Текст книги "Житейское дело"
Автор книги: Виктор Дьяков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Дьяков Виктор
Житейское дело
Виктор Дьяков
Житейское дело
Виктор Елисеевич Дьяков родился в 1951 году в Москве. Окончил военное училище, более двадцати лет прослужил в армии, майор запаса, пишет рассказы и повести, печатался в журналах "Наш современник", "Наша улица", "Подвиг".
В журнале "Москва" публикуется впервые.
1
– И какие же выводы, Василий Николаевич, вы сделали с позиции, так сказать, главного бухгалтера? – спрашивал шеф, потрясая отчетом о работе склада фирмы за прошедший месяц.
– Отчет заведующего складом составлен без ошибок, все цифры подтверждены накладными. Иначе я бы не подал его вам на утверждение, – хмуро отвечал Мельников.
– Нет... нет, не этого, поймите наконец, не этого я жду от вас! – шеф раздраженно шлепнул листы отчета на стол и, буравя взглядом главбуха, опустился в свое вертящееся, с высокой спинкой кресло "президент".
Пятидесятипятилетний Мельников остался стоять перед сорокадвухлетним директором фирмы, а тот, то ли специально, то ли просто не думая о том, не предлагал ему сесть.
– Ведь ворует, ворует кладовщик! Это и невооруженным глазом видно, а вы говорите "без ошибок". Нет, так не пойдет, дорогой Василий Николаевич. У вас же колоссальный опыт. Вы мне во все эти цифры вникните, проанализируйте и поймайте... Да-да, поймайте мне этого ворюгу. Нет, я этот отчет не утверждаю. Заберите и еще раз скрупулезно...
Мельников вышел из кабинета шефа с таким лицом, что секретарша посмотрела на него участливо – кто-кто, а она-то знала, как умел их шеф "доставать". Уже сидя за своим столом и листая отчет, матерился про себя: "Щенок, змееныш... Забыл, гад, как в августе девяносто восьмого трясся... "спасите, Василий Николаевич... век не забуду... по миру ведь все пойдем..." Все не все, а ты бы точно пошел. Я бы так и так где-нибудь пристроился, бухгалтеру с таким стажем сейчас работу найти не сложно. А вот ты где бы сейчас был? Ведь ничего же сам не умеешь, фирму папа в наследство оставил и опытного главбуха в придачу..."
Мельников вновь полистал отчет, хоть и понимал, что из него даже ясновидящий не определит, где и как завскладом обманывает хозяина– на бумаге все, что называется, било. "Ловить" кладовщика надо не на бумаге, а когда он получает сырье, выдает его на переработку, когда принимает готовую продукцию – вот где у него наверняка получается навар. Как это объяснить не желающему вникать в недра производственной деятельности фирмы, не приученному к кропотливой и нудной работе шефу? Ведь всю жизнь легко за папиной спиной существовал... Нет, конечно, Мельников тоже многим обязан покойному отцу шефа, но не до такой же степени, чтобы быть пожизненной нянькой при его великовозрастном и неблагодарном сыне. Какие тут могут быть доверительные отношения, когда тот не раз даже зарплатой попрекал. Ведь не так уж много и платит, всего пять сотен баксов. Разве столько получают бухгалтеры такой квалификации в других фирмах! Мог бы и пощедрее быть. Тем более в последнее время прибыль растет, и немалая в том его, Мельникова, заслуга. Конечно, шефу кажется, что мало, что воруют... Хочет как путный: летом на Канары, зимой в Швейцарию. Рот-то готов разинуть, а крутиться для того не хочет, думает, как в советские времена можно: залез на должность и поплевывай...
Зазвонил телефон. Мельников, продолжая механически пробегать глазами столбцы цифр отчета, взял трубку.
– Василий Николаевич, супруга звонит, – сообщила секретарша и соединила его с женой.
– Вася... Вася, ты меня хорошо слышишь?
