Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Виктор Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

На какое-то мгновение он почувствовал, как что-то неудержимо ликующее подталкивает к самому сердцу. Ему, как мальчишке, впервые прыгнувшему с парашютной вышки, хотелось встать во весь рост и закричать о своей победе. И уже те сомнения, те невозможно длинные секунды жалкого страха, которые он испытал некоторое время назад, показались теперь сущим пустяком, нечаянной, нелепой потерей веры в себя. Сейчас же, после этой схватки, он точно знал: будь у него еще граната, он сумел бы справиться и с другим танком, перехитрил бы и поджег.

Хлопнула, откинувшись, крышка люка. Один за другим выскочили наружу трое танкистов, мелькнули за дымом тенями. Ратников машинально потянулся за автоматом, с досадой и растерянностью вспомнил, что отшвырнул его в сторону, когда танк надвигался на него, и, стелясь по земле, пополз его отыскивать.

Сверху вроде бы туча вдруг надвинулась. Откуда они при таком чистом небе? Ратников поднял голову: фашисты, двое с автоматами, третий с пистолетом, стояли над ним в двух шагах. Он встретился взглядом с тем, у которого был пистолет, и сразу понял: конец. Будь автомат под рукой, он снял бы их еще раньше, когда из люка выскакивали. Это уж точно, не упустил бы такого случая. А теперь… Кто же из них будет стрелять? Этот, наверно, с побрякушкой. Ишь, глазищи яростью налились… Что ж, подумалось Ратникову, теперь они разделаются с ним: все-таки насолил им крепко, что и говорить. А был бы у него автомат – коптились бы они сейчас в своем железном гробу. Повезло, повеселели, сволочи, лопочут, рады-радешеньки, в живых остались.

Старший сделал ему знак пистолетом – встать. Рявкнул что-то, багровея лицом. Ратников знак понял, конечно, тут любому ясно, но медлил, прикидывая, как подороже сорвать с них за свою жизнь, однако ничего путного не приходило второпях на ум. Подумал только в последний момент, что стоя принять смерть все-таки достойнее, и решил уж было подняться. Неожиданно резко ударила автоматная очередь. Немцы мгновенно обернулись на выстрелы, двое сразу же ткнулись ничком в заросли, а третий огромными прыжками, точно сайгак, бросился к танку, укрылся за его горящей бронированной тушей.

Ратников вскочил и, пораженный, застыл на месте. Над своим окопчиком почти по пояс возвышался Панченко, в бескозырке и рваной тельняшке. И бил, не заботясь о себе, из автомата. Но теперь, свалив двух немцев, бил уже туда, где укрылся третий. А сбоку к нему приближался тот, другой танк, поводя хоботом орудия.

– Панченко! – не своим голосом закричал Ратников, удивившись, как это тот сумел подняться на раненых ногах. – Ох, паразиты!

Почти ничего не соображая, зная только, что должен, обязан помочь Панченко, Ратников выхватил автомат у убитого немца и кинулся к окопчикам.

Сбоку сухо щелкнул пистолетный выстрел. Ратников лишь оглянулся на мгновение и, продолжая бежать, метров с десяти перекрестил очередью немца с пистолетом в руке, выскочившего из-за горящей машины.

Другой танк не стрелял, но страшно, неотвратимо наползал на окопчик Панченко.

«Заутюжить решил, подлец! Что же это? Зачем?» Ратников бежал, не спуская с него глаз, с отчаянием видя, что остаются последние метры.

– Панченко, я сейчас. Панченко!

Панченко не прятался – и это больше всего поразило Ратникова, – все так же возвышался над окопчиком и посылал последние патроны в надвигающуюся на него громадину. Это было бессмысленно, но он продолжал стрелять, точно надеялся, верил, что пули пробьют чудовищной прочности броню. В следующий миг танк перевалил через крохотный бруствер, обрушился на окопчик Панченко многотонной тушей и заелозил гусеницами, утрамбовывая землю.

