Текст книги "Инженер Петра Великого 5 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– При минимальной эффективности стрельбы в двадцать пять процентов, первая шеренга противника теряет не менее половины личного состава, – бесстрастно сообщил Магницкий, щелкнув костяшками на счетах.

– Чушь! – не выдержал один из шведских полковников. – Ваша пехота не выдержит нашего штыкового удара! Мы их сомнем!

– Не сомневаюсь в доблести ваших солдат, полковник, – мягко ответил я. – Но чтобы нанести штыковой удар, до него нужно дойти. Арифметика – упрямая вещь. Ваша первая шеренга разбита и смешалась со второй. В этом хаосе они входят в зону ста пятидесяти шагов, где эффективность нашего огня возрастает вдвое. Еще три-четыре выстрела на каждого моего солдата. К тому моменту, когда горстка выживших доберется до наших позиций, от вашего полка останется одно название.

Кажется простая арифметика дошла до каждого шведского делегата. Вернувшись к столу, я посмотрел на Карла.

– А теперь вернемся к цене, ваше величество. Содержание вашего пехотного полка обходится казне, по нашим сведениям, примерно в тридцать тысяч риксдалеров в год. Полное перевооружение моего полка и годовой боезапас к нему – двенадцать тысяч. Я за треть цены получаю инструмент, который методично уничтожает ваш самый ценный ресурс – солдат. Так скажите, как долго ваша казна сможет оплачивать такие счета?

Когда я умолк, в комнате воцарилась тишина. На лице Реншильда, старого вояки, отразился весь ужас безжалостной математики. Он, как никто другой, в полной мере осознал последствия.

Карл XII сидел не шелохнувшись, его лицо застыло маской. Великий полководец, чьим оружием были воля и гений, только что был наголову разбит скучными цифрами из бухгалтерской книги. Это унижение он мне не простит никогда. А жаль. Черт возьми, ведь он мне даже импонировал, но мы оказались по разные стороны баррикад.

Шведы уехали, оставив после себя горькое послевкусие.

Холодное обещание личной мести от их короля было напечатано на лице монарха.

Пока Брюс в столице плел свои тонкие сети, готовя для англичан приманку в виде «азиатского гамбита», я вернулся в свой мир – мир огня, металла и нерешенных задач. Дипломатические игры были лишь рябью на воде. Настоящая сила, способная изменить ход истории, рождалась здесь, в гуле моих цехов. Настало время для «Титана».

Идея компаунд-машины, изящная на бумаге, на практике разбилась о суровую реальность. Неделями мы бились над ней, и цех медленно превращался в кладбище наших неудач. Главной проблемой стала герметичность: пар находил малейшую лазейку. Мы перепробовали все известные методы. Федька и его лучшие мастера, настоящие кузнечные колдуны, сфорганили хитроумный сальник из нескольких слоев бычьей кожи разной выделки, проваренной в сале и уплотненной пенькой. Конструкция продержалась несколько часов, прежде чем ее с ревом вырвало из гнезда.

– Не держит, Петр Алексеич, – сокрушенно констатировал Федька, глядя на обугленные ошметки. – Сила в нем такая, что чугун гнет. А кожу эту и подавно рвет. Тут что-то иное надобно.

Настоящей головной болью стали поршневые кольца. Начерченные мной по памяти – тонкие, упругие, разрезанные, – они оказались невыполнимой задачей для местных технологий. Лучшая винтовочная сталь была слишком хрупкой и ломалась, а более вязкий металл не держал упругости после нагрева. Проект уперся в стену. Драгоценное время утекало, а «Титан», сердце моей будущей промышленности, так и не начинал биться.

Отчаявшись, я приказал принести в лабораторию все образцы трофейного шведского металла. Мы с Магницким превратились в алхимиков: травили клинки кислотами, изучали изломы под лупой, прокаливали и взвешивали, пытаясь найти ингредиент, который придавал стали уникальные свойства. Поначалу все было тщетно. Я уже готов был сдаться, но, как всегда, помог случай. Один из мастеров, которому я поручил распилить эфес шведской шпаги, прибежал с выпученными глазами.

