Текст книги "Инженер Петра Великого 5 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Они спорили, перерывали другие книги в поисках подтверждений (царевич отправлял гонцов в Питер за необходимыми ему книгами), сверяли алхимические символы. В этом интеллектуальном поединке Алексей преобразился. Забыв о своей вражде, он был полностью увлечен. Впервые в жизни кто-то спорил с ним на равных, апеллируя не к его титулу, а к силе аргументов (главное, что это был не я или Магницкий).

Я начал замечать, что его интерес к старинным текстам начал незаметно переплетаться с интересом к своей удивительной напарнице. А я, получая от Магницкого доклады об их успехах, понимал, что пытаясь решить технологическую задачу, я, возможно, начал решать куда более сложную – задачу очеловечивания наследника.

За тихой академической работой царевича и Изабеллы с нескрываемой радостью наблюдала Любава. Ее вотчина – большая, жарко натопленная кухня – была идеальным наблюдательным постом. В ее простом и мудром женском миропонимании все складывалось как нельзя лучше: утонченная, ученая барышня-иноземка и наследник престола – что может быть правильнее? Два сапога пара. И если Господь управит и между ними вспыхнет искра, главная соперница за сердце хозяина будет устранена самым естественным и почетным образом. И, освободившись от этой тревоги, она с удвоенной силой принялась вить свое гнездо, окружая меня заботой. И все это я понял значительно позднее, тогда же я был «слеп».

Когда я, забыв о времени, до глубокой ночи корпел над чертежами «Титана», она приносила еду прямо в лабораторию. Без слов ставила на стол кружку горячего сбитня, забирала мой прожженный кислотой камзол, чтобы утром вернуть его с аккуратной, почти невидимой штопкой, следила, чтобы в конторе горел огонь и бумаги лежали в идеальном порядке. Ее забота была тихой, безмолвной войной за мое внимание.

Но, к своему стыду, я почти не замечал этого. Все мои мысли были там, за тысячи верст, на Урале. Отсутствие вестей от Нартова и Орлова, затянувшееся более чем на месяц, давило сильнее любых плохих новостей. Там стряслось что-то серьезное. Интуиция, отточенная на решении сложных задач, твердила: в механизме под названием «Уральская экспедиция» что-то сломалось.

Часами просиживая над картами, я пытался предугадать, что могло пойти не так. По моим приказам готовили резервную партию паровых насосов и самых ходовых запчастей, но ящики, промаркированные и готовые к отправке, стояли на складе мертвым грузом – я не знал, нужно ли это сейчас. Я был похож на хирурга, приготовившего все инструменты для сложнейшей операции, но не знающего, где его пациент.

Выжженный этой тревогой, я стал рассеянным и отстраненным. Машинально благодарил Любаву за принесенный ужин, не видя тоски и надежды в ее глазах. Хвалил ее за порядок, не замечая, как она, поправляя скатерть, украдкой касается моей руки. Ее тихая любовь расцветала рядом, а я, поглощенный призраками собственных страхов, был слеп.

Развязка наступила внезапно, на исходе месяца гнетущего молчания. В тот вечер я сидел над картой Урала, когда во двор вихрем влетел всадник – загнанный, покрытый грязью с ног до головы человек на измученной лошади. Едва не выпав из седла, он, шатаясь, бросился к моей конторе. Гвардеец, что проводил его с КПП, помог ему добраться. У гонца был пропуск – значит свой.

– Срочное! Барону Смирнову! Лично в руки! – прохрипел он, протягивая запечатанный сургучом пакет.

Пальцы не слушались, пока я срывал печать. Внутри было два листа.

Глава 17

Три недели. Три недели этот человек мчался через всю страну, чтобы доставить мне весточку из другого мира.

Первое письмо, исписанное размашистым, рубленым почерком Орлова, было сухим. Диверсия. Авария. Гибель «Хозяина», как назвали его местные. Краткое описание допроса пленного немца. И два слова, от которых стало неютно – операция «Железная ржавчина». Орлов, со своей солдатской прямотой, докладывал факты. Война есть война, и враг оказался хитрее, чем я предполагал. Я уже начал мысленно прикидывать план ответных действий.

