Текст книги "Грубиян Валахов"

Автор книги: Виктор Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Не помню, – засмеялся он.

– И я не помню! – удивилась она. – А только я уверена, что вы выбрасывали закопченные кастрюли. Я и девкам своим всегда говорю: «Драйте кастрюли, увидит Валахов копоть – расшвыряет все, как в тот раз…» И они драют, потому что помнят.

– Как в тот раз?.. – сквозь смех спросил Валахов.

– Ага…

– Удивительные дела творятся на белом свете, – сказал Валахов и потянул Зойку к себе, а она брыкалась, но не очень, так только – для приличия.

Еще продолжалась эта душная ночь.

Валахов ощутил рядом с собой прохладную от только что принятого душа Зойку. Оказывается, она, пока рассказывала про кастрюли, не забывала раздеваться.

– Я голая, – прошептала Зойка, как будто сам он не мог почувствовать это.

– Ты молодец, что пришла… Надо уметь рисковать… Надо уметь плевать на все!

– Я не плюю, я люблю, – прошептала Зойка.

И у Валахова почему-то не повернулся язык сказать ей, что любовь – это ленты-бантики.

– Ты мой? Да, да, ты – мой?! Весь! Только мой!.. – с восторгом, болью и надеждой шептала Зойка. – Толстый – мой! Плохой – мой! Всякий – мой! Ты любишь меня?.. Только меня?!

И тут Валахов почувствовал, как ей страшно, но он уже ничего не мог сделать с собой. И даже пересиль он себя и выгони Зойку, она никогда не простит ему этого, хотя сейчас ей страшно и больно.

– Ты мой, мой… – шептала и стонала Зойка. – Весь.

Захваченный ее восторгом и ужасом, он тоже шептал ей какие-то бессвязные слова и верил в них…

– Я буду стирать тебе рубахи, а то ты неухоженный, – сказала Зойка.

«Только этого еще не хватало, – усмехнулся в темноте Валахов. – А собственно – почему? Что я за фон-барон такой?» – подумал он и спросил Зойку:

– Зачем ты это сделала?

Она сразу поняла, про что он ее спрашивает.

«Дура, ты же девочка, зачем ты пришла ко мне?» – Вот что он хотел спросить.

Она поцеловала его и не стала объяснять, что естественнее ее прихода к нему ничего быть не может – полюбила и пришла, дождалась своего мужчину и пришла.

«Чему ты удивляешься, Валахов? Зачем ты задаешь дурацкие вопросы?» – всегда говорила ему та, со слишком печальными глазами. И он понимал ее и старался не удивляться.

– Я всегда знала, что ты появишься, и берегла себя, – прижимаясь к нему, шептала Зойка.

– Кто бы мог подумать, что на этом белом свете еще сохранились такие дуры?!

– Сам ты толстый дурак! – сказала Зойка и села.

«Она, кажется, уже не боится, что я вышвырну ее в окно», – подумал Валахов и, откинувшись на подушку, тихонько засмеялся.

– Тебе надо бы эту твою татуировку удалить… Сейчас, говорят, в институтах красоты с такими штуками хорошо расправляются.

– Зачем?

– Не задавай дурацких вопросов! – сказал он и только теперь понял, для чего он заговорил о татуировке.

«А почему бы и нет?» – подумал он.

– Ты полоумный, – тихо засмеялась Зойка и вновь легла с ним рядом.

– Молчи, – сказал Валахов и обнял ее.

«Она – что надо! Не зря узеньская столовая превратилась в клуб остряков. Вот тут и задумаешься: а что если возле твоей жены всю жизнь будут острить разные идиоты?! В каждом ее движении – женственность, и мой старик должен сразу это увидеть. А насчет светских манер и прочего – что же, на своем веку он видел разное: и с манерами и без оных».

– Ты о чем думаешь? – спросила Зойка.

– О своем старике. И знаешь, только здесь я понял, как мне не хватает его поддержки, его выволочек и его советов, которые, если разобраться, и на советы-то не походили. И только здесь я понял, что мы с ним одной породы и что я люблю его, как никого.

