Текст книги "Молитесь за меня"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
– А разве это возможно? Если Моцарт внезапно..., – Констанца боялась произнести это страшное слово.
– Смелее, – подбодрил ее Мастер.
– ...внезапно умрет. Как обойтись без пересудов? Вы говорили, что его оперу будут слушать через много лет, а если через много лет захотят узнать и правду о его гибели?
– Вы просто умница, госпожа Моцарт, – и неожиданно для всех Мастер захлопал в ладоши. – Браво! Так и надо мыслить: не одним сегодняшним днем. Уметь предвидеть будущее – это удел избранных. Но наша задача еще величественнее: мы его сами смоделируем. Как демиурги: с холодной и ясной головой и пониманием того, что мы делаем благое дело. Хорошо, оставим на время нашу оперу и представим себе тот момент, когда занавес опуститься. Вы, Штадлер, продолжите заниматься тем, чем умеете – музыкой, искренне скорбя об ушедшем друге. Повторяю, искренне скорбя ведь мы даем ему шанс достойно умереть. С вас Торварт вообще никакого спроса нет. Думаю, года через два мы добьемся для вас дворянского титула, и вы будете самым счастливым человеком. Теперь вы, госпожа Моцарт. Вы заведете дневник, из которого люди узнают о вашей скорби. Но, кстати, памятник мужу ставить не надо.
– А если захочет кто-то из друзей?
– Вот увидите, никто не захочет. Или не смогут этого сделать. Долгое время вы не будете посещать кладбище, а когда там наконец появитесь, то не сможете найти могилы. Вы вторично выйдете замуж, скажем, за дипломата. Иностранного. Это вас устраивает? Жизнь ваша будет протекать тихо и счастливо, поверьте мне.
– А что же с могилой? – спросил Мастера Штадлер.
– Лет через двадцать возникнет слух, что Моцарта похоронили в общей могиле. Тогда же, безусловно, начнут перелистывать страницы истории и искать виновника смерти нашего общего друга. И очень быстро найдут его, точнее, мы поможем найти.
– Кто же это? – Чуть ли не хором воскликнули присутствующие.
– А вы попробуйте догадаться. Кто приехал сюда тридцать лет назад и диктует Вене моду на итальянскую музыку? Кто занимает ту должность, которую вправе занимать наш замечательный Моцарт? Кто, как говорят, безумно завидует ему.
– Сальери! Капельмейстер и придворный композитор его величества! Точно. И ведь поверят!
– Поверят, брат Иоганн, особенно, если талантливые авторы напишут об этом книги. Ведь сюжет – лучше не придумаешь: процветающая серость, страдающий талант, которому серость мстит за свои мучения от осознания собственной ничтожности...
– Для меня это слишком сложно, – сказала Констанца. Она вдруг почувствовала себя безумно усталой. – Можно я пойду?
– Я понимаю вас. – Впервые за все время их знакомства Мастер встал. – Братья, обратился он к мужчинам, – оставьте нас. Перед тем как мы простимся с госпожой Моцарт, я должен дать ей последнее наставление.
4
– Странная в этом году осень, брат Вольфганг, чем ближе к зиме, тем погода лучше. Посмотри, благодать какая. Даже домой идти не хочется. Послушай, давай рванем куда-нибудь? Что же ты молчишь?
– Что? Прости, милейший Штадлер. Осень действительно на славу. Кто бы мог подумать? Иди, мне надо побыть одному.
Над ночной веной густо высыпали звезды. Две мужские фигуры почти слились с силуэтом дома, в котором горело всего одно окно.
– Жаль. Не хочется чтобы такой день заканчивался. Слушай, брат Вольфганг, честное слово, я не понимаю тебя. Спокоен, как... как не знаю кто. Такой успех! Ты видел, многие братья плакали. Запомни этот день – 18 ноября. Сейчас половина двенадцатого ночи. Ну не могу я просто так взять и уйти. Слышишь, сзади старина Лойбль плетется. Идея! Мы сейчас к нему завалимся в подвальчик и... Да ты слушаешь меня?
– Что? – Моцарт виновато засмеялся. – Я просто сочиняю сейчас, дорогой Штадлер. Ночь – это мое время. Надо же, – он поднял голову, – у Констанцы свет горит в окне. Пока, Штадлер. – И он постучал во входную дверь, всем видом показывая, что разговор закончен.
