Текст книги "Вишенки в огне"

Автор книги: Виктор Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

А огонь стал отступать вдруг под натиском дождя: вот он раз-другой вырвался из – под купола, изошёл паром, потух.

Но сам купол с крестом всё же наклонился в ту сторону, где у стены храма лежал последний настоятель церкви, бывший полковой священник Старостин Василий сын Петра. Церковь будто склонила голову в великой скорби.

Там, вверху, на колокольне под самим куполом сидел измождённый, уставший, весь в копоти юродивый Емеля с остатками телогрейки, которой только что тушил пожар, что разгорелся от брошенного туда с земли факела.

Он всё видел с колоколенки, но помочь своим родным, любимым людям не мог: с детства боялся выстрелов, а там стреляли. А сейчас подставлял лицо под струи дождя, смывал с себя копоть, снимал усталость и вспоминал: где у него замок и лопата? Замок нужен, чтобы закрыть церковь, а лопата? Он сам выроет могилы и лично схоронит родных матушку Евфросинию, отца Василия и их друзей. Емеля давно зачислил себе в друзья людей, что жили в пристройке за церковью. А как же! Если матушка Евфросиния и отец Василий так ухаживали за ними, лечили, значит, они и друзья Емели. Вот только не знает, что делать с тем мужчиной, что остался лежать на том месте, откуда стрелял?

Решил, что ему могилу копать не станет, а загрузит на тележку и оттащит его за скотные дворы, где недавно расстреливали немцы семью Корольковых. Правильно, тот ров пустой, жители перезахоронили солдатиков и семью Володьки Королькова с детишками на кладбище, а ямка пустует. Вот там и место этому человеку, что даже ни разу не заговорил с Емелей по – хорошему, когда он наведывался в пристройку в гости. Всё время смотрел зло на Емелю, и глаза у него злые и бегают постоянно. Страшные глаза. А однажды даже выгнал его из пристройки, сказал: «Уходи, придурок!». Тогда все, кто там был, зашикали на этого человека, а Емеля не обиделся, только покачал головой и ушёл. И когда в другой раз приходил, то всех угощал молодым горохом, что насобирал в колхозном саду, а тому человеку хотел не давать, но потом всё-таки передумал, пожалел его, угостил.

Да-а, не место такому человеку у стены святого храма, считает Емеля. Тут должны быть только его родные отец Василий с женой, да несчастные расстрелянные с ними красноармейцы и незнакомый мужчина.

Емеля с трудом поднялся, размял старческие кости: всё-таки годы давали знать.

Надо было сходить ещё в Вишенки к старшей дочери и зятю отца Василия и матушки Евфросинии. За день до расстрела батюшка как чувствовал, подозвал к себе Емелю, попросил:

– Ты, Емелюшка, радость моя, если вдруг что со мной или с матушкой приключится, беги сразу в Вишенки. Там найдёшь дочь нашу Агафью и зятя Никиту Кондратова, ты знаешь их.

– Да, знаю.

– И всё им расскажешь, понял, душа моя? – отец Василий тогда так ласково посмотрел на Емелю, как мог смотреть только он да матушка Евфросиния, погладил по голове. – Вот и хорошо. Я всегда на тебя надеялся.

Мужчина слез с колокольни, перетащил трупы расстрелянных в притвор, достал из – под стрехи замок, несколько раз открыл-закрыл его, щёлкая дужкой, убедился, что работает безотказно, навесил на дверь церквы, перекрестился и направился в сторону Вишенок.

А дождь прекратился. Не успевшая впитаться в землю вода оставалась на поверхности дороги маленькими и большими лужицами, что старался обходить торопившийся Емеля. На левой ноге развязалась оборка, онуча растрепалась, волочилась следом. Но старик не замечал этого, спешил, уверенно обходя лужицы, боясь замочить лапти, торопился. Надо успеть вернуться обратно до вечера. Он знает, что с наступлением ночи немцы стреляют почём зря в любого человека, только не понимает, отчего так? То ли эти немцы так боятся темноты, то ли они по своей природе такие страшные, ужасные люди? Спросить бы, да не у кого, согласился с собственными выводами, что страшные они, немцы эти, исчадие ада, как говорил покойный отец Василий.

