Текст книги "Дьявол победил"

Автор книги: Виктор Бондарук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Возможно, это и создало между нами родство душ, ведь поселившийся во мне страх броскости и привлекательности заставил меня действовать как ходячий рентген – я умышленно старался не замечать в человеке ничего посюстороннего, любой ценой стремясь протаранить все его внешние баррикады и помацать обнаженную, трепещущую суть. Постепенно все, что не имело отношения к внутреннему и сокровенному, стало и вовсе раздражать меня, являясь в моем представлении абсолютно ненужной многослойной оберткой, досадной помехой на пути к постижению главного и ничем более. Это легко объясняет, как я дошел до того, что стал видеть в красоте лица и тела своего рода вражеский отвлекающий маневр и, дабы не попасть в ловушку, решил вышибать клин клином и вместо идеала красоты сотворил себе идеал уродства. Все это может звучать, как доходящее до кощунства сумасбродство, но именно Наташа на все сто отвечала созданному мной идеалу, причем в данном случае я и не думаю иронизировать – она на полном серьезе была той, кого я искал и кого бы узнал в толпе. Конечно, такими целями, как у меня, мог задаваться лишь человек, окончательно обесплотивший и обескровивший от разочарования в доступных телу удовольствиях, наступившего, в свою очередь, от неумелого пользования теми возможностями, что ему даны. Еще одним козырем этой девушки была ее глубочайшая, нисколько не наигранная, идущая от самой души ненависть к окружающему миру, спрятанная в защитном безразличии. Благо мне всегда было известно, что ненависть ко всему на свете – это просто не нашедшая удовлетворения любвеобильность, которая, будучи спроецирована на отдельно взятого индивида, