Текст книги "Березовый свет
Лирические миниатюры"

Автор книги: Виктор Хлиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Виктор Хлиманов
БЕРЕЗОВЫЙ СВЕТ
Лирические миниатюры

Предисловие

– И это все? – щурилась бабушка Клава, когда я, мальчишка, недолго проблуждав по лесу, возвращался домой с корзинкой грибов. – Только-то?

Я недоумевал: чего еще хочет бабушка, что еще я должен собирать в лесу?

– Нельзя так, голубок, нельзя, – выговаривала она. – Кто по лесу быстро ходит? Тот, кто душой слеп. А ты не торопись, ходи, присматривайся… Присмотришься, что-нибудь хорошее увидишь.

И я стал присматриваться, замечать то, чего почему-то не видел раньше. Потом это стало привычкой. И всякий раз, бывая в лесу, шагая лугом, я открывал для себя что-то новое. А может ли быть большее счастье, чем ходить по родной земле и открывать всегда новую ее красоту!

Детский сад

Как-то искал я боровики и, забравшись под замшелую елку, чуть было не наступил на елочку-малолетку. Такая махонькая, чуть выше травы.

– Что ж это ты! – сказал ей извинительно, – Этак и помять мог.

Присел на корточки, стал разглядывать. Разве сравнишь с нейлоновой, какие теперь в магазинах продают!

Когда осмотрелся, заметил рядом с ней сестрицу-близнятку, в сторонке еще – совсем одинаковые.

Потом, идя лесом к дороге, видел под старыми осинами маленьких осинят, а под березами – березенят, что ли. Чем не детский сад?

Весна света

Долго шуршал лыжами, припоминая летние стежки. Все исчезло под снежными сугробами, все в лесу было по-иному.

Умаялся вконец, еле уже торил след в снежной целине, наконец выбрался на поляну, присел на еловый выворотень.

Неожиданно расступилась январская сутемень, непривычно ударил в глаза по-летнему яркий свет.

Все вокруг стало предельно разным. Голубым светом вспыхнула в темном провале выворотня сосулька-леденец, прослезилась оранжевой каплей. Березы-модницы стали смотреться в зеркало-снег. Где-то рядом крикнула с перепугу ворона:

– Весна! Весна!

Потом вверху кто-то нежно тронул туго натянутые струны:

– Цзинь! Цзинь!

Все чаще, звонче.

Догадался, это лопались до предела натянутые морозом волокна сучьев: с одной стороны солнце, с другой – январская тень.

Счастливчик

Апрель хозяйничал вовсю. В березняке было совсем тепло, и я прилег на зыбкий грудок валежника: посмотреть, как бродит по лесу весна.

Первым побывал у меня в гостях рыжий муравей, постоял на хворостинке, внюхиваясь в непривычные для него городские запахи, и, повертев головой, сбежал в плесенную серость старых листьев.

Потом выползла из ржавого сухотравья божья коровка: надо же поглазеть, что это за чудовище лежит. Согласно переставляя черные кривые ножки, легко втащила себя на стебелек, непонятно как удерживаясь, покружилась на самом кончике, все складывала-раскладывала крапчатые надкрылки – улетела по своим весенним делам.

И снова, слышу, шорох – не муравьиный.

– Здравствуйте! – веселый голос. – А вот и я.

Присмотрелся: ах, вон оно что! У старого пня из-под лесного хлама осиновый росток выглянул. И почки уже на нем первых в жизни листочков.

Смешной такой малыш, проткнул головой прошлогодний лист, надел на себя, как передник.

По-лесному это значит – в сорочке родился.

И всем понятно

Когда мы пережидали грозу под большой елью, Сашок, внук Семеновны, сказал с обидой: мол, несправедливо это, что нет у нашего леса имени.

– Пошли в лес, говорят, и все… Речку нашу курица перешагнет, а все знают – Добысна!

Мы согласились: конечно, непорядок. А поспорив, решили: зваться теперь нашему лесу Овражьим.

Плохо ли, хорошо окрестили, не знаю, только теперь не безродный.

Потом уже Димка сказал:

– Фамилию-то придумали… А вот в городе какую улицу ни возьми, как-нибудь называют.

Опять стали думать.

Полянку, что, как зеленое блюдце в березняке, Шмелиной назвали – там шмелиная семья живет. Стежку, что по осиннику-говоруну вихляет, – Заячьей. Тоже не без причины, пройдешь по ней – догадаешься. Дубы, что за малиновыми оврагами, – Боровиковыми…

Все перебрали, даже карту составили, все пометили, ничего не забыли.