– Петр Алексеич, беда! Пила не берет! Зубья крошатся, а на металле и царапины нет! Внутри эфеса какая-то жила, тверже самого алмаза!

Я бросился в цех. Внутри распиленного эфеса действительно виднелась тонкая, серая прожилка иного металла. Выкрошив несколько крупиц, мы убедились: это не графит. Тяжелый, с маслянистым блеском, он не растворялся ни в чем.

– Поразительно! – Магницкий с восторгом ученого разглядывал крупицы под лупой. – Плотность его почти вдвое выше, чем у свинца! Что за дивный элемент явил нам Господь?

А я узнал его. Вольфрам. Природный легирующий компонент, отсутствующий в местной руде. Решение, казалось, было найдено, но это стало лишь началом нового витка мучений. На складах мы отыскали минерал, который рудознатцы презрительно называли «волчьей пеной» или «тяжелым камнем» за его тугоплавкость – вольфрамит. Истолочив его в пыль, мы попытались добавить его в расплав.

Результат оказался удручающим: порошок не желал растворяться, и полученный слиток годился лишь на переплавку. После нескольких дней бесплодных попыток я окончательно понял, что мы ломимся не в ту дверь.

Вечером, после очередной провальной плавки, я сидел в конторе, тупо глядя на уродливый слиток. Вошел Магницкий.

– Я тут подумал, Петр Алексеич, – начал он нерешительно. – Мы пытаемся растворить камень в жидком металле. Процесс, противный самой природе. А что, если… не плавить?

Взяв с моего стола лист бумаги, он высыпал на него щепотку железных опилок и щепотку нашего серого порошка.

– Мы привыкли, что металлы смешиваются в жидком виде, – продолжил он, осторожно смешивая порошки грифелем. – А что, если представить их как… очень плотный песок? Вот «песчинки» железа, а вот – от этого дивного серого камня. Если их смешать, сильно-сильно сжать, а потом долго греть, не доводя до плавки… Не могут ли мельчайшие частицы одного просочиться между частицами другого? Срастись, смешаться на самом нутряном, сокровенном уровне? Звучит глупо, конечно, но сама суть этой идеи меня не оставляет в покое.

Я ошарашенно смотрел на него. Ученый муж XVIII века, опираясь на натурфилософию и интуицию, только что описал мне базовый принцип порошковой металлургии. Мои знания из будущего наложились на его смелую, почти алхимическую гипотезу.

– Пропитывание… – прошептал я. – Спекание… Леонтий Филиппович, это гениально! Это против всех известных правил, и именно поэтому может сработать!

Эта идея, опережавшая время на два столетия, была безумной. На следующий же день в кузнице, под удивленными взглядами мастеров, привыкших, что железо нужно «пользовать огнем да молотом», а не «толочь в пыль», начали строить мощный винтовой пресс и герметичную муфельную печь. Битва за «Титан» вступала в свою решающую и самую странную фазу.

В самый разгар наших опытов по спеканию металлов, когда в кузнице, казалось, пахло чистой наукой, в Игнатовское прибыл груз, способный потопить любой, даже самый прочный проект. Под конвоем драгун, в щегольской карете, к нам пожаловал царевич Алексей Петрович. Его прибытие было ссылкой, обставленной как визит вежливости, и от этого лицемерия становилось только горше.

Я встретил его у крыльца своей конторы. Из щегольской, обитой бархатом кареты, дверцу которой распахнул ливрейный лакей, показался угрюмый юноша, каким его описывали при дворе. Молодой человек, отчаянно и неумело пытался казаться европейским принцем. Напудренный парик сидел набекрень, дорогие брюссельские кружева выглядели чужеродно на фоне дымящих труб, а на губах застыла презрительная складка, видимо, почитаемая им за признак аристократической породы. Он с брезгливостью оглядел мой рабочий двор, заваленный угольной пылью и обрезками металла, словно грязную конюшню.