Судя по голосу, жена была взволнована, но Мельников, находящийся во власти собственных эмоций, этого не почувствовал.
– Хорошо. Что там у тебя?– ответил он довольно грубо.
– Вася, только что телеграмму принесли... Отец умер, послезавтра похороны...
Новость не ошеломила Мельникова, он уже давно был готов к такому известию: отец, которому в следующем году должно было исполниться восемьдесят, за последние пять лет пережил два инфаркта. Особенно плохо он себя чувствовал весной и осенью, а сейчас был апрель.
"Да, не дожил-таки старик до мелениума, а так хотел..." – подумал Мельников и вспомнил слова отца, сказанные при их последней встрече, года полтора назад: "Вот встречу двухтысячный год, а там и умирать можно". Мельников скривился в усталой гримасе, предчувствуя нервотрепку, ожидавшую его в ближайшие несколько дней, – он ведь тоже был далеко не молод...
Мельников через "девятку" набрал номер телефона сестры. Трубку взяла племянница и сообщила, что мать где-то "бегает". "Все работу, наверное, ищет", – подумал Мельников. Узнав от племянницы, что им никакой телеграммы не приносили, он сообщил ей о смерти деда и велел передать сестре, чтобы та с ним связалась, как только появится дома.
Миновать еще одной встречи с шефом было невозможно. Подавив неприязнь, Мельников постучал в директорский кабинет.
– Что, уже проработали отчет? – директор удивленно встретил главбуха. Он пребывал в расслабленном состоянии, ибо свято верил в унаследованный от отца жизненный принцип крупных номенклатурных работников советской формации: начальник не обязан регулярно работать, главное – вовремя подчиненных "вздрючить", чтобы "пахали".
– У меня несчастье, Юрий Константинович. Вот только жена позвонила... утром отец умер, надо срочно ехать на похороны.
Шеф сам три года назад похоронил отца, сделавшего так много, чтобы его единственный отпрыск и после крушения социализма удержался в верхних слоях общества. У баловня-мажора хватало ума понять, чем он обязан родителю... Он сразу проникся участием:
– Да что! Опять инфаркт, сердце? – шеф не преминул показать, что он в курсе личных дел своего главбуха.
– Скорее всего. В телеграмме не сообщается, но, видимо, так... Надо прямо сейчас собираться, иначе не успею.
– Да-да, конечно... А куда ехать-то, не далеко?
– До Твери электричкой, а там еще сто километров на автобусе.
– Понятно... Передавайте дела... Впрочем, нет, несите-ка всю документацию мне сюда. По срочным делам введите меня хоть немного в курс. шеф вдруг заговорил тоном ребенка, который очень боится остаться один, без взрослых...
Когда передача дел завершилась, шеф открыл свой сейф и, поколебавшись, достал несколько зеленых банкнот:
– Вот, Василий Николаевич, это вам от фирмы... примите мои соболезнования... и в память о моем отце.. он вас так ценил... – шеф протягивал пять стодолларовых бумажек.
Этого момента Мельников ждал с внутренним напряжением, опасаясь, что шеф пожадничает или просто забудет и придется униженно напомнить. Что тот расщедрится на пятьсот баксов, он никак не ожидал – ну, сотня, максимум две. Ему даже стало стыдно, что всего несколько минут назад он думал о своем начальнике так плохо. Искренне поблагодарив, Мельников покинул офис.
2
С долларами ехать в деревню было, конечно, неудобно. Мельников часа полтора пробегал по обменным пунктам в поисках наивысшего курса покупки валюты. Поменял в подземном переходе на Лубянке.
В шесть вечера он наконец явился домой. Жена, начавшая собирать его в дорогу, сообщила, что сестра уже вернулась и ждет звонка.
– Дуня, ты получила телеграмму? – спросил Мельников, как только сестра взяла трубку.
– Нет, наверное, мама только тебе послала... лишние деньги все-таки... Когда поедем-то, как думаешь? Завтра с утра лучше всего.
