Текст книги "Инженер Петра Великого 5 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Бой закончился. На палубе, среди тел, стояли мои измотанные, торжествующие солдаты. Они смотрели то на меня, то на пленного короля с благоговением. Мы сделали невозможное.

В наступившей тишине раздался крик дозорного:

– Паруса! На востоке! Наши! Русские идут!

Радостный, звериный рев вырвался из глоток моих бойцов. Я поднялся на ноги. Спасение! Мы выстояли! На горизонте, четко вырисовываясь на фоне серого неба, шла целая эскадра. Десятки вымпелов. Флот Апраксина. Сейчас они ударят шведам в тыл. Мои люди кричали «Ура!», обнимались, плакали от облегчения.

К моему удивлению корабли не спешили вступать в бой. Они шли ровным, безупречным строем. Слишком ровным. Вместо атаки они начали выстраиваться в линию, перекрывая выход из шхер. Радостные крики на моей палубе стали стихать, сменяясь недоумением.

– Что они делают? – пробормотал один из матросов. – Зачем они так встали?

Я схватил подзорную трубу. Хитрый маневр? Заходят с фланга? Но чем дольше я смотрел, тем холоднее становилось внутри. На юте флагмана Апраксина, рядом с адмиралом, стояла знакомая, грузная фигура. Меншиков. Его лицо было деловым и непроницаемым, как у купца, заключающего выгодную сделку.

Я опустил трубу.

Мои люди в оцепенении смотрели то на Карла, то на приближающийся русский флот, их лица медленно вытягивались от ужасающего, немыслимого осознания. А я смотрел на своих бойцов, у меня в голове вынырнула отвратительная догадка. Я только что привел всех в ловушку, из которой нет выхода.

От автора: если вам нравится эта история, то ставьте ❤️. Это увеличивает шансы на вероятность появления 6 тома цикла.

Глава 7

Все чувства разом отступили, вытесненные единственной мыслью – мы в ловушке.

Радостные крики на палубе сменились сначала недоуменным ропотом, а теперь и звенящей тишиной. Мои преображенцы сбились в плотные группы, инстинктивно ища защиты друг у друга. Их взгляды метались от меня к русской эскадре, в этих взглядах плескалось то же, что творилось у меня в душе: оглушающее, тошнотворное непонимание. Это ни в какие ворота не лезло. Этого просто не могло быть.

Флот Апраксина не шел на помощь. С отточенной, убийственной точностью он выстраивался в безупречную линию блокады, перекрывая нам единственный путь к спасению, к Кронштадту. Ни единого лишнего движения, ни одного сбившегося с курса вымпела. На флагмане, рядом с адмиралом, стоял Меншиков. Даже отсюда, с расстояния в полверсты, виднелась его грузная, уверенная фигура. Его физиономия была непроницаемой, как у игрока, который выложил на стол свой главный козырь и теперь ждет, когда противник осознает свое поражение.

Вопросы скользили одна на другую, я не мог понять что происходит. Впервые в этом времени у меня не было четкого ответа что делать – ни малейшего представления. Чья это игра? Меншикова? Этот интриган и казнокрад давно точил на меня зуб, видя во мне опасного конкурента, оттесняющего его от царской кормушки. Но ведь мы с ним договорились, я смог же умаслить его внутреннюю жабу.

Запереть меня здесь, позволить шведам добить, а потом списать все на мою авантюру и безрассудство – вполне в его духе. А потом явиться к Государю с печальным лицом и доложить, что неуемный барон-выскочка погубил себя и своих людей. Не слишком ли тут много свидетелей для такого вранья? С другой стороны, а решился бы он на такое без санкции сверху? Один, на свой страх и риск? Сомнительно. Слишком велик был риск самому лишиться головы, если бы я каким-то чудом выкрутился.

Значит, сам Государь. Кровь застыла в жилах, мозг отказывался принимать эту чудовищную мысль. Царь, давший мне невиданные полномочия сам загнал меня в этот капкан? Испугался? Решил, что я набрал слишком много силы, обзавелся собственной армией, личной спецслужбой, верными до гроба людьми? Испугался, что барон Смирнов, созданный его же волей, стал слишком независимым и слишком опасным? Типа вчера я строил для него флот, а завтра построю эшафот? Патриотизм в нем всегда боролся с паранойей, неужели на этот раз вторая победила? Картина Репина «Приплыли».