Ратников не выдержал, заслонил рукавом глаза. И все пропало… Взметнулись на дыбы быстрокрылые кони, заржали жалобно, призывая хозяина, но лишь степь, горячая и неоглядная, откликнулась на этот тревожный зов тысячеголосым эхом, – казалось, бесчисленные табуны, рассыпавшись, летели по звонкой земле навстречу пылающему, равнодушному солнцу. И никто не мог остановить их, спасти, кроме самого хозяина. Но его уже не было – земля сомкнулась над ним…

– Панченко, я сейчас!

Ратников вздрогнул от внезапно наступившей тишины, поднял глаза и отпрянул: прямо в лицо ему нацеливалось глубокое черное жерло орудия. Танк стоял перед ним, метрах в пятнадцати, точно выжидая, что он предпримет. Спокойно, на малых оборотах работал двигатель.

Что-то роковое крылось за этим странным выжиданием, и Ратников почувствовал вдруг, что не вынесет больше ни минуты, если так будет продолжаться. Представил, как немцы с издевкой наблюдают сейчас за ним из танка через смотровую щель, а он стоит перед ними совершенно беспомощный, будто раздетый донага. Ратников инстинктивно вскинул автомат и судорожно нажал на спуск.

Зачем-то он целился в это немыслимо глубокое, черное, уставившееся в него жерло орудия. Когда автомат перестал биться в руках, Ратников швырнул его под ноги и, повернувшись, медленно пошел к своему окопчику. Не торопясь, точно делал какое-то будничное, обыкновенное дело, отыскал свою бескозырку, окинул взглядом истерзанный снарядами пятачок-плацдарм, погибших ребят, которых так и не успел похоронить и о которых так и не успел написать домой. Кто теперь узнает, как приняли они смерть? Какими были для них последние минуты жизни? Подумал с болью и горечью в сердце: «Все до одного полегли. Вот и Панченко тоже. Молодые – жить бы да жить… Что ж, и так дольше их прожил, подошла и моя минута – не святой… Делили мы прежде все поровну: и горе, и радость, разделим и это – последнее…»

И, почувствовав успокоение и уверенность при этой мысли, при таком честном и равном исходе, Ратников натянул поглубже, ненадежнее бескозырку, посмотрел прощально на свой недалекий, недоступный теперь для него берег – значит, артиллерия так и не подоспела – и, стиснув кулаки, повернулся лицом к танку, неотступно следящему за ним орудийным оком…

3

Дожидаясь взрыва и словно бы не веря, что он все-таки произойдет, будто надеясь на какое-то счастливое чудо, лейтенант Федосеев не отрывал взгляда от знакомого силуэта тральщика, стоявшего в глубине бухты. Торпедный катер Федосеева держался кабельтовых в трех от берега, готовый к переходу в главную базу. Вся команда, жена и дочь командира тральщика Крайнева, представитель оперативного отдела младший лейтенант Кучевский – все стояли на палубе и молча смотрели на обреченный корабль. С минуты на минуту должен был произойти взрыв.

В бинокль Федосеев хорошо видел бортовой номер тральщика, черные фонтаны взрывов вдоль береговой полосы, а еще выше – взбирающихся вверх по тропе моряков, простившихся со своим кораблем и теперь уходивших на прорыв, на помощь базовской команде во главе с майором Слепневым, которая пока еще удерживала немцев у Волчьей балки, на подходе к бухте. Федосеев понимал: почти на верную гибель уходили они, жалел их и виновато смотрел им вслед. Но чем же он мог им помочь? Самое разумное, что можно сделать в его положении, – это сейчас же, не медля ни минуты уходить на полных оборотах от берега, пока немцы не вышли к обрыву и не заметили торпедный катер.

Но Федосеев медлил, держал руки на рукоятках машинного телеграфа и не решался дать ход. Ему, как и всем на катере, надо было дождаться последнего мгновения, увидеть своими глазами взрыв корабля. Зачем, он и сам не смог бы этого объяснить. Федосеев вспоминал последние минуты перед выходом катера из бухты. Когда они, капитан-лейтенант Крайнев, сам он, Федосеев, и младший лейтенант Кучевский, появились на пирсе, на котором уже выстроилась команда тральщика, старший помощник срывающимся голосом выкрикнул:

– Равнение направо! Сми-и-рно! – и, точно на учебном плацу, печатая шаг, пошел им навстречу.