Так оно и есть. И вдруг его осенило! Ведь он, Емеля, остался один! Сирота! Мамка умерла давно, как только вернулся из тюрьмы батюшка; друга Макара Егоровича Щербича увели в неизвестность злые люди ещё раньше; а вот сегодня погибли матушка Евфросиния и отец Василий, его последние, самые верные и надёжные друзья и родные люди. Он остался один! Сирота, как есть сирота! Кто его накормит? Кто направит его в баньку в следующую субботу? Кто постирает ему бельё, пригласит к столу на кухоньке на завтрак, обед и ужин? Кто угостит наваристым борщом, выставит для Емели на стол кружку парного молока с душистым, запашистым и таким вкусным ломтем хлеба? Кто поговорит с ним по душам? Кто поищет ему в голове? Неужели он вернётся в холодную, неуютную хату и будет в ней один? И немым укором его сиротства будет вставать в ночи силуэт такой же как и он осиротевшей церковки?

От осознания такого печального вывода Емеля присел у дороги, обхватив голову руками, зашёлся в неуемном плаче. Он так горько давно не плакал, даже когда умерла мамка, то его успокаивали, утешали матушка Евфросиния и отец Василий. А теперь некому рассудить, утешить, пожалеть несчастного сиротку. Один!

Ещё больше разжалобив себя, старик расплакался сильнее, раскачиваясь из стороны в сторону, пока не уснул на обочине дороги, всхлипывая даже во сне.

Там и нашёл его сонного внук матушки Евфросинии и отца Василия Пётр Кондратов, что по совету доктора Дрогунова Павла Петровича направлялся в Слободу в церковь забрать и помочь выйти из деревни, проводить за линию фронта группу красноармейцев и еврейскую семью. Не успел.

В пристройке за церковью, куда зашли Пётр вместе с Емелей обнаружили испуганных, дрожащих от страха девочку и мальчика.

Парнишка всё норовил спрятать за собой, закрыть девчонку, оттесняя её к стене, в угол.

– Вот тебе раз! Не бойтесь меня, – Кондратов со слов доктора Дрогунова знал о детишках и уже не рассчитывал застать живыми, а сейчас был рад видеть их во здравии. – Не бойтесь, я помогу вам, – Пётр подошёл к детям, обнял за плечи, прижал к себе.

Потом вдруг нагнулся, поцеловал в стриженые головы сначала мальчика, потом и девочку.

– Родные мои! – и так застыл с ними, подняв вверх лицо с разом повлажневшими глазами.

Юродивый Емеля, затаив дыхание, наблюдал за Петром и детишками из дверного проёма, и его который раз за день осенило: так вот он, новый друг! Старик помнит Петю ещё маленьким, что прибегал с Вишенок к дедушке и бабушке, жил здесь подолгу. А сейчас он возмужал, стал настоящим мужчиной и, что самое главное, Пётр любит детей, он их спасёт, поможет! Он хороший!

Человек, любящий детей, спасающий их не может быть плохим. Он очень хороший, добрый, как и его дедушка отец Василий и бабушка матушка Евфросиния, Емеля не ошибается в людях. А плохих друзей у Емели никогда не было!

Его поразили глаза Пети, выражение лица. Такие люди надёжные, верные друзья и на него Емеля может смело положиться, он знает это точно.

Старик ещё с мгновение стоял, наблюдая со стороны, и вдруг решительно направился к ним, обнял и Петра, и детишек, прижавшись мокрым старческим лицом к ставшим родными и близкими людям.

– Благодать! – тихо прошептал Емеля. – Благодать, слава тебе, Господи! Благодать!

С этого мгновения он, Емеля, никому не даст в обиду своего нового друга. А церковку он будет охранять, сохранит её, в самом что ни на есть лучшем виде сохранит до прихода нового настоятеля храма Господня. Откуда-то появилась уверенность, что так оно и будет: скоро придёт сюда новый настоятель на смену погибшему отцу Василию. И будет он в самых крепких и лучших друзьях у Емели.

Не может пустовать Божий храм, Емеля это знает. И люди в округе не могут жить без храма. Да и сам старик не может жить без друга. Он уверен, что у каждого хорошего человека должен быть такой же хороший, надёжный друг.