– Ваше благородие… что происходит? – Голос капитана Глебова дрогнул. Он стоял рядом, лицо его стало серым. – Это же наши… Почему они?..

Я не ответил, мой взгляд был прикован к коленопреклоненному шведскому королю. Карл XII. Вот он, главный трофей, который должен был вознести меня на вершину славы, а вместо этого стал камнем, тянущим на дно. И этот «камень» вдруг начал снова приходить в себя.

Шведский монарх встряхнул головой, разгоняя дурман. Его мутный поначалу взгляд сфокусировался. Он увидел свой разбитый флот, свой тонущий флагман, а потом – русскую эскадру, блокирующую пролив. И он, гений тактики, полководец от Бога, в одно мгновение оценил всю диспозицию, разглядев не спасение врага, а его внутренний раздрай, замешательство.

На его лице вспыхнул прежний, ледяной огонь. Воин до мозга костей, он продолжал сражаться даже на коленях, со связанными руками.

– Stå upp! Till vapen! De är i oordning! Framåt! (Встать! К оружию! Они в замешательстве! Вперед! – швед.) – его командный голос, ослабевший, но полный прежней властной силы, прорезал тишину.

Оставшиеся в живых на палубе шведские гвардейцы, раненная личная охрана, вздрогнули. Очнувшись от оцепенения, они с яростью ринулись на моих преображенцев, пытаясь отбить своего монарха. Приказ короля вернул им цель и смысл. На палубе снова закипела жестокая свалка.

Я оказался между молотом и наковальней. Впереди – стена из своих кораблей, готовых в любой момент открыть огонь. Позади – разрозненные, но все еще опасные остатки шведского флота. А прямо здесь, на моей палубе, разгорался бунт. Времени на раздумья не было. Ни секунды.

Сдаться Апраксину? Неминуемый конец. Меня бы судили за измену, а моих людей либо перебили бы при попытке сопротивления, либо отправили на каторгу. Сражаться со шведами до конца? Бессмысленное геройство, которое лишь отсрочит гибель на пару часов. Был только один выход. Безумный, самоубийственный, но единственный. Прорваться.

Глебов продолжил методично отстреливать врагов. Краем глаза я видел, как в нашу сторону устремилась вся шведская армада.

Я подошел к королю. Он уже пытался подняться, его гвардейцы прорубали к нему кровавый коридор. Его взгляд встретился с моим – полный торжествующей ненависти. Он думал, что победил.

Не выхватывая шпаги, которую подобрал по пути, я развернул ее в руке, перехватив за лезвие. Тяжелое, узорчатое навершие эфеса превратилось в кастет.

– Простите, ваше величество, – пробормотал я. – Ничего личного.

Короткий удар пришелся ему точно в висок. Несильный. Карл качнулся, его глаза закатились, и он безвольно осел на палубу. На этот раз – надолго.

Остатки шведских гвардейцев замерли. Их бог снова пал, на этот раз от руки трусливого варвара, ударившего исподтишка.

– Взять его! – крикнул я своим.

Двое моих бойцов подхватили обмякшее тело короля и поволокли его к трапу, ведущему в трюм. Глебов таки добил врагов, кто не сдался нам. Палубы была скользкой от желеистых сгустков крови.

Я обернулся к своим людям. К Глебову, к де ла Серде, к десяткам измазанных в крови и пороховой гари лиц, смотревших на меня с надеждой и ужасом.

– Слушать мою команду! – громко проорал я. – Штурвал – на норд-ост! Машине – полный ход! Готовимся к прорыву!

Глебов уставился на меня, как на сумасшедшего.

– Но, барон… там же наши… Апраксин…

– Это приказ, капитан! – отрезал я. – Мы идем сквозь них. Напролом. Кто встанет на пути – его проблемы. Выполнять!

