Усе ясно. А чего? Говорят не по-нашему? Ну и что? Все одно понятно, чего там...

– А чего тебе понятно? – спрашивали соседки, выбившиеся из сил допрашивать его.

– А чего там непонятного? – вопросом на вопрос отвечал флегматичный Петька, выуживая из носа искомое.

– Тьфу ты, этих Пантелеевых! – в сердцах отступались приставучие соседки. – Как стали свой чудной телевизор смотреть, так сами совсем чудными стали...

Особенно полюбилось японское телевидение Ваське, смотревшему все подряд, так его заворожила эта таинственная жизнь. Смотрел он как-то очередной фильм про самураев, рот раззявив, и заявил вдруг, показывая пальцем на экран:

– Хочу такое, маманя!

Просил он что-то настолько редко, что мать не сразу даже поняла его просьбу.

– Саблю, что ли, тебе приспичило? – удивилась она, зная миролюбивый Васькин характер.

– Неее, – замотал сердито головой Василий. – Вот это! Вот это вот!

И ткнул пальцем прямо в экран, отчего там осталось темное пятнышко.

– Ах ты, анчутка беспятый! – возмутилась мать. – Опять лапы не моешь, мурзатый бегаешь! Тряпка тебе, что ль, понадобилась, которая на нем?

– Это, бабушка, не тряпка, – тут же свысока поправила ее внучка Леночка, которая училась в восьмом классе и была признанной умницей. Это – кимоно.

– А мне все едино, как оно, или никак оно. Ничего умнее не придумал? Совсем одурындасел? Лучше бы книжку почитал, что ли. С голой задницей еще только не хватало по улицам в распашонке разгуливать. Засмеют же. Да еще и Горыныч какой-то на спине нарисован....

– Бабушка! – подала опять голос возмущенная Леночка. – Не "как оно", а кимоно, это одежда такая, и не Горыныч это, а дракон. И не давай ты Ваське "Колобка" читать. Ты что – забыла? Он как дочитает до того места, где лиса колобка "ам" – сразу плакать начинает, а потом в бурьяне прячется, за колобка переживает, а мне его искать по всем кустам приходится.

– Ох, горе мне с вами. Отдай книжку, читатель, лучше погуляй сходи, мать отобрала у него книжку. – Иди, сделаю я тебе это... как его? Кимоно, кимоно...

И через два дня вышел Васька на улицу без порток, в коротком стареньком мамкином капоте, с засученными рукавами, из которых свешивались волосатые ручищи. Еще более волосатые ноги были обуты в подаренные ему для полноты костюма Костей.

На спине Васькиного "кимоно" красовался дракон, похожий на крокодила, вставшего на задние лапы, при этом опирающегося на тощий хвост. А еще дракон этот, по причине торчащих из него во все стороны колючек, походил на кактус, сбежавший из горшочка. Из пасти этого чудовища свисал почему-то синий язык. Так его нарисовала Леночка, а мать Васькина вышила по рисунку. Обе сделали свое дело, как умели, и теперь этот плод коллективного труда и творчества внучки и бабушки, украшал могучую Васькину фигуру.

Это кимоно мытаринского пошива, было, возможно, первым кимоно, пошитым в России.

При виде Васьки в новом наряде по двору прокатился было смешок, но в руках у него оказалась увесистая дубина, и смех как-то сам собой прекратился.

– Вася, – отойдя на всякий случай подальше, спросил один из мальчишек, – а оглобля тебе на кой?

– Это не оглобля, – важно пояснил вместо Васьки вездесущий Петька, как всегда проводивший изыскания в недрах своего носа. – Это – дорожный посох. Васька сначала хотел стать самураем, но самураи дерутся на мечах и убивают, а он этого не любит. Тогда Васька решил стать странствующим монахом. Нам про них рассказывал дядя Толя, который без ног, он у нас смотрел кино про этих монахов и рассказывал. Они, монахи эти, называются буддисты и веруют в Будду, толстого такого дядьку. У него бывает три головы, много подбородков, а на голове – лягушка...

– Врешь ты все! – усомнились мальчишки, великие скептики по жизни.

– А вот и не врет! – вступилась за сопливого родственника Леночка, которая в таких спорах пользовалась авторитетом даже у мальчишек. – Лягушка это символ мудрости.