– Да, я тоже так думаю. Твои-то собираются? – он задал сестре весьма щекотливый вопрос, так как не без оснований опасался, что ни один из троих внуков не изъявит желания проводить деда в последний путь и ехать им придется вдвоем.
– Ой, нет, Вась... Мишка-то только на работу устроился, сразу-то ему неудобно отпроситься, место потерять можно. А Валька-то, сам знаешь, всегда по весне болеет, а тут дорога... не осилит, сама сляжет. А твои как?
Сестра, конечно, лукавила. Скорее всего, ни ее двадцатидвухлетний сын, ни девятнадцатилетняя дочь просто не захотели в весеннюю распутицу тащиться за двести верст в глухую деревню. Но он не имел морального права упрекнуть сестру, так как и его домочадцы, жена и дочь, не выразили желания ехать хоронить явно зажившегося на этом свете родственника.
– Да тоже не могут, Дунь... У молодых жизнь – сплошные проблемы. Так что придется нам с тобой вдвоем ехать, – не стал вдаваться во внутрисемейные подробности Мельников.
Впрочем, сестра и без того помнила, как его жена после похорон своих родителей заявила, что следующие похороны, на которых она будет, – это ее собственные. Мельников и не надеялся, что жена поедет хоронить свекра, отношения с которым у нее были всегда натянутые, еще хуже со свекровью. У дочери своя семья, маленький сын, тоже не гладко в семейной жизни – нет-нет да и приедет или позвонит матери, поплачется, пожалуется на собственную свекровь, тесноту... Того и гляди совсем заявится.
Но больше всего его беспокоило сейчас другое. Завтра в дороге наверняка предстоит разговор с сестрой по поводу дальнейшего местожительства матери, ведь оставлять ее одну в таком возрасте в деревне нельзя. Так что предстояло забирать ее в Москву... У кого она будет жить? Конечно, можно поступить и так: мать попеременно будет жить то у него, то у сестры... Но Мельников все же надеялся, что сестра возьмет мать к себе... дочь как– никак. Ведь матери у дочери наверняка будет лучше, чем у снохи. Так-то оно так, но у сестры, что называется, "свой геморрой". Она вот уже почти пять лет живет без мужа, разведена, на шее двое взрослых, но неустроенных детей, сама безработная после сокращения, а у него, напротив, и работа, и заработок неплохой, и квартира просторная. В общем, разговор предстоял нелегкий.
Вечер прошел в сборах. Перед тем как ложиться спать, жена не удержалась и спросила насчет дальнейшей судьбы свекрови. Мельников вспылил:
– Я отца еду хоронить... понимаешь?! И ни о чем больше думать не хочу!
– Во-во, а потом сестрица твоя бедной да несчастной прикинется, и нам мать к себе брать придется, а тут и Ирка со своим семейством подвалит. Вот бедлам-то: и родители, и дети, и внуки, и правнуки – все в двух комнатах! слезливый голос выдавал нешуточное беспокойство жены.
Пасмурным утром Мельников встретился с сестрой на Ленинградском вокзале. Ее, как и его, никто не провожал. Черные платок и пальто... Немолодая женщина в трауре... Немолодая? Мельников всегда считал сестру молодой. Да и как же иначе, ведь между ними десять лет разницы. Он родился еще в военном сорок четвертом, а она в пятьдесят четвертом, и сейчас ей всего сорок пять. Хотя, конечно, смотрелась Дуня неважно для своих лет. Мельников удивлялся, как сильно укатала его сестренку Москва. Он часто пытался представить, что бы сталось с ней, не подайся она вслед за ним после школы в столицу. Как бы сложилась ее судьба и как бы сейчас она выглядела? А ведь какая была красавица: в меру рослая, фигуристая, а уж лицо... Лицом Дуня пошла в отца: приятная округлость, чистая кожа, голубые глаза. Не то что Василий, унаследовавший материнскую длиннолицесть и угреватость. Сколько парней (и каких!) бегало за Дуней в их родной Топорихе. Но крепко наказала жизнь сестру: москвич, за которого она вышла, оказался пьяницей и гулякой. А вот кое-кто из тех, кем она пренебрегла в свое время в Топорихе, вышли в большие люди, правда, не в Москве, а в Твери и Бежецке; но, как говорится, чем быть последним в Риме...
