Текст книги "Инженер Петра Великого 5 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Циничный, абсолютно логичный расклад начал проясняться. Мой план, нацеленный на внешнее ослабление Швеции, идеально совпал с внутренними интересами их элиты.

– А контрибуция металлом? – спросил я, все еще пытаясь найти изъян в этой схеме.

– А контрибуция металлом, – подхватил Брюс, – позволит им запустить простаивающие рудники и мануфактуры, чтобы выполнить наши условия. Они сохранят промышленность и дадут работу людям, списав все тяготы на проигравшего войну короля. Мы для них – идеальный инструмент для решения их внутренних проблем. Да и мнится мне, что им выгоднее торговать излишками железа, чем вливать их в затеи Карла. Последние несколько лет шведская казна не пополнялась, все шло на убыль, а тут еще и плен.

Вооруженный этим знанием, на следующий день я действовал безжалостно и уверенно. Я требовал, знал, что они согласятся. Одновременно я решил использовать ситуацию для продвижения своего самого сложного проекта – воспитания Алексея. Понимая, что Государь во многом сам запустил воспитание сына, я видел свою задачу не в том, чтобы сломать царевича, а в том, чтобы примирить его с отцом.

Алексея спровадил Петр, считая, что и так много его сын выполнил – аж в цельном договоре текст написал. Я же был другого мнения. Перед финальным раундом переговоров, когда оставалось согласовать лишь выкуп за Карла, я решился на рискованный шаг. Дождавшись момента, когда мы с Государем остались одни, я завел разговор о царевиче.

– Государь, – я осторожно обратился к нему, – мы стоим на пороге великого мира, который изменит лик России. Наследнику престола крайне важно увидеть своими глазами, как она куется. Увидеть нашу волю и слабость противника. Это станет для него лучшим уроком государственной науки, чем сотня книг.

Петр хмуро посмотрел на меня, однако в его взгляде мелькнул интерес. Виноватый в том, что запустил воспитание сына, он, казалось, был готов ухватиться за любую возможность наверстать упущенное.

– Что предлагаешь? – буркнул он.

– Позвольте ему присутствовать при подписании. В качестве моего помощника и эксперта по европейскому церемониалу. Пусть он увидит, как шведские вельможи склоняют головы перед мощью России. Пусть почувствует себя частью этой мощи. Пусть поймет, что величие страны не в прошлом, а сейчас, перед его собственными глазами.

Царь долго молчал, потом коротко кивнул.

В тот же день в зале Адмиралтейства Алексей сидел за нашим столом – угрюмый, отстраненный, всем своим видом показывая, что его присутствие здесь не более чем отцовская прихоть. Переговоры шли вязко. Граф Горн уперся именно в вопросе выкупа.

– Ваше превосходительство, – сухим тоном заявил он, – сумма, которую вы требуете, не просто велика. Она разорительна. Она не соответствует ни практике европейских войн, ни чести коронованных особ. Казна Швеции пуста. Мы не сможем выплатить этого и за сто лет.

Он блефовал, тянул время, пытаясь выторговать хоть какую-то уступку, чтобы не выглядеть полным капитулянтом. Брюс уже готов был ответить жесткой тирадой, но я остановил его жестом и повернулся к Алексею.

– Ваше высочество, – я обратился к царевичу подчеркнуто уважительно, заставив всех в зале обернуться. – Господин граф говорит о европейской практике. Но вы, как человек, глубоко изучивший историю, без сомнения, помните прецеденты. Не будете ли вы так любезны просветить нас? Уверен, ваши познания помогут нам найти справедливое решение.

Наживка была брошена. Я апеллировал к его эрудиции и самолюбию (при этом, зная, что они с Изабеллой этот вопрос про выкупы монархов как-то обсуждали). Несколько секунд в зале было тихо. Алексей поджал губы. Отказаться – значило расписаться в своем невежестве на глазах у отца и всей элиты. Он выпрямился, в его голосе, к моему удивлению, не было надменности.