Он остановился в трех шагах – лицо его было напряженным и бледным, – сглотнул тугой комок в горле и неожиданно тихо, точно не хотел, чтобы слышал кто-то еще, доложил Крайневу:

– Товарищ капитан-лейтенант, корабль к взрыву приготовлен. Экипаж построен на берегу в полном составе, при полном вооружении! – И замер, не сводя строгих глаз с командира.

– Хорошо, Максим Савельевич, – так же тихо ответил Крайнев, посмотрел на него с сочувствием, но одобрительно. – Объяснили положение и задачу экипажу?

– Так точно, товарищ командир!

Крайнев медленно, очень медленно шел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица моряков, точно стараясь навсегда их запомнить. Затем опять повернулся к помощнику и уже громко, так, чтобы слышал каждый, отдал приказ:

– Поднять сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!» Беззвучно плакала рядом с Федосеевым Татьяна Ивановна, прижимая перепуганную Ульянку. Торжественно-строго стоял Кучевский в поблескивающих на солнце очках, прижимая к виску подрагивающие пальцы. Застыл, точно окаменев, строй моряков. И в этой гнетущей, напряженной тишине, которую, казалось, не трогают ни взрывы снарядов, ни приглушенный гул недалекого боя, медленно и неумолимо поднимался на фалах последний роковой сигнал.

– Зачем же корабль гробить?! – выкрикнул кто-то из строя, не удержавшись.

Крайнев резко обернулся на голос:

– А что же, немцам прикажете подарить? Машины разобраны, вы все это знаете. – Кивнул в сторону берега: – А немцы вот они – рядом! Мы идем на помощь отряду майора Слепнева, к Волчьей балке. Все до единого! Будем прорываться сушей. – Крайнев выдержал небольшую паузу, сорвал с головы фуражку. – Прощайтесь с кораблем, товарищи!

Помнил Федосеев до мельчайших подробностей это горькое прощание – и то, как моряки, понурив обнаженные головы, проходили вдоль борта тральщика, и то, как Крайнев расставался с женой и дочуркой, и то, как торпедный катер выходил из бухты и команда без всякого приказания построилась на палубе и как сам он, Федосеев, встал в этот строй, и Кучевский, и даже Татьяна Ивановна с Ульянкой на руках…

– Нет, это невероятно! Невозможно! – неожиданно произнес Кучевский, не отрывая взгляда от тральщика, стоявшего в глубине бухты.

Федосеев недовольно покосился на Кучевского. Сейф стоял у его ног, так что он чувствовал его щиколоткой, глаза за толстыми стеклами очков неотрывно следили за тральщиком, были печальны и добры. «Неврастеник какой-то, – подумал Федосеев с досадой. – Ребята, считай, на верную гибель ушли, а он, видите ли, не смог из-за этого сундука, а теперь лирикой страдает. Скорей бы прийти в базу, отвязаться от него».

Глухо, тяжело прогремел в бухте взрыв. Вскинутые могучей силой, взлетели вверх обломки тральщика, медленно, нехотя оседая вместе с огромным фонтаном воды.

– Все, Быков! – с болью сказал Федосеев стоявшему рядом боцману. – Хана тральщику. Ах, черт подери! Свое своими руками гробим – вот время… – Передернул рукоятки телеграфа и словно погрозил кому-то: – Ну, ладно!.. По местам!

– Сушей пробьются, товарищ командир, – сказал Быков. – А тралец жаль, хорошая коробка была. Ничего, новый после войны построят.

– Может, и пробьются, – неопределенно отозвался Федосеев. – Лево руль! Мористее забирай!

– Есть, мористее!

– Сейф с тральщика где?

– В кубрике стоит.

– Придем в базу – сдать в секретную часть. В нем документы, списки личного состава, вахтенный журнал. Неизвестно, что с ребятами станет. Сам понимаешь…

– Понимаю, товарищ командир. Пробьются.

– Это здесь, на ветерке, легко говорить! – взорвался вдруг Федосеев, и боцман с удивлением незаметно посмотрел на него, ничего не понимая.

Федосеев и сам себя не понимал: что-то разладилось в нем за сегодняшний день, вышло из привычного, четкого равновесия. Неожиданный прорыв немцев у Волчьей балки, взрыв тральщика, этот вынужденный уход в базу, странное какое-то ощущение вины перед ребятами с тральщика, будто бросили их, – все это навалилось на него нежданно-негаданно. А тут еще этот оперативник глаза мозолит со своим сейфом.