На мгновение мне показалось, что никто не сдвинется с места. Идти на таран своих же – за гранью понимания, за гранью воинского долга и простой человеческой логики. Глебов смотрел на меня, на его лице было все написано – шла борьба: присяга против здравого смысла, приказ командира против очевидного самоубийства. Но рядом с ним стоял де ла Серда. Старый испанец, не моргнув глазом, выхватил шпагу и молча указал ею вперед, в сторону блокады. Этот жест решил все.

– Рулевой! Лево руля! Курс на прорыв! – рявкнул Глебов, и его голос вернул команду к жизни.

Корабль вздрогнул. На приказ отозвались отчаянным звоном лопат, швыряющих последние запасы угля в ненасытную топку. Наше усовершенствованное, доведенное до ума Нартовым сердце – паровая машина – взревела, переходя с размеренного рабочего ритма на предельные обороты. Палуба задрожала от напряжения, гребные колеса взбесились, вспенивая свинцовую воду, и наша маленькая флотилия из трех потрепанных в бою кораблей-носителей рванула домой.

Мы шли не на флагман Апраксина, не в центр их грозного строя, а в самую узкую щель, в брешь между двумя линейными кораблями, стоявшими чуть поодаль от основной группы. Единственный шанс. Колоссальный риск: одно неверное движение рулем, один сбой в машине – и нас размажет между двумя гигантами. Но именно в этом и заключался расчет – в нашей скорости и маневренности. Мои легкие, оснащенные паровыми машинами корабли были куда проворнее громоздких парусников Апраксина, которые в условиях шхер и переменчивого ветра становились неповоротливыми коровами на льду.

На флагмане блокады наш маневр заметили. Там началось движение. Снова подняв подзорную трубу, я увидел, как Апраксин метался по юту, отдавая приказы, орудийные расчеты занимали свои места, из пушечных портов высовывались черные, голодные жерла орудий. Но огня не было. Адмирал колебался. Он не мог поверить в нашу дерзость, не мог отдать приказ стрелять по русскому флагу.

Рядом с ним стоял Меншиков. Его лицо было багровым, он что-то кричал, яростно жестикулируя, указывая то на нас, то на пушки. Светлейший князь, в отличие от адмирала, колебаний не испытывал, он был готов утопить нас здесь и сейчас, не задумываясь. Для него мы были угрозой, которую нужно ликвидировать любой ценой. Но приказ отдавал Апраксин, и на его плечах лежала вся ответственность. Открыть огонь по кораблям, только что одержавшим немыслимую победу, захватившим в плен шведского короля, – верный билет на плаху, независимо от исхода. Гнев Петра был страшен, и адмирал это знал лучше, чем кто-либо. Если конечно Государь не является инициатором нашего бедственного положения.

Мы неслись прямо на них. Расстояние таяло на глазах. Сто саженей. Пятьдесят. Уже можно было разглядеть изумленные и испуганные лица матросов, не понимающих, что вообще происходит. Мы прошли так близко, что, казалось, можно было дотронуться рукой до их просмоленного борта. Мимо пронеслись ряды пушек, растерянные лица канониров, сжимавших в руках зажженные фитили. А потом – корма, бурун от руля, и мы вырвались на оперативный простор, оставив за спиной ошеломленную эскадру.

Прорыв удался. Мы прошли сквозь строй, не получив ни единого выстрела в спину.

Оглянувшись, я замер. Картина была достойна кисти великого баталиста. Наша маленькая флотилия уходила к Кронштадту. За нами, нарушив строй, разворачивался флагман Апраксина, явно намереваясь преследовать. А дальше, в лабиринте шхер, застыл обезглавленный шведский флот. Оправившись от первого шока, потушив пожары, они не двигались с места. Их король был у нас. Их несокрушимый броненосец лежал на дне. Их адмиралы, лишившись верховного командования, не решались ни на отступление, ни на атаку, просто наблюдая за этим странным русским балетом. Стояние на Угре, версия два ноль, только на Балтике.

Шведы были мощнее. Даже сейчас, потеряв несколько кораблей, они все еще представляли грозную силу, способную раздавить и нас, и эскадру Апраксина. Но они были парализованы, их боевой дух сломлен.