Рядом с ним, не отступая ни на шаг, суетился его наставник, барон Гюйссен. Невысокий, с вкрадчивыми, плавными движениями и елейной улыбкой, он был полной противоположностью своему подопечному. Однако его маленькие глазки хорька выдавали в нем человека себе на уме. Этот персонаж насторожил меня сразу. Вся логика царского приказа, по которому я становился главным воспитателем наследника, рушилась.

Зачем здесь Гюйссен? Ответ пришел сам собой: барон был надзирателем. Причем не за царевичем – за мной. Это была уступка той самой боярской партии, которую Петр разгромил на суде, но не уничтожил. Он бросил им кость. «Хотите приглядывать за моим выскочкой-бароном? Извольте. Вот вам официальный полупост при наследнике, наблюдайте, докладывайте». У меня не было сомнений, что каждое мое слово и каждая ошибка Алексея будут немедленно превращаться в доносы, летящие в Москву к его могущественным покровителям. Это превращало воспитание упрямого мальчишки в тонкую игру под неусыпным, враждебным надзором.

– Месье барон, – процедил Алексей на французском, обращаясь ко мне, словно я был одним из его камердинеров, и намеренно игнорируя мой вежливый поклон. – Отец мой, государь, полагает, что созерцание сих дымных и шумных увеселений пойдет на пользу моему образованию. Надеюсь, вы не будете слишком обременять меня своим обществом.

Любая попытка приобщить его к делу была обречена на провал, это ясно. Вот же засранец! Он не просто ленив – он идейный противник всего, что я здесь строю. Для него мои заводы являлись бесовщиной, губящей ее благочестивую душу. Прямое давление было бессмысленно. Единственный путь – дать ему то, чего он, как ему казалось, жаждал: власть.

Ну что, поиграем в ваши игры, царевич.

– Ваше высочество, – сказал я с самой серьезной миной, – ваше прибытие – дар Божий. Игнатовское разрослось, и я не в силах уследить за всем. Казна несет убытки от воровства и беспорядка. Мне нужен человек с государственным умом и незапятнанной честью, который бы взял на себя контроль над расходами и приходами.

Глаза царевича блеснули. Он увидел в моих словах признание, а роль ревизора, стоящего над этой «кузней», льстила его самолюбию. Барон Гюйссен тут же подхватил мою мысль:

– Воистину государственная задача! Его высочество, с его обостренным чувством долга, как никто другой, справится с искоренением смуты и хищений!

– Что ж, – с деланой усталостью вздохнул Алексей. – Если долг зовет, я готов понести и этот крест.

Ловушка захлопнулась. Я выделил ему контору, дьяков и отдал все хозяйственные книги, после чего начался хаос. Направляемый Гюйссеном, Алексей принялся наводить свой «порядок», который оказался хуже любого бунта. Он действовал из убеждений, не из глупости.

Первым делом он остановил отгрузку крепежного леса, начав тотальную проверку в попытках уличить моих приказчиков в воровстве. На все доводы, что это необходимый элемент в современном строительстве, он отвечал: «Борьба с мздоимством важнее сиюминутной выгоды».

Затем он нагрянул на угольный склад. Узнав, что лучшую партию кокса готовят для моей экспериментальной печи, он приказал немедленно направить все на отопление солдатских казарм. Я попытался мягко с ним поговорить и объяснить, что от этой плавки зависит будущее, защита рубежей.

– Защита рубежей, барон, начинается с заботы о простом солдате, – парировал он с непоколебимой уверенностью в своей правоте. – А ваши алхимические опыты, отвращающие народ от веры, могут и подождать. Думаю, Господу будет угоднее, что именно православный воин будет в тепле, а не ваша бесовская машина.