– Младший лейтенант Кучевский! – крикнул он раздраженно. – Что у вас в нем, бриллианты, что ли? Что вы его все к ногам прижимаете? Никуда он не денется.

– Зачем вы так? – Кучевский посмотрел на него, и такой у него был взгляд, что Федосеев вдруг совершенно отчетливо почувствовал, что странный этот человек видит и понимает его насквозь. И неприязнь его видит, и раздражение, и невысказанное осуждение, что, дескать, взяли с собой на катер, а надо бы тебя вместе с другими послать на прорыв, в пекло это, а сейф твой – лишь причина увильнуть, никуда бы он не делся и без тебя, доставили бы и так куда следует в целости и сохранности. – Зачем вы так, товарищ лейтенант? – повторил Кучевский, конфузясь. – Я ведь не сам, не своей волей, вы же понимаете. – Кивнул на сейф: – Если бы не это… одним словом, обстоятельства так сложились, что…

Он еще что-то говорил, глядя на Федосеева, снимал несколько раз очки, лицо его при этом становилось почти неузнаваемым, вроде бы чужим, болезненным и каким-то беззащитным. Но Федосеев уже не слышал его – врубил полный ход. Моторы бешено взревели, и Кучевский, продолжая жестикулировать, походил теперь на актера из немого кино – голос его совсем пропал.

– Идите в кубрик! – крикнул ему Федосеев в самое лицо. – Там Татьяна Ивановна!

Кучевский согласно кивнул, подхватил сейф, и сутуловатая его фигура скользнула мимо мостика.

– Вот человек, – усмехнулся Федосеев. – Только футляра на него не надели… – Но почему-то на этот раз жалость в нем шевельнулась к Кучевскому: – И зачем только на флот таких призывают?..

Просторным и светлым было море, зыбь катилась пологая, гладкая, и торпедный катер словно на крыльях летел, уходил все дальше и дальше от берега. Нехорошо, неуютно было на душе у Федосеева. Думал он, с какими глазами придет в базу, как ответит, что сталось с тральщиком, а главное – с его командой, и мрачнел от таких мыслей, от предстоящей такой встречи. Понимал умом: нет тут никакой его вины, выполняет он приказ старшего начальника капитан-лейтенанта Крайнева. Да и выхода иного не было. Ну чем он мог помочь, останься со своим катером в бухте? Двумя пулеметами? Двумя торпедами? Немцы тут же накрыли бы, как только заметили. Нет-нет, Крайнев прав, конечно. Иного выхода не было. А сердце все-таки противилось этим мыслям, о другом думалось – о ребятах, оставшихся там, возле Волчьей балки. И никак Федосеев не мог уговорить себя, успокоить.

Миль шесть катер отошел в море, берег теперь слился в сплошную тонкую линию. Федосеев приказал боцману лечь на основной курс и передернул рукоятки телеграфа на средний.

– На полном горючего не хватит, – сказал, покосившись на посмурневшего Быкова. – Часа за четыре дойдем.

– Если погода не подкачает, – ответил хмуро Быков.

– Ты, боцман, не сердись, – совсем дружески сказал Федосеев. – Нашло что-то на меня сегодня, сам не пойму.

– Бывает, товарищ командир. – Быков понимающе вздохнул: – Трудно, конечно, там ребятам сейчас…

– Еще как трудно! А мы как на курорте: палуба надраена, чехлы простираны, медяшки горят. Царская яхта! Откуда же немцы взялись у Волчьей балки?

– Может, воздушный десант?

– Вряд ли, гул самолетов услышали бы. – Федосеев наклонился к переговорной трубе: – Радиста на мостик! Вряд ли десант, боцман. Оборону, наверно, прорвали в глубине. Если так, значит, и с моря не задержатся. Стиснуть челюсти попытаются…

Поднялся на мостик радист Аполлонов.

– Товарищ лейтенант, краснофлотец Аполлонов прибыл по вашему приказанию!

– Становитесь на мостик, – сказал ему Федосеев. – Сектор обзора триста шестьдесят градусов. Поняли?