– Если память мне не изменяет, – обратился он к графу Горну, – выкуп за короля Франциска составил два миллиона золотых экю, что равнялось почти двум годовым доходам французской короны. А за короля Ричарда его брат, принц Джон, и вся Англия собирали сто пятьдесят тысяч марок серебром – сумму по тем временам астрономическую. История, господин граф, знает примеры и похлеще.

Он говорил, а его лицо менялось на глазах. Взгляд загорелся азартом. Он использовал знания как оружие в реальной дипломатической схватке. Граф Горн был обескуражен. Такого удара от угрюмого юноши он не ожидал. Я же смотрел на Петра. Царь не отрываясь глядел на сына, на его лице впервые за долгое время плескалась редкая, почти нескрываемая отцовская гордость. В Алексее он увидел проблеск будущего государя.

Осень 1706 года. Тот же зал в Адмиралтействе, но атмосфера иная – торжественная, тяжелая, пропитанная запахом сургуча. На столе лежал толстый, перевязанный золотым шнуром фолиант мирного договора. За спиной Брюса я размышлял о том, что в моем мире эта война закончилась в 1721 году. Двадцать один год крови, поражений и неимоверного напряжения. Здесь, в этой реальности, она завершилась за шесть лет сокрушительным триумфом, менявшим расклад сил во всей Европе. С лицом, похожим на восковую маску, граф Горн медленно выводил свою подпись; его рука заметно дрожала. Затем свою подпись брезгливо поставил Карл. Эйфории победителя не было. Лишь тяжесть ответственности. Эта подпись означала рождение новой, могущественной и пугающей для остального мира России.

За день до отбытия шведской делегации меня известили: его величество Карл XII желает меня видеть. Наедине. Просьба, переданная через графа Горна, звучала как приказ. Я согласился.

Местом встречи стали его временные покои в Адмиралтействе. Комната, обставленная по-походному, была почти пуста – пока мы говорили, слуга молча укладывал в дорожные сундуки личные вещи монарха. Карл стоял у окна, глядя на строительные леса. Одетый в простой суконный камзол, без регалий, он походил на хищника, зализывающего раны, – уставшего, не утратившего своей смертельной опасности.

– Я хотеть посмотреть в глаза человеку, который заставить моих генералов бояться звука собственных шагов, – произнес он, не оборачиваясь.

– Ваше величество, войну выиграл русский солдат, – ответил я, не собираясь подыгрывать его тону.

Он резко обернулся. На его лице не было ни капли уважения или смирения.

– Не лги мне, барон. И себе не лги, – прошипел он. – Солдат выигрывать битву, которую для него придумать полководец. Я думал, войну решают быстрые марши и удар в решающем месте. Всю жизнь я учить этому. А ты… ты показать мне, что войну выигрывает тот, кто быстрее подвозит к пушкам ядра и сухари. Тот, у кого мушкет стрелять десять раз, пока мой гренадер успевает выстрелить дважды. Ты не воевать, а считать как лавочник. И твои цифры оказались сильнее моей воли.

В его словах сквозила горечь человека, чье искусство обесценили грубой силой.

– Я завидовать твоему царю, – продолжил он, и в голосе его прозвучало злорадство. – Не его землям. Я их вернуть. Я завидую тому, что у него есть такое чудовище, как ты. Он думает, что получил верного пса, а на самом деле пригреть на груди дракона, который однажды спалит его самого.

Он подошел вплотную, глядя сверху вниз.

– Но я позвать не для этого. Наша с тобой война на поле боя окончена. Ты победил. Поздравляю. Теперь для тебя начинается настоящая война, за твоим поражением в которой я буду с удовольствием наблюдать из Стокгольма.

Сделав паузу, он насладился эффектом.

– Думаешь, Европа простит России эту победу? А англичане, которых ты так ловко обставил, забыть унижение? Свои линейные корабли они сюда не пришлют – дорого и глупо. Вместо них явятся тихие люди в неприметных плащах, с кошельками, набитыми золотом, и с ядом в перстнях. Они не станут штурмовать твое Игнатовское. Зачем? Проще купить твоего лучшего мастера, чтобы он продать им чертеж. Подкупить вельмож, которые нашепчут царю о заговоре. Устроить пожар на складах, поднять бунт твоих же рабочих, проклинающих тебя за то, что отнять у них привычную жизнь.