Наша важнейшая плавка была сорвана. Игнатовское, работавшее как единый механизм, начало давать сбои. Я намеренно пока не брал ситуацию под контроль. А вот мои мастера пытались «партизанить»: Федька по ночам тайно вывозил со склада нужные детали, Гришка пробовал «по-простому» поговорить с царевичем, но натыкался на стену холодного высокомерия. Даже Изабелла, по моей просьбе, пыталась завести с ним разговор о европейских мануфактурах, но он лишь отмахивался: «Не утруждайте себя, мадемуазель. Я знаю, как обстоят дела в настоящей Европе, а не в ее уродливом подобии».

Он искренне верил, что спасает Россию от меня, от моих машин, которые несли с собой гибель его миру.

Когда ущерб от деятельности царевича стал критическим, стало ясно, что его нужно немедленно убрать из производственного цикла, но так, чтобы не спровоцировать открытый бунт (а я до последнего надеялся, что он сам придет к верным выводам). Единственным выходом я увидел перевод «войны» на его поле, в интеллектуальную плоскость, где он считал себя неуязвимым. Дождавшись момента, когда он в очередной раз устроил разнос моим приказчикам, я подошел к нему с видом человека, пришедшего с делом чрезвычайной важности.

– Ваше высочество, – обратился я у царевичу, раскладывая на его столе стопку баллистических расчетов Магницкого. – Прошу прощения, что отвлекаю от государственных дел, но возникла проблема, которую без вашего острого ума нам не решить. Профессор Магницкий завершает таблицы для новой артиллерии, однако он упрям, как все старики, и мог упустить важную деталь. Я был бы крайне признателен, если бы вы, как человек с европейским образованием, взглянули на логику его вычислений.

Это был точно рассчитанный удар по его тщеславию. Я предлагал ему проверять, быть не учеником, а ревизором. Алексей, увидев в этом шанс доказать свою значимость, с снисходительной усмешкой согласился.

Запершись с Магницким в его лаборатории, Алексей первые дни тщетно пытался найти ошибку, цепляясь к терминам и формулировкам. Очень скоро стало ясно, что он угодил в чужой, непонятный ему мир. Страницы, испещренные синусами, косинусами и знаками интегралов, были для него лишь бессмысленной абракадаброй, перед которой пасовало все его гуманитарное образование. Строгая, безжалостная математическая логика не оставляла ему ни единой лазейки.

Магницкий же, не видя подвоха и обрадованный появлением столь высокородного собеседника, с восторгом пытался посвятить его в таинства своего ремесла.

– А здесь, ваше высочество, мы берем производную, чтобы найти точку максимального подъема ядра! – с энтузиазмом объяснял он, выводя на доске очередную формулу.

Алексей слушал, и на его лице медленно проступало выражение загнанного зверя. Он не мог даже сформулировать вопрос, чтобы скрыть свое невежество. Это было унижение куда более глубокое, чем работа в грязном цеху.

Развязка наступила через неделю. Магницкий, чтобы как-то приобщить своего «ученика» к делу, решил научить его пользоваться логарифмической линейкой. После долгого и терпеливого объяснения принципа действия он предложил:

– А теперь, ваше высочество, попробуйте сами. Давайте извлечем корень квадратный из ста сорока четырех. Простое упражнение для закрепления.

Алексей взял в руки гладкую, отполированную «деревяшку». Он неуверенно подвигал движок, посмотрел на риски-черточки, его лицо выражало полную растерянность. Он не запомнил, какую шкалу использовать, а гордость не позволяла переспросить.

Я вошел в лабораторию в самый нужный момент. Картина, на которую я долго рассчитывал, предстала во всей красе: наследник престола, будущий самодержец, с багровым от напряжения лицом беспомощно вертел в руках простейший счетный инструмент. Рядом – спокойный, добродушный Магницкий в ожидании ответа.

Мой приход, очевидно, подвел черту. Алексей, должно быть, прочел в моем взгляде то, чего там и не было, – насмешку, триумф, подтверждение его ничтожности. Он с ледяным, почти безразличным спокойствием положил инструмент на стол.

– Благодарю вас, профессор, за занимательный урок, – произнес он лишенным всяких эмоций голосом. – Весьма остроумная игрушка. Однако, боюсь, у меня есть дела поважнее, чем двигать эти щепки.