На моем корабле напряжение понемногу спадало. Люди, осознав, что выжили, обессиленно опускались на палубу. Кто-то смеялся нервным, срывающимся смехом, кто-то просто молча смотрел на удаляющийся вражеский флот.

– Они не будут стрелять, – глухо произнес де ла Серда, подходя ко мне. Он вытер со лба пот, смешанный с пороховой гарью. – Апраксин не рискнет. Он будет идти за нами до самого Кронштадта, чтобы взять нас там. Он думает, что запер нас в еще большей ловушке.

– Главное, мы выиграли время. – ответил я. – И привезли с собой такой трофей, от которого ни Меншиков, ни сам Государь так просто не отмахнутся.

Я посмотрел на юго, в сторону дома. Я возвращался триумфатором, только что выигравшим битву, а может и войну.

Кронштадт встретил нас гулом колоколов и восторженными криками. Весть о нашей невероятной победе подобно лесному пожару, обогнала нас и уже бушевала в городе. Весь порт, причалы были забиты народом. Люди карабкались на крыши пакгаузов, на мачты стоящих в гавани кораблей, чтобы увидеть героев, сокрушивших шведскую армаду и пленивших самого «Северного льва».

Наша маленькая, израненная флотилия медленно входила в гавань. На палубе моего флагмана царила выжидающая тишина. Мои преображенцы, смыв кровь и грязь, стояли в безупречном строю с суровыми, непроницаемыми лицами. Они не разделяли всеобщего ликования, они, как и я, ждали развития событий и объяснения поступку русских флотоводцев. Флагман Апраксина вошел в гавань следом за нами, отрезая пути к отступлению даже здесь, в сердце русского флота.

Мы ошвартовались у главного пирса. Я спустился по трапу первым. Земля под ногами была непривычно твердой. Толпа взревела, приветствуя меня. Десятки рук тянулись ко мне, люди выкрикивали мое имя, женщины радовались. На миг я ощутил себя римским полководцем, вернувшимся с триумфом, правда это чувство оказалось мимолетным.

Следом за мной на берег сошли мои люди. За ними, под конвоем, вывели плененного Карла XII. Шведский король, с перевязанной головой и связанными за спиной руками, держался с ледяным достоинством. Он с презрением оглядел ликующую толпу, и его взгляд не выражал ничего, кроме холодной ярости.

С флагмана Апраксина уже спускались. Меншиков шел впереди, на его лице застыла непроницаемая маска, в которой, однако, сквозило плохо скрываемое торжество. За ним, с видом человека, исполняющего неприятный, но необходимый долг, следовал Апраксин.

На причале нас уже ждали. Две роты преображенцев, жаль не из моих, а из полка Меншикова, выстроились в идеальное каре, отсекая нас от толпы. Лязг оружия, блеск штыков, каменные лица гвардейцев – атмосфера сгущалась, в ней не было ничего от праздника, только предчувствие экзекуции. Меншиков подошел вплотную. Толпа замерла, в этой тишине зависло ожидание чего-то важного.

– Именем Государя и Отечества, – голос светлейшего князя звенел от плохо сдерживаемой радости, пока он разворачивал свиток с большой сургучной печатью. – Барон Петр Алексеевич Смирнов, вы обвиняетесь в государственной измене, самовольном оставлении поля боя, неподчинении приказу и развязывании братоубийственной бойни. Вы арестованы.

Он протянул мне указ. Я не стал его брать, мой взгляд был прикован к подписи и печати. Все верно. Рука Государя.

За моей спиной раздался сухой, резкий лязг взводимых курков. Мои преображенцы, личная гвардия, вскинули винтовки, направив их стволы на гвардейцев Меншикова. Де ла Серда, стоявший чуть в стороне, без единого слова обнажил шпагу. Воздух наэлектризовался. Еще одно мгновение, одно неверное движение – и причал превратится в кровавую баню. Русские начнут убивать русских еще и на глазах у пленного шведского короля.

– Ваше благородие, только прикажите, – прохрипел стоявший рядом со мной сержант, который прошел со мной рейд на Евле. – Мы за вас любому глотку перегрызем.