А потом я развернул второй лист. Он был написан каллиграфическим почерком Нартова. И это был даже не отчет, а крик души. Андрей писал о гибели старого мастера Потапа, который полез под обломки, пытаясь спасти их общее детище. Писал о спорах с Демидовым, о чугуне, который крошился в руках, о своем отчаянии и бессилии. В каждой строке сквозила боль инженера, который знает, как надо, но не может этого сделать. А в конце, почти на полях, была приписка, которая и смутила, и расстроила: «Эх, был бы ты здесь Петр Алексеич… Ты бы нашел, как эту формовочную землю „заговорить“, чтобы она не плыла. ты бы придумал, какой состав в глину добавить. У тебя на всякую хворь свой рецепт находится…»

Я тяжело выдохнул. Ярость, обида, чувство вины – все смешалось в один ком. Я с силой сжал кулаки, прошелся по комнате, тупо уставился в стену. Вера Нартова в меня, в почти божественные, как ему казалось, способности, была абсолютной. Я не бог. Я просто человек. Ни один учебник по металлургии не мог подсказать мне, как в условиях XVIII века заставить простую глиняную форму выдержать вес и жар многопудовой отливки.

Пришлось силой воли, вытаскивать себя из этой эмоциональной ямы и заставлять мозг работать. Хватит рефлексировать, надо действовать.

– Позвови ко мне Магницкого и капитана де ла Серду, – глухо приказал я вошедшему помощнику.

Они застали меня склонившимся над огромной картой России. Два письма лежали рядом.

– Что вы видите, господа? – спросил я, когда дал время на ознаковмление с письмами.

– Я вижу трусливый удар в спину, – ответил де ла Серда, пробежав глазами отчет Орлова. – Враг боится открытого боя. Это работа лазутчиков, а не армии.

– А я вижу неэффективность, – добавил Магницкий, вглядываясь в письмо Нартова. – Зачем взрывать целую машину, если можно просто вывести из строя клапан или подсыпать абразив в масло? Это, Петр Алексеич, демонстрация с целью запугать и показать, что они могут достать нас где угодно.

– Вы оба правы, – я поднял на них глаза. – Но я вижу удар по системе.

Я ткнул пальцем в точку, обозначавшую уральские заводы.

– Они бьют по логистике. Удар по Уралу – это нехватка металла и, что еще страшнее, кокса для всех наших паровых двигателей здесь, в Игнатовском.

Мой палец прочертил линию на юг, к Астрахани.

– Атака скоординирована, я в этом не сомневаюсь. Пока их диверсанты взрывают машины на Урале, другие их агенты уже наверняка тормозят подвоз селитры и серы с юга. Нас не пытаются победить в открытом бою. Нас пытаются задушить, перерезав артерии нашей еще не родившейся промышленной империи.

– Значит, нужно ехать, – твердо сказал де ла Серда. – Собрать отряд и навести там порядок.

– Поздно, капитан. Пока мы доберемся, там останется выжженная земля. И главное – я не могу. Я нужнее здесь. Ехать сейчас на Урал – все равно что хирургу бросить свои инструменты и бежать за пациентом с одним скальпелем в кармане.

Я обвел их взглядом.

– Мое решение может показаться вам странным. Но я остаюсь здесь. Игнатовское – с сегодняшнего дня станет главным штабом. Отсюда мы будем вести эту войну. На расстоянии. Я смотрел на карту, на эти тысячи верст, отделяющие меня от Нартова. Я не мог дать ему свои руки или станки из этой мастерской. Но я мог дать ему то, чего не было ни у кого в этом мире, – свои знания и методику поиска решений. Да и Нартов с Орловым должны быть уже самостоятельными единицами наших проектов. Это должно было хватить. Просто обязано было хватить, иначе все это не имело никакого смысла.