Старик вышел из пристройки, встал на колени во дворе, принялся усердно креститься и отбивать поклоны в сторону осиротевшей, понёсшей первые потери, уже успевшей опалиться огнём войны, со слегка покосившимся куполом церквы.

Глава пятая

Восемь снарядов, всего восемь снарядов, а немцы так и прут, так и прут!

Шёл третий день войны. Боевым машинам, которые ещё уцелели, ещё остались от танковой роты, было приказано совместно с пехотой задержать продвижение противника вот у этой деревеньки, что стоит на пути к Минску.

Командир экипажа младший сержант Кольцов в очередной раз припадал к панораме, выискивая цель, на которую не жаль было истратить последние снаряды. Танк стоял в засаде на краю леса, спрятавшись за крытым соломой сараем. Обзору немного мешал густой сад прямо по курсу, однако он же и скрывал от врага КВ-1. Деревня давно пылала, горела. Вот уже наша пехота начала оставлять свои позиции, откатывалась назад, за деревню, в лес. И сейчас пришла очередь последней боевой машины танковой роты. Остальные стоят страшными горелыми остовами на подступах к деревеньке, а два танка застыли без топлива, и экипажи были вынуждены подорвать их, предварительно отдав последние снаряды пока ещё боеспособному танку Кузьмы Кольцова.

Нет-нет, появится вражеская танкетка и тут же скроется за бугром. Миномёты ведут огонь из – за горки, их не достать, а зря тратить снаряды – себе дороже. Тут бы свои артиллеристы пригодились, да где их взять.

Растянувшиеся цепью, залегшие немцы метрах в двухстах от деревни не те цели. Вот уж точно «из пушки по воробьям». Хотя, помочь нашей пехоте стоило бы, будь чуть больше снарядов или достаточное количество патронов к танковому пулемёту. Но… увы!

На том краю поля, на расстоянии около километра от места боя, Кузьма видит, как прибывает подкрепление к немцам. Вот подошли две крытые брезентом машины, и из них стали выпрыгивать солдаты, выстраиваясь в колонну по три, готовились к маршу на передовую.

– Андрей, рядовой Суздальцев! – Кузьма пальцами плотнее прижал к горлу ларингофоны переговорного устройства. – Приготовиться!

В тот же момент танк вздрогнул, наполнился работой двигателя.

– Выскакиваешь вперёд сарая на метров десять и замираешь!

– Есть! Понял! – голос механика-водителя слегка подрагивал.

– Наводчик! Ориентир: от подбитого тракторного тягача право сто, цель – пехота до роты солдат противника. Два залпа и в укрытие! Пошёл!

Танк плавно выкатился из – за сарая, замер.

– Есть цель! – доложил Фёдор Кирюшин.

– Выстрел! – и в тот же момент танк вздрогнул, и снова застыл.

– Готово! – доложил заряжающий Агафон Куцый.

– Есть цель!

– Выстрел!

Танк дёрнулся, и снова так же плавно отошёл за сарай, механик-водитель тут же заглушил двигатель: топливо надо было беречь.

Выстрелы попали в цель. Сейчас Кузьма видел, как в панике разбегались уцелевшие солдаты; как суматошно открыли пулемётную стрельбу в никуда танкетки.

После восьмого выстрела их засекли, откуда-то подошли пушки, и снаряды противника ложились всё ближе и ближе. Вот запылал уже и сарай, пришла пора покидать ставший ненужным танк.

– Сколько топлива, Андрей? – Кузьма никак не хотел оставлять боевую машину, всё тянул время.

– Литров десять, с ведро, командир. Может, чуть-чуть больше, – и механик водитель Андрей Суздальцев, и заряжающий Агафон Куцый, и наводчик со стрелком-радистом отдать вот так, без боя, бросать такую грозную технику никак не хотели и не могли. Поэтому и выискивали повод остаться в ней, сражаться, нанести как можно больший урон противнику.

– Павел, Назаров? – Кузьма вызвал на связь стрелка-радиста, а сам уже принял решение, осталось уточнить кое-что, и всё: будут действовать.

Высунувшись на половину из люка, младший сержант оценивал обстановку. А она складывалась не в нашу пользу. Почти не видно красноармейцев: успели отойти за деревню в лес. А по полю к деревне медленно, но уверенно подходила немецкая пехота в сопровождении нескольких танкеток, что поливали пулемётным огнём всё окрест.