После такого пояснения у мальчишек резко пропал интерес к буддизму. Возможно, лягушка и символ мудрости, но держать на голове такую гадость? Нет уж, фигушки!

Вот так мытаринские мальчишки разочаровались в буддизме. А когда Петька с Леночкой, перебивая друг друга, рассказали, что буддисты эти уединяются и часами созерцают песок, воду и даже делают сады из камней, мальчишки разочаровались и в Ваське.

– Эх! Классный был пацан! Загубила человека религия! Пошли купаться! – подвел итог Колька Петух.

И мальчишки убежали на пруды. А во дворе остались соседки, которые тщательно перемыли косточки всем Пантелеевым.

– Станные они все. Детей у всех – мал-мала меньше, да еще телевизор этот. Они даже кланяться при встрече стали. Прощаются – опять кланяются. И все "спасибо", да "пожалуйста", и песни стали какие-то заунывные петь...

Дружно сошлись во мнении, что у этих Пантелеевых вроде даже глаза стали косыми, словно они от солнышка щурятся.

Сплетни все это, конечно, глупости... Хотя, если присмотреться, глаза и вправду у Пантелеевых стали какие-то странные... Сузились, что ли? Или нет?

Монахом же Васька решил стать после того, как посмотрел кино по телевизору. В кино этом бедный крестьянин убил соседа, его выгнали из деревни, и он ушел в монастырь. Милостыню для монахов собирал, делал любую черную работу, а потом стал монахом и стал отшельником.

Он стал жить на горе, на самой ее вершине, подолгу сидел над ручьем, таскал в гору корзинами песок, из которого сделал сад, принес камни, которые положил в песок. И часами просиживал, созерцая эту красоту. И вылечился от страшной болезни, которая с ним приключилась, и стал лечить других, кто приходил к нему.

Когда же случилась великая и страшная засуха, когда погибали от голода люди в долине, монах этот бросился со скалы, принеся себя в жертву. И пошел дождь, и люди спаслись. А монаха похоронили на вершине горы и поклонялись ему.

Васька досмотрел кино, судорожно вздохнул, закрыл рот, глядя прямо перед собой невидящими глазами, вытер рукавом с губ слюнки, еще раз сглотнул и пошел в чулан...

Пряники

Вернувшаяся домой Анастасия Николаевна, промокшая до нитки под проливным дождем, слегка испуганная начинающейся грозой, закричала из прихожей в комнаты:

– Васька! Принеси тапки! Я их в комнате оставила! Да скорее ты, мне холодно босиком стоять!

Васька не отзывался.

– Спит, что ли, олух? – беззлобно ругнулась мать, шлепая босиком в комнаты. К ее великому удивлению Васьки в квартире не оказалось. А дождик он не любил, грозу же вообще боялся панически. Маленький он в таких случаях залезал под кровать, и вытащить его оттуда до конца грозы было просто невозможно.

Обеспокоенная мать кое-как переоделась в сухое и, прихватив зонтик, бросилась по ближним соседям и родственникам. К ее ужасу Васьки нигде не оказалось.

– Да не волнуйся ты так, – успокаивал ее Анатолий Евсеевич. – Куда он денется?

– Наверняка у кого-то из родни сидит, – вторила Полина Сергеевна. Он в грозу на улицу боится выходить, все знают. У нас половина поселка Пантелеевы, если не больше. Где ты его сейчас найдешь? Кончится гроза – сам прибежит.

Но Васька не прибежал, и едва гроза притихла Анастасия Николаевна опять кинулась по многочисленным Пантелеевым в поисках своего старшего. И чем больше домов она обегала, тем больше нагоняла страха на себя и на всю родню. Вскоре по улицам и переулочкам поселка, из дома в дом, носились бесконечные Пантелеевы, повсюду спрашивая одно и то же:

– Ваську не видели?!

Можно было наблюдать такую картинку: идет по улице бабуля из магазина, а на другом конце этой улицы появляется кто-то из Пантелеевых и спешит к ней. Бабуля, не дожидаясь пока до нее добегут, кричит через всю улицу:

– Не видала я вашего Ваську!