Рассказывал потом кто-нибудь из нас о своих лесных хождениях так, например:

– Только свернул с Заячьей стежки, а на ней красноголовых! Хоть с мешком собирай. Иду на Шмелиную, ну, думаю, опоздал, а там их больше? А на Лысой от лисичек корешки остались…

И всем понятно, где он побывал.

Беспокойство

Туча еще только чернит далекий край синего неба, не скажешь, скоро ли нагрянет гроза, а может, и вовсе стороной прошумит. Сонно в лесу, душно, как в бане. Дремлют березы, спят ели. А осина шепчет:

– Слышите?

Зашуршала по своим домишкам мелкая лесная братия, кто куда: под лист, под пни да пеньки, в спасительный ельник.

Осина – уже громче, тем, кто еще не чует беды:

– Слышите! Гроза идет!

Притихнет, приложит к холодеющему ветру уши-листья, опять напомнит:

– Гроза! Слышите, гроза!

Снова замрет и еще громче:

– Гроза идет!

И шум ее листьев кажется голосом встревоженной матери.

Лебеди

В начале мая, когда забелеет черемуха и в тихий день можно уже погреться на солнце, пробивается из теплой земли множество удивительных ростков. Нежные, пушистые, смахивают они на маленьких лебедей: у каждого ростка розовый клювик, черные бусинки глаз, мягко изогнутая шейка, Кажется, они плывут, плывут, с тихим шуршанием раздвигая старые листья.

Присмотритесь в эту пору к лесной земле, маленьких лебедей просто нельзя не заметить.

Только не опоздайте! Через несколько дней вдруг превратятся они в обыкновенные стебли папоротника.

Сосны

Долго бродил весенней пущей Липичанской, песчаным берегом Щары и, войдя вдруг в розовый полусвет корабельных сосен, остановился: красота! И невольно встали перед глазами, перемежаясь, другие сосны – Шишкина.

Считают некоторые, мол, придумывал мастер свои чудо-картины. А на них ведь ни одного не виденного им, не жившего на земле деревца нет, ни листочка, ни клочка надуманного неба.

Случайно ли так доступен всем его талант?

Подумалось еще: всякий лес – тот же музей, только без стен, без конца и края.

Сговор

И знаешь, что весь секрет тут в погоде, в неписаных законах природы, но никак не можешь уйти от мысли: все они – цветы, деревья, травы – всяк в свое время, в свой день, начинают новую жизнь. Будто сговорились на каком-то только им понятном языке.

Нигде не встречал весной, чтобы какая-нибудь одинокая березка или полевой дубок выбросили листья раньше или позже, чем их собратья в лесу. Одни и те же цветы зацветают в одно и то же время. В один и тот же день бело вспыхивают свечи каштанов.

Так и думаешь: сговорились.

И осенью – то же самое.

Снова все разом желтеют; березы, вязы, дубы… Только деревья-переселенцы, еще в детстве перебравшиеся на городские улицы, живут уже по своим, каким-то новым законам.

Секрет

Пожалуй, не сыщешь ранней весной дерева краше, чем ель-подросток. Березы еще голые, только просыпаются, Бедняжки-осины всю зиму дрожали на сивере, все в зябких пупырышках, никак не согреются, стоят в лужах воды-снежницы, еле дышат со сна. А дубы и подавно ни живы ни мертвы, будто не пришла весна.

Подлесок тоже еще черен, хмур, неприветлив.

Тут-то попробуй не заметить ели: темень зеленая, а на кончиках лапушек желтые фонарики!

Не мог сам понять, с чего бы ель в рост спешит, когда все деревья только весенние сны снят? Так и не догадался, пока не надоумили.

Секрет, оказывается, вот в чем.

Срубят, бывает, делянку старого леса или пожар набедокурит, дочиста все выметет – березовые семена первыми на гарь поспешат. Не осмотришься – и проклюнутся весной тонкими хворостинками. Семена же ели только зимой туда прискользят по насту под крохотными парусами. Пролежат до тепла на снегу, а с талой водой – в землю. Проклюнутся зелеными крестиками да вскоре и усохнут – не переносит ель в детстве крепкого солнца.

Несколько лет подряд гибнет еловый подрост, пока не подрастут березки, не прикроют их своей тенью.

А потом ели так поступают, хитро.

Весной, когда другие деревья еще голы, быстро сделают шажок вверх и опять, до весны, будто спят.

И так полвека хитрят, пока березы и осины не увезут на дрова. А елин век вдвое дольше березкиного – сто лет.

Удивляются потом люди: давно ли березовый лес был, а теперь, смотри-ка, чисто еловый, темень-теменью.