– Так точно!

– Боцман, держитесь на курсе. Если что, немедленно докладывайте мне. Я в кубрик.

Федосеев спустился в кубрик. Кучевский сидел на рундуке, облокотившись на сейф. Татьяна Ивановна сидела напротив, поглаживая уснувшую Ульянку. Девочка спала сладко, закинув ручонки за голову.

– Представьте себе, – говорил Кучевский Татьяне Ивановне, – небольшой городок на реке, весь в зелени, в садах, две мельницы крыльями машут – от купца Зачесова еще остались, а дальше – леса дремучие, есть места, где и нога-то человеческая не ступала. В гражданскую белоказаки лихачили, при коллективизации – кулацкие обрезы не залеживались. И все это, заметьте, уважаемая Татьяна Ивановна, не на экране, не в книге, а в жизни. Так сказать, история наяву. Приезжайте!

– Так ведь война, Евгений Александрович, – грустно, словно маленькому, улыбнулась ему Татьяна Ивановна.

– Что ж, что война. Кончится – и приезжайте. У нас прекрасная школа-десятилетка. Вы, учительница истории, можете вести очень интересную, увлекательную работу. Я, как завуч, обещаю предоставить вам все возможности. Поверьте, историю нашего края будут не только изучать, о ней непременно напишут книги, и вам в этом выпадет случай принять самое непосредственное участие. Ну разве можно от этого отказываться? Приезжайте, приезжайте непременно!

– Но я ведь жена моряка.

– Весьма похвально. Но ведь всю жизнь следовать за мужем по дальним гарнизонам – не дело для учительницы. Вы будете у нас жить, работать, растить Ульянку. А муж будет приезжать к вам. Это прекрасно, поверьте! Ведь с этими дальними гарнизонами и предмет свой позабыть можно.

– Вам, наверно, трудно это понять, – устало и словно бы не ему, а скорее себе сказала Татьяна Ивановна. Видимо, мысленно она далека была от этого разговора.

– Что трудно? – не понял Кучевский, подышав на очки. – Понять человеку дано все объяснимое. И даже несколько больше.

– Пожалуй, – вяло согласилась Татьяна Ивановна. – Немножко не об этом я, Евгений Александрович. Война ведь идет. Я хотела, очень хотела остаться там, с ними. Но Ульянка…

Кучевский покосился на свой сейф, вздохнул:

– И я вот не смог. Из-за него… Вы знаете, я в жизни всегда чего-то не могу. Всегда куда-то не поспеваю. Хочу, а не поспеваю. Другие меня обгоняют, если я даже тороплюсь. Не буквально, а в переносном смысле, конечно. Так отчего-то складываются обстоятельства. Не странно ли? Впрочем, все это не то, мелочи, никому эти ничего не значащие эмоции не интересны. На первом плане теперь война, человек, как индивидуум, стерт, потерян в этой ужасной, кровавой неразберихе.

– А вот это вы напрасно. – Федосеев подсел к ним. – Война всегда выдвигала яркие индивидуальности. Настоящий человек останется настоящим в любой обстановке. И все эти чувства, эмоции и прочее, о чем вы говорите, будут при нем всегда.

– Да, но происходит и заметное торможение, – не совсем согласился Кучевский. – Диаграмма мыслей наших, если так можно выразиться, бесспорно, сужается в военное время, острие ее направлено к одному – как сделать, чтобы все это скорей кончилось.

– Ну и хорошо! – сказал Федосеев. – И правильно! О прочем другом потом подумаем, будет время.

– В чем-то вы правы. Но ведь нельзя остановить движение мысли, оно ведь носит поступательный характер.

– Никто и не останавливает. Если какая-то мысль, скажем, есть у вас – она и останется, и будет развиваться в любой обстановке. Но если ее нет – жаловаться, увы, не на что, да и не на кого…

– В последнем случае я с вами согласен.

– А в первом?

– Не совсем. Я вот, к примеру, вел исследовательскую работу по истории своего края. На редкость интересную и важную работу. Несколько лет вел, заметьте. Началась война – и все пошло прахом.