Передо мной стоял какой-то пророк, с наслаждением предрекающий мне мучительную смерть.

– Ты обыграл меня, солдата, на своем поле. Что ж, добро пожаловать на наше, барон. В игру королей. В этой игре тебя сожрут. Тебя, твой машины и твой царя-плотника. Удачи. Она тебе понадобится.

Не прощаясь, он развернулся и вернулся к окну, аудиенция окончена. Я вышел из комнаты.

А ведь Карл мне раньше нравился, тварюка.

Когда униженная шведская делегация отбыла, Адмиралтейство наполнилось деловой тишиной. Война была выиграна, но ее плоды еще предстояло собрать и переварить. Вечером того же дня из высокого окна в кабинете Брюса нам открылась редкая сцена. Внизу, в одной из палат, у огромной карты с уже нанесенными новыми границами стояли Петр и царевич Алексей, погруженные в разговор. Алексей, ткнув пальцем в карту, задал отцу конкретный вопрос о статусе рижского порта, и Петр, без обычного раздражения, принялся обстоятельно отвечать, водя по бумаге толстым пальцем.

– Гляди-ка, Яков Вилимович, – тихо проговорил я. – Кажется, первый шаг сделан.

– Это лишь проблеск, барон, – так же тихо ответил Брюс, не отрывая взгляда от окна. – Но проблеск, дающий надежду. Ты дал ему почувствовать себя участником великого дела. Верный ход. Главное теперь – не останавливаться. Я беру на себя московских доброхотов. Пора проредить их ряды и отрезать от наследника. А ты продолжай гнуть свою линию. Может, и впрямь…получится…

Однако педагогические эксперименты сейчас занимали меня мало.

– Прощаясь, шведский король напророчил мне войну иного рода, – повернулся я к Брюсу. – Войну с лазутчиками всей Европы. Он говорил об этом как о неминуемом. Я-то всегда считал, что в эту эпоху роль соглядатаев сильно раздута. Насколько это серьезно?

Брюса мой вопрос, казалось, искренне ошеломил.

– Раздута? Барон, да мы всю жизнь живем как в решете! – он прошелся по кабинету, и лицо его стало жестким. – Ты, со своими машинами, думаешь, что история движется только железом. А она еще как движется предательством и серебром. Еще при отце Государя, Алексее Михайловиче, в Москве сидел шведский барон фон Лилиенталь. Этот шпиг создал такую сеть, что знал о каждом бревне на верфях в Дединово, раньше, чем об этом докладывали в Посольский приказ. Скупал подьячих, переманивал мастеров, знал все наши слабые места.

Он остановился, нахмурился.

– А наша нарвская конфузия? Мы проиграли из-за измены немцев-офицеров. А накануне сражения подполковник Траурнихт, которому доверили разведку, за триста шведских талеров сдал им полную диспозицию нашей армии. Каждый редут и батарею. Они знали о нас все. Мы всегда были для них открытой книгой. А ты, с твоим появлением, просто заставил их и всю остальную Европу сменить тактику. Раньше они охотились за планами крепостей. Теперь будут охотиться за чертежами твоих машин. И за тобой лично. Так что король Карл не пугал. Вот теперь, барон, ты и впрямь влез в дела государевы по самые уши.

Я-то считал, что главная война позади. Оказалось, она еще и не начиналась. Заметив мое состояние, Брюс позволил себе хитрую усмешку.

– Впрочем, чтобы ты понял эффективность этой подковерной грызни, вот тебе пример, как мы сами сыграли в эту игру. Помнишь наш азиатский гамбит?

Я кивнул. Та авантюра с экспедицией в Бухару и поддельными картами казалась мне отчаянным блефом.

– Так вот, он сработал. Да еще как! – Брюс протянул мне донесение из Гааги. – Наши люди докладывают: в купеческих кругах Лондона смута. Слухи о нашем караванном пути в Индию, подкрепленные «случайно утерянными» картами, вызвали серьезное падение акций их Ост-Индской компании. Подсчитав возможные убытки, они пришли в ужас.

Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом.