Началась самая странная война в моей жизни, где полем боя была карта, а снарядами – листы бумаги, летящие через всю страну. Перед отправкой первого гонца у нас с Магницким состоялся непростой разговор.

– Ты уверен, что они справятся? – спросил он, с сомнением разглядывая мои чертежи. – Там другие руки, другой уголь, другая глина.

– Я не уверен, Леонтий Филиппович. Я надеюсь, – ответил я, сворачивая листы в тугой свиток. – Это единственный шанс. У меня нет возможности отправить им образцы наших материалов, это займет огромное количество времени – пока мы изготовим, пока доставим – нет, это не выход. Я могу дать самый лучший, самый подробный план, какой только способен создать. Я уверен, что Нартов на месте сможет его адаптировать.

Первый гонец ускакал на восток, унося с собой эту хрупкую надежду. И потянулись недели ожидания. Проклятые, вязкие, бесконечные недели. Я стал раздражительным, срывался на мастерах из-за пустяков, чего раньше себе не позволял. Сон ушел. Любава несколько раз находила меня глубокой ночью в холодном цеху, где я в сотый раз проверял наладку станка, просто чтобы занять руки и отогнать тревожные мысли. Это ожидание было хуже любой пытки. Оно выедало изнутри, потому что я ничего не мог контролировать.

Ответный гонец прибыл через месяц. Месяц и еще две недели. Он привез небольшой, тяжелый, окованный железом ящик. Вскрывали мы его в лаборатории, в полной тишине. Внутри, на подстилке из сена, лежал уродливый, расколотый кусок чугуна – мой идеальный цилиндр, точнее, то, что от него осталось. Излом был страшным: неровный, с крупными, блестящими кристаллами, он кричал о хрупкости металла. Под обломком лежал сложенный вчетверо, перепачканный сажей листок – письмо от Нартова.

'Петр Алексеич.

Ваши чертежи верны для игнатовских условий. Здесь – они не работают. Прилагаю образец излома. Структура крупнозернистая, металл рвет по границам зерен при остывании ниже красного каления. Известь не помогает. Провел три плавки с разной температурой – результат тот же. Мастера разводят руками, Демидов тоже начинает волноваться. Я вынужден искать свое решение, иначе мы потеряем все.

Нартов'.

Этот треснувший кусок металла и скупые, аргументированные строки заставили меня нахмуриться. Но потом, при здравом размышлении, я вдруг осознал, что Андрей не жаловался, он анализировал, проводил эксперименты и брал на себя ответственность. Он, мой ученик, говорил мне, своему наставнику, что моя идеальная теория разбилась о реальность и раз он пишет, что будет искать ответ сам, стоит только довериться великому гению. Я невольно улыбнулся. Некое чувство гордости заполнило меня.

При этом сама техническая проблема заставила меня задуматься. Я же все рассчитал! Оставив Магницкого сокрушенно вздыхать над письмом, я унес этот кусок чугуна в лабораторию. Следующие двое суток я не выходил оттуда. Я привлек Магницкого. Вместе мы травили излом кислотой, изучали структуру под лупой. Я выдвинул гипотезу: «В этом чугуне есть какая-то дрянь, „холодноломкость“ вызывает». Магницкий вспомнил об описании «блуждающего огня», который «пожирал крепость железа». Фосфор. В уральской руде его было втрое больше, чем в нашей. Мой идеальный рецепт был рассчитан на идеальные ингредиенты.

Пришлось признать свою ошибку. Нартов был прав. Я сидел слишком высоко и далеко, чтобы видеть детали. Новое решение родилось из случайного наблюдения. Я увидел, как Любава на кухне снимает ложкой пенку с кипящего варенья, чтобы сироп был чистым. И меня осенило.

Новый пакет на Урал ушел через три дня. В нем не было ни одного нового чертежа. Вместо этого я, исписав пять листов, отправлял изменение в самой технологии.