– Ничего, подождет ваша работа. Сейчас есть делай поважнее. – Федосеев усмехнулся: – Но вы все же можете предъявить свой личный счет.

– Кому, позвольте спросить?

– Как и все мы: фашизму, Гитлеру!

– Да, в этом вы правы, – помолчав, задумчиво сказал Кучевский. – Здесь никаких разногласий быть не может.

Корпус катера вибрировал, позуживал от быстрого хода, от напряженной работы моторов. Стегали брызги в иллюминаторы. Татьяна Ивановна укрыла Ульянку чьим-то бушлатом.

– Вы бы и сами прилегли, – сказал ей Федосеев, взглянув на часы. – Полпути только прошли.

Она подняла на него глаза, ища успокоения.

– Нет, нет… Что же там будет? Они прорвутся?

– Если говорить честно, очень трудно им, – помедлив, ответил Федосеев. И подумал, что, быть может, мужа ее, капитан-лейтенанта Крайнева, уже и в живых нет, а она вот надеется, конечно, и еще сколько будет ждать и надеяться – трудно представить. – Вы же сами знаете, Татьяна Ивановна, что значит идти на прорыв в таком положении. Вы – жена командира корабля…

– Да-да, конечно, знаю, – поспешно согласилась она, как бы извиняясь за неуместный вопрос.

– Ну зачем вы так? – Кучевский с укором посмотрел на него.

– Послушайте, вы сколько лет на флоте служите? – обозлился Федосеев.

– Полгода. Я ведь из учителей. Но разве это имеет значение?

– Имеет! Вы без году неделя на флоте, а Татьяна Ивановна – шесть лет! Поняли что-нибудь?

– Я не о том, – мягко возразил Кучевский. – Но ведь по-разному можно сказать.

– Зачем? Мы знаем, в каком положении оказались моряки с тральщика. Чего же здесь кружева-то вить?

– Даже о гибели человека можно по-разному сообщить его близким. Все дело в такте, в заботе о людях, в бережном отношении к ним.

– Суть-то одна!

– Одна, да не совсем. Вот, скажем, погиб у вас на глазах человек. Вы пишете его жене: «Уважаемая Марья Петровна! Вашего мужа вчера разорвало в клочья снарядом, сам видел». И все.

– Какие страсти вы говорите, Евгений Александрович! – поежилась Татьяна Ивановна.

– Погодите, погодите, не волнуйтесь, голубушка, – успокоил ее Кучевский. – Это ведь так, условно. А можно написать и по-другому. Ну, например: «Уважаемая Марья Петровна! С глубокой болью сообщаем Вам о героической гибели Вашего мужа и нашего боевого друга-однополчанина, вместе с которым мы прошли сотни километров по фронтовым дорогам…» И так далее. Заметьте, ни в первом, пи во втором случае нет и доли вымысла, все именно так и было. Суть, как вы, товарищ лейтенант, говорите, одна: человек погиб. А вот как донесено это до близких его – велика разница… Но это, разумеется, пример из крайних. А ведь подобные явления, в различных аспектах, конечно, существуют на каждом шагу. – Кучевский поискал что-то глазами, махнул рукой. – Ну, возьмем вот ваш торпедный катер. Он построен, вот мы плывем домой на нем.

– Идем, – поморщился Федосеев.

– Хорошо, идем. А как его строили? В согласии ли между собой мастеровые были или, напротив, в раздоре? Может быть, еще только зачиная его, они уже насмерть переругались, врагами стали. А разве в таком случае дело спорится? Вам это безразлично?

– Абсолютно! – усмехнулся Федосеев.

– А вам, Татьяна Ивановна?

– Пожалуй, нет. – Татьяна Ивановна с любопытством посмотрела на Кучевского, не совсем еще понимая, куда он клонит, но с интересом следя за его мыслью.

– И мне, представьте, нет! – воскликнул Кучевский. – Но надеюсь, вам небезразлично, товарищ командир, как складываются отношения между моряками вашего экипажа? Почему же вас не волнуют отношения между другими людьми – теми, кто строил ваш катер, или теми, кто строит заводы, растит хлеб? Выходит, вам небезразлично только то, что в той или иной мере касается непосредственно вас самих. Так прикажете вас понимать?