Вот ведь как: дай бог ногу поставить, а весь-то я сам влезу.

Утерянная радость

Под вечер Сашок притащил в латаной дерюжке ворох лесного сена. Пахло оно чебрецом, земляникой, солнцем, и мы устроили из него чудесные постели.

Долго не могли уснуть, шептались о всяких разностях, видели, как в открытой дверце чердака зябко вздрагивали, медленно падали к земле белые звезды…

Растолкала нас Семеновна по-летнему поздно, часов в семь. Ноги ее были мокрыми от росы, и грибы в корзине тоже были влажные.

– Эх вы-ы! – покачала она головой. – Кто же так долго спит? Радость-то проспали?

И мы увидели эту радость в ее смеющихся морщинках: в них Семеновна ее из леса принесла – нам показать.

Примета

Ветерок неслышно тронул белую прозрачность одуванчиков. Легко взмыли в блеклую синь неба на своих зонтиках точки-семена – искать новые поляны, где еще не поселились желтоголовые братья.

Кивали им вслед лысеющими головами одуванчики-старики, тоскливо, по-человечьи.

– Жарко бедняжкам, раздеваются, – сказала Семеновна. – Замечайте, как сбросили шапки – лето началось.

Трудная вершина

Ну и упрямец же был этот малыш!

Когда, вконец уж выбившись из сил, срываясь, перевертываясь, опять взбирался на вершину, ветер толкал его в грудь, и малыш кубарем скатывался вниз. Но тут же, не передохнув, муравей снова карабкался к такой трудной для него вершине.

И ветер снова сбрасывал его вниз…

Жаль стало мне беднягу, хотя я вовсе не был уверен, что малыш нуждается в помощи. Но, рассудив, все же помог ему сладить с ветром.

Вы думаете, он оглянулся, поблагодарил? Скорей побежал! Я не обиделся на него, видел, что малышу было очень некогда, впереди у него большая, ему только известная дорога. Наверное, его ждали очень уж важные дела за этим песчаным бугорком.

Согласитесь, как часто многим из нас не хватает в жизни именно такого вот упорства.

Росы

С необъяснимым душевным трепетом входишь в еще сонный утренний лес, невольно умеряешь шаги.

Все горит, все сверкает: царство росы!

Лесная земля еще влажная, не слышна под ногой, и позади остается темный, расплывчатый след. Мокрые травинки – как маленькие арки – в бусах разноцветных капель.

Крупная, будто жемчуг, роса блестит на фланелевых манжетках медвежьего уха.

Тишина. Изредка лишь прорежет ее удивительно чистый голос проснувшейся птицы.

Куда ни глянешь – глазенки росы, кажется, следят за тобой из листьев земляники, из-за пней, отовсюду, куда заглянуло розовое солнце.

Роса и тишина держатся в лесу час, другой. Потом все это вдруг исчезает, все в лесу становится другим, все не так, как в таинственное росное утро: сухо, душно, пьяно от запахов смолы и муравьиных горок.

Роса исчезла.

Березовый свет

Странное дело! Когда бабка Федосья, самая удачливая в Заборове ягодница, важно шествовала деревней с первым лукошком земляники, все, без уговора, спешили в Овраги, хотя было до них версты на две дальше, чем до ближних полян, где земляники не меньше.

Женщины приносили оттуда, как и Федосья, полные лукошки на редкость зрелых и крупных ягод. Туда же, в Овраги, поспешил и я, и хождение было удачным.

Перед тем как идти обратно, я прилег отдохнуть, полюбоваться березами. И вдруг я понял, почему земляника в Оврагах зарумянилась раньше, чем на других полянах, причем одинаково со всех сторон.

Секрет заключался в здешнем освещении: мягком, ровном, без теней. Светя на поляну, солнце тысячекратно дробилось, отражаясь от белых березкиных стволов, превращалось в этот ровный, без теней, свет, заглядывало в самые потаенные уголки, грело каждую ягодку.

Вишневые дни

На перевале мая, когда все вокруг в нежной зелени и, кажется, наконец-то настала теплынь, вдруг начинают дуть зябкие ветры и на весеннюю землю снова приходит холод.

Неласковой становится земля.

– Вишня зацвела, – сказал Фадеич. – Неделю теперь не погреешь костей.

Я начал вспоминать: и в прошлом году было так же, и в позапрошлом. Как только вспыхнут белым заревом вишневые сады, – тут же похолодает. Неделю цветет вишня, и все это время ветрено, прохладно. Наверное, чтоб крепче, сочнее была ягода, надо закалиться ей еще в завязи холодом.