Закончилось же это тем, что к Пантелеевым постепенно присоединилось все взрослое население поселка, которое в резиновых сапогах, под зонтиками, в дождевиках, бродило по улицам, закоулкам, шарило по сараям, чердакам и погребам в поисках Васьки. К ним присоединилось население вагончиков, засновали, мелькая черными пятками, мальчишки в сверкающих брызгах луж.

По требованию местного населения к поискам присоединилась поселковая милиция в полном составе: сам товарищ участковый, капитан Тарас Миронович Пасько, и младшие сержанты Сергей и Григорий Тарасовичи Пасько.

С появлением этих красавцев-великанов в любовно пригнанной по статным фигурам форме, поиски приобрели более осмысленный характер. Участковый собрал всех жителей поселка вместе, опросил их всех, кто и где искал, распределил, кому и где еще посмотреть и куда заглянуть.

Вскоре, обшарив весь поселок, собрались на краю возле сараев, которые были так же тщательно обследованы, но ничего, кроме нескольких бутылок водки, припрятанных за поленницами дров от бдительных жен, найдено не было.

Тарас Миронович осмотрел своих сыновей, облепленных паутиной, не удержался и недовольно спросил:

– На вас что, пауки напали?

И не дожидаясь ответа, направился к оврагу.

А за ним, рассыпавшись по его команде цепью, шли жители поселка. На склонах оврага, глинистых и скользких после дождя, все это напоминало известную картину Сурикова про переход героических Русских войск через Альпы под водительством генералиссимуса, графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, щупленького старичка на белом коне, с лихим седым хохолком на голове.

Пока же население, махнув рукой на штаны и юбки, с визгом и хохотом, лихо съезжало по склонам овражка, старички, скучковавшись, отправились в обход, вспомнив про мосток, который был в полукилометре в сторону.

Шли они степенно, важно. Старушки, поддерживая одна другую под локоток, старички, опираясь на палки. Шли серьезно и торжественно, словно на воскресную проповедь в церковь.

Закрепляя это впечатление, впереди всех вышагивал, подоткнув полы рясы, поп Антон. В очках, с реденькой бородкой, но уже богатый щеками и животом. Молодой, и не про батюшку будь сказано, чертовски красивый. И попадья с ним рядышком. Он без нее – никуда...

Совсем еще молодой Антон Птицын, вчерашний студент гуманитарного факультета, попал в армию, где служил на южной границе, и где приучился курить травку, которую там разве что верблюды не курят.

Во время одной стычки со "стариками" сильно досталось Антону. Попал он в госпиталь. Трижды его оперировали, колено у него было разбито, чтобы снять боли, кололи что-то наркотическое. Короче, боли-то сняли, да другая беда за горло взяла: попал он на зависимость наркотическую.

Медсестричка, молоденькая дуреха, которая влюбилась в красавчика Антона по самые уши, что-то мудрила с дозами, что-то выкраивала для него. Но делала она это так неумело, что почти сразу же ее и засекли.

Вызвал ее к себе врач-хирург, кудесник, золотые руки, а вот души человеческие не умел лечить. Рассказал он медсестричке про то, как она сама, своими руками, убивает своего возлюбленного, делая его безнадежно больным человеком, наркоманом.

Выслушала она врача, заплакала, соплюшка-несмышленыш, и ушла. И пока шла – плакала. Пришла она домой, да какой у нее, воспитанницы детдомовской, дом? Общежитие. И соседка, как назло, в ночную смену работала. А она все плакала, и все удивлялась, что у человека столько слез может быть.

Пошла она в ванную, и вода была такая теплая и приятная, ласковая, и она уплывала на этих ласковых волнах, жалея погубленного ею Антона, жалела любовь свою бестолковую, жалела такого замечательного хирурга, которого она так подвела... Она плакала за все и за всех, и жалела, жалела, жалела...

А потом вода в ванной стала совсем холодной, но она уже ничего не чувствовала. Она уже перестала плакать. И жалеть перестала. И жить перестала.

Она убила себя лекарствами, которые должны были спасать от смерти...

Антон узнал об этом на следующий день, когда понаехали из милиции, и его тоже допрашивали.