– Надо же! – удивилась Зойка. – Кто бы мог подумать, что ты кого-то любишь!

– Я люблю моего старикана! – как заклинание произнес Валахов и похвастался Зойке: – Он у меня генерал.

– Да ну! – уже по-настоящему удивилась она. И не поверила Валахову: – Врешь! Все вы сочиняете!

Валахов разозлился:

– Это почему же мой старик не может быть генералом?

– Потому что сам ты – некультурный грубиян!

– Я подозреваю, маркиза, что за культуру вы принимаете совсем не то, что надо.

– Потоцкий культурный, – сказала Зойка, и Валахов чуть было не столкнул ее с кровати.

«А я все же, когда надо, умею сдерживаться», – заметил он про себя и почти спокойно сказал Зойке:

– Потоцкий – лакей. И вся его так называемая галантность – ленты-бантики. И если ты о нем когда-нибудь при мне вспомнишь – я тебя вышвырну в окно.

– Не вышвырнешь! – не испугалась Зойка.

– Ишь ты… На глазах люди растут! – восхитился Валахов.

– Расскажи мне про своего отца, – попросила Зойка.

– Ну что тебе рассказать про моего старикана? Он ведь, с твоей точки зрения, тоже некультурный человек, хотя почти всем своим знакомым дамам он любит целовать ручки.

– Да ну! – удивилась 3ойка и вздохнула. – Мне еще никто-никто не целовал руки!

– Мой старик поцелует, – пообещал Валахов. – Мой старик видит на два метра под землю, а людей до самого их дна… Но я про него не так уж много знаю, хотя у него хватило некультурности рассказывать мне про себя всякое – как оно есть… Мой старик три раза был ранен, два – контужен, и один раз… впрочем, это уже не для дамских ушей… Мой старик был однажды поставлен лицом к стенке. И как он, став генералом, не стесняется своего крестьянского происхождения, так он не постесняется представить тебя своим знакомым. А ты будешь иметь жалкий вид, и бледнеть будешь, и еще будешь говорить какую-нибудь чушь, вроде «очень приятно!»

– Я буду красивая, а не жалкая, – сказала Зойка.

– И не хорохорься, – сказал Валахов. – Насчет красоты – может быть… Но что будешь бледнеть и молоть всякую претенциозную чепуху – это уж точно. Я сам много раз, как последний дурак, с видом знатока разглагольствовал об исполнительской манере Ойстраха, ни черта не понимая в музыке. К великому счастью, это проходит, как прыщики на роже. Но, к глубокому сожалению, мне что-то сдается – не до конца проходит. И для того чтобы позволить себе роскошь быть естественным, надо чего-то стоить или хотя бы немножко уважать себя, ненаглядного. А может, для этого надо, как мой старикан, минутку-две постоять лицом к стенке…

Не правда ли, мы содержательно побеседовали? – сказал Валахов. – Ты только не воруй в своей дурацкой столовой! – начал он учить Зойку, потому что от кого-то слышал, что работать в торговле и не воровать «практически невозможно».

– Расскажи мне про свою мать, – попросила она.

– Мама – стандарт. Культурная, как многие генеральши, и нечего про нее говорить. Она тебя не поймет.

Валахов представил свою мать и Зойку рядом, разозлился на мать и сказал Зойке:

– Не умирай только от счастья – завтра мы с тобой поженимся.

– Дурак ты! – сказала ему Зойка и начала свою наивную и прекрасную песню, в музыке и словах которой были неуверенность и вера, утверждение себя и предчувствие счастья:

– Ты мой! Только мой!

Валахов уже слышал однажды, как примерно такую же песню пела опытная женщина. И вот теперь – Зойка. И он подумал, что наивность в таких делах не так уж отстает от опытности.

«Ты моя мудрая Зойка! – подумал он, перед тем как уснуть. – Ты хочешь выйти замуж и не скрываешь этого, не лицемеришь и не строишь из себя недотрогу – ты обещаешь любить меня и стирать мои потные рубахи… Что может быть естественнее и мудрее этого?»