Но как только ссыплется вишневый цвет, тихой метелью ляжет к деревьевым ногам, будто снегом выстелет под ними землю, снова повеет теплом, теперь уже на все лето.

Спевки

Серыми комочками весенней земли непонятно откуда они взмывали вверх и с первыми взмахами крыльев начинали свои журчащие песни. Все выше поднимались жаворонки, быстро уменьшаясь, будто сжимались телом, и вскоре нельзя было даже различить, машут они крыльями или нет, но все так же, по спирали, забирались вверх и вверх. Стоило на миг отвести глаза, как птицы растворялись в одноцветье неба. Только слышны были их затихающие голоса.

Потом растворились в синеве и они.

– На спевку полетели, – заметил, щурясь, Сашок. – Там у них конкурс: у кого голос лучше.

«Может быть, – подумал я, – и в самом деле улетают они от земного шума, и между небом и землей голоса их звенят по-иному? Какой это, должно быть, концерт!»

Спустя несколько минут жаворонки снова появлялись над головой. Сложив крылья, камнем падали вниз, молча, обессилев, наверное, голосом, чтобы вскоре, чуть передохнув, опять ввинтиться в небо, где поется так звонко, легко.

Ворожей

Вода в речке была холодной, просто ледяной. Именно в таких речках и водится форель. Выбрав место посуше, мы поставили палатку и, поужинав, пошли к реке. Пока разобрались со снастями, выбрали, казалось, самые удачливые места, – промокли по пояс, опутались паутиной и, вдобавок ко всему, были нещадно искусаны комарьем и крапивой. Когда же собрались уходить, вдруг раздалось знакомое:

– Фи… Фи.

Мы затаились.

Помолчав после вступления, соловей звонко рассыпал то щелкающую, то рокочущую трель. Он был где-то совсем рядом, и, только всмотревшись в неразбериху ольховых веток, мы наконец заметили его.

Было по-вечернему тихо, и в этой тишине – голос соловья, крохотной невзрачной птички с мелко подрагивающим зобиком. Не шевелясь, мы стояли до тех пор, пока он не пропел все свои песни.

Утром, едва начало светать, мы снова услышали его голос. А когда проверили снасти, оказалось, что форель взяла приманку только там, где пел соловей.

Не заворожил ли он рыбу своими трелями?

Моховые леса

Весной, если прилечь на лесной опушке, всмотреться в хаос новых и старых трав, увидишь между ними стройные всходы мхов. Ими можно любоваться часами – так похожи они на миниатюрные сосновые рощи. Тонкие стебельки мха – будто воткнутые в подушку иголки, все близнецы, каждый стебелек венчает темно-коричневая скорлупка лопнувшего семени. Кажется, накрылись стебельки ими от жаркого солнца.

Смотришь на них и смотришь, долго-долго, и почему-то начинаешь думать, что это в самом деле лес и что другой, настоящий, тот, который рядом, нечто совсем иное.

А когда увидишь ползущую сквозь моховой лес букашку, покажется она тебе неземным существом.

Цветоречье

В конце мая, когда разольется по земле долгое тепло, а реки войдут в старые берега, начинается другое половодье: цветоречье.

Из озер-родников: синих, желтых, белых, – застывших на пригорках, обеими сторонами стежек, берегами канав заструятся вниз, к лугам, омежья-ручьи. Местами они разливаются пестрыми плесами, потом снова сужаются, меняясь цветом, текут все ниже. Желтизна одуванчиков переходит в лиловость иван-да-марьи, а она – в синеву незабудок. И чем ближе к лугу, ручьи становятся пестрее, шире. А там уже и не различишь ни красного, ни голубого, ни лилового – все слилось в пестрый ковер луга.

Смотришь со стороны, и мнится тебе – текут разноцветные ручьи.

Обновка

Ранней весной березки не причесаны, все в лохмотьях кожуры – тонкой, грязной, неживой. Ветер треплет их ленты, а сорвет – бросает на землю. И тогда вспыхивает береза чистым белым светом новой бересты.

Ничего не поделаешь – пришла весна, надо думать о новом платье.

Каждую весну меняет березка свой потрепанный зимними бедами наряд, до осени на ней – новый сарафан.

Красный, белый, зеленый

Сразу я и не понял, в чем дело: лицо и одежда встречного человека были окрашены в зеленоватый цвет. Я посмотрел на свои руки: они тоже покрылись зеленоватым налетом.

Потом я заметил, что и воздух весенней дубовой рощи был зеленоватым: солнце процеживалось сквозь почти прозрачную, с нежными прожилками, листву и его лучи были бледно-зелеными.