– Итог: их посол, лорд Уитни, еще недавно говоривший с нами языком ультиматумов, теперь ищет встречи и заискивающе интересуется, на каких условиях мы готовы «пересмотреть торговые интересы в Азии».

Глава 21

Большая палата Адмиралтейства, наскоро превращенной в бальный зал, была шумной. Здесь пахло верфью: свежей сосновой смолой, дегтем и горячим воском. В золотом мареве тысяч оплывающих свечей, от которых воздух сделался плотным, шурша шелками, кружились напудренные, разгоряченные пары. Музыка гремела: надрывались скрипки, силясь перекричать гул басов и пьяный хохот гвардейских офицеров, что сгрудились у столов с закусками. Новая Россия, еще не привыкшая к европейскому платью, праздновала так, как умела – буйно, до изнеможения, до треска в ушах.

Прислонившись к свежеотесанной колонне, от которой еще веяло лесом, я машинально вертел в пальцах бокал с рейнским. На груди, оттягивая дорогое сукно нового камзола, висел орден Андрея Первозванного. Его синяя лента давила на плечо, а сам крест, сверкая эмалью, служил маяком, притягивающим взгляды, – одновременно и мишень, и охранная грамота. Ко мне то и дело пробивались сквозь толпу разные вельможи, сгибаясь в подобострастных поклонах, бормоча о своих нуждах. Скользкие, как угри, иностранные дипломаты пытались втянуть меня в разговор о ценах на пеньку, явно прощупывая почву для будущих сделок. Я улыбался, говорил какие-то пустые, ничего не значащие слова, а сам искал глазами своих. Вон, в углу, с лицом человека, жующего лимон, цедил вино адмирал Апраксин, старательно избегая моего взгляда. А вот и светлейший князь Меншиков – блистает, хохочет громче всех, хлопает по плечам купцов, будто и не было недавнего позора и штрафа в сто тысяч. Актер, да и только.

Весь этот балаган был дымовой завесой. Настоящая победа оказалась тихой и бумажной, скрытой в донесении из Гааги, которое Брюс показал мне накануне. Наш азиатский блеф сработал. Здесь же праздновали победу пушек, не догадываясь, что еще одна война была выиграна ложью и чернилами.

Устав от этого театра, я двинулся к широкой деревянной лестнице, ведущей на хоры, где обычно размещались музыканты. Там, в тени, облокотившись на свежеструганные перила, стоял он. Государь. Один. Его взгляд был устремлен вниз, на это кипящее варево из людей. В гигантской фигуре не было праздничной расслабленности – скорее, она напоминала огромную доменную печь в режиме ожидания: жар внутри клокотал, но наружу не вырывался ни один язычок пламени.

В такие минуты Царя остерегались и не беспокоили.

Подойдя, я встал рядом. Мы долго молчали, глядя, как колышется толпа, расступаясь и снова смыкаясь живой волной.

– Смотри-ка, Алексеич, – заговорил он первым. – Десять лет назад тут бы иные речи вели. Чья борода гуще да чей род древнее. А ноне? Парики, менуэты, разговоры на немецкий манер… Диво. Словно старую кожу сбросили, а новая еще чешется.

Он медленно провел ладонью по перилам.

– Да только тесно в этой коже. И стране нашей тесно стало. За шведом гонялись, чтобы калитку к морю прорубить, а выломали, почитай, целую стену. Вся Европа теперь на нас смотрит, кто с опаской, кто со злобой. А мы все по-старому зовемся.

Этот разговор – не от скуки. Государь подводил итоги, искал новое имя для новой реальности. И я знал это имя.

– Так ведь и впрямь рамки старые жмут, Государь, – начал я осторожно. – Титул «Царь и Великий Князь всея Руси» – он для Московского государства годится, что за кремлевскими стенами от мира пряталось. А нынешняя держава, что на Балтике флот свой держит и королей в полон берет, в этот титул уже не влезает. «Московское царство»… Звучит мелко, будто о вотчине речь, а не о силе, с которой отныне всякому считаться придется.