Констанца действительно не спала. В прихожей она встретила мужа со свечой в руках.
– А я вот ждала тебя.
– Переживала?
– Конечно. Как все прошло?
– Ты у меня самая лучшая женушка в мире. – Вольфганг поцеловал Констанцу. – Как все прошло? Говорят наилучшим образом. Кто-то даже плакал.
– Но ты как-то излишне спокоен...
– Слушай, дорогая, вы со Штадлером словно сговорились. Я же не мальчишка, тридцать лет на сцене. Да если честно, моя первая вещь, написанная для масонов, была куда сильнее. Наверное, тогда по отношению к ним я еще питал какие-то иллюзии.
– А теперь?
– Дорогая Констанца, спасибо, что дождалась меня, теперь иди спать. А я...
– Ты еще хочешь поработать?
– Обязательно. Я там сидел и жалел, что нет со мной пера и бумаги. Доброй ночи.
– Моцарт!
– Да?
– Я хотела сказать... Нет, в другой раз. Доброй ночи. – Женщина вдруг подошла к мужу и прислонилась головой к его груди.
Моцарт был явно растроган.
– Ты словно прощаешься со мной, дорогая моя женушка. Ты что плачешь?
– Нет, ничего. А я ведь вспомнила.
– Вспомнила?
– Ту траурную музыку, которую ты для масонов написал в восемьдесят пятом. Там еще слова пророка Иеремии были...
– "Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью... Воды поднялись до головы моей: я сказал: "погиб я".
– ...я тогда обрыдалась.
– Да ну? А я думал тебе соринка в глаз попала.
– Издеваешься? Все, иду спать.
Уже с неделю Моцарт не писал лежа: на левом боку сразу начинались перебои в сердце, а на правом писать у него не получалось. Он наловчился это делать так: сооружал на кровати что-то вроде сиденья, упираясь на две высокие подушки, на деревянной доске раскладывал бумаги, ставил чернильницу. Рядом лежала скрипка. Все-таки писать стоя, как это делают Лойбль и его коллеги, он не будет никогда. Стоя нужно либо играть, либо дирижировать.
... Часа через два он незаметно уснул, вернее, забылся в полудреме – полусне. Перо так и осталось в руке... Огромный зал, шум голосов, настраивается оркестр: ля, ми, ре, соль... А вот и он, Моцарт, красиво одетый, в блестящем камзоле выходит и кланяется публике, которая встречает его шквалом аплодисментов. Становится полубоком и к оркестру и к залу. Заиграла музыка. Ну, конечно же "Eine Kleine Nachtmusik" – "Маленькая ночная серенада". Боже, как легко скользит смычок, неужели эта дивная музыка написана им? В какой-то момент ему почудилось, что он скворец, сидящий на ветке. Звуки сами льются из трепещущего горла, славя прекрасный божий мир. А в зале, сколько в зале знакомых лиц! Кто там справа, в первом ряду? Неужели папенька? Анна Мария, дражайшая моя мамочка, и ты здесь?! Тебя же столько лет нет на свете... Впрочем, разве это важно сейчас? А вот и Мария Анна, любимая сестренка. И Кузиночка, Анна Текла. Она смотрит на меня такими же влюбленными глазами, как тогда, в Париже. А это кто? Иероним Коллоредо, зальцбургский князь-архиепископ? Негодяй! С какими словами он выгонял меня со службы: "Я не хочу иметь никакого дела с таким жалким подлецом". Титулованный хам в мантии, святоша, поднимающий глаза к небу, а с людьми обращающийся хуже, чем со своими собаками. Сколько не живу, кровь закипает в моих жилах при воспоминании об этом человеке. Но странно, сегодня меня это совсем не трогает... Штадлер, Пухберг, брат и сестра Жакины... Зигмунд! Я рад тебя видеть, дружище.