Меншиков на миг отступил, его лицо потеряло всю свою напускную храбрость. Он не ожидал такого, думая, что я сломлен, а мои люди бросят меня при первом же грозном окрике. Но он просчитался: эти люди были верны мне.

Я поднял руку, останавливая их.

– Отставить, – мой голос прозвучал достаточно громко. – Опустить оружие.

– Но, барон… они… – начал было де ла Серда.

– Это приказ, капитан, – я посмотрел на испанца. – Нельзя. Нельзя идти против Государя. Они только этого и ждут. Хотят, чтобы мы подняли бунт и дали им законное право вырезать нас всех до единого. Не доставляйте им такого удовольствия. Мы проиграем этот бой, чтобы выиграть войну.

Мои солдаты с неохотой опустили оружие. На их лицах отчетливо читались ярость и бессилие. Они подчинились.

Меншиков, придя в себя, самодовольно ухмыльнулся.

– Взять его! – скомандовал он своим гвардейцам.

Двое солдат подошли и грубо заломили мне руки за спину. Я не сопротивлялся. Меня повели сквозь строй, как преступника. Рядом вели и Карла. Шведский монарх, наблюдавший за этой сценой с нескрываемым изумлением, вдруг расхохотался. Громко, истерично. Он смотрел то на меня, то на Меншикова, и в его смехе было все: и понимание, и презрение к этой дикой, варварской стране, где победителей бросают в тюрьму.

Нас провели через весь городок. Толпа, которая только что ликовала, молча расступалась, провожая меня испуганными и сочувствующими взглядами. Меня не бросили в обычную тюрьму, а привели в самые мрачные казематы крепости, туда, где держали опаснейших государственных преступников.

Тяжелая, обитая железом дверь со скрежетом захлопнулась за мной, отрезая от мира. Я остался один, в кромешной тьме, в ледяном, пахнущем сыростью каменном мешке. Триумф обернулся падением. Сидя на холодном полу, я думал лишь об одном: чего я не знаю?

Что случилось за тот промежуток времени, что я вышел из гавани на битву со шведами?

Глава 8

Я остался один в темноте.

Первые несколько мгновений мозг отказывался принимать реальность, парализованный ступором. А потом меня прорвало. Не страх, и не отчаяние – ярость. Она поднялась из самых глубин, выжигая остатки разума. Вскочив, я не помня себя впечатал кулак в шершавый камень стены. Острая боль в костяшках, отдающаяся до самого плеча лишь подлила масла в огонь.

Предал! Он меня предал! Царь, Государь, твою мать, Петр Алексеевич Романов! Из ничего, из грязи и промышленных отходов я слепил для него оружие победы. Не спал ночами, вдыхая ядовитые испарения в лабораториях. Стоял на палубе под шведскими ядрами, смотрел в глаза их королю! Я выиграл ему эту чертову битву, приволок на аркане непобедимого Карла! А он⁈ Швырнул меня в этот каменный мешок, как паршивого пса!

«Государственная измена… Самовольное оставление поля боя…» – слова из меншиковского указа пульсировали в голове, отзываясь тупой болью. Какая измена⁈ Какое оставление⁈ Я прорывался из ловушки, которую они же мне и устроили! Спас людей, корабли и самый ценный трофей этой войны! И за это – тюрьма. Обвинение, состряпанное наспех, настолько нелепое и грубое, что от него несло фальшью за версту. Но он поверил.

Или сделал вид, что поверил.

Воздуха в камере не хватало. Мерил шагами свое узилище – четыре туда, четыре обратно. В голове вспыхивали и гасли картины: дымящиеся развалины Евле, лицо Нартова, озаренное открытием, хрип умирающего диверсанта, искаженное ненавистью лицо Карла… Все напрасно. Вся моя титаническая работа обнулилась одним росчерком пера, продиктованным то ли страхом, то ли завистью.

Проклятые интриганы! Проклятые нравы! Верность здесь ничего не стоит. Победителей не судят? Ха! Победителей здесь боятся больше, чем врагов, и спешат закопать поглубже, пока они не стали слишком сильными. Я проклинал тот день, когда решил ввязаться в эту игру, поверив, что могу что-то изменить. Нужно было сидеть в своем Игнатовском, строить маленькую крепость и не лезть в большую политику. Дурак. Самонадеянный, тщеславный дурак.