В электричке до Солнечногорска разговаривали мало. Сестра, как и следовало ожидать, пожаловалась на трудности с деньгами. Мельников пресек ее стенания сообщением, что у него деньги есть и о расходах на похороны беспокоиться не стоит. Сестре стало неудобно, и она поспешила сказать, что тоже наскребла... пятьсот рублей.
– Курс двадцать пять пятьдесят, – как бы про себя изрек в ответ Мельников.
– Что ты сказал? – переспросила сестра.
– Да так, ничего. – он не стал обижать сестру сравнением, что "наскребла" она с тем, что вез он.
Где-то за Клином сестра наконец вкрадчиво намекнула:
– Мать-то забирать придется... Как ты думаешь, Вась?
– Придется, – нехотя, словно ежась от холодной воды, ответил Мельников. – Может, потом, Дунь, поговорим, как похороним?
– Потом некогда будет, – уже твердо возразила сестра. – Об этом лучше загодя подумать, и насчет дома тоже. Как на сороковины поедем, надо и маму забрать, и дом продать. А покупателей сейчас подыскивать.
Мельников удивленно взглянул на сестру – он не ожидал, что она уже все обдумала и даже наметила план действий. Поразмыслив, он согласился:
– Ты права. Мать там одну никак нельзя оставлять – заболеет, и позвать некого. Ты, я гляжу, уже все продумала. Давай-ка поделись соображениями.
– Ничего я не продумала, ты же старший, вот ты и думай... Только вот, Вась, то, что у нас три комнаты... ты учти, у меня как-никак парень и девка взрослые... ну и с деньгами у нас всегда напряг. Мой сволочь как специально ждал, когда дети вырастут, чтобы алименты не платить.
– Я все понимаю, Дунь. Но если дом продадим, деньги появятся... Ты их и возьмешь.
– Господи, да какие там деньги. За сколько можно продать старую избу в такой дыре, да и кому? Соседям на дрова... да, может, что из вещей продадим.
Мельников понимал правоту сестры, но сдать позиции и согласиться взять мать на свое полное обеспечение... Впрочем, от обеспечения он бы не отказался, но ведь сестра явно намекала, чтобы он взял мать к себе, чего Мельников более всего не хотел.
– Хорошо, Дунь, давай прикинем. Пусть все деньги, что от дома и вещей выручим, – твои. Ну и я в свою очередь согласен помогать... Ну, тысячи по две в месяц. Тут и на мать, и вам немного останется... Пойми, Дунь, ко мне мать сейчас никак нельзя, они же с Людмилой... сама знаешь. Да и неудобно свекрови у снохи жить, когда родная дочь есть.
– Ну спасибо, растолковал, братец дорогой! – сестра отвечала злым отчетливым шепотом, так что соседи по электричке невольно покосились на нее. – Да я скорей с голоду помру, а побираться даже у тебя не стану. Пожалел... как же. То ли дашь, то ли нет, а я за тобой бегай как собачонка. И что Людка твоя скажет, когда ты каждый месяц по две тысячи нам выдавать будешь? Не тебе – мне что она скажет? Не знаешь? А я знаю и слышать от нее этих слов не желаю.
– Что ты несешь? Это же мать моя... Я же не милостыню вам предлагаю.
– Ну да, а потом твоя подсчитывать будет, сколько из тех денег мы на мать, а сколько на себя потратили, и в глаза колоть...
– Да брось ты, Дунь, так мы ни о чем не договоримся. – Мельников смущенно оглядел пассажиров, чувствуя, что они прислушиваются к их разговору, тональность которого резко возросла. – Не хочешь так, давай по-другому: три месяца у вас, три у нас...