«Андрей, ты был прав, – писал я. – Проблема в фосфоре. Бороться с ним бессмысленно, его нужно использовать. Меняй все. Лей при более высокой температуре, почти на грани кипения. Да, риск прожечь форму велик, но это единственный способ. При такой температуре фосфор образует с железом эвтектику, жидкую и текучую. А теперь главное. Измени конструкцию литниковой системы. Сделай ее не сверху, а сбоку, с дополнительными прибылями в верхней части. Когда отливка начнет остывать, более легкие и все еще жидкие соединения фосфора поднимутся вверх и уйдут в эти самые прибыли, как шлак. Мы не уберем его из металла, мы выдавим его в ту часть, которая потом пойдет под срез. Ты получишь неоднородную, но чистую в основной своей массе деталь. Риск огромен. Но другого пути я не вижу. Решай на месте».

Отправляя гонца, я надеялся, что Нартов быстрее меня понял проблему и уже решил ее к моменту получения. И было как-то странно, я учился управлять своей зарождающейся промышленной империей на расстоянии. А Нартов в самом сердце горящего Урала учился быть хозяином.

Пока наша бумажная война набирала обороты, а гонцы мотались туда-сюда, как челноки в ткацком станке, в Игнатовском разворачивалась другая, не менее важная драма. Царевич Алексей, лишенный своего наставника и отстраненный от дел, изнывал от безделья. Его попытки навести порядок обернулись хаосом, а мой тихий саботаж его приказов и последующий разговор на обрыве окончательно лишили его какой-либо власти. Он бродил по территории усадьбы, окутанный облаком смертельной скуки и затаенной обиды. Его дни проходили в бесцельных прогулках и долгих, молчаливых часах, проведенных с книгой в руках. Я видел, что это напускное безразличие. Его беспокойный ум требовал пищи, а я морил его голодом.

Я решил сменить тактику. Прямое давление было бесполезно, нравоучения вызывали лишь отторжение. Нужно было действовать тоньше, превратить его из противника в наблюдателя. Триггер, спусковой крючок для этой операции, подвернулся сам собой. В Игнатовское прибыла небольшая делегация артиллерийских офицеров во главе с седым полковником, ветераном Азовских походов, которого я знал по Военной коллегии. Они приехали за новой партией легких полковых мортир, обещанных им еще месяц назад для укрепления южных рубежей.

Разговор состоялся в большой общей зале, где Алексей, делая вид, что поглощен чтением, сидел у камина. Я был вынужден сообщить полковнику неприятную весть.

– Увы, князь, с мортирами придется повременить, – сказал я, стараясь говорить как можно более буднично. – На Урале остановка. Нет металла.

– Как нет металла, барон? – ветеран изумленно вскинул брови. – Государь заверил, что к лету весь наш корпус будет оснащен по новому образцу. Нам чем татарскую конницу встречать? У нас на всю линию три старые пищали осталось.

– Таковы реалии, князь. На заводах Демидова диверсия. Враг действует хитро.

– Так что же нам теперь, барон, иконами от сабель их отбиваться? – с горькой усмешкой спросил полковник.

Эти слова, брошенные боевым офицером, зацепили Алексея сильнее любого моего нравоучения. Боковым зрением я заметил, как он вздрогнул и замер, опустив книгу. Его вера в то, что молитва важнее пушек, в устах человека, которому предстояло смотреть в лицо смерти, прозвучала для царевича как удар под дых.

При этом, я уже готовил цеха для плавки, пришлось поскрести по сусекам и выполнить обещание. Южные рубежи будут прикрыты – но Алексею это знать не следует, потеряется воспитательный эффект. А я хочу именно этого, направить его мальчишеский пыл по верному руслу, воспитать его. Ведь Петр, как мне кажется, просто упустил этот момент. Алексей, в целом не плох, ему просто нужно другое окружение, отличное от того, что было у него в реальности. А уж я постараюсь. И если у мен получится, то глядишь и преемственность власти сохраниться, да и потомок Петра Великого будет достойным дел отца своего.