Царевич оправил кружева на манжетах и, не удостоив меня даже взглядом, вышел из лаборатории с высоко поднятой головой. Я подошел к столу и взял линейку. План сработал, но результат меня расстроил.

– Я, кажется, обидел его высочество, – растерянно пробормотал Магницкий.

– Вы все сделали правильно, Леонтий Филиппович, – тихо ответил я. – Иногда, чтобы человек задумался, ему нужно показать, что он не знает ничего.

Жаль правда, что Алексей не задумался. Он вынес свой приговор. Выйдя из конторы, он столкнулся с Федькой, который нес мне новую деталь для «Титана», и остановил его.

– Что это? – спросил он, ткнув пальцем в блестящий кусок металла.

– Деталь, ваше высочество. Для машины паровой, – смутившись, ответил Федька.

– Отнести в переплавку, – гневно приказал Алексей. – Негоже тратить государев металл на бесполезные забавы, когда солдатам сапоги справить не на что.

Стрельнув взглядом в мою сторону, он пошел прочь, оставив ошеломленного Федьку с деталью в руках. Я наблюдал за ним из окна. Кажется, это было объявление войны – холодной, тихой, идеологической. Стремясь нейтрализовать наследника, я собственными руками создал себе самого опасного и непримиримого врага.

Глава 16

Надменно брошенный приказ царевича стал последней каплей. Федька замер с деталью в руках. Это был осознанный, продуманный удар под прикрытием личины государственной заботы. За спиной Алексея отчетливо маячила ухмыляющаяся тень барона Гюйссена. Этот вкрадчивый интриган потакал наследнику и умело направлял его разрушительную энергию, превращая комплексы и страхи в оружие против меня.

Выйдя из конторы, я подошел к оцепеневшему Федьке и спокойно забрал у него из рук деталь.

– Положи на верстак, Федор. Этого не будет, – сказал я достаточно громко, чтобы слышали и другие. – С его высочеством и его наставником я разберусь.

Противостоять им в лоб или апеллировать к здравому смыслу было бесполезно. Я решил нанести ответный удар на их же поле – в борьбе за умы моих людей. На следующий день, когда Гюйссен, собрав десяток самых набожных жен и стариков, попытался организовать у ворот Игнатовского молебен «об избавлении от бесовских машин», я не стал его разгонять. Дождавшись конца, я подошел к местному священнику.

– Благодарю за молитвы, отец, – сказал я с самым смиренным видом. – А теперь прошу вас освятить дело истинно богоугодное.

На глазах у той же толпы на площадь выкатили первую пушку из новой партии, предназначенной для защиты южных рубежей от набегов басурман. Священник, не смея отказать, провел обряд. А после я, перекрестившись, передал ему увесистый кошель с серебром – пожертвование на ремонт старой церкви.

– Пусть солдаты наши с Божьей помощью бьют врага, а мы здесь, в тылу, помолимся за них и поможем дому Божьему', – громко сказал я.

Эффект был ошеломительным. В глазах людей я из «барона-антихриста» превратился в рачительного, благочестивого хозяина и патриота. Гюйссен понял, что его тонкая игра провалилась. Ну еще бы. Глупостями занимается. Такая история иноземными шпионами (которые не один день готовились) не получилась толком, а тут какой-то старик, полунаставник. Мелкий прыщ.

Теперь, подготовив почву, пора было избавляться и от него. Дальнейшее присутствие Гюйссена в Игнатовском представляло прямую угрозу. Формальный предлог нашелся быстро. Собрав начальников цехов, я объявил, что работа над новым сплавом для «Титана» переходит в разряд «особо секретных государственных дел». Я составил и подписал указ, согласно которому доступ в металлургическую лабораторию и прилегающие мастерские отныне разрешался только по специальным допускам.

Вечером того же дня я вызвал к себе барона Гюйссена. Он явился, пытаясь сохранить елейную улыбку, правда на лице не было прежней уверенности.