Опустившись на холодный, влажный пол, я прислонился спиной к стене. Ярость выгорела, оставив после себя пустоту. Дыхание выровнялось. Нестерпимо ныла рука. В полумраке с трудом различил сбитые костяшки. Боль подействовала как нашатырь. Она заставила мозг, привыкший к поиску неисправностей, наконец-то заработать.

Эмоции – в сторону. Непродуктивно. Нужен анализ. Нужна логика.

Итак, что в сухом остатке? Я арестован. Приказ подписан лично Государем, сомнений нет. Меншиков, зачитывая указ, едва сдерживал торжество. Все это произошло публично, на глазах у всего флота и пленного шведского монарха.

Начнем с простого. Мог ли Меншиков провернуть это в одиночку? Сфабриковать указ, подкупить Апраксина, арестовать меня? Нет. Исключено. Александр Данилович – казнокрад, интриган, но не безумец. Риск не просто велик – стопроцентный. Петр бы его с землей сровнял, как только разобрался бы в ситуации. Значит, приказ подлинный. Царь знал и одобрил. Это аксиома, отправная точка.

Идем дальше. Мотив Петра. Паранойя? Страх перед моей возросшей силой? Возможно. Я действительно стал слишком заметен: своя промышленность, своя армия, свои люди, теперь еще и слава победителя. Для правителя, всю жизнь борющегося с заговорами, такой набор качеств у одного подданного – серьезный повод для беспокойства.

Но и здесь что-то не сходилось, логика давала сбой. Зачем такая демонстративность? Зачем подрывать боевой дух армии, наглядно показывая, как поступают с победителями? Выставлять на посмешище всю страну перед Европой – это политически невыгодный ход. А Петр, при всей своей импульсивности, прежде всего прагматик. Он не стал бы ломать работающий и чрезвычайно эффективный инструмент, то есть меня, без веской, сверхвеской причины. В этом аресте не было прагматизма, была только какая-то показная, почти истеричная расправа.

Значит, в уравнении не хватает переменной. Есть некий фактор «Х», о котором я не знаю. Что-то произошло за то время, что я был в море. Что-то, заставившее царя действовать вопреки собственной выгоде и перевесившее на весах и пленение Карла, и мою будущую полезность. Вот она, ключевая точка. Нужно ее найти.

В этих размышлениях я не сразу услышал шаги за дверью. Скрип замка заставил поднять голову. Дверь со стоном отворилась, впуская в камеру тусклый свет свечного фонаря и две фигуры. Впереди – молчаливый тюремщик. За ним – высокий, сухой человек в темной рясе.

Стефан Яворский.

Остановившись на пороге, он изучал меня в полумраке своими умными, пронзительными глазами. Тюремщик поставил фонарь на пол и, не говоря ни слова, вышел, снова заперев дверь. Мы остались одни.

– Мир вам, барон, – безэмоционально произнес Церковник. – Я пришел исполнить свой пастырский долг. Государственные преступники перед лицом грядущего суда нуждаются в исповеди и наставлении духовном.

Я угрюмо смотрел на него снизу вверх. Исповедь. Какая тонкая издевка. Этот человек, считавший мои заводы бесовщиной, теперь пришел слушать мое покаяние.

– Благодарю за заботу, ваше высокопреосвященство, – медленно поднимаясь на ноги, я отряхнул одежду. – Но, боюсь, каяться мне не в чем. Разве что в излишнем усердии на службе Государевой.

Яворский не отвел взгляда. В тусклом свете фонаря его лицо оставалось непроницаемой маской. Выдержав паузу, он тем же тоном продолжил:

– Усердие – добродетель, барон. Но усердие, что порождает смуту в умах и сеет рознь среди верных слуг Государя, – уже грех гордыни, – начал он издалека, будто прощупывая почву. – Ваша победа велика, вот только эхо от нее оказалось громче самой победы. Оно разбудило тех, кто предпочел бы спать спокойно.