– Сколько патронов к пулемёту, Паша?

– Один магазин, шестьдесят три патрончика, командир.

– Задействовать будешь курсовой пулемёт, понял? Стрелять только наверняка.

Из личного оружия у Кузьмы был пистолет, как и у членов экипажа, да ещё три гранаты Ф-1. Однако ещё вчера, когда вызывали Кузьму в штаб, Агафон не сидел просто так, даром время не терял, а вместе с Федей и Пашей обрыскали окрестности разбомбленной переправы, и сейчас обзавелись по винтовке на каждого члена экипажа с небольшим запасом патронов. Сами винтовки привязали на наружной стороне машины за скобу, и сейчас они телепались сбоку, не мешая экипажу танка.

Куцый еле не попал в историю с этим оружием.

Только было нагнулся, стал снимать с убитого красноармейца подсумок с патронами, откуда не возьмись, молоденький лейтенантик с эмблемами НКВД в петлицах, приставил пистолет Агафону в затылок, потребовал идти к штабу. Спасибо, капитан-артиллерист выручил.

– Посмотри на комбинезон солдата, лейтенант! Это же танкист, а у него оружия-то нет. А чем он врага разить будет? Может, ты один справишься с пистолетом?

– Я попрошу мне не указывать! – лейтенант знал себе цену и потому стал напирать и на капитана. – Это мародёрство! А вы покрываете! Я и с вами разберусь, товарищ капитан!

– Он не мародёр, а ты дурак, лейтенант, – устало махнул рукой капитан. – Дальше собственного носа ничего не видишь. Со мной он разберётся, видите ли. Дурак ты круглый, лейтенант. Мародёрство – это когда штаны и часы с руки снимают, а когда оружие подбирает солдат для боя, то он вооружается, а это совсем другое дело, – и уже Агафону:

– Иди, солдат. На таких бойцов как ты сейчас вся надежда. А на лейтенанта не обижайся: что с него возьмёшь, кроме анализа. Спесь да дурь прямо прут наружу, тьфу, твою мать! Ещё грозиться, сопляк.

Солдат уже не слышал, что и как разбирались между собой офицеры, а быстрее направился к танку, где и спрятался от греха подальше. Вот таким образом и обзавёлся экипаж оружием.

– Андрейка! – голос Кузьмы подрагивал от нетерпения, от предчувствия. Он уже принял решение и вот сейчас отдаст команду. – Андрюша, рядовой Суздальцев! От тебя сейчас всё зависит да от Паши. А мы все так, присутствовать будем на этой страшной свадьбе-пирушке, прокатимся с ветерком с вами за компанию под звон бубенцов. Вырываемся на поле перед деревней, танкетки и пехота – вот наши цели. Рано вы, гады, немчура проклятая, списали советский танк со счетов, ох, и рано! Гусеница КВ – грозное оружие, вы такого ещё не видели, это секретное наше оружие! Вот мы вам его и приберегли! Андрюха-а! Вперёд! Паша! Береги патроны, короткими их, коротки-и – ми-и! Давай, родные мои! Понесла-а – ась душа в рай, твою душу мать! Дави-и – и их, три грёба душу креста телегу мать их так, волчье племя дикарей этих!

Слышно было, как барабанили пули по стальной броне танка, а он летел по полю, подминая под себя то не успевшего укрыться солдата, то нерасторопную танкетку вместе с экипажем.

Короткими, бережливыми очередями механику-водителю рядовому Андрею Суздальцеву помогал стрелок-радист Павел Назаров.

Скрежет металла, взрывы, ошеломлённые, охваченные ужасом лица убегающих немцев, цокот осколков и пуль по броне – всё это смешалось в кучу. Время остановилось или напротив, летело безоглядно. Несколько раз за бортом слышны были хлопки гранат, звон осколков по корпусу танка.

Кузьма не отрывал глаз от панорамы и вдруг сбоку, почти на пересекающихся курсах впереди танка вырос столб взрыва. Зенитка? Или противотанковая пушка? Впрочем, какая разница!

Всё равно ни снарядов, ни топлива.

– Командир! Зенитка! – эти страшные для танка взрывы заметил не один Кузьма, но и стрелок-радист Назаров. – Во-о-он, на горке, почти на прямой наводке! Стоит каракатица, твою мать!