Вечером я разыграл второй акт спектакля. Зная, что Алексей находится в зале, я устроил там «рабочее совещание» с Магницким и де ла Сердой. На большой стол легли донесения с Урала, карты и, главное, вещественные доказательства, захваченные Орловым: английские монеты, немецкий компас и план местности с пометками на латыни. Я не с царевичем говорил, а как бы «мимо него», обсуждая ситуацию со своими соратниками.

– Представляешь, Леонтий, какая подлость? – говорил я, перебирая бумаги. – Англичане и шведы платят своим шпионам, чтобы наши солдаты на границе остались с голыми руками. Эти люди, что мутят воду на уральских заводах, получают плату не в русских рублях. Их ведут образованные, знающие языки офицеры. Демидов жалуется, а мы из-за этого простоя не можем отправить пушки в полк князя Долгорукова. Чем он будет встречать орду в следующем месяце – одному Богу известно.

Алексей перестал делать вид, что читает. Он слушал. Каждое слово разрушало привычную картину мира. Он ушел к себе в комнату раньше обычного, ничего не сказав.

Той ночью он не спал. Позже Любава рассказала мне, что видела свет в его окне до самого рассвета. Как потом выяснилось, он лихорадочно перечитывал письма из Москвы от своих сторонников, где ему писали о «богопротивном бароне, губящем Россию». Он отчаянно пытался найти в них подтверждение своей правоты, зацепиться за привычные идеи. Но факты, которые он увидел и услышал – свидетельство боевого полковника, иностранные монеты, донесения – вступали в жестокое противоречие с тем, во что он так хотел верить.

Его мир трещал по швам. Он все еще ненавидел меня, зато теперь эта ненависть перестала быть простой.

* * *

Пока в Игнатовском разворачивались тихие психологические баталии, на Урале, за тысячи верст, шла настоящая, кровавая война. Позднее я узнал, что получив мой пакет с инструкциями, Нартов обрел второе дыхание, ведь именно нечто подобное он и хотел воплотить в жизнь, а тут как раз и мои пояснения, которые дают уверенность и не дают ложных путей. Он собрал лучших литейщиков и разложил перед ними мои эскизы, начал объяснять. Он говорил о физике процесса: о том, как жидкий фосфор, словно масло в воде, поднимется вверх и уйдет в специальные «карманы»-прибыли, очищая основную массу металла.

Первая попытка, однако, обернулась неудачей. Форму, сделанную из местной, некачественной глины, все же немного «повело» от чудовищного жара, и геометрия отливки была нарушена. Демидов уже готов был махнуть рукой, но Нартов проявил дьявольское упрямство. Он не стал выбрасывать почти испорченную деталь. Запершись в цеху на двое суток, он сконструировал специальную расточную головку и лично, почти на ощупь, довел внутреннюю поверхность цилиндра до идеала. Эта выстраданная, спасенная из брака деталь стала его личным триумфом. Он доказал – и Демидову, и себе – что гений инженера способен победить даже самую упрямую материю.

Одновременно с этой тихой производственной победой капитан Орлов вел свою, куда более громкую войну. Выжав из пленного немца-диверсанта все, что можно, он получил обрывки информации о сети связных. Вместе с лучшими следопытами Демидова он устроил на Урале настоящую облаву, вычисляя и выбивая ключевые звенья. Развязка наступила у старой переправы через реку Чусовую. Загнав ядро диверсионной группы в ловушку, Орлов понял, что живыми они не сдадутся.

– Вылезай, сволочь! – крикнул он, прячась за валуном. – Поговорим!

– С мертвецами не разговаривают, русский пес, – донеслось в ответ на ломаном немецком.

И тут же из-за деревьев ударили выстрелы. Завязался короткий, яростный бой. В этой перестрелке один из парней Орлова, молодой Гришка, его первый помощник, получил смертельную рану в грудь. Падая, он успел выстрелить и уложить одного из нападавших. Орлов, рассвирепев, поднял своих людей в атаку и лично пристрелил главаря диверсантов.

Весть об этом принес третий гонец. Он привез два письма. Одно – от Орлова, короткое, злое, с именами погибших и сухим отчетом о ликвидации. Второе – от Демидова. Когда я развернул его, я ожидал увидеть что угодно: отчеты, просьбы, новые условия. Но на листе было лишь несколько скупых фраз, написанных хозяйским почерком.