Когда Валахов уснул, Зойка накинула на себя платье и растворилась в черной ночи. Дверь его жилого вагончика, чтобы к нему не заползли фаланги или скорпионы, она плотно закрыла.

***

Уже понемногу наступало утро, когда Валька Соловьев, Гриша Григоридзе и вся их компания ворвались в «валаховское ранчо» и затопали сапожищами.

– Отдыхаешь? – спросили Валахова.

– После трудов праведных, – ответил он, самодовольно зевая.

– Знаешь, отчего погибла Римская империя? – спросили они его.

– В школе проходили, – ответил он. – От сибаритства. – А сам все еще не вставал, потягивался и поглядывал сонным взглядом на ребят; увидел у Валики Соловьева синяк под глазом, но сказал вроде бы про другое: – Чтобы сегодня не только вас – духу вашего на Узени не было!

– Поднять парней Сереги Попружного! – вскакивая, распорядился он, и Эдик Рожнов исчез из его комнаты.

Потом они все вместе вышли на улицу, и уже было утро. Красное молодое солнце выкатилось из-за кромки пустыни. Валахов не посмотрел на солнце, а посмотрел на новенькую бетономешалку, которая стояла в кузове самосвала и со всех сторон была «закутана» досками.

Забравшись в кузов и поплевав на рукав пиджака, он потер табличку с номером и техническими данными бетономешалки – номер был тот же, что и в накладной у Валахова. Значит, эта бетономешалка ехала в Узень вслед за бумагой, да только немного отстала от нее.

Валахов стукнул кулаком по крыше кабины, и Гриша Григоридзе повел свой самосвал на растворный узел. Там, уже подготавливая под бетономешалку площадку, начали работать ребята из знаменитой на весь Мангышлак бригады Сереги Попружного. Распоряжался бородатый паренек, вчерашний «приятель» Валахова по наведению порядка в столовой.

– Как тебя звать? – спросил Валахов бородача, грузно соскакивая из кузова.

– Толик.

– Вот что, Толик, вы эту машину, – Валахов показал на бетономешалку, – немного пообдерите, чтобы она не выглядела такой новенькой. И еще вот что, Толик, к восьми утра она должна дать первый замес.

– Само собой, – сказал Толик.

Валька Соловьев хотел было рассказать Валахову про то, как они «вырвали из пасти Асакяна» бетономешалку, но Валахов остановил его:

– Потом, на досуге, старик. Мне эта история в общих чертах ясна по фонарю у тебя под глазом.

– Тогда я пойду порубаю, – сказал Валька.

– Ага, идите все вместе – там Зоенька вас накормит.

Валька, услышав «Зоенька», раскрыл рот и так, не закрывая его, пошел к столовой.

***

Уже была жгучая жара, когда Потоцкий и Асакян приехали в Узень.

Валахов к их приезду надел тяжелый черный костюм из материала, который называется «Ударник», и, сидя в прорабке, потел в нем.

Асакян был парень молодой, по-южному порывистый и красивый. Он горячился, блестел белками глаз, брызгал слюной и неумело, по-дилетантски, ругался.

Валахов, спокойный и огромный, в шикарном черном костюме, с вузовским значком и с медалью «За трудовую доблесть» на лацкане пиджака, – такой торжественный и нарядный Валахов невозмутимо рассматривал Асакяна и для чего-то курил толстую сигару.

Вообще-то Асакян понравился ему, но тот не выбирал выражений, и Валахов с грустью подумал: «Жаль, но придется не церемониться с ним».

– Где твои бандиты?! – невежливым тоном спросил Асакян.

– Собственно, кого вы имеете в виду? Вы, видимо, обращаетесь не по адресу. Не знаю, как у вас, но здесь живут и работают строители, покорители пустыни, – ребята, которым поручено одно из главных дел нашего поколения. И они это дело делают, как и положено на переднем крае, геройски и самоотверженно… Вы что – имеете в виду этих героев? – поинтересовался Валахов.