Ещё с учебной части экипаж знал, что ни одна немецкая пушка не может взять, пробить броню танка КВ-1, а вот снаряды 88-ми миллиметрового зенитного орудия – могут.

– Командир! Топливо на исходе! – в подтверждение крика меха ни ка-водителя танк несколько раз чихнул, дёрнулся и в тот же миг остановился почти на краю поля, двигатель заглох.

И наступила тишина, только слышно было, как трещало зло и напористо немецкое зенитное орудие, снаряды ложились всё ближе и ближе.

– Уходим через нижний люк! – успел дать команду Кузьма, как оглушительно рвануло снаружи, неподвижный танк дёрнуло, даже немного подбросило, сдвинуло с места силой взрыва зенитного снаряда.

Извиваясь под днищем, экипаж покидал остановившуюся вдруг и уже подбитую боевую машину. Последним коснулся земли командир танка младший сержант Кольцов.

Выскользнув из – под брюха танка, экипаж, пригибаясь, метнулся в подлесок, что на краю поля.

– Ребята! Я сейчас! – вдруг Павел Назаров бросился назад к уже горящему танку.

Взобравшись на броню, в спешке принялся снимать пулемёт, в какой-то момент замешкался, задержался. Немцы к этому времени опомнились, заметили солдата, стали окружать танк.

Кузьма вместе с остальными членами экипажа успели добежать до подлеска, а теперь с ужасом наблюдали, как пытаются немцы взять в плен стрелка-радиста рядового Павла Назарова. Помочь что-либо Паше товарищи не могли.

Они видели, как окружили Пашу немцы; как, ухватив пулемёт за ствол, пошёл солдат на врага, размахивая пулемётом, как дубиной. Даже кого-то из немцев задел и тут же сам упал, расстрелянный в упор.

– Ы-ы-ы-ых! – Кузьма скрёб пальцами землю, скрежетал зубами.

– Зачем, Паша? Зачем? – шептал рядом Агафон Куцый.

– Паша-а-а! Па-а-аша-а! – стонал рядовой Суздальцев.

– Господи! Господи! Спаси и помилуй! – в ужасе молился наводчик Фёдор Кирюшин.

Агафон сорвал винтовку с плеч, прижался к дереву, тщательно прицелился и выстрелил. Тотчас офицер, что стоял в толпе немецких солдат вокруг лежавшего на земле Павла Назарова, стал оседать. Следом прозвучал ещё один выстрел и опять пуля нашла цель: на этот раз она настигла солдата.

– Есть второй! – зло произнёс Куцый и снова прицелился.

Но немцы уже залегли и открыли беспорядочный огонь по подлеску.

– Уходим! – Кузьма подскочил, направился в лес.

За ним поспешили Суздальцев, Куцый, Кирюшин. Заряжающий остановился, повернулся в сторону поля, сжал кулак, воздел к небу.

– Паша-а, мы вернёмся, Паша, Помни: мы вернёмся! Слышишь, Павли-и – ик? Вернё-о – омся!

Младший сержант Кольцов вёл подчинённых на восток, туда, куда отходили все воинские части. Он был уверен, что на очередном рубеже Красная армия обязательно упрётся, повернёт вспять врага. А потому спешили, спешили внести и свой вклад, свою лепту в общую победу.

Кузьма прислушивается к себе, к своему теперешнему внутреннему состоянию, и понимает, чувствует горечь, обиду от поражений, от потерь, что понесли их рота, батальон, другие части. Но не было страха. Поразительно! Страха Кузьма не чувствовал, как не прислушивался к себе. Он куда-то испарился, а, может, его и не было? Практически экипаж не выходил из боя в эти последние дни, чувство опасности за собственные жизни притупилось. Или, напротив, стало появляться воинское, солдатское мастерство, уверенность в собственных силах? Стали привыкать к бою, к той напряжённой обстановке, когда полностью стирается грань между жизнью и смертью и это состояние становится обыденным, привычным? Так это или нет, но страха не было, он исчез куда-то. Или притупилось чувство страха?

Но в любом случае была, осталась и есть глубокая уверенность, что врага разобьют, победят. Быть того не может, чтобы не победили, не погнали обратно в их Германию. Вон, батя и дядя Ефим не раз рассказывали Кузьме про ту, первую войну с немцами. Устоим и в этот раз.