– Это философия ради философии, – отмахнулся Федосеев. – А я человек дела.

– Ничего подобного, любезный! – Кучевский с некоторым вызовом взглянул на него: куда девалась его робость, стеснительность? Это был уже совсем другой человек, готовый, судя по всему, постоять за себя.

– Скажите-ка лучше, за что вы, а я скажу вам – за что я.

– Я за то, дорогой лейтенант, чтобы среди нас, людей, в любом деле гармония была.

– Но ведь ее нет! – победно воскликнул Федосеев.

– К сожалению, нет, – печально согласился Кучевский. – Однако судьба ее целиком в наших руках. Основа ее в том, насколько мы ценим, любим, бережем друг друга. И если это каждый из нас поймет…

– Наступит «золотой век», вы хотите сказать? – саркастически усмехнулся Федосеев. – Тогда ждите у моря погоды!

– В том-то и дело, что ее не ждать надо, а самим делать. Каждому свою долю, какая по плечу. А в результате: с мира по нитке – голому рубашка.

– А фашизм?! Что вы на это скажете?

– Это крайность, брак человеческого производства! – вступилась Татьяна Ивановна. – Его уже нельзя исправить, можно только уничтожить. Но в основе своей Евгений Александрович, по-моему, нрав. Он ведь имеет в виду стремление человека к высокому самосознанию, к идеалу, в конце концов.

– Совершенно верно, – подтвердил Кучевский.

– Возможно, – Федосеев поднялся, одернул китель. – Но я – человек военный, человек действия. Если меня кто-то бьет, я не могу, не имею права расшаркиваться перед ним. Как же быть в таком случае с вашей гармонией?

– Вы опоздали, – вежливо улыбнулся Кучевский. – Когда бьют, поздно гармонией заниматься. Чтобы до этого не дошло, надо раньше позаботиться. Это как урожай: что посеешь, то и пожнешь. С той лишь разницей, что посев этот должен длиться столетия, не прекращаясь ни на один день. И, как вам известно, многие просветители, представляющие самые различные народы, посвятили этому всю свою жизнь. И не напрасно, заметьте.

– А вы упрямый человек, – заметил Федосеев. – Не ожидал, признаться. – Подумал: «Да и не такой простак, ишь в какие словесные дебри забрался. А ведь все для того, чтобы Татьяну Ивановну от мрачных мыслей отвлечь. И здесь у тебя свой подход, своя гармония. Ну и ну! Преподавать бы тебе эстетику какую-нибудь, а не на флоте служить…»

Крышка люка вдруг резко откинулась, над горловиной, через которую хлынул вниз солнечный поток света, показалось встревоженное лицо радиста Аполлонова.

– Товарищ командир! Немецкие катера с левого борта. На сближение идут! Справа – два транспорта и сторожевик!

– Боевая тревога! – Федосеев уже на ходу натянул фуражку, успел бросить: – Вот вам и гармония! Татьяна Ивановна, если что – не обессудьте…

– Нас здесь нет, – ответила она понимающе.

– Из кубрика не выходить! – Федосеев загромыхал сапогами по трапу, захлопнул за собой люк.

Он взбежал на мостик, схватил бинокль, хотя и так уже было видно: из-за недалекого мыса выходили два больших транспорта и сторожевик. Они направлялись вдоль побережья. А шестерка катеров, расходясь веером, забирала мористее, охватывала торпедный катер полукругом.

– Охотники, – сказал боцман Быков. – Запрашивают нас, видите?

– Вижу, боцман. – Федосеев сам встал за штурвал. – Значит, и с моря напирают: решили сомкнуть челюсти… Отвечать путано.

На фалах затрепетал сигнал, затем другой. Федосеев понимал: такой трюк не пройдет, это лишь временная оттяжка – немцы сейчас все поймут, быть может уже поняли, значит, схватки не миновать. Но очень нужны были эти минуты Федосееву: они давали ему возможность решить, как действовать дальше. Он видел, что еще есть возможность лечь на обратный курс и уйти назад, пользуясь преимуществом в ходе. Но что его ждало там, откуда он ушел каких-нибудь полтора часа назад? Дальше же, судя по всему, побережье уже было немецким. Идти туда – значит, угодить к ним в лапы. А кончится горючее – катер превратится в неподвижную мишень. Да и возможность какого-либо выбора уменьшалась с каждой минутой: охотники приближались, точно стая гончих неслась навстречу.