Ночью он сломал замок в кладовой с вещами, подобрал себе штатскую одежду, оставив больничную. Потом пробрался в провизорскую, разбил стеклянный шкаф, высыпал, не разбираясь, лекарства в пустую наволочку, взломал подвернувшейся монтировкой железный ящик, выгреб оттуда лекарства, и ушел, прихватив с собой пакет с одноразовыми шприцами.

В больничном саду, в кустах, он наглотался таблеток, разрывая трясущимися руками облатки. Они не поддавались, эти облатки, и Антон рвал их, прихватывая края волчьим прикусом молодых крепких зубов.

Потом он шел по ночному городу, размахивая наволочкой. На перекрестке его попытался остановить милиционер, которого Антон ударил. Потом ударил еще раз. И бросился в запальный звериный бег, в попутные машины и поезда....

Он добрался до Лены, бывшей своей однокурсницы, которая оставила его ночевать у себя, а утром сообщила, что выбросила его наволочку и все, что в ней было. Он сел на пол и заплакал. Она подошла к нему, села рядом и тоже заплакала.

Потом она повезла его куда-то, и привезла в монастырь...

Он лежал в маленькой келье, смотрел в потолок и молчал. В первое время его страшно ломало, он рычал, скверно ругался, рвал на себе одежду и простыни на постели, катался по полу, выл, раздирал лицо и грудь ногтями, бил себя кулаками по лицу.

За ним терпеливо и молча ухаживали. В келье все время кто-то дежурил. Однажды он очнулся, осмотрелся осмысленным взглядом и остался в монастыре на год.

Через год приехала в монастырь Лена, которой он даже "до свидания" не сказал. Распрощался он с монастырем и поехал в семинарию, в сопровождении Лены, с которой больше никогда не расставался.

После окончания семинарии получил он приход в Мытарино. И вот шел теперь рука об руку с матушкой Еленой, супругой своей венчанной. Шел впереди старушек и стариков, обходя овражек, из которого те из его паствы, кто помоложе, изрядно извозившись, со смехом и шутками выбирались уже на другой стороне, где впереди их ждало путешествие через вскопанные огороды. При ходьбе по такой почве на ноги налипает столько грязи, сколько и земли-то на белом свете нет.

И с каждым шагом приходится приподнимать на обуви прилипший к подошвам земной шар. Движущийся по этим огородам похож не на слона, идущего по грязи, а на человека, который идет по пашне со слоном на плечах.

Что самое ужасное – вернуться невозможно, потому что, сделав несколько шагов, с ужасом осознаешь, что назад ни за что возвращаться не нужно, потому что для этого требуются точно такие же усилия, как и для того, чтобы пройти вперед.

Когда старички, ведомые отцом Антоном, успевшим уже выгвоздать рясу, вышли к огородам, смело вступив на них, подбадривая сами себя, те что помоложе уже выбирались за огороды и падали без сил в мокрую траву.

И вот тут кто-то заметил приближающийся из подлеска тусклый свет фонарика. Вскоре перед отрядом отважных спасателей предстал целый и невредимый Васька. Он шел напролом в мокром насквозь кимоно, не обращая внимания на злую крапиву, хватавшую его за голые ноги, только хрюкал довольно, как от щекотки.

Заметив выстроившийся перед ним поселок, он застыл с раскрытым ртом, не понимая, что за народ бродит ночью по огородам, на которых еще и красть нечего.

Спасатели же, увидав целехонького Ваську, сначала обрадовались, а потом, оглянувшись назад, на огороды, и вспомнив, что их ждет на обратном пути, резко изменили свое отношение к нему в худшую сторону.

Не побили его, наверное, только потому, что ни у кого на это сил не осталось. А те, у кого они остались, находились при исполнении. Отделался Васька поцелуем и звонким подзатыльником от матери, да еще устным обещанием спустить с него семь шкур, дома, во что не только Васька, но и никто из окружающих не поверил.

И правильно. Поскольку из всех многочисленных угроз в его адрес, мать выполнила только одну: не выпускать его из дома. Отобрала кимоно, заперла его вместе со штанами и рубахой в шкаф, а самого Ваську, уходя из дома, запирала на ключ. И ходил он по квартире в сползающих с круглого живота чудовищного размера трусах и в полосатой майке, перешитой из тельняшки, неведомыми путями попавшей в этот совершенно сухопутный поселок. Ходил он горестный и грустный, но уперся и не сказал матери, где пропадал той самой ночью.