Эта уверенность да вошедшая в кровь и плоть воинская дисциплина, ответственность перед страной, перед сослуживцами, перед народом, требования воинского устава и вели младшего сержанта Кольцова, его подчинённых сквозь лес на звуки боя, что разгорался с каждой минутой где-то впереди, и куда так спешил экипаж танка.

Хорошо, что не стали без разведки выходить на дорогу, на звуки боя. А мысли такие у Кузьмы уже были, тем более, почти рядом слышалась довольно интенсивная стрельба, взрывы гранат.

Вдоль леса лежало шоссе, за ним – пшеничное поле. Именно на поле сейчас и шёл бой. Видимо, какое-то наше подразделение не успело укрыться в лесу, и было обнаружено немцами. И вот теперь несколько танкеток и мотоциклистов, около взвода пехотинцев окружали красноармейцев.

А по самой дороге всё шли и шли немецкие войска. Они даже не останавливались, лишь изредка, от нечего делать или для острастки, стрельнут в сторону леса.

Кольцов с товарищами с болью в сердце наблюдали, как безжалостно расстреливали раненых, как издевались над уцелевшими бойцами. Как унизительно было смотреть со стороны, когда некоторые красноармейцы поднимали вверх руки, и шли обречённо навстречу немцам с высоко поднятыми руками.

– Твою гробину мать! – скрежетал зубами Агафон. – Ты чего ж винтовку бросил, сука? Мы танк бросили, потому что снаряды да топливо кончилось. Его ж, танк этот, не поднимешь, не унесёшь, а то бы так и отступали с нашим КВ, пока топливо да боеприпасы не нашли. А ты что лапки к верху вздёрнул, креста телегу мать твою?

– Может и у них патроны кончились? – робко заметил Федя Кирюшин. – Чего ж ты так на них?

– А штык? А кулак? Молчи уж, герой, – зло сплюнул Андрей Суздальцев.

– Видел, как Паша наш? Вот то-то, – Куцый никак не мог успокоиться.

Кузьма разделял чувства подчинённых, но ещё больше понимал, что в данный момент он не может помочь окружённым красноармейцам. Он бессилен. Стыдно, противно, отвратительно от собственного бессилия, но и бросаться необдуманно в бой, заранее зная его исход, он не мог. Это было бы верхом безрассудства. А возможно, противнику только этого и надо. Что стоит нескончаемой колонне, что прёт и прёт по шоссе разделаться с какой-то жалкой группкой красноармейцев в количестве четырёх бойцов? Всё правильно, ввязывать в бой не стоит. Надо искать наши воинские части, пристать к одной из них, и тогда уж… Погибать по глупости не было резона.

– Надо идти на соединение с нашими.

Углубившись в лес, Кузьма остановился, обвёл взглядом подчинённых, что замерли перед ним. Грязные, в синих технических робах они нелепо смотрелись на фоне лесной зелени, чистоты.

– Вчетвером мы ничего сделать не сможем. Так, только врага насмешить, а вместе с какой-нибудь воинской частью мы – сила.

– Оно так, – поддержал его Агафон. – Как-то непривычно да и боязно вот так играть в догонялки в одиночку. Быстрее бы пристать.

– И поесть бы, – произнёс Андрей Суздальцев. – Это ж когда мы последний раз ели?

– Кому что, а вшивому – баня, – Федя Кирюшин с опаской оглядывался вокруг. – Тут бы ноги уносить, шкуру спасать надо, а он…

Долго шли по лесу, стараясь выдерживать направление строго на восток, и только к концу дня решились подойти к дороге. Она напоминала о себе постоянным гулом машин.

Навстречу колоннам немецкой техники по обочине шоссе понуро брела длинная, почти нескончаемая колонна наших пленных под охраной конвоя с собаками.

– Гос-по-ди! – ухватился за голову Агафон. – Неужели, командир? Неужели сдалась Красная армия, Господи? Что ж это будет? Как же так?