– Подняли сигнал: «Застопорить ход!» – доложил боцман. – И еще: «Открываю огонь!»

Федосеев колебался. На какую-то долю секунды он успел подумать о Татьяне Ивановне и Ульянке: «Что с ними будет?» И вдруг совершенно отчетливо понял, что немцы допустили просчет, – перехватывая торпедный катер, оставили открытым сектор для атаки транспортов. Разве могли они предположить, что единственный катер, которому в пору флаг спустить, решится на такую дерзость? К тому же транспорты оставались еще и под защитой сторожевика. Но тут уж Федосееву выбирать не приходилось, и он, бросив короткий взгляд на катерников, застывших на боевых постах, круто положил право руля.

Почувствовав его замысел, ближний к каравану судов охотник стал забирать левее, сверкнули на нем вспышки орудийных выстрелов, потянулся за кормой, густея, хвост дымовой завесы. Он шел на полном ходу, наперерез, пытаясь успеть проскочить между торпедным катером и транспортами, разделить их дымовой завесой.

Федосеев подосадовал: тот успевал выполнить свои маневр. Но в следующую же секунду, когда слева, под самым бортом, ухнул снаряд, Федосеев понял вдруг, что охотник надо обязательно пропустить, хоть и рискованно оставаться под его огнем, и скрыться за его же дымовой завесой.

– Огонь! – скомандовал он, когда охотник проходил прямо по курсу, кабельтовых в двух, стреляя из носового и кормового орудий.

Дробно ударили оба пулемета в ответ, огненными бусами потянулись трассы очередей к нему.

Федосеев рванул рукоятку телеграфа на полный, почти сразу почувствовав, как катер, поднимаясь, выходит на редан, неудержимо стелется над водой. И нажал нетерпеливо на ревуны:

– Торпедная атака!

Он рассчитывал проскочить дымовую завесу, скрыться за ней от наседавших с кормы других катеров и, вырвавшись на чистую воду, попытаться атаковать караван. Что будет дальше – об этом пока не думалось.

Удушливый запах дыма плотно ударил в лицо, засаднило глаза.

Казалось, не катер – самолет летит, пробивая густую облачность. Но это длилось всего несколько секунд. Распахнулся навстречу светлый простор, и Федосеев отчетливо увидел впереди два длинных трехмачтовых транспорта, сыто осевших в воде. Сторожевик бил из всех орудий прямо в лицо, снаряды рвались вдоль бортов, вздымая фонтаны воды, но, к удивлению, ни один из них не угодил в катер.

Сзади, за дымовой завесой, хлопали выстрелы, но охотников не было видно, и лишь тог, что ставил завесу, широко разворачивался теперь справа, не переставая стрелять. Нацеливая катер на первый транспорт, Федосеев подумал, что он все же счастливый человек – так удачно вышел в атаку и пока не получил ни одного попадания. Значит, рассчитал все правильно, промаха не будет, не должно быть. От предчувствия удачи кровь жарко ударила ему в голову.

– Аппараты товсь! – Федосеев не услышал своего голоса при второй команде: «Пли!», а только увидел, как из правого аппарата легко выскользнуло тяжелое темное тело торпеды, и почувствовал, как ветер чуть приподнялся облегченным бортом. «Пошла!» Он помедлил долю секунды, провожая взглядом торпеду, моля только об одном – не промахнуться бы! И круто положил лево руля. Катер повернул на обратный курс.

– Накрыли! Товарищ командир, накрыли! – закричал боцман, и голос его, почти неслышный за ревом моторов, переломился в грохоте взрыва.

Федосеев быстро оглянулся: над транспортом, ближе к корме, взметнулось пламя. Носовая часть стала задираться над водой, кормовая проваливалась вниз. «Все! – подумал Федосеев возбужденно. – Точно сработало! – И покосился на другую, оставшуюся в левом аппарате торпеду: – Может, и эта будет счастливой? – Он решил сделать новый заход и атаковать второй транспорт. – Крайневу с ребятами поможем! Но на этот раз все будет сложнее».