Что это? Закончилась третья часть серенады, сейчас начнется Rondo-Allegro, но я... я забыл еJ?! Господи, как же так? Что играть дальше? В зале смех. Почему? Где мой камзол? Я голый! Чем же прикрыться? Парик, скрипка – больше у меня ничего нет. Они показывают на меня пальцем. И уходят, уходят, уходят. Коллоредо, Штадлер... Антон? Почему? И папа? Он встает. Любимый, наилучший из отцов, останься! Сел на место. И Зигмунд и сестра, и Кузиночка – они продолжают сидеть. Отчего они плачут? Но где же моя одежда? Мне холодно... Господи, помоги мне! Господи, погиб я! Не верю, что Ты не слышишь меня. Не оставь меня, Господи... Откуда это светящееся облако. Оно обволакивает сцену, меня, зал, скрывая дорогие лица. Я могу видеть их, словно через пелену тумана. Но стало тепло. И музыка... Музыка. Откуда она? Боже, какая чудесная музыка, разве возможно написать еJ человеку? А сквозь розовый свет я вижу, как начинает наполняться зал незнакомые лица, их много, как их много. Но откуда это музыка? ... Моцарт открыл глаза. Со словами: "Я понял все", он вскочил с постели. Несколько раз в течение дня Констанца пыталась прервать его работу, но ни к обеду, ни к ужину, Вольфганг не вышел.
– После, после, милая женушка. Похоже, я успею дописать реквием. Я все, все понял.
– Что ты понял Вольфганг? Лицо его горело, Моцарт на секунду оторвался от бумаги:
– Это был сон. Или не сон. Но... мне трудно его передать. Главное, я все понял: не было тупика, Констанца! Я пошел своей дорогой, точнее, даже тропинкой. И в какой-то момент мне показалось, что я заблудился. Они звали меня...
– Кто – они? Ничего не понимаю, Вольфганг.
– Они звали: вернись, а то мы забудем тебя! Но я не вернулся.
– Это аллегория, дорогой?
– Нет, это жизнь. И еще я понял, что за талант надо платить. Сначала я пел, как скворец, и людям это нравилось. Но однажды мне услышалась другая музыка, понимаешь, другая! Значит, я заслужил ее. – Неожиданно Моцарт замолчал и грустно улыбнулся:
– Вот видишь, ты ничего не поняла. Пожалуйста, иди. У нас еще будет время поговорить.
Констанца поняла, что с ее мужем происходит что-то необычное. По всему полу валялись исписанные нотные листы. Она вышла из комнаты и вздрогнула от неожиданности: в коридоре стоял Лойбль.
– Ох, как же вы меня напугали, – Констанца схватилась за сердце. – Я и не слышала, как вы вошли.
– Люблю входить тихо, госпожа Моцарт. Сегодня ваш супруг не стучал мне в стену, вот я и заволновался, не случилось ли чего. И решил сам принести. – С этими словами Лойбль протянул Констанце бутылку вина. Странно, его лицо улыбалось, а глаза нет. Она посмотрела в них – и все поняла. Лойбль кивнул ей.
– Сегодня. Сейчас. Восемнадцать обычных доз в один стакан. – И добавил тоном, не терпящим возражения: – Идите!
Руки плохо слушались ее. Все приготовив, Констанца понесла вино в кабинет мужа. Неожиданно для себя она стала напевать, тихо– тихо. Голова кружилась. Как ей хотелось бросить это вино об пол и убежать – далеко– далеко, куда глаза глядят. Но сейчас они глядели в темно-красную жидкость, дрожащую на подносе.
– Дорогой, если уж ты не ел, то хотя бы...
– Что? – Моцарт поднял голову. Из его глаз текли слезы. Констанца поняла: Вольфганг просто не видит ее, находясь в мыслях далеко за пределами этой комнаты.
– Ничего, работай. Я завтра зайду. У самых дверей стояли Лойбль и Штадлер. Кларнетиста она никогда не видела таким: исчезла развязная улыбочка, он нервно теребил локон парика.
– Неужели Мастер ошибся в вас, дорогая госпожа Моцарт. Помните, вы – наша. – В голосе Штадлера слышалась явная угроза. – Идите обратно. Это надо сделать сегодня.
– Я не могу, не могу, не могу, – женщина заплакала. – Это выше моих сил. Вы же тогда о любви говорили. Пожалейте нас, пожалуйста.
– Все ясно. Лойбль, передайте мне поднос. Взяв поднос, Штадлер распахнул дверь...
– А вот и я, мой друг! Констанца медленно осела на пол. Лойбль презрительно фыркнул:
– Я всегда говорил, на женщину нельзя положиться.
5
Скончался Моцарт в ночь с четвертого на пятое декабря, через восемнадцать дней после освящения масонского храма. Реквием он так и не успел закончить. Лечащие врачи Клоссет и фон Саллаба констатировали диагноз: ревматическая воспалительная лихорадка. Отпевание проходило в соборе святого Штефана, том самом соборе, где когда-то Моцарт венчался с Констанцей...