И не просто молчал об этом, а молчал три дня, и совершенно молча отсидел все три дня дома. Такого с ним раньше не случалось и перепуганная странным и необычным его поведением мать, плюнув на все, открыла шкаф и сказала, в сердцах выбрасывая оттуда Васькино кимоно и другие вещи:

– Гуляй, давай, но только смотри мне, чтобы тебя видно было. Со двора – ни на шаг! Ты понял меня? Понял, я тебя спрашиваю?

Васька молча стоял перед ней, сопел и вертел ногой дырку в половике, так ничего и не сказав в ответ.

– Иди уж, горе мое, – вздохнула мать, рассудив, что на свежем ветерке быстрее дурь выдует.

Минут через десять вышла она во двор по делам хозяйственным, глянула туда-сюда, а Васьки уже и след со двора простыл, как корова языком его слизнула. Ох и взвилась тут Анастасия Николаевна!

Шум она, правда, поднимать не стала, опасаясь за реакцию соседей, не забывших еще про ночные гуляния по оврагам и огородам. Побегав молча по дворам, поняла она, что возраст ее не соответствует такого рода мероприятиям, как поиски блудного сына. Звать своего Ваську в голос она по тем же причинам не отважилась, крикнула его несколько раз, согласно дворовому этикету, и больше не стала. С тоской смотрела она на темневший за огородами перелесок, откуда в прошлый раз появился ее Васька. Сердцем чувствовала она, что там он.

Русский народ смекалкой жив, а женская его часть и подавно. Подозвала она внучонка своего, вечно сопливого рыжего Петьку, сунула ему пряник, что-то пояснила, руками размахивая.

Петька покивал, быстро убежал куда-то и так же быстро вернулся во главе ватаги босоногих мальчишек, которым Анастасия Николаевна так же что-то пояснила, показывая в сторону перелеска. Мальчишки выслушали и умчались за овражек и огороды так быстро, что даже пыль на дороге шевельнуться не успела.

Сама же Анастасия Николаевна поспешила в магазинчик, откуда вышла с увесистым пакетом и заспешила вперевалку за сараи, к овражку. Там уселась она на краешке, укрывшись от взглядов, свесив ноги в прохладу и тень овражка, где на дне, в полумраке, звенел ручеек. Сидела она, терпеливо выжидая, покусывая пряник, который извлекла из пакета, удивляясь давно позабытому вкусу.

Прямо чудесный какой-то ей пряник достался, с давным-давно позабытым вкусом. И жевала она его медленно, удерживая на языке каждую крошку, жевала и вспоминала. И вместе с забытым вкусом возвращались к ней и полузабытые воспоминания.

Вспомнила она деда, вернувшегося из города с заработков. Лицо вспомнить не могла, помнила только роскошную бороду с густой проседью, крепкие руки с узловатыми пальцами, которые извлекали из холщового мешочка невиданную по тем временам в голодной деревне роскошь: пряничных коников. И помнила она этих самых коников так ясно и подробно, словно только что в руках держала.

И грустно ей было оттого, что коников этих пряничных она до самой малой черточки, до последнего завитка в развевающихся гривах помнила, а лица дедова никак вспомнить не могла, как ни старалась. Пропало из памяти лицо дедово. Пропало так же, как и сам дед, которого погубили лихие люди на дороге, позарившись на заработки его городские.

Стала вспоминать бабушку, но тоже никак не могла вспомнить лица ее. Вместо лица, хоть ты плачь, вспоминались опять пряники, только домашние, вспоминалось, как пекла бабушка из теста жаворонков, вставляя каждому вместо глазика – изюминку. И пахло в доме праздником и ванилью.

Глаза бабушкины помнила, и руки тоже помнила, как и у деда, еще колечко помнила, тонкое медное колечко, навсегда вросшее в натруженный палец.

Мать и отца Анастасия Николаевна даже и не пыталась вспоминать. Она сама их только на фотографии видела, которая дома на стене висела. Сгорел дом, и стена эта сгорела, и все фотографии: дедушки, бабушки, отца и матери тоже сгорели.