– Барон, – я пододвинул ему копию указа. – С завтрашнего дня в Игнатовском вводится особый режим в связи с началом работ чрезвычайной важности. Прошу ознакомиться.

Он пробежал глазами бумагу, его лицо вытянулось.

– Что это означает? – в голосе прозвучали визгливые нотки. – Вы хотите запретить мне, наставнику его высочества, наблюдать за процессом обучения? Это произвол! Я буду жаловаться Государю!

– Это не произвол, барон. Это режим секретности, – спокойно ответил я. – А поскольку у вас, как у иностранного подданного, не может быть допуска к работам такого уровня, ваше дальнейшее пребывание здесь становится… нецелесообразным. Для вашей же безопасности.

Дверь с грохотом распахнулась, и в контору, не постучав, ворвался Алексей. Не знаю что он хотел изначально, но Гюйссен сходу нажаловался, пользуясь случаем. Лицо царевича пошло красными пятнами.

– Что вы себе позволяете, Смирнов⁈ – громко рыкнул он. – Вы не имеете права! Вы изгоняете моего человека! Это прямое посягательство на мой статус, на волю моего отца!

Мне кажется, он защищал не Гюйссена, а свой униженный авторитет. Молча подойдя к тяжелому, окованному железом сундуку, служившему мне сейфом, я неторопливо достал оттуда свиток с большой сургучной печатью.

– Вот, ваше высочество, другая воля вашего отца, – я развернул на столе указ, данный мне Петром после суда. – Здесь мне предоставлены чрезвычайные полномочия для выполнения поставленной задачи. И право устранять любые препятствия, которые могут возникнуть на этом пути. Любые.

Я строго смотрел на него, он не выдержал моего взгляда.

– А что до вашего воспитания, – я намеренно понизил голос, заставляя его вслушиваться, – то в этом же указе Государь, радея о вашем будущем и желая видеть в вас мужа государева, а не дворцового щеголя, выразил надежду, что я смогу приобщить вас к наукам и к труду. И если методы интеллектуального вразумления не принесут должных плодов, я имею полное право ознакомить вас с работой простого мастерового. Сами знаете, ваш батюшка сам не прочь руками поработать. Поэтому, я думаю, что неделя у доменной печи или в шахте, в одной робе с рабочими, быстро выбьет из вашей головы праздные мысли. Это старый и весьма действенный педагогический прием, не так ли?

Я угрожал полным разрушением его сословной спеси. Для Алексея перспектива физического труда наравне с «чернью» оказалась страшнее любой плахи. Он побледнел, отступил на шаг. Гнев испарился, уступив место растерянности и затаенному страху. Он был побежден. И это меня расстраивало, ведь я хотел бы чтобы этот человек был хотя бы немного похож на своего отца.

Гюйссен, наблюдавший за этой сценой, понял, что его игра окончена. Его главный щит сломался. Он съежился, мгновенно превратившись из влиятельного интригана в напуганного иноземца.

На следующий день барон Гюйссен в сопровождении двух моих гвардейцев отбыл в Петербург «для срочного доклада о чрезвычайных успехах его высочества в освоении наук». Шпион был устранен. Глядя, как Алексей провожает карету своего единственного союзника, я не чувствовал триумфа. На его лице была легкочитаемая затаившаяся ненависть. Пропасть между мной и наследником престола только что стала непреодолимой.

В день отъезда Гюйссена мои мысли были заняты только царевичем. Когда Петр Великий решил доверить мне воспитание сына, я был воодушевлен, несмотря на то, что поначалу идея мне «не зашла». Весь день я думал как расположить к себе царевича и перевернуть ход истории, сохранить преемственность династии, предотвратить дворцовые перевороты. Но чем больше я вникал в положительные или отрицательные черты личности Алексея, тем больше я разочаровывался. Задача была невозможной. Может, действительно, царевич не достоин царства? Ведь дворцовые перевороты, в конце концов, привели к воцарению Екатерины Второй, которая (не знаю насколько это правда, но меня так учили в школе) привела страну к «золотому веку».