Он медленно повернул ко мне голову. Его взгляд взвешивал, оценивал, словно мастер, проверяющий качество отливки. На лице не было удивления. Я лишь дал имя тому, что уже жило в нем. Я же прекрасно помню что провозгласил Петр Великий после победы над шведами…

– Империя… – он произнес это слово негромко, пробуя его на язык. Оно прозвучало весомо, полнокровно. – Рим – первый. Второй – Царьград – под турком лежит. Стало быть, нам третий держать. Так ведь в старину говорили? Только они об этом в кельях шептались, а мы… мы ее построили. Из топей, железа и костей. Империя. А я… значит, Император.

Он смотрел на меня. Хотя нет, Государь смотрел сквозь меня. Он видел себя в одном ряду с Августом и Константином. И в этот миг упоения собственным величием он был наиболее уязвим. Наверное надо добавить в этот мед бочку дегтя.

– Только венец имперский тяжелее шапки Мономаха, Государь, – произнес я как можно спокойнее. – Империя – это не про «повелевать», это про «строить». Механизм, который нужно смазывать и чинить денно и нощно, иначе он заржавеет и развалится.

Я не самоубийца, чтобы искажать мечты Царя. Но немножко направить его размышления в нужно русло необходимо.

Петр Первый нахмурился, возвращаясь на грешную землю, в свой привычный мир верфей и мануфактур.

– Разъясни.

– Империю нужно сшить, Государь. Проложить железные дороги, чтобы Урал и столица стали соседями. Оборонять ее флотом, да таким, чтобы английский купец нашему в пояс кланялся, а не наоборот. Управлять единым законом, дабы «Палата привилегий» защищала ум умельца и в Архангельске, и в Астрахани. Но питать все это должна промышленность. Без нее любая корона – не более чем позолоченная безделушка.

Я говорил экспромтом, не рассчитывал на такую беседу, но оттого получилось искреннее, его взгляд менялся. Он смотрел вниз, на танцующих, на блеск и мишуру этого праздника, а видел уже не их. Государь видел перед собой чертеж гигантской, невероятно сложной машины под названием «Российская Империя». На его лице, рядом с гордостью создателя, впервые отчетливо проступила бесконечная, смертельная усталость человека, который только что осознал истинный масштаб взятой на себя ноши.

Прости, Великий Петр, но я не могу по-другому. Осознание будущих дворцовых переворотов заставляет меня поступать именно так. Мечтать об империи надо – да. Но и строить ее нужно изначально верно. По крайней мере, так, как я считаю правильным.

Много на себя беру? Возможно.

Но у меня есть то, чего нет у всех присутствующих. Послезнание.

Оставив Государя наедине с его рождающейся Империей, я спустился вниз, обратно в ревущий котел праздника. Короткий разговор на галерее, весом равный иному сражению, выжал все соки. Чертеж невероятно сложной машины только что одобрили. Оставалось спуститься в цех и объяснить главному мастеру, как, черт возьми, всю эту махину собрать. А без Никиты Демидова весь этот имперский механизм так и остался бы красивой картинкой на бумаге.

Я нашел его там, где и ожидал – в одной из боковых курительных комнат. Здесь, в сизом, густом дыму от дешевого голландского табака, вдали от музыки и танцев, шла настоящая работа. Сбившись в плотный кружок, потные, краснолицые купцы и армейские подрядчики что-то жарко доказывали уральскому хозяину. Один, размахивая руками, кричал: «…да за такую цену я тебе не пеньку, а самого черта лысого из Вологды привезу!».

Демидов, в простом, без изысков, суконном кафтане, сидел в центре этой стаи. Он слушал, изредка вставляя короткое, веское слово, и от этого слова зависело, получит ли кто-то подряд или останется с носом.

Дождавшись, пока очередной проситель, пятясь и кланяясь, покинет комнату, я подошел к столу.

– Никита Демидович, слово есть. Важное.

Он мягко улыбнулся, потом медленно кивнул своим собеседникам, дескать аудиенция окончена. Когда мы остались одни, он налил себе в щербатую чашку квасу из стоявшего на столе жбана и жестом указал мне на стул напротив.

– Слыхал, Государь нынче задумчив, о делах великих размышляет, – начал он без обиняков. – Видать, победа покоя не дает.