– А ты случайно не забыл, сколько лет нашей маме? Она еще переезд в Москву выдержит ли. Она же всю жизнь в деревне, возле леса прожила. А у нас юго-восток, самый неблагоприятный район в Москве. – Сестра давала понять, что матери и с экологической точки зрения лучше поселиться в Северном округе, недалеко от парка, где располагалась квартира брата.
Получив информацию к размышлению, Мельников весь оставшийся до Твери путь хранил молчание. Он пожалел, что вчера отказался от обсуждения этого вопроса с женой – наверняка бы они обмозговали и свои "домашние заготовки". В Твери, пока добирались до автовокзала, разговор не возобновлялся, а в битком забитом автобусе брат и сестра оказались далеко друг от друга.
Сколько раз Мельникову в своей жизни приходилось преодолевать этот путь от Москвы до родной деревни. Последний раз, когда отец в письме попросил поправить заметно покосившуюся избу. Уже тогда было ясно, что дни отца сочтены. Даже удивительно, что он смог прожить столько, имея за плечами два года фронта и тяжелое ранение. Отец любил подчеркивать, что воевал именно первые два года – с сорок первого по сорок третий, когда не расщедривались на ордена, но когда и был перемолот основной, кадровый состав вермахта. Дождь наград отец уже не застал– под Орлом он был прошит из "шмайсера", и после госпиталя его комиссовали. Но свою единственную награду – медаль "За отвагу" – отец ценил выше всех прочих, выданных ему уже после войны, юбилейных медалей и "обязательного" ордена Отечественной войны. Так же, впрочем, пренебрежительно он оценивал и награды более молодых орденоносцев, захвативших лишь конец войны, когда немец уже не тот был, с детским садом воевали.
За окнами тряского автобуса тянулись поля, леса, леса. То там, то здесь в кюветах, низинах стояла еще не сошедшая талая вода. Чуть в сторону от шоссе – грязь, топь, все грунтовки развезло, и только тракторам под силу по ним ездить. Казалось, ничего не изменилось здесь со времен его детства, разве что заметно "усыхали" деревни и села, все слабее теплилась в них жизнь, лихорадочные всплески ее отмечались лишь летом, когда наезжали из городов дачники да дети и внуки доживающих стариков. Чем дальше от Твери, тем беднее и кособочее избы, реже встречаются коттеджи – унылая убогость.
В Горах, большом селе на перепутье, сошли. Мельников на удивление легко, не по возрасту переносил пока дорогу. А вот сестра, видимо, мучавшаяся размышлениями о будущем, выглядела измочаленной. Но оставалось еще пятнадцать километров на местном автобусе по грунтовке-большаку да три по проселку. И вот эти-то три километра и были самыми сложными, ибо преодолеть их предстояло на телеге, если их догадаются встретить, а если нет, то и пешком.
К счастью, их встретили, но эти последние километры были таковы, что казалось, от "рытвин и ухаб" оторвутся все внутренности столичных жителей. И вновь особенно тяжело перенесла эту тряску сестра.
– Что-то ты, Евдокия, совсем от наших-то дорог поотвыкла, – заметил встречавший их сосед отца, шестидесятипятилетний Федор, хоть подтрунивать над дочерью вчера умершего соседа было не совсем уместно. Но больно неприязненно в Топорихе относились ко всем односельчанам, сумевшим устроиться в городах, а уж к москвичам в первую очередь.
3
– Ну, слава те, Господи, приехали! – мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала еще и кого-то из внуков. На ее укоризненный вопрос Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светелку и, постанывая, повалилась на кровать.
– В морг не забирали? Причина смерти какая? – осведомился Мельников.
– Какой морг! Ты что, забыл, где мы живем? Сюды никакая "скорая помощь" сейчас не доедет... Врача на тракторе привезли... в бумаге написал "инфаркт"... И так ясно, чево тама мертвова резать, – недовольно отвечала мать.