Мне не спалось. Мысли раздражали. Бессонница выгнала меня из дома в холодную, пронзительную ночь, пахнущую далеким дымом. Ноги сами привели меня к самому уединенному месту в Игнатовском – к краю старого глиняного карьера. Каково же было мое удивление, когда я оказался не один в этом месте. Там, на самом обрыве, четким темным силуэтом на фоне бездонного, усыпанного звездами неба стоял Алексей. Он смотрел на восток, в сторону Москвы.

Я подошел и встал рядом. Он даже не шелохнулся. Мы долго молчали, тишина была напряженнее самого громкого спора. Ветер шелестел в прошлогодней траве, и казалось, сама вечность смотрит на нас двоих.

– Вы ненавидите меня, барон? – его тихий голос, лишенный надменности, заставил отвлечься от мыслей.

Я посмотрел на его профиль, едва различимый в темноте.

– Нет, ваше высочество. Я вас не понимаю.

Он резко обернулся, на лице была одна эмоция – ярость.

– А я вас понимаю, барон. И ненавижу. Вы думаете, вы строите величие? Вы строите ад на русской земле. Вы и мой отец. Вы сдираете с нее кожу, ее веру, ее душу, и натягиваете на нее этот ваш немецкий, протестантский кафтан. Ваши машины, ваши заводы… Это идолы, которым вы приносите в жертву живых людей. Вы отвращаете их от Бога, заменяя молитву грохотом молотов. Вы – чума. И я сделаю все, чтобы остановить вас.

Кажется, мне только что официально объявили войну.

– А сильна ли та вера, ваше высочество, которая боится паровой машины? – спросил я так же тихо. – Разве Господь не дал человеку разум, чтобы тот облегчил свой каторжный труд?

– Разум дан для постижения Божьего промысла, а не для создания адских механизмов, которые дымят и отравляют воздух! – отрезал он. – Вы несете соблазн и погибель для души!

Я слушал его с бесконечной усталостью. Передо мной стоял упрямый юноша – в нем воплотилась вся трагедия моей страны, ее вечный, кровавый разрыв между прошлым и будущим.

– Вспомните историю, ваше высочество. Вы должны были изучать это, – сказал я. – Вспомните великий Константинополь. Пока его мудрецы вели бесконечные споры о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы, султан Мехмед отливал пушки, способные сокрушить их тысячелетние стены. Их благочестие и молитвы не спасли их от янычарских сабель. Потому что силу можно победить только большей силой. Все остальное – красивые слова для самоуспокоения перед смертью.

Он хотел возразить, но я не дал ему вставить и слова. На эмоциях я даже чуть повысил голос.

– Вы говорите о душе. А я – о телах русских солдат, которых ваш дед и отец клали тысячами, потому что у шведов были лучшие ружья и лучшая сталь. Я строю заводы, чтобы наши мужики не затыкали собой дыры в обороне. Чтобы их матери и жены не выли по ним в деревнях. Вы печетесь о чистоте веры, а я – о том, чтобы у этой веры были крепкие стены и острый меч для защиты. Ибо без этого любая, даже самая святая земля, превращается в пастбище для чужих коней.

Я умолк. Пришлось сдержать себя, чтобы не наговорить лишнего. В голове пронеслась еще не случившаяся история – картина из будущего, которое было моим прошлым. Другой наследник, другой Петр, внук Петра Великого, взошедший на трон… Его росчерк пера, одним махом возвращающий прусскому королю Фридриху все земли, завоеванные Россией, и обнуляющий победы, оплаченные кровью десятков тысяч солдат. Память подбросила и другую фразу, от русского полководца два века спустя, с горечью сказавшего: «Мы их спасли, и они нам этого никогда не простят». Потому что слабость и милосердие в большой политике воспринимаются не как добродетель, а как приглашение ударить в спину.