Он был практиком до мозга костей. Вся эта мишура с титулами его не трогала – он сразу перешел к делу. Естественно, я рассказал ему о своем видении проблем (в части строительства железной дороги страны).

– Твои дороги железные, – он отхлебнул квасу, – мысль благая, спору нет. Только ты с высоты своей петербурхской колокольни наших делов не видишь. Я прикинул. Чтобы одну только нитку до Москвы дотянуть, мне надобно все свои домны на пять лет остановить и одну только рельсу катать. Пять лет! А пушки для Государя кто лить будет? А железо сортовое для твоих же станков? Пупок развяжется, Петр Алексеевич. Просто-напросто надорвемся, и вся твоя затея лопнет.

Он говорил спокойно, даже устало, раскладывал передо мной суровую правду. Передо мной сидел партнер, трезво оценивающий риски.

– Вы правы, Никита Демидович, – я отодвинул в сторону бокал с вином. – Пытаться построить все и сразу – путь в никуда. Поэтому я предлагаю начать не со всей сети, а со станового хребта.

Взяв со стола чистый лист бумаги, я грифелем набросал грубую схему.

– Нам нужна одна, главная линия. От сердца к мускулам. От Петербурга, через Игнатовское, до твоих заводов на Урале. Одна-единственная линия, что свяжет новую столицу, наш главный сборочный цех и твою сырьевую базу. По ней пойдут уголь и руда на запад, а готовые машины и специалисты – на восток. Мы решим главную задачу – подвоз. А что до Москвы-матушки… – я предвосхитил его вопрос, – так пусть бояре сперва увидят, как дело спорится. Как по стальной нитке грузы пойдут втрое быстрее. Сами же потом прибегут, с поклоном, и денег на ветку до них из своих кубышек выложат. Мы им не отказываем, мы им товар лицом показываем.

Демидов долго смотрел на мой набросок, и скепсис на его лице сменился задумчивостью. Огромная, неподъемная задача сжималась до конкретного, обозримого проекта.

– Хм… – пробасил он. – Мысль дельная. Так, пожалуй, и сдюжим. Только вот, чтобы этот хребет построить, мне домны новые ставить надобно, молоты твои паровые, людей обучать. А это – деньги. И деньги немалые. Итак почти все вложили в кумпанию. Где брать будем? Продавать часть доли в Компании? Пускать аглицкого или голландского купца с их мешками золота? Так они за каждый свой талер три шкуры сдерут и в дела наши нос совать начнут.

– Пустить чужака в огород – последнее дело, – хмуро ответил я. – Нынче он тебе денег даст, а завтра начнет указывать, по какой цене железо продавать. Сядем на их золотой крючок, и вся наша затея пойдет прахом. Нет. Сами себе будем и должниками, и хозяевами. Для этого учредим Общую Компанейскую Казну.

Он удивленно вскинул свои густые, нависшие брови.

– Это как же? Из пустого в порожнее переливать?

– Почти. Представь, Никита Демидович, – я пододвинул к нему три оловянные кружки, – вот это – казна государева. Вот это – твоя. А это – моя. Сейчас каждый сам за себя. А мы сделаем вот что. – Я сдвинул кружки вместе. – Создадим четвертую, общую. И в нее с каждого государева заказа, с каждого пуда железа, что ты отольешь, с каждой машины, что я соберу, будет капать малая денежка. Копейка с рубля, не более. За год набежит сумма немалая. А дальше – самое интересное. Из этой общей казны мы будем давать в долг. Но не чужим, а своим же. Тебе – на новую домну. Мне – на станки. Под самый малый процент, чтобы не в убыток, а только чтобы дело спорилось.

Демидов слушал нахмурившись, с недоверием.

– Общая казна… А кто считать в ней деньги будет, не твои ли дьяки? – пробасил он. – И какой мне с того барыш, с малого-то числа? Я привык, чтобы рубль два приносил, а не копейку.

– А барыш твой будет не в копейке, а в самом рубле, – я подался вперед. – Ты получишь дешевые деньги. Ты получишь контроль. Вместе со мной. Мы будем решать, какой завод поддержать, какому купцу дать подряд. Тот, у кого общая казна, тот и заказывает музыку во всей стране. Никита Демидович, мы строим машину, которая будет чеканить деньги для нас и для государства. Это как маховик. Сперва мы его раскрутим с трудом, зато потом он сам будет тянуть за собой всю промышленность.