В избе толклись посторонние: кто помогал, кто выражал сочувствие, кто просто ради любопытства... Особенно горестной атмосферу не назовешь случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги...
– Не траться, Вась, понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чертовой с деньгами, а все равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как-никак сколь лет замом председателя в нем был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесет.
Мельников был несколько обескуражен таким ответом – он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. Все посторонние постепенно разошлись, осталась только какая-то пожилая женщина в черном. И, судя по всему, она совсем не собиралась уходить.
– А это кто, мама?.. Что она тут делает? – тихонько спросил он, наклонившись к матери.
– Это... – мать несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. – Это Клава Бахарева с Новоселки. Ты должен ее помнить.
Мельников не без труда припомнил, что девочка с этим именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях – и топорихинских и новосельских. Росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо...
– А что она делает у нас в доме?
Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчетливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной, по его мнению, избы. Тут с незапамятных времен стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На нее-то устало присела мать. Силы словно оставили ее, и Мельников как будто только сейчас увидел, какая она стала маленькая, сгорбленная – невесомая черная тень. А ведь когда-то... С детства он помнил ее крупной, дородной, властной. Когда-то под ее началом была местная колхозная ферма – полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете, и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по-старчески всхлипнула.
– Ну что ты, мам? Не надо. Что ж теперь... Успокойся... Тебя мы с собой увезем, а в Москве у кого захочешь, у того и будешь жить. Хочешь у меня, хочешь у Дуни, а хочешь – попеременно: то у меня то у нее... Твоя воля. Мельников не сомневался, что мать беспокоится о своей дальнейшей судьбе, и спешил ее успокоить.
Но мать, утершись передником, покачала головой:
– Да не о себе я, Вася... что мне, хоть сейчас рядом с ним лечь готова. Я о другом. Вот ты спросил, что здесь Клава-то делает... Пойдем в светелку к Дуне... виниться за отца буду, раз сам-то не успел. Как помирал... всех, говорил, хочу, чтобы все дети хоронили меня.
– Ну так что же, вот мы и тут – и я, и Дуня... внуки, правда... недоумевал Мельников.
– Пойдем в светелку, – повторила мать и тяжело встала с кровати.
Она поднялась по скрипучей лестнице.
– Дунь, ты как, отошла с дороги-то? – спросила мать, приоткрыв дверь в маленькую, с тесовыми стенками и потолком комнату под самой крышей.
Дуня лежала одетая поверх одеяла и держалась за голову.
– Ой, не могу, мам, голова раскалывается... Ты уж прости, не помощница я тебе сегодня. Вот отлежусь...
– Да лежи. Вась, иди сюда, – позвала она оставшегося внизу сына. – Ох, Царица небесная, господи, благослови, – она перекрестилась на маленький образ в переднем углу комнаты.
Мельников в последние свои приезды сюда с удивлением отмечал, что в доме вдруг везде появились иконы. И сейчас, у гроба отца... Как легко и быстро слетела идеологическая шелуха с бывших коммунистов, колхозных начальников, без влияния извне, сама собой, и проступило к старости то, во что веровали их предки.
Словно укрепившись духом, мать отчетливо сказала:
– Клава Бахарева ваша сестра...
– Что ты сказала, мам? – тихо переспросила Дуня, явно не осознавшая материнских слов.
– Не понял, – озадаченно произнес Мельников.
– Чего ж тут не понять... – старуха словно под непосильным грузом опустилась на кровать, заставив дочь подобрать ноги. – Клава дочь вашего отца... как уж это там называется... беззаконная.
– Незаконная? – изумленно не то поправил, не то переспросил Мельников.
– Ну да... и не только она... Степана Зотова со Щагренихи помните небось? Так вот он тоже... брат ваш по отцу.