Асакян призадумался. А Потоцкий заулыбался, и нетрудно было понять, что оба они растерялись. «Догадались, что совать нам в рот палец надо по крайней мере умело», – так самодовольно подумал Валахов.

– Эти, которые украли мою бетономешалку, – заикаясь от негодования, сказал Асакян.

– Среди моих знакомых, уважаемый гражданин Асакян, воров нет, жуликов и взяточников – тоже! – сказал Валахов, почему-то взглянув только на одного Потоцкого. Но Потоцкому и Асакяну стало ясно, кого он имеет в виду и на что он намекает.

– Я, впрочем, могу объяснить где следует, в чем тут дело… Вы уже видели нашу узеньскую бетономешалку?

– Видели, – кивнули Асакян и Потоцкий.

– Вот на нее накладная. – Валахов положил на стол накладную. – Обратите внимание на номер, проставленный в документе.

Они, чтобы обратить внимание на номер, согнулись над столом, а он сидел и покачивался на задних ножках стула, и это при его весе было опасным делом.

– Какие документы на данную бетономешалку имеете вы? – сквозь сигарный дым спросил он.

Потоцкий протянул Валахову записку Асакяна с просьбой дать во временное пользование нефтяникам бетономешалку. На этой бумажке стояла виза Карпенко: «Не возражаю при наличии возможности».

– Так, – сказал Валахов, прочитав эту записку. – От нее пахнет аферой, очковтирательством и взяткой. Вот что, уважаемые дамы и господа, я могу сказать вам пока лишь частным порядком.

– Валахов! – как на самодеятельной сцене, стукнул себя в грудь Потоцкий. – Нужно помочь Асакяну!

И по тому, как порывисто он это сделал, Валахов понял, что взятку Потоцкий уже получил чистогацом. «Это уж точно, – подумал он. – В грудь стучит, благодетель какой нашелся!»

– Нужно? – спросил он. – Что ж, отдайте приказ демонтировать нашу бетономешалку и подарите ее на вечную память благодарному Асакяну. А мы загорать будем. Мы ведь за этим сюда и приехали? Не правда ли?

Говорить вроде было больше не о чем, и Асакян правильно сделал, что ушел из прорабской.

Валахов услыхал, как за окном заскрежетал стартер его машины.

– Хорошенькие дела творятся на белом свете и в хорошеньких положениях оказываемся мы, когда в дело замешаны подонки, – сказал Валахов Потоцкому.

Потоцкий сразу же подскочил к его столу, но Валахов насторожился и перестал покачиваться на ножках стула.

– Мои неудачи – из-за тебя! – брызгая слюной в лицо Валахову, зашептал он. – Ты из-за Нины не можешь мне простить ничего!

– Да, я ничего не могу простить тебе, – согласился Валахов. И ему захотелось рассказать Потоцкому, поскольку тот первым назвал имя этой женщины, как он, Валахов, спал с нею и как она шептала ему: «Ты мой? Только мой?!» – и в этом ее шепоте было слишком много уверенности. А так – ничего, все искренне и нормально.

Ничего такого Валахов не сказал ему. Начал опять Потоцкий:

– Она тебя, Андрей, иногда вспоминает – не с восторгом, конечно.

– Пожалуйста, не называй меня Андреем, – угрюмо попросил Валахов.

– Ты не знаешь, какая она…

– Я ее знаю больше, чем мне бы хотелось, – как бы вскользь, очень тихо сказал Валахов и выбросил давно потухший окурок сигары в открытое окно прорабки.

– Я хотел сказать, какая она нежная.

Валахов грохнул по столу кулаком и вскочил на ноги. И когда Потоцкий близко-близко увидел красное и разъяренное лицо его, то попятился к двери.

– Не мешайте работать, милостивый государь, – идя вслед за Потоцким, хрипел Валахов. – Умоляю, только не мешайте работать!

Немного придя в себя, он снял свой шикарный костюм, умылся и вместе с ребятами Сереги Попружного до темноты работал на кладке стен узеньской школы.

Узень, первое дело его жизни, – кирпич на кирпич – поднималась над раскаленной пустыней.