За гробом самого великого сына Австрии шло всего шесть человек: его ученик Зюссмайер, который позже закончит реквием, виолончелист Орслер, капельмейстер Розер, швейцар из "Серебряной змеи" Дайнер, венский меценат барон фон Свитен и... Антонио Сальери. Холодный дождь монотонно стучал о крышку гроба. Дайнер, слегка оробевший от присутствия столь важного господина, как Свитен, несмело произнес:
– Говорят, когда хороший человек умирает, идет дождь... Ему никто не ответил, но швейцар сделал еще одну попытку, обратясь уже к одному Сальери:
– Господин Моцарт был такой сердечный человек. Помню, зайдет к нам... Сорокалетний итальянец поднял на Дайнера невидящие глаза. Лицо его было мокро. Наверное, от дождя, который с новой силой заиграл свой реквием по венским мостовым и по крышке гроба – последнего пристанища Вольфганга Амадея Моцарта.
Живите с Богом.
Над всею Русью тишина, Но – не предшественница сна:
Ей солнце правды в очи блещет, И думу думает она.
Н. А. Некрасов.
1. Много храмов на Руси. Каждый по-своему красив. Но нет прекраснее маленькой белоснежной церкви, что многие сотни лет стоит на святой и древней Владимирской земле. Храм Покрова на Нерли...
... В тот год я шел к нему через непролазные топи северной Мещеры, маленькие деревеньки, спрятавшиеся в лесах под Судогдой. До этого мне довелось видеть знаменитую церковь, построенную князем Андреем Боголюбским только на репродукциях и календарях. И стремление наконец-то воочию увидеть это чудо было так сильно, что я не обращал внимание на проливные дожди, сопровождавшие меня всю дорогу. Самый сильный дождь пришелся на предпоследний день пути, когда леса должны были вот-вот расступиться и уступить место лугам былинной Клязьмы. Вода лилась сплошным потоком, так, что дышать было трудно. Лесная дорожка, круто сбегающая вниз, превратилась в сплошной поток. Я поскользнулся, и он, словно я сидел на санках и съезжал с ледяной горки, стремительно понес меня вниз. На мое счастье, в деревеньке Ширманихе, куда я благополучно "въехал", меня приютили на ночь добрые люди. Ложась спать в роскошную постель, уставший, но уже сухой, накормленный, трогаю губами медный образок с изображением святителя Николая:
– Спасибо тебе, угодник Божий, что не оставляешь меня в пути. Сделай, пожалуйста, так, чтобы завтра эти проклятые дожди кончились... Дай мне Господи Иисусе сил дойти до конца... Благослови людей, приютивших меня... Со стороны молитва моя может показаться наивной. Но многолетние странствия научили меня простой истине: чем искренней твоя молитва, тем более она кажется детской и наивной, но тем вернее она будет услышана наверху, А утро выдалось ослепительно ярким. Ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Солнышко играло переливами на мокрых листьях, окнах дома и даже на перьях петуха, не просохших после ливня. Прощаюсь с Ширманихой и уже через два часа стою на полевой дороге, Сзади меня сплошной синей дымкой виднеются леса. Так величествен их вид, так пугающе огромны они, растянувшиеся во всю ширь горизонта, что я на миг усомнился: правда ли мне удалось пройти сквозь эти леса? Впереди меня – болотистая низина Клязьмы. Чем дальше иду, тем тропка уже. Скоро не понимаю – дорога ли это, или коровьи тропы. Правда, в деревне меня предупредили, что разумнее всего к храму попасть через Владимир: " пешком мы давно не ходим, а моста через Клязьму там нет". Но я почему-то был уверен, что пройду. да и выбора у меня нет: идти через Владимир– это лишний крюк в двадцать верст.
Наконец, и Клязьма. Глубокая, быстрая. Пусть и не очень широкая, но с рюкзаком и в одежде мне ее не переплыть. А за рекой – огромный луг, где-то в самой середине этого луга островок деревьев, и над ними – знакомый купол. Километра не будет, но как его преодолеть?