Отец с матерью вместе на Гражданской воевали, война и свела их. Война свела, война и погубила. Про отца бабушка часто рассказывала, а вот про маму и она почти ничего не знала. Отец привез ее в дом родителей, когда рожать пора было. Привез, а сам обратно – на фронт. И мама, как только родила, да немного оправилась, за ним следом, даже дочку грудью не докормила.

Погибли они вместе, где-то в далеком Туркестане, в жарких песках, в горячей схватке с отчаянными басмачами.

Посидела она, прикрыв глаза, пытаясь вспомнить такие дорогие лица, и заплакала от обиды на память свою, которая спрятала их в далеких тайниках.

Даже мужа своего, безумно ею любимого Ванечку, вспомнить в лицо никак не могла. Опять вспоминались пряники, которые приносил ей муж в получку, и которыми любил угощать крохотного еще Ваську, и ее, супругу свою любимую. Еще помнила она вкусный запах свежей стружки, и мелкие опилки в черных кудрях мужа своего.

И так ей жалко стало Ванечку своего потому что убили его, что она снова заплакала, не утерев еще слез прежних. Как же все неправильно устроено! Жили хорошие, красивые люди, а после них – ни фотки, ни лиц в памяти, все время постирало. И где могилки отца-матери? Где муж похоронен?

Писали про него в похоронке, что похоронили его в Восточной Пруссии, на площади в каком-то городе, название которого она позабыла, а похоронка в пожаре сгинула. Не запомнила она название того города, больно мудреное название было.

Стала она как-то искать по карте школьной, но ни Туркестана, ни Пруссии этой не нашла, ни Восточной, ни Южной, ни Западной.

И что это за Пруссия такая? Пруссаков, что ли, там разводят? И кому они нужны эти рыжие тараканы? Ползают, ползают...

Да если бы и отыскала она страны эти диковинные, то где в них искать могилки дорогие? Нет, неправильно все это. Человек должен родиться и умереть на своей земле. Как они там лежат в чужих землях? Может быть, могилки их с землей уже давно сравняли. Да и то: кому там за чужими могилками ухаживать, своих, небось, хватает.

На поселковом кладбище и то стали бесхозные могилки появляться. Уезжают люди из поселка, насовсем уезжают. Только могилки остаются, куда могилки уедут?

Соседка рассказывала, что в Москву к дочке ездила, так та говорит, что на кладбище за место платить нужно. Это ж надо же! А если у кого денег после смерти не осталось? Как хоронить?

Чем дальше, тем все непонятней. Была помоложе, думала, что когда повзрослеет, все поймет, да куда там!

Темное дело – эта жизнь. Работаешь, работаешь, детей ростишь, внуков нянчишь, оглянулась – жизнь и закончилась. А кажется, что еще и не начиналась она.

Вздохнула Анастасия Николаевна, высморкалась в платочек беленький, чистенький, с голубенькой каемочкой, сложила его аккуратно и обратно в рукав заправила.

– Вот и жизнь прошла, – прошептала она вслух, поняв это светло и обреченно, вроде как даже и с облегчением.

Только за Ваську сердце ее тревожилось...

Тут, к радости ее, появились из перелеска бегущие ватагой мальчишки, размахивая на бегу сломанными в лесу гибкими ветками.

– Господи, только бы глаза себе не повыбивали! – перекрестилась Антонина Николаевна, забыв про все свои охи и воспоминания безрадостные.

А может быть, и не забыла. Светла печаль...

Пригляделась она повнимательнее, но Васьки среди мальчишек не высмотрела, тут же опять забеспокоилась, затеребила край платка, наброшенного на плечи.

Первым добежал до нее, конечно же, рыжий Петька, внучок ее. Подтянул он съехавшие трусы, вдувая и выдувая кругленький пузик со смешным, задиристо торчащим вперед пупком. Засунул палец левой руки в широкую, хорошо разработанную ноздрю, правую руку приложил к вихрастой голове, и серьезно доложил:

– Ваше задание выполнено! Васька в лесу, вон тама, за перелеском, дальше, на бугре. Он там что-то стрит в березках. Шалаш, что ли?

– Чего строит? – не поверила своим ушам Анастасия Николаевна.