Я замолчал. Демидов неподвижно глядел на свои огромные, мозолистые руки, лежащие на столе. Он молчал мучительно долго. В его голове ворочались невидимые шестерни. Он привык к схемам «купил-продал», а сейчас пытался осознать всю мощь этой многоуровневой конструкции.

А ведь я предлагал создать инструмент тотального контроля, машину, которая позволит нам перестроить экономику целой страны.

Наконец он поднял на меня глаза. Неужели понял? Вот же гений от торговли.

– Дьявол… – выдохнул он. – Ты, барон, и впрямь дьявол.

Он протянул через стол свою широкую, как лопата, ладонь.

– Быть по сему.

Я крепко пожал его руку. В прокуренной каморке, под грохот праздничного бала, наш союз был скреплен окончательно, с общим, хищным пониманием нашего будущего.

Из прокуренной каморы я вернулся в жаркий хаос зала. Голова прояснилась, однако на душе осталось странное смешение тяжести от принятых решений и азарта от начатой игры. С Демидовым было покончено. Мы связали друг друга крепче родственных уз.

Мой взгляд машинально рыскал по толпе. В дальнем, менее шумном углу, под массивным гобеленом с изображением какой-то баталии, царевич Алексей держал свой маленький двор. Он что-то вещал. Окруженный несколькими отпрысками старых боярских родов, царевич, явно довольный собой, рассуждал о тонкостях европейского церемониала, ссылаясь на прецеденты из времен Людовика. Его срежиссированный мной, успех на переговорах, придал уверенности. Рядом с ним, подобно изящной статуэтке, сидела Изабелла. Баронесса вежливо улыбалась, кивала в нужных местах. Ее глаза, делая вид, что следят за жестикуляцией царевича, нет-нет да и скользили по залу. Я знал, кого они ищут.

Я уже сделал было шаг в их сторону, как толпа передо мной расступилась, и я увидел девушку.

На ней был тяжелый русский сарафан из темно-вишневого бархата, расшитый мелким речным жемчугом, который на этом балу выглядел и вызовом, и заявлением. Высокий кокошник, по старой московской моде, обрамлял строгое лицо с высокими скулами, а тяжелая коса цвета воронова крыла лежала на плече, оттеняя белизну кожи. Но поражали глаза – темные, почти черные, с чуть раскосым, татарским разрезом. Над верхней губой, едва заметно темнела крошечная родинка, придававшая ее строгой красоте толику дерзости.

Анна Борисовна Морозова. Дочь того Морозова, чей клан, пережив все бури и опалы, умудрился сохранить огромное влияние в старой столице.

– Простите, бригадир, что отрываю от мыслей о государственных делах, – ее низкий, грудной голос был завораживал. Я даже моргнул, пытаясь сфокусироваться. – Позвольте представиться, Анна Морозова.

Я поклонился, ожидая обычной светской болтовни. А она и не думала тратить время на пустяки.

– Я с большим интересом слежу за вашими начинаниями, господин Смирнов, – продолжила она. – Особенно за одним, о котором здесь, в Петербурхе, говорят мало. За вашей «Палатой привилегий».

Даже так? Я-то ждал комплиментов пушкам.

– Вы удивлены, – она угадала мои мысли, в уголках ее губ мелькнула тень улыбки. – Все видят в вас творца оружия. А я вижу человека, который первым в России понял, что ум – такой же товар, как пенька или железо. Ваша «Палата», барон, – это как доменная печь для идей. Загружаешь руду – сырую мысль, а на выходе получаешь чистый металл – готовый проект.

Меня сейчас кадрят что ли? А сравнение-то какое интересное придумала…

Наш разговор плавно переместился к проблемам Палаты привилегий, к реализации новшеств.

Передо мной стояла красивая аристократка. Или политик? Такое ощущение, что на самом деле мне предлагают союз между технологичным Петербургом и старой, купеческо-боярской Москвой. Ее род теснили Голицыны, а она искала новых союзников. Она была мостом. Это если я правильно понимаю подоплеку нашего разговора.