Я так всматривался вдаль, что не заметил невдалеке стоявшее строение– то ли дом, то ли сарай. Вновь проснулась надежда. Почти бегом направляюсь к домику. Внутри слышны голоса. Вхожу. На земляном полу туша коровы. Несколько мужчин столпились вокруг еJ. Кто-то орудовал топором, кто-то ножом. Рыжий паренJк лет семнадцати раскладывал куски мяса по тазам. Обстановка в комнате – печь, стол, да две крашенные табуретки. Мужики так увлечены своей работой, что никто из них не заметил, как я вошJл. Они громко переговаривались. Самый юный из них, тот, что рыжий, обращается к невысокому коренастому мужчине, ожесточJнно орудующему топором:
– Вань, дай немного порубить. Слышь, что говорю? Отдохни.
– Отстань, – как от мухи отмахивается от парня мужик. – Это тебе не шутки разделывать корову уметь надо. А если тебе здесь надоело, иди отсюда и смени Петровича.
– Умник нашJлся. Вы вчера пили, а я стадо целый день один гонял...
– Ну, какого хрена ты врJшь? – взорвался Иван. – Много мы пили?
Его возмущение поддержали остальные. Один из них, по виду самый старый произнJс:
– Вот сегодня будем пить, это да. Я вчера председателю так и сказал: ты нам, Сергей Иванович, зарплаты пол года не платишь, а жить ведь тоже надо.
– Ну, а он? – спросил кто-то из мужиков. Было видно, что разговор с председателем пересказывался не первый раз, но слушали они его с видимым удовольствием.
– А чего он? Мол, некогда, Сидоров, с тобой говорить, приди в другой раз. Когда, спрашиваю, в другой? Мы неделю за Клязьмой стадо пасJм, от щей и каши уже воротит. Да и Троица на днях, отметить надо. Сидоров сделал паузу. Мужик, орудовавший ножом, даже прекратил работу. Я же оказался в глупом положении. Меня упорно никто не видел. Получалось, что я стою и подслушиваю. Мне бы ещJ секунду-другую подождать, чтобы люди насладились финалом этой истории. (Позже я его услышал: "Ладно, говорит он мне, чJрт с вами, похуже выбирайте коровку и забивайте"). Но я, воспользовавшись наступившей тишиной, произнJс: – Здравствуйте, люди добрые. Бог в помощь!
– И вам – здравствовать, – произнJс кто-то.
– Мне бы на тот берег перебраться. Не подскажете, как? Сидоров, смотревший на меня безо всякой приязни, произнJс сквозь зубы, будто рублJм одарил:
– У нас на берегу паром стоит. Мы на нJм коров перевозим. Дня через два собираемся съезжать отсюда. Вот тогда и переберJтесь.
– Через два? И раньше нельзя? – Я не мог скрыть огорчения. Мужик ответил с явным злорадством:
– Ничем помочь не можем... Поблагодарив, я вышел из домика, снял рюкзак и, присев на траву, стал смотреть на расстилавшуюся за рекой равнину. Купол храма был хорошо виден. Цель, казавшаяся столь близкой, стала вдруг далJкой. А Клязьма, словно в насмешку надо мной, очаровывала своей кротостью: еJ воды в десяти шагах от меня текли совсем бесшумно. И только редкий всплеск играющей рыбы нарушал тишину... Я и не заметил, как подошJл и сел рядом рыжий паренJк.
– Ребята удивляются, как вы здесь очутились? Из ЛунJвки автобусом можно спокойно до Владимира доехать, а оттуда в Боголюбово. Разговаривать не хотелось, но быть невежливым не хотелось тоже:
– Знаю. Просто я пешком хожу.
– Пешком? А что, нужда какая?
– Да как сказать? Одним словом, я журналист... Хожу по России... А в храме этом давно мечтал побывать. И чтоб обязательно пешком.
– И много прошли?
– Километров триста.
– Триста?! – и парня будто ветром сдуло: он исчез в домике. До меня доносился сбивчивый рассказ паренька, – видимо, он пересказывал наш разговор. А вскоре я сидел в кругу этих людей и отвечал на вопросы. Первым начал Иван:
– Вы не обижайтесь, что приняли вас неприветливо. Народ сейчас всякий ходит. И не волнуйтесь, СанJк вас мигом на тот берег перевезJт.
– Это точно, мигом, – радостно подтвердил рыжий.