'Петр Алексеевич.

Твой механик – дьявол. Зверь твой заработал. Металл будет.

Орлов твой – цепной пес, каких я не видал. Но хорош. Свое дело знает.

Эти твари пришли за Уралом. За всем. Это наша общая война.

Жду твоего человека по охране. Старые методы здесь больше не годятся.

Демидов'.

Я долго смотрел на эти слова. В них было какое-то признание меня равным. Наш странный, вынужденный союз, начавшийся с недоверия и шпионажа, был окончательно скреплен общей победой, кровью и осознанием общего, смертельно опасного врага.

Я подошел к шкафу, где хранил личные дела своего маленького «Охранного полка». Есть у меня кандидат – очень подходящий.

Глава 18

Уральская лихорадка схлынула, оставив после себя горькое послевкусие победы и горы бумаг. Идея о том, кого послать на Урал радовала – хорошо, что я все же веду записи.

Сейчас же мой стол в конторе превратился в поле битвы иного рода: отчеты Нартова о новой стали, донесения Брюса о шведских верфях, сводки Демидова и путаные доклады приказчиков о нехватке угля схлестнулись в неравном бою. В этом бумажном потоке я попросту тонул. Попытки привлечь Магницкого были не столь успешны – мой гениальный математик видел лишь цифры, упуская стратегическую суть. Нанятый из столицы толковый дьяк и вовсе захлебнулся через три дня, не в силах отделить зерна от плевел. Мне срочно нужен был рукастый и толковый помощник. Я сам стал узким местом, тромбом в артерии собственной системы.

Решение пришло случайно. Проходя мимо библиотеки, я застал за работой Изабеллу. Склонившись над столом, она разбирала запутанную родословную одного из боярских родов, присланную Брюсом (семья де ла Серда плотно обосновалась в моей усадьбе). На листе бумаги она вычерчивала сложную схему связей, браков и взаимных обязательств. Она видела систему – то, о чем мечтал Яков Вилимович. В этот миг в голове родилась интересная мысль, как будто в сложном механизме наконец встала на место недостающая шестерня.

– Баронесса, не отвлекаю? – я остановился на пороге.

Она подняла голову, удивленно моргнув.

– Что вы, Петр Алексеич. Напротив. Разбираю эту паутину интриг. Весьма занимательное, но, боюсь, бесполезное занятие.

– Возможно, самое полезное, – я прошел в комнату. – У меня к вам деловое предложение. Мне нужен человек, способный видеть такие же паутины, но в донесениях, а не в родословных. Я предлагаю вам возглавить мою… назовем это «Сводной палатой». Стать моим личным референтом, если хотите. Человеком, который будет видеть все и докладывать мне только суть.

Она заметно напряглась, пытаясь понять, куда я клоню.

– Это не женское рукоделие, – продолжил я, глядя ей прямо в глаза. – Это тяжелая, порой нудная, но чрезвычайно важная работа. Вы будете знать столько, сколько не знает и половина царедворцев. И от ваших выводов будет зависеть очень многое.

Она молчала, зато в ее глазах разгорался огонь, чистый восторг человека, которому после долгого заточения наконец предложили дело, достойное его ума и способностей.

– Я… я согласна, Петр Алексеич, – выдохнула она, и щеки ее залил румянец. – Сделаю все, что в моих силах.

С того дня все изменилось. Изабелла с головой ушла в работу, оказавшись гениальным аналитиком. Да, в сложных технических моментах, она не справлялась (тут только Нартов словил бы суть за секунду), зато во всей остальных делах – я даже смог чуть свободнее вздохнуть. Ярче всего ее талант блеснул через неделю, когда я принес ей три, на первый взгляд, никак не связанных документа: жалобу капитана архангельского порта на отвратительное качество корабельных канатов, рвущихся на штормах; донесение нашего торгового агента о резком, необъяснимом повышении цен на лучший деготь в Вологде; и перехваченное Брюсом письмо шведского артиллериста, где тот хвастался новым, более мощным и едким порохом.