В светелке повисло тяжкое молчание. Дуня, приподнявшись на локтях, переводила недоуменные глаза с брата на мать и обратно. Мельников стоял набычившись, почти упираясь головой в низкий потолок светелки, переваривая вдруг свалившуюся новость.
– Что-то я все-таки не пойму. Как же это так получилось, – наконец нарушил гнетущее молчание Мельников. – Ведь и Клава, и Степан, и я одногодки, мы же в школе в один класс ходили. Это уж потом Клава на второй год осталась... и как это столько лет и никто ничего... почему мы ничего не знали-то?
– Кому надо, тот знал. – чувствовалось, что мать с немалым усилием раскрывает тайну детям, десятилетия лежавшую камнем на дне ее души, так глубоко. – Правильно, Вась, вы все трое в сорок четвертом родились... Ой, господи, дай силы... Отца-то летом сорок третьего ранило, а в зиму сорок четвертого его прямо с госпиталя совсем и отпустили...
– Ну и что? – вступила в разговор Дуня. – Мам, ты же говорила, что еще с довойны невестой его была, ждала...
– Не перебивай, – вдруг раздраженно повысила голос мать и тут же, словно обессилев от этой вспышки, чуть слышно добавила: – Я и сама собьюсь.
– Ничего понять не могу, как это... – тем не менее не успокаивалась Дуня.
– Чего тут понимать, все яснее ясного, – Мельников заговорил насмешливо. – Отец наш как с фронта пришел, здесь сразу с тремя гулял, в каждой деревне... Так, что ли?
Мать не ответила, лишь молча перебирала концы своего черного платка.
– Не может быть, не верю! – лицо сестры выражало какую-то одержимую веру в неверие. – Он ведь всегда такой положительный был... я же боготворила его... своему паразиту все время в пример ставила... он же все время в правлении, на должностях...
Дуня растерянно говорила еще что-то, а Мельников лишь с сарказмом качал головой.
– И как же это столько лет скрывать удавалось... даже от нас... ты, мама, сама-то давно узнала? – Мельников перестал усмехаться и печально смотрел на мать.
– С того самого сорок четвертого, когда сразу после меня сначала Зинка Бахарева, а потом и Маруська Зотова родили... доброхоты сразу донесли, глухо отозвалась мать.
– Знала... и молчала... и всю жизнь с этим? – не мог сразу постичь услышанное Мельников.
Мать вновь промолчала, а Дуня буквально на глазах из бледной становилась пунцовой, что было заметно даже в едва освещаемой сумерками за маленьким оконцем светелке.
– Вы уж простите... – мать не поднимала глаз. – жисть-то тогда, знаете, какая была... сейчас не понять. Он ведь когда пришел-то, один– единственный молодой мужик на весь колхоз, на все три деревни был, и на поправку здесь уж больно быстро пошел. А баб-то кругом... одне бабы, солдатки, вдовы да девки, и все без мужиков, без парней. Ох, сейчас-то не понять. Я-то счастливая ходила – жених вернулся, хоть и хромал, а на обоих ногах да с руками целыми. Тогда-то и калеки безногие в такой цене были, а тут такое счастье. Ох, завидовали мне... А бабья зависть – она самая страшная, особенно вдовья. Он спервоначалу на тракторе тут работал, по всем деревням мотался, то там пашет, то там, и огороды, усадьбы пахал, после колхозных-то дел. А там то одна, то другая... в избу завлекали, кормили, самогонкой поили... Вот он и не удержалси. Клавкина-то мать вдова молодая была, с мужем и года не жила до войны, а как забрали, так и похоронка чуть не первой ей пришла. А Степанова, та девка была безмужняя, годом меня постарше. Вот он так и ходил: как дома так ко мне, а как в Новоселке и Щагренихе работал – так к им... И еще были, да те не понесли, а вот эти-то и родили. Молодая я была, да и счастье глаза застило, не видела, что его бабы-то прям чуть не рвут друг у дружки, думала, раз расписались, так все, мой и только... Ох-хо-хо... сейчас-то можно о том уж спокойнее говорить, дело-то житейское, а тогда как узнала – от позора хоть сквозь землю провались... Потом забылось как-то, не то чтобы совсем не помнила, но как-то за жизнью... уж больно хорошо мы с отцом-то жили, когда кругом столько баб или совсем без мужиков остались, или с калеками вместо нянек мучились. Сначала болтали. А как отец в бригадиры, а потом и в правление вышел, так прикусили языки, и я тоже в какое– никакое, а начальство вышла – вслух-то боялись, да и втихаря тоже, раз вы вот выросли, а никто ничего... Не знаю, что уж Клавина да Степанова матери говорили, откель дети-то у них народились. Так и бедовали одне, на ноги их подымали и сами маялись. Отец в последние годы винился, что совсем не помогал им... огласки уж очень боялся. Времена-то какие были... А он ведь партейный и при должности...