– Но мне поговорить, уж не обессудьте, с вами хочется, – неторопливо продолжал Иван. – Мечтал с живым журналистом поговорить. Вы, наверное, много по земле прошли, много чего видели. Согласитесь, плохо живJт народ.
– Соглашаюсь.
– А кто в этом виноват, не задумывались?
– Так кто же?
– Вы, журналисты! Это вы нам счастливую жизнь пообещали. Народ вам поверил. Он ведь доверчивый...
– Простите, а вы сами – доверчивый?
– А причJм здесь я?
– Но вы же от имени народа говорите, или как? Иван улыбнулся:
– Я не могу складно мысль выразить, так что подождите, не перебивайте.
– Простите, я не хотел перебивать. Но я за всех журналистов отвечать не хотел бы. Среди них разные ведь есть люди. И не все они народ обманывали... Слово за слово, мы разговорились. То ли оттого, что им было скучно, то ли впрямь их так волновали вопросы бытия, но мы проговорили почти час. И, кажется, поняли друг друга. Когда СемJн Иванович Сидоров в десятый раз стал матюкать власть предержащих, причJм, всех уровней, Иван стукнул себя по коленкам:
– ВсJ, хватит. Давайте, мужики, до конца дело доделаем. А вы, Виктор, пока отдохните, потом пообедаем, вечером костерок зажжем, ещJ поговорим, переночуете, а завтра спокойно пойдJте в церковь. – Он выдал эту длинную тираду тоном, не терпящим возражений. Мне не хотелось огорчать Ивана и его друзей, но... Мыслями и душой я был возле стен храма, а потому, поблагодарив их, попросил перевезти меня.
– Как знаете, – мне показалось, что Иван был огорчJн. – Но я на вашем месте не спешил бы. Покушайте, отдохните, да и нам интересно поговорить с вами. Мой отец говорил, что Бог не в стенах, а в венах. А стены церковные и завтра стоять будут.
– Не богохульствуй, ВанJк, – неожиданно вмешался СемJн Иванович.
– И не собираюсь, ты меня просто не понял. А Виктор, надеюсь, понял. Я кивнул, и стал спускаться к парому...
2.
Мне не забыть того дня. Не забыть храм, похожий на свечу; монастырь с его знаменитой лестницей в башне, где закончил свой жизненный путь князь Андрей... И даже луг, протянувшийся от храма до Боголюбского монастыря, и никогда не знавший плуга, до сих пор стоит у меня перед глазами. Храм Покрова на Нерли принадлежал тогда какому-то музею, и службы в нJм проводились только в воскресные дни. Я же пришJл в будний день, но сторож оказался добрым человеком: он открыл мне двери храма...
Незаметно наступил вечер. Внуки сторожа весело резвились на лужайке перед храмом. Сторож предложил мне заночевать в его сторожке. Назавтра мне предстоял дальний путь до Суздаля, а поэтому я без колебаний согласился. Но сон никак не шJл. Сначала мешала мышь, возившаяся за печкой. Затем в сумеречных лугах подал свой голос коростель. Впрочем, на самом деле всJ было проще: что-то нехорошее лежало на душе. Так бывает, когда обидишь кого-нибудь незаслуженно, и не извинишься. Вроде бы и винить себя не в чем, а вот подишь ты... Я вышел на улицу. ЗвJзд не было видно. Над притихшем миром, где один коростель скрипел о чJм-то жалобно, царила луна. Яркая, полная, она отражалась в воде озерка, освещая храм волшебным сияньем, Я медленно ещJ раз обошJл вокруг церкви. Неожиданно раздались чьи-то шаги. Сторож вышел вслед за мной? Нет, у западных ворот храма стоял невысокий бородатый человек. Одет он был просто, даже слишком просто, скорее по-монашески, чем по цивильному. Увидев меня, поклонился. Не знаю от чего, но в тот момент я не удивился его появлению, не спросил, кто он и откуда идJт, где заночует. Наверное, не успел. Человек, после короткого приветствия, вдруг совершенно неожиданно предложил мне:
– Давайте споJм тропарь Божьей Матери. Я растерялся. К тому же наизусть тропаря я не знал. Незнакомец же спокойно поманил меня к себе, подошJл к западным воротам церкви и тихим, но приятным голосом запел: " К Богородице прилежно ныне притецем, грешнии и смиреннии, и припадJм, в покаянии зовуще из глубины души: Владычице, помози..." Мне было неловко оттого, что я не знал этих слов наизусть. Оставалось повторять их за стариком. Заметив, он отвесил поклон, а после обратился ко мне:
– Это ничего, что не помните. Можно и без слов молиться. Чувство покаянное, вот что в себе взращивать надо. А коль взрастишь – беречь и лелеять.