Он говорил загадками, я решил подыграть этой тонкой иезуитской игре. Ясно, что он пришел на разведку, прощупать почву. Нужно было понять, что именно ему требуется.

– Неужто моя скромная персона так встревожила покой господ? – в моем голосе прозвучала неприкрытая ирония.

– Ваша персона, барон, стала знаменем, – отрезал он, и в его голосе впервые прорезался металл. – Знаменем новой силы, не подчиняющейся старым законам. Против вас сплотились те, кто вчера еще грыз друг другу глотки: князь Меншиков, видящий, что вы строите промышленность, где не будет места его монополиям; старые боярские роды, слышащие в гуле ваших машин похоронный звон по своему миру; генералы, для которых ваша тактика – прямое оскорбление. Они все пришли к Государю. Кричали о вашей гордыне, о личной армии, о популярности в народе. Кричали, что завтра вы, опьяненный славой, захотите большего.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, он подводил меня к мысли, что царь сломался, поддался давлению. Хотел увидеть в моих глазах гнев, жажду мести. Хотел, чтобы я сам предложил ему союз против предавшего меня монарха. Серьезно?

– И Государь их послушал? – спросил я, пытаясь узнать что же происходит за стенами тюрьмы. – Поверил, что я, создавший для него оружие, направлю его против него же?

– Государь устал, барон, – уклончиво ответил Яворский. – Перед ним стена ненависти. И ваше имя – на флаге тех, кто эту стену воздвиг.

Он замолчал, казалось он ненавязчиво хочет дать мне возможность сделать свой ход. Я почти его сделал, обида и злость снова закипали внутри. Но что-то мешало. Какая-то деталь не вписывалась в эту простую и логичную картину предательства. Публичность. Показная жестокость. Не в стиле Петра. Ну не верю я.

Рассуждая больше вслух, чем обращаясь к нему, я начал говорить:

– Странно все это. Если бы он хотел меня убрать, сделал бы это тихо. Яд в вине, несчастный случай на охоте, кинжал в темном переулке – проще и… чище. Зачем этот спектакль? Этот арест на глазах у всех? Зачем показывать шведам наш разлад? Не похоже на него. Невыгодно.

Яворский смотрел на меня с нечитаемым выражением. Кажется, ход моих мыслей его удивил. Он ожидал эмоций, а тут – анализ.

– Возможно, у него не было выбора, – осторожно предположил он. – Они были готовы к бунту.

– К бунту? – я усмехнулся. – Против Петра? Да они боятся его тени. Нет. Здесь что-то другое.

И тут в голове, словно шестеренки в сложном механизме, со скрежетом сошлись все нестыковки. Публичность. Безопасность государственной тюрьмы. Вопиющая невыгодность для самого царя. Все детали сложились в единую, чудовищную в своем цинизме картину, указывая на единственно возможное решение. Ай да Петр, ай да красава!

– Он меня не предал, – я посмотрел прямо в глаза Яворскому. – Он меня спрятал.

Местоблюститель вздрогнул, его напускное спокойствие увяло.

– Что вы имеете в виду?

– Единственный логичный ответ! – я нахмурился, мысленно осматривая возникшую мысль. – Он понял, что они меня убьют. Что ваш Меншиков, бояре, все эти напуганные аристократы найдут способ от меня избавиться, потому что я стал для них смертельной угрозой. Он не мог меня защитить открыто – это бы спровоцировало их на немедленные действия против него самого. Поэтому он и разыграл этот спектакль! Публично унизил и бросил в тюрьму, чтобы показать им: «Проблема решена, он больше не опасен». Он запер меня в единственном месте, куда они не посмеют сунуться, – в своем личном каземате! Это не предательство, ваше высокопреосвященство. Это… охранная грамота. Написанная кровью моей репутации.

Яворский был ошеломлен. Еще бы, он пришел вербовать сломленного мятежника, а нашел человека, разгадавшего замысел самого Царя. Он недооценил меня. И до него дошло, что игра гораздо сложнее, чем он предполагал.

– Даже если вы правы, – наконец произнес он, обретая дар речи, – это отчаянный ход. Государь играет с огнем. Успокоив одних, он мог придать смелости другим, кто метит выше.