Мельников хмуро слушал мать, и перед ним рисовались картины тех военных лет: хромой, но молодой и симпатичный отец появляется в колхозе, где остались из мужчин только старики да полторы калеки. На свежей деревенской пище он быстро оправляется от ран... а вокруг, как курицы возле петуха, женщины, женщины, женщины... молодые, цветущие, в самой бабьей силе, не обласканные, не целованые, одни из которых знают, что их мужья уже не вернутся с войны, а другие – что им может не достаться женихов, что свой век придется доживать одним... и не только без мужей, но и без детей. Житейская логика диктовала и поведение.
Мельников вздохнул и, кашлянув, словно привлекая к себе внимание, заговорил:
– А Степан-то как... сейчас где – там же, в Щагренихе, живет? Он-то знает про отца?
– Знает. Он уже был здесь. Гроб привез и врача... на тракторе. Он ведь и тракторист, и комбайнер. Тут у нас сейчас почти что как в войну, мужиков, которые не на пенсии, раз-два и обчелся. У него, у Степана, дети тоже по городам разбеглися, двое у него, сыновья, и один внук есть. А вот Клава-то так и не вышла замуж, бедная... одна-одинешенька... Мать-то ее Зинаида лет уж пятнадцать как померла... Степан-то тоже лет десять назад, может, чуть меньше, мать схоронил.
– Что ж, все это раньше нельзя было? Нам уж самим на погост скоро, а только узнали, что тут у нас брат и сестра живут! – в сердцах воскликнул Мельников.
– Господь с тобой, Васенька. Да разве при старой-то власти про такое... я ж говорила уже... Как же это... и вам, и людям... Отец-то, как власть эта повалилась, осмелел немного, да и смерть чуял, а тогда ох как боялся. Могли и из партии, и с должности попереть. Лет пять уже, наверное, как отец впервой пошел виниться. и к Клаве ходил в Новоселку, и к Степану в Щагрениху. Оне, конечно, все знали от матерей, да, видно, те им тоже молчать наказали. Клава-то та сразу отцу на шею кинулась, всю жисть, говорит, ждала. А Степан нет... не признал отца, не простил. "Всю жизнь, – говорит, – я безотцовщиной прожил, сколько мук вместе с матерью приняли. Не было, говорит, – у меня отца и не надо. И ты ступай, дядька Николай, ты нас знать не хотел, и я тебя тоже не хочу". Вот только как помер, так и пришел...
– Да, задал нам отец задачку. – Мельников присел на кровать рядом с матерью, вынудив сестру еще потесниться.
– Гнать ее надо... и его! – вдруг звучно подала голос Дуня. – Мам, гони ее... не верю, наш отец не мог! – сама пережившая неверность и потерю мужа, она не хотела ни понять, ни поверить.
– Да как же гнать-то, Дуня, она ж здесь все и делала, и готовила, я-то уж чуть хожу... Как же без нее. Да и в чем виноваты-то, такая уж жизнь.
– Врет она все!
– Да она и не говорит ничего, это ж отец, как умирал, позвать их велел... повиниться.