Не помню, что отвечал своему новому знакомому. Возле его ног лежал холщовый мешок. Он достал из него свJрток, осторожно развернул и протянул мне какой-то предмет. Это была книга.
– Похоже на душе у вас тяжело. Так бывает. Да ещJ не поймJшь, в чJм причина маяты. Добрые люди в старину советовали читать жития святых отцов. Очень помогает. – Книга оказалась в моей руке. Томик был старый, но в очень приличном состоянии. Видно владелец еJ был человеком аккуратным. Открыл наугад. Алфавит дореволюционный, с " ятями". Неожиданно для себя углубляюсь мыслями в текст. Два монаха, говорится в нJм, идут на богомолье. Один молод, другой старец. Зашли переночевать в крестьянскую избу. Хозяин встретил странников приветливо, приказал домочадцам подать на стол всJ лучшее, что есть в доме. Гости с благодарностью, помолясь Богу, сели за стол. К удивлению и даже негодованию молодого монаха, старец стал есть скоромное. А шло время великого поста. Молодой странник так и не притронулся к мясу, огорчив тем самым хозяина дома. А старец ел и нахваливал.
На следующий день, поблагодарив крестьянина за гостеприимство, монахи отправились дальше. Молодой, едва они остались вдвоJм, накинулся на старца с упрJками:
– Ты ел мясо, брат! Я глазам своим не верил... Тот долго не отвечал, а потом, наконец, ответил:
– Неужели ты ничего не понял? Бедный человек проявил к нам такую любовь, что выставил на стол то, что сам он, его жена и даже дети едят только по большим праздникам... Поверь, с сегодняшнего дня мой пост станет ещJ строже, но я не мог не ответить на его любовь. А она, брат, превыше поста... Я вдруг понял, что должен сейчас делать. Поднимаю голову, хочу сказать "спасибо", но – никого нет. Может быть, он ушJл в сторожку? Но его и там не было. Я тихо взял рюкзак и, чтобы не разбудить сторожа и его внуков, тихо вышел, предварительно оставив книгу и записку с просьбой вернуть еJ старику, который должен быть где-то поблизости...
3.
В ночных путешествиях есть особое удовольствие, особенно когда под ногами хорошая дорога, в небе яркая луна, а от недавней усталости нет и следа настоящий прилив сил. Мир людей спит, только дальние огоньки фонарей напоминают о том, что где-то есть человеческое жильJ, есть дома, в которых до нового утра спят люди. Земля отдыхает тоже – от дневного зноя, от шума моторов. Ты идJшь, и эхо твоих шагов разносится далеко-далеко, но это когда ты спешишь. А если нет, и ступаешь на землю тихо, то очень скоро становишься бесшумной тенью... Сумеречный мир тоже прекрасен, но, к сожалению, мы редко можем видеть его. Я подошJл к Клязьме. Несколько часов назад рвался на берег, на котором стою сейчас, а теперь дорого бы дал, чтобы оказаться на другой стороне, с людьми, которые так хотели, чтобы я остался с ними. Но они, наверное, спят. И вдруг:
– Смотри, похоже, Виктор, – произнJс кто-то на том берегу. – Это вы, Виктор? – И я узнал голос Ивана.
– Да вроде бы я.
– А я что тебе говорил, – это уже был Игорь, рыжий паренJк, – не мог он не вернуться. – Последние слова, он говорил, уже спускаясь к парому. ...И вот я уже сижу в тесном кругу, искры от костра уносятся высоко в небо. А отдельные перед тем как исчезнуть навсегда, зависают на миг в высоте над огромным притихшим миром. КостJр был разведJн за домом, а потому я его не видел, когда шJл к реке. Чьи-то заботливые руки протянули мне огромную оловянную миску, доверху наполненную отборным варJным мясом.
– Да куда мне столько?! Я не съем...
– Какой же ты мужик, если не съешь? – удивился Сидоров. – Да и идти тебе, чай, ещJ о-го-го сколько!