– И самое страшное, ваше высочество, – я взял себя в руки спокойным тоном заговорил, – в том, что слабость не рождает благодарности. Она рождает лишь презрение и желание добить. Проявив милость к поверженному врагу, вы не обретете друга. Вы лишь дадите ему время собраться с силами и вернуться, чтобы вонзить вам нож между лопаток. Таков закон этого мира. И правитель, который этого не понимает, – не правитель, а могильщик своей страны.

Я повернулся, чтобы уйти. Я сказал все.

– Вы… Вы не человек, барон, – донеслось мне в спину. В его голосе была растерянность. – Вы мыслите, как… как ваши бездушные машины.

– Возможно, – ответил я, не оборачиваясь. – Но именно такие «машины» и строят империи, ваше высочество. А благочестивые мечтатели лишь пишут им эпитафии.

Я ушел, оставив его одного на краю пропасти. Этот разговор не сблизил нас, а жаль. Разговор вырыл между нами бездну.

После нашего ночного разговора Алексей погрузился в глухую, угрюмую меланхолию. Он больше не пытался саботировать работу, однако его бездействие было почти столь же разрушительным. Целыми днями он бесцельно бродил по территории Игнатовского, словно призрак, окутанный облаком смертельной скуки. В его глазах потухла даже ненависть, уступив место апатии. Это затишье было обманчивым, как штиль перед бурей. Беспокойному уму Алексея требовалось срочно найти применение, иначе он начал бы разрушать себя изнутри.

Я решил сменить тактику и пригласил его в свою химическую лабораторию. Ко мне зашел человек, идущий на эшафот в ожидании очередной порции нравоучений. Но я молчал, просто начал работать.

На его глазах из невзрачного зеленого камня, истолченного в порошок и смешанного с углем, в жаре печи родилась ослепительная капля чистой меди. Затем из серого, тусклого галенита я извлек тяжелый, серебристый шарик свинца. Я не объяснял химических формул, просто показывал ему превращение. Трансмутацию. Чудо, которое веками искали алхимики, происходило здесь, на его глазах, и подчинялось знанию. В апатичных глазах царевича впервые за долгое время мелькнул проблеск живого интереса – скорее даже азарт игрока, пытающегося разгадать секрет фокуса.

Дождавшись, пока наживка будет проглочена, я перешел к главному, принеся стопку тяжелых, переплетенных в кожу трофейных фолиантов.

– Ваше высочество, – сказал я как можно более буднично, – мы бьемся над загадкой упругой стали. Ответ, скорее всего, здесь. Но эти книги написаны на готической немецкой скорописи и на латыни. Моих знаний не хватает, чтобы разобрать эти каракули, а вы, я знаю, сильны в языках.

Я делал вид, что прошу о помощи в простом, рутинном деле.

– Это скучная, кропотливая работа, – продолжил я. – Не думаю, что она достойна вашего внимания…

– Я справлюсь, – перебил он меня, я все же задел его самолюбие. Он принял это как вызов своему интеллекту.

– Разумеется, – кивнул я. – Но одному вам будет тяжело. Я попросил баронессу де ла Серда помочь вам с ведением записей и переводом особо сложных мест. Она, как и вы, получила прекрасное европейское образование.

В дверях лаборатории появилась Изабелла. Я заранее поговорил с ней, и она с радостью согласилась, увидев в этом возможность быть полезной общему делу.

Их совместная работа началась на следующий день. Поначалу Алексей вел себя отстраненно, пытаясь низвести роль Изабеллы до простого секретаря. Однако он быстро убедился, что перед ним обладательница гибкого и острого ума, а не придворная кукла. Вместе они погрузились в лабиринты старинных текстов, где в одном из трактатов наткнулись на зашифрованный рецепт «стали, упругой, как скифский лук». Для ее создания, гласил рецепт, в расплав требовалось добавить «кровь небесного дракона».

Здесь и начался их первый настоящий спор. Алексей, со своей склонностью к мистицизму, настаивал, что это аллегория, духовный символ. Изабелла же, с ее прагматичным складом ума, предположила, что речь идет о конкретном, редком минерале, который в старину могли связывать с упавшими «небесными камнями».