– Вы о боярах, – я ухватился за эту нить.

– И не только, – Яворский понизил голос. – В Москве все чаще говорят о царевиче Алексее. О том, что он – надежда на возврат к старым, благочестивым временам. Эти разговоры активно подогревает его новый воспитатель, барон Гюйссен. Весьма умный и деятельный господин. И, что примечательно, с недавних пор – близкий друг и частый гость в доме светлейшего князя Меншикова.

Вот оно. Последний элемент мозаики. Меншиков, пытаясь убрать меня, сам того не ведая, играет на руку тем, кто хочет убрать его патрона. Вступил в союз с силами, которые используют его вслепую. Они плетут заговор вокруг наследника, и мой арест, ослабивший царя, – именно то, что им было нужно. Вот ведь навертели, интриганы!

Взгляд Яворского изменился. Он понял, что я разгадал игру, готов в нее играть. И что в этой борьбе за власть я могу стать для него ценным союзником, потому что теперь наши цели совпадали.

Горечь предательства испарилась. Первая, эгоистичная мысль – «Так ему и надо! Сам заварил эту кашу, пусть сам и расхлебывает!» – умерла, не успев родиться. Мгновенно пришло понимание: доберись эта боярская свора до Петра, меня не просто убьют. Меня сперва заставят под пытками выдать все мои секреты, все чертежи, а потом пустят в расход как опасного свидетеля. Моя жизнь оказалась неразрывно связана с жизнью моего тюремщика. Мы в одной лодке, которая дала течь и стремительно идет ко дну.

– Государь заигрался, – произнес я вслух, и Яворский осторожно склонил голову. – Он думает, что контролирует ситуацию, и к сожалению недооценивает их упорство. Царь видит в них жадных шакалов, а это уже готовая волчья стая, ждущая лишь момента, когда вожак ослабеет.

Наблюдая за местоблюстителем, стало ясно, что перед Яворским открылась совершенно иная, куда более страшная перспектива.

– Вы пришли ко мне, ваше высокопреосвященство, не для исповеди, – я решил перехватить инициативу. – Пришли, потому что боитесь смуты, которая похоронит под собой и трон, и церковь. Искали союзника, полагая, что я сломлен и жажду мести. Но ситуация сложнее. И теперь мы можем помочь друг другу.

Он выпрямился.

– Вы просите меня, барон, пойти против воли Государя? Формально, вы – преступник. А я, местоблюститель престола, должен стать вашим пособником? Это безумие.

– Это единственный выход, – парировал я. – Я не прошу вас идти против Государя. Я прошу помочь ему не совершить роковую ошибку. Вам нужно передать послание Якову Брюсу. На словах.

Подойдя ближе, я понизил голос, чеканя каждое слово:

– Передайте графу дословно: «Заговор глубже, чем кажется. Под удар хотят поставить самого Государя. Главная угроза исходит от старых родов, которые вслепую используют алчность Меншикова. Пусть ищет связь между ними и воспитателем царевича, бароном Гюйссеном». Все. Это информация к размышлению, а не призыв к бунту.

Яворский молчал, взвешивая каждое мое слово. Смертельный риск. Он становился носителем информации, за которую могли лишить головы.

– Даже если я это сделаю… – начал он с сомнением. – Брюс – исполнитель. Решение принимает царь. А он вас не слышит.

– Значит, нужно, чтобы он услышал, и говорить с ним следует не о моей судьбе. Говорите о судьбе главного трофея этой войны. Вот ваши аргументы, ваше высокопреосвященство. Пленный король Карл. Пока он здесь, мы диктуем условия Европе. Но если до Лондона или Вены дойдут слухи, что в России смута, а пленивший короля полководец сидит в тюрьме… Наш авторитет не будет стоить и медного гроша. Они могут потребовать выдачи Карла как незаконно захваченного монарха. Или, хуже того, помогут ему бежать, воспользовавшись нашим хаосом. Скажите Государю, что, играя в свой гамбит со мной, он рискует потерять главный плод всей Северной войны. Пусть посчитает, что ему дороже: внутренние интриги или мирный договор на его условиях.