Для меня это были три отдельные головные боли. Она же, просидев над бумагами полдня (успев пару раз задать мне странные, в том числе общие технические, вопросы и даже Магницкого чуть потерроризировала), вернулась с выводом, поразительным в своей простоте и гениальности.

– Это не три проблемы, Петр Алексеич. Это одна, – заявила она, раскладывая листы передо мной. – Шведы меняют состав пороха – пока еще не поняла зачем и почему, но уверена, что это все взаимосвязано. Кажется одновременно родилась еще проблема, которая заключается в том, что им понадобилась более качественная пропитка для снастей. Поэтому их купцы тайно скупают весь лучший деготь в Вологде, взвинчивая цены. А нашим морякам в Архангельск теперь идет всякая дрянь. Наши канаты рвутся не потому, что их плохо сплели. Против нас ведут экономическую войну в том числе.

Выводы были странными, но именно это мне и нужно было – найти взаимосвязи и суть. Забегая вперед, могу сказать только, что ее догадка, несмотря на некую нестройность, была верной. Ох, сколько мне тогда пришлось разгребать, но об этом – потом.

Изабелла стала моим незаменимым фильтром. Однако наша совместная работа неизбежно сближала. Мы начали спорить. Однажды, обсуждая план поставок на Урал, я предложил жесткое, зато эффективное решение: реквизировать подводы у крестьян окрестных деревень.

– Это самый быстрый путь, – доказывал я. – У нас нет времени на торги.

– Это путь к бунту, – тихо возразила она. – Вы получите свои подводы, но потеряете лояльность людей. Они не простят вам этого. Лучше заплатить втридорога купцам, но сохранить мир в тылу.

Мы спорили до поздней ночи. Я злился на ее идеализм, она – на мою «инженерную» безжалостность. И в этом споре я вдруг разглядел в ней умную женщину, равного оппонента. Такое противостояние вызывало глубокое, пьянящее уважение.

В тот вечер, измотанные спором, мы молча сидели в кабинете. Я поймал ее взгляд – усталый, раздосадованный и какой-то заинтересованный. В нем отражалось мое собственное состояние. Это взаимное притяжение пугало нас обоих. Аристократка и бывший мастер с завода. Пропасть между нами лишь делала это сближение желаннее.

Наше с Изабеллой партнерство, перераставшее в нечто большее, не ускользнуло от самого внимательного – и самого несчастного – наблюдателя в Игнатовском. Лишенный непосредственного наставника и всякой осмысленной деятельности, царевич Алексей следил за нами с ревностью. На его глазах Изабелла все больше времени проводила в моем кабинете, склонившись над непонятными ему чертежами. Он терял ее. Она ускользала из его мира книг и философских споров в мой – мир логистики, донесений и интриг, приправленных безжалостной производственной логикой.

Свою тихую войну за ее душу он начал с искренней верой, что спасает ее от меня, от моей «бесовской» механики и прагматизма, губящих ее утонченную натуру. Тактика его стала тоньше: споры в лоб прекратились. Однажды он явился в «Сводную палату», когда Изабелла корпела над анализом донесений Брюса о политической обстановке в Англии.

– Баронесса, – вкрадчиво позвал он девушку, игнорируя мое присутствие в дальнем углу, – я вижу, вы изучаете доклады графа Брюса. Он, без сомнения, человек умный, однако его взгляд – это взгляд протестанта и немца. А ко мне тут пришло письмо из Москвы, от людей, что пекутся о душе России, а не только о ее карманах. Взгляните. Возможно, иная точка зрения поможет вам составить более объективный отчет для… барона.

Он протянул ей письмо, полное туманных намеков на «пагубное западное влияние» и «предательство истинных интересов отечества». Я сдержал ухмылку, мне показалось, что это была вербовка, попытка подорвать мой авторитет через «альтернативные источники информации». Может он хотел посеять в ее уме сомнение, заставить выбирать между моей прагматичной правдой и их «духовной»?