Сами ребята, как говорится, были уже и сыты и пьяны. Одобрительно посматривая, как я опустошаю тарелку, неспешно говорили о своJм. О видах на урожай, о том, что было бы хорошо, если сухая погода постоит немного, а то всJ дожди залили. Я рассказал им о странном человеке, встреченном мною в поздний час возле храма. Неожиданно Иван очень категорично произнJс:
– Чему здесь удивляться. Это Николай Угодник был...
– Брехать-то, – насмешливо отозвался Игорь.
– Собака брешет, а я правду говорю. Ну ты сам своей башкой подумай: как обычный человек мог неоткуда взяться и исчезнуть вновь. А? То-то.
– Да не верю я во всJ это – не сдавался Игорь. Остальные слушали молча.
– Это твоJ дело. А мне ещJ бабка моя говорила, что Николай Угодник по России издавна ходит, тем, кто в беде помогает.
– А какая у Виктора беда была?
– Этого я не знаю. Может, и была какая, душевная. Никола, между прочим, путников особо любит, особо тех, кто Богу молится. Ты в Бога веруешь? – уже ко мне вдруг обратился Иван. Я кивнул. – А я что говорю. Николу ведь и Угодником назвали за то, что он людям помогает, угождает то бишь... Так вот, как сейчас помню, бабка рассказывала: когда она ещJ в девках была, жили они в одном селе над Окой. Село длинное, большое, стояло на берегу высоком. Жили, рассказывала, неплохо: еJ мать всю деревню обшивала, и дочери старшие ей помогали. А в тот год жара страшная стояла. И вот что интересно: вроде бы тучи находят на небо, ветер поднимается, а дождя не было. И как раз в такую погоду чей-то дом загорелся, как раз за несколько домов от бабкиного. И как на зло, ветер в их сторону. Ну вы знаете, как в таких случаях бывает: дома близко друг от друга стоят, крыши соломенные, да ещJ ветер.
– Хуже нету, – откликнулся Сидоров. – Я сам такое маленьким видел, кажись, это в тридцать девятом было...
– Да постой ты, – перебили его. – Дай человеку досказать.
– Ну так вот, – также неспешно продолжил Иван. – Народ собрался, крик, шум. Одни молятся, мол, слава Богу, ветер не в нашу сторону, другие помогают вещи погорельцам выносить, третьи к своим домам бегут, четвJртые, самые умные, к колодцам за водой... А куда там! Один секунд – и уже другой дом горит. Короче, сгорел наш дом. Головешки только и остались. И вот на следующий день, берет мать моей бабки всех детей своих, и в соседнее село – там церковь стояла и называлась она Никольской. Бабка вспоминала: поставила мать их всех на колени, а сама давай плакать. Вслед за ней и дети заревели. Народ на них глядит и тоже слJзы утирает... Прабабка моя, значит, Бога просила, как, мол, Господи, я теперь жить буду, как эту ораву прокормлю... Бабуле моей лет десять тогда было, я, говорит, всJ примечаю, что вокруг делается. Люди прямо там, в церкви, стали им деньги протягивать. Конечно, в основном полушки медные...
– А что такое полушка? – не вытерпел Игорь.
– Полкопейки.
– Такие деньги были? – искренне удивился рыжий.
– А то, – встрял в разговор Сидоров. Это сейчас копейка – тьфу, а тогда...
– Слушайте, может, хватит? – подал голос мужик, которого все звали Кузей. Сидор начнJт вспоминать, какие деньги были. Дайте человеку докончить. А ты, Ванька, закругляйся. При чJм всJ-таки здесь Никола??
– А ты не торопи. Я и так уже к главному подхожу. Первое время после пожара они у родных жили. И вот, ушли как-то все взрослые в поле, а моя бабка за няньку осталась. Слышит, вроде стучит кто-то в дверь, а собака не лает. Открывает, стоит седенький такой старичок, с палочкой, котомка за плечами – странник вроде бы. Их тогда много по Руси ходило. ЗашJл он в избу, перекрестился и спрашивает: здесь, мол, погорельцы живут? И протягивает бабке моей что-то вроде ящичка. Передай, говорит, это матери твоей. Скажи, что Господь отчаиваться не велит, а за то, что она и в радости Бога за всJ благодарила, он не оставил еJ. И также быстро ушJл, даже воды не попил. А когда взрослые вечером пришли, открыли коробку, а там – деньги. И немалые. Бабка говорит, что на новую швейную машинку хватило...