– Ваши слова, Анна Борисовна, дорогого стоят, – заявмл я. – Ибо сказаны с пониманием. Но одно дело – издать указ, и совсем другое – заставить его работать в Москве, где свои порядки.

– Порядки меняются, когда в них появляется выгода, – парировала она. – Отцы наши московские считать умеют. Покажите им барыш – и они сами принесут вам на блюде головы тех, кто станет на пути. Им нужен лишь тот, кто укажет путь.

Наш разговор тек легко. Мы говорили о косности старых приказов, о купеческой хватке, о будущем России. И чем дольше мы говорили, тем сильнее меня охватывал внутренний конфликт. С одной стороны – очевидная политическая выгода от союза с Морозовыми. С другой – меня затягивала эта женщина, особенно ее непохожесть на всех, кого я здесь встречал.

В какой-то момент, увлекшись разговором, я случайно бросил взгляд через ее плечо, в тот угол зала, где сидела Изабелла.

И замер.

Она по-прежнему сидела рядом с Алексеем, однако вежливая улыбка сползла с ее лица, оставив ее холодным и отстраненным. Губы были плотно сжаты, а веер в ее руке застыл, не шелохнувшись. Она смотрела на нас. Что это, ревность?

Почувствовав мой застывший взгляд, Анна Борисовна обернулась, проследила за ним и, увидев Изабеллу, все поняла. Она даже не смутилась.

– Кажется, мы отвлекли от дел не только вас, бригадир, – тихо произнесла она, с легкой долей насмешки. Она вернула мое внимание к себе, не желая уступать ни на мгновение. – Впрочем, о делах можно говорить и за столом. Отец мой будет рад знакомству. Он как раз обсуждает с голландскими купцами поставки леса для Адмиралтейства. Уверена, вам будет о чем потолковать.

Она сделала легкий жест рукой, приглашая меня присоединиться к группе московских вельмож, сгрудившихся в другом конце зала.

Это был политический ход? Она продолжала разговор, вводила меня в свой круг, демонстрируя и мне, и всем остальным свои намерения.

Я бросил последний, короткий взгляд на Изабеллу. Она отвела глаза, делая вид, что полностью поглощена рассказом царевича.

– С удовольствием, Анна Борисовна, – сказал я, принимая ее предложение. – Ведите.

Анна взяла меня под руку и повела сквозь толпу. Спину сверлили десятки взглядов – любопытных, завистливых, осуждающих. Один из них, холодный, анализирующий взгляд Изабеллы, ощущался почти физически. Но сейчас нужно было играть свою роль. Анна представила меня отцу, Борису Алексеевичу Морозову, – седовласому, тучному боярину с хитрыми, глубоко посаженными глазами. Его нарочитая, почти медвежья любезность не могла скрыть острой хватки. После обмена несколькими фразами о поставках корабельного леса стало ясно: передо мной косный ретроград, при этом, прекрасно понимающий, откуда дует ветер перемен.

Пока Морозов-старший с показным радушием наливал мне в бокал густую, сладкую наливку, я, по выработавшейся за последние годы привычке, продолжал сканировать зал. Мой мозг, даже в этой расслабленной обстановке, работал как часовой механизм – отслеживал перемещения, фиксировал взгляды, сопоставлял факты. Инженер во мне уступил место контрразведчику. Все же влияние Брюса на меня велико. А эта привычка позволила заметить то, что ускользнуло от всех остальных.

В разных концах зала, на максимальном удалении друг от друга, находились две фигуры, которые, по идее, не должны были иметь ничего общего. У окна, в окружении голландских купцов, стоял новый английский посол, лорд Уитни. Холеный, подтянутый, с тонкой, презрительной усмешкой на губах, он был воплощением британского высокомерия. В противоположном углу, у стола с яствами, возвышался посол Блистательной Порты, Мехмед-паша, – грузный, бородатый турок в роскошном, расшитом золотом халате и высоком тюрбане. Он с показным восточным равнодушием пробовал икру, всем своим видом демонстрируя отстраненность от этого варварского веселья.