– Ну – у, допустим, и не вся Красная армия. Мы вот с тобой не сдались и Кирюша с Андреем тоже. Так что не вся, – Кольцов стоял за деревом с побледневшим лицом, только неимоверным усилием воли сдерживал свои эмоции, чтобы не закричать, не заматериться не хуже подчинённого. Он и сам не до конца понимал, что происходит, однако должность и положение командира не позволяли впадать в панику, потому и старался держать себя в руках. Хотя голос дрожал, дрожал от волнения, от избытка неведанных доселе тяжёлых, отвратительных чувств, что захлестнули Кузьму.

Вот так стоять и со стороны смотреть, как позорно, бесславно сдались твои товарищи по оружию, с кем ты ещё вчера был на учениях, в казарме, с кем пели такие хорошие патриотические песни, на кого надеялся как на себя и вдруг… Что может быть трагичней, страшнее, ужаснее для солдата? Жалкие подобия вчерашних героев? Предатели? Или несчастные люди? Не укладывалось в голове, что такое может случиться. «На чужой территории…» – по – другому и не могло быть. И вдруг?! Что это? Как это понять? Кто объяснит? И что делать вот этой горсточке бойцов, что чудом уцелели от полнокровного танкового батальона? А ведь и им не было легко и они гибли, но сражались, бились да последнего вздоха, но чтобы руки к верху? Нет уж! Кузьма пытается вспомнить хотя бы один случай из их роты, чтобы сдались в плен, но, нет! Не припомнит. Не было такого. Сражались – да! Гибли – да! Но сдаться?! И в мыслях не было.

Паша Назаров. Кинулся за пулемётом, чтобы со своим штатным оружием на врага… О бое думал, не о жизни собственной, не жизнь свою спасал. И не сдался. А эти, что обречённо бредут по дороге под охраной надменных, по – хозяйски чувствующих себя на нашей земле немецких солдат? Неужели была такая безысходность? Что двигало красноармейцами перед тем, как сдаться, поднять руки перед врагом? Командиры приказали? Или сами жить захотели, совесть солдатскую потеряли?

В какую сторону идти им, экипажу танка? Экипажу, горсточке бойцов, что уже успели хлебнуть солдатского лиха по самые ноздри, но не сдались, сражались и будут сражаться? У кого спросить? Кто даст совет, надоумит? Неужели и правда сдалась вся Красная армия? Но душа, сердце, разум противятся этому. Не хотят и не могут принять. А действительность вот она – нескончаемая колонна жалких, униженных пленных красноармейцев. Это-то как понимать? Неужто вот такая огромная масса некогда вооружённых людей в едином порыве подняла руки, бросила оружие? Сдалась на волю победителя? Быть того не может! Кузьма не хочет и не может смириться с этим, поверить в такое. Но пленные красноармейцы-то вот они! Прямо перед глазами, можно крикнуть, они услышат. А что говорить? Что спросить у них? И что ты хочешь услышать в ответ? Не-е-ет! Тут что-то не то.

– Командир, что это? Как это понимать? – Агафон Куцый по – прежнему с недоумением и ужасом в глазах переводил взгляд то на пленных, то на Кузьму, ждал ответа, тормошил командира за рукав. – Что делать? Как это понимать?

Кузьма повернулся к подчинённым. Их – трое, с ним вместе – четверо, четыре активных штыка.

Вон, под кустом сидит с отрешённым выражением лица отличный наводчик, но немножко замкнутый в себя, «сам себе на уме» говорят о таких, Фёдор Кирюшин. Его все в экипаже называют Кирюшей. Хороший парень, только над ним постоянно нужен начальник, нужен контроль над ним. Сделает всё, сделает на совесть, добросовестно, но без видимой инициативы, без рвения служебного, не по своей воле. Если знает, что спросят за его работу, спросят жёстко, будет делать. Но и не преминет увильнуть, уклониться, если есть, если подвернулась такая возможность.

Таким надо управлять, направлять, даже подстёгивать, подгонять, а так – надёжный товарищ. Не стесняется и не скрывает веры в Бога, что по теперешним временам уже подвиг. Один у матери, отец и остальные дети умерли в голодные тридцатые годы. Говорил как-то Кузьме, что в детстве нищенствовал, просил подаяние с мамой вместе. С Украины дошли до Белоруссии, пристроились на хуторе в Брестской области. Мама нанялась в работники, а маленький Федька был в подпасках, пас сельский скот. Наверное, поэтому и выжил. Потом опять вернулись в Херсон. Когда Пашку Назарова немцы взяли в кольцо, Кирюша не выдержал, уткнулся лицом в траву, закрыл уши руками и рыдал, прямо выл. Жалостливый.