Изабелла оказалась в западне. Отвергнуть «помощь» наследника – нанести оскорбление. Принять – ввязаться в опасную придворную игру. Наблюдая за этой сценой со стороны, я вдруг осознал, как во мне закипает легкое раздражение. Конечно же, я злился исключительно как руководитель, у которого самый ценный сотрудник отвлекается на интриги. «Она мой лучший аналитик, – твердил я себе, наматывая круги по конторе, – а этот избалованный щенок пудрит ей мозги своей боярской философией. Дело страдает. Только дело. Ничего больше». Вот только это «ничего больше» звучало фальшиво даже в собственных ушах. Меня бесило, что этот мальчишка и самый сложный «проект», пытается отнять то немногое человеческое тепло, что только-только начало согревать мою жизнь. И я стал чуть строже к испанке, стараясь отдалить ее от себя, не вкатываться в близкие отношения. Гормоны, чтоб их, бурлили в крови. Я же ведь тоже не железный. Итак сколько времени был на голой силе воли.

Магницкий, видя мое состояние, как-то вечером осторожно заметил:

– Вы слишком строги к баронессе, Петр Алексеич. Ее ум – редкий дар. Его беречь надобно, а не подгонять.

Я его, разумеется, не слушал. Терпение мое лопнуло, когда я застал их за очередным спором. Изабелла, судя по всему, пыталась доказать Алексею экономическую необходимость союза с Демидовым.

– … но поймите, ваше высочество, без его металла встанут все наши заводы!

– Пусть лучше встанут заводы, чем падет вера! – с пафосом ответствовал Алексей.

– Баронесса, – мой голос прозвучал резче, чем я хотел. – Отчет по поставкам селитры. Немедленно. Иначе доблестная армия его высочества рискует остаться без пороха, и все эти споры о судьбах веры придется вести уже под шведским флагом.

Алексей вспыхнул и, метнув в меня взгляд, полный ненависти, вылетел из кабинета. Изабелла же одарила меня взглядом, полным отстраненной обиды. Следующие дни она работала безупречно, механически. Между нами выросла какая-то стена – может оно и к лучшему. В то же время мне кажется, что я терял партнера, эта потеря оказалась на удивление болезненной.

На третий день после нашей «ссоры» она вошла ко мне в контору. Молча положила на стол два документа. Первый – идеальный отчет по селитре. Второй – короткая аналитическая записка. В ней сухим, почти математическим языком излагалось, во что казне обойдется моя идея с «реквизицией подвод». Она учла все: потери от будущего неурожая, стоимость отправки карательного отряда, репутационные издержки (в цифрах виднелись выкладки и Магницкого). Вывод был безжалостен. Но в самом конце, от руки, было приписано:

«Я понимаю важность дисциплины, Петр Алексеич. Но даже самый совершенный механизм приводят в движение живые люди. И их нельзя сбрасывать со счетов. Это неэффективно».

Она не оправдывалась, просто добавила переменную, которой в моих расчетах никогда не было, – человеческий фактор. Я смотрел на этот лист и испытывал сложное чувство, где досада смешивалась с восхищением. Этот странный треугольник становился все острее.

Записка Изабеллы заставила задуматься, но облегчения не принесла. Напряжение последних месяцев, уральский кризис, вечная борьба с интригами – все это, скопившись, выжигало меня изнутри. Работа на износ стала единственной попыткой убежать от самого себя в чертежах и расчетах. Мой проект-гигант, «Титан», пожирал все время и силы, но я все равно шел по самому краю.

Плотину прорвало со вторым гонцом от Орлова. Он привез короткое, наспех написанное личное письмо. В нем Орлов описывал гибель одного из бойцов – молодого сержанта Степана, что первым лез на стену в Евле; того, чьего убитого товарища мы нашли в овраге несколько месяцев назад. Он выжил тогда, чтобы погибнуть сейчас, в грязной перестрелке в уральском лесу, прикрывая отход командира.