Белым, каким-то необычным в сравнении с привычным светом кажется весной воздух в чисто березовых рощах.

А воздух сосновых рощ тоже особенный – красноватый.

Трехцветье

Незаметно растаяла в туманах белость снегов и на земле стало неуютно, как в нежилом доме. Первые перелетные птицы тоже, казалось, чувствовали себя будто в гостях, думали: то ли ждать тепла, то ли обратно лететь.

Все в первоапрелье неопределенно цветом, не на чем остановиться взору. Только проблески солнца будили надежду: вот-вот настанет пора по-настоящему весенних перемен.

И пришел май – пора трехцветья.

Синее небо и нежно-синяя озерная вода. По всем лесам – голубые разливы фиалок и ветрениц.

Вокруг синевы – пастельные цвета первой зелени. Она еще непрывычна для глаз, и ты все еще не понимаешь, как это произошло.

И еще – желтые россыпи одуванчиков на полянах, вдоль дорог, и едко-желтые пятна калужницы по берегам рек.

И все это четко, без полутонов – синее, желтое, зеленое.

Так длится очень недолго. И снова не заметишь, как промелькнет эта удивительная пора года, как вспыхнут вдруг по всей земле другие цвета: красные, лиловые, белые, сиреневые, палевые.

Настает многоцветное лето.

Круговорот

Цепкое молодое солнце походя присушило прошлогоднюю траву, выбелило ее космы. Прибитая дождями, она шуршала, как бумага, а сквозь нее пробивались шильца новых мхов, рифленые листья-мечи пырея, метелки полыни.

Лесная земля была устлана новым слоем отжившего свой срок: шишками, листьями, лентами бересты, ореховыми сережками, сучками-обломышами, сохлой иглицей. Время медленно, уверенно перемалывало в труху старые пни, и возле них густо селилась кислица.

Отжившее превращалось в новый слой земли, дающей всем новую жизнь.

Так будет бесконечно долго, до тех пор, пока станет светить солнце.

Думая об этом извечном круговороте жизни, попробовал я представить себе, как когда-то, в дали веков, на еще не совсем остывшей земле, в каком-то ее укромном уголке вдруг пробился к солнцу первый зеленый росток…

Когда же это было? Где?..

Протвины имена

Однажды ты начинаешь замечать то, на что раньше не обращал внимания. Для этого достаточно какого-нибудь незначительного толчка, в пол-уха слышанного разговора. Так, плывя в лодке по омутистой речонке Протве, постепенно открылась мне еще одна весьма интересная закономерность.

Деревня, что стояла на берегу, называлась Протвой; узкий, в рыжих кочках, луг ниже деревни называли Протвинским; лес, разделенный лугом – тоже Протвинским. Даже шаткому мостку, перекинутому через Протву, река опять же дала свое имя. И что уж, казалось, совсем было странным, – фамилии людские не только в Протве, а и в соседних селах пошли от реки: Протвины, Протвиновы, Протины… И даже большак, который проходил невдалеке, назывался Протвинским.

И что бы ни случилось здесь, какие бы перемены ни произошли на берегах Протвы, все будет по-прежнему: не ослабнет связь этой земли с именем узкой полоски неторопливо текущей воды.

Бабушкины гуси

Сидели мы на старых розвальнях, перебирали грибы: в один грудок – получше, на посол, в другой – для сушения, в третий те, что на сковороду. Вдруг – гогот из-за угла: бабушкины гуси. Встали под окном, такой тарарам устроили – уши затыкай.

– А ну, тише! – крикнул Димка. – Белены объелись?

Семеновна окно настежь:

– Цыц, горластые! Только Галю укачала, а вы тут… Вот я вас!

Гогочут. Семеновна опять к окну:

– А чтоб вас!.. Марш на озеро!

Горланят, шеи тянут, часто кланяются. Семеновна во двор:

– Где это моя хворостина, где?

Гуси к ней со всех сторон. Подбегут, выструнят шеи и – за угол, потом опять к бабушке.

– Постой, постой… – прищурилась Семеновна. – Гусят куда девали, дармоеды?

Гуси за угол – Семеновна вслед.

Вернулась, стала рассказывать.

Привели ее к промоине, а там гусята пищат, не могут выбраться. Покуда доставала, гуси вокруг стояли, переговаривались.

Умилялась потом:

– Вы только подумайте, а, за мной пришли… Вот тебе и глупая птица.

Сашок все это по-своему объяснил.

– А что им было делать? – говорит. – Самим же гусят не достать? Вот и пришли за бабушкой.