Стиснув зубы, прижавшись к берёзе, застыл меха ни к-водитель от бога Андрей Суздальцев. Это именно он управлял танком, когда закончились патроны и снаряды, направляя боевую машину на врага, давил гусеницами и технику, и живую силу противника. Командир танка хорошо слышал в наушниках во время того страшного, смертельного броска, как матерился механик-водитель: страшно матерился! От этих матов у командира экипажа мурашки по коже шли, так красиво и страшно матерился механик-водитель танка рядовой Суздальцев Андрей Миронович! Мурашки по телу не от хруста немецкой техники под гусеницами танка, не от вида убегающих, обезумевших врагов, а от матов сослуживца, подчинённого, настолько виртуозно и смачно он матерился. Он и воевал также, как и матерился: самозабвенно, искренне, отдавая всего себя делу, которому служит. Кузьма уверен, что коснись Андрею воевать и без оружия, он и с голыми руками кинется в драку. Весельчак, балагур, свой в доску, тракторист из Сталинградской области. За видимым балагурством, шутками, скрывается очень ответственный, надёжный товарищ. Преданный, дисциплинированный и исполнительный солдат, настоящий воин, боец в самом прямом, самом высоком понимании этого слова. Такой не подведёт никогда. Он очень гордился, что являлся механиком-водителем такой грозной машины, как тяжёлый танк КВ-1. Свою воинскую специальность любил, относился к ней в высшей степени ответственно и добросовестно. Обращался к танку как к живому существу, разговаривал с ним. Сейчас не похож на себя. Нет, не испуган: он всё плохое внутри себя перемелет, но виду не подаст, что ему плохо. О таких говорят: «Умеет держать удар». Всё выдержит, всё вынесет, любую трудность, ни одно горе-беда не подкосит, не выбьет из колеи. В первый день войны, когда немцы бомбили танковый полигон, именно он, Андрей Суздальцев не потерял самообладание, не растерялся. Надёжный? Скала! Гранит! Кремень! Правда, когда покинули танк, Кузьма видел, как Андрей плакал. Это он впервые не сдержал себя. Впрочем, никто не видел и слёз у Кузьмы, хотя они и были. Ведь танк для экипажа был не просто сорокатрёхтонным куском металла и оружием, а живым существом, живым организмом с душой и сердцем. Даже больше – боевым товарищем, сослуживцем, однополчанином, бросавшимся в гущу боя вместе с экипажем, выручавшим своих друзей, прикрывавший их своим железным телом до последнего. Притом, был товарищем надёжным, верным, преданным. Тут не только уронишь слезу при прощании, а в пору волком завыть, не то что…

Новичок в экипаже Агафон Куцый. Сколько суток знаком с ним Кузьма? Трое? Четверо? Или неделю? Нет, кажется, что вечность знаком. Спокойный, рассудительный, уверенный в себя здоровяк и немножко увалень с предгорий Алтая. Говорил, что до армии охотником был. Уходил на охотничьи промыслы в тайгу и там промышлял месяцами с отцом и старшим братом. Правильно. Вишь, как метко он стрелял в немцев, что вокруг Павлика Назарова сгрудились. Продуманный. Прежде чем что-то сделать или сказать – подумает, взвесит, оценит. Не бросается сломя голову. Практичный, прозорливый. Умудрён жизненным опытом. Его трудно удивить чем-либо. Смотрит вперёд намного дальше своих товарищей. Кто бы мог додуматься ещё там, на переправе, что им, танкистам, надо вооружиться как пехотинцам? А вот Агафон сообразил. Надёжный? Сможет сдаться в плен, поднять руки? Эти слова и действия, даже мысли об этом не для него, не для Агафона, они ему не подходят, не к лицу. Такие люди надёжны сами по себе, надёжны по определению. Ни тени сомнения! А вот сегодня растерялся чуток, глядя на пленных. Впрочем, и он, Кузьма, тоже не безгрешен. Такое зрелище кого хочешь выведет из себя, расстроит, выбьет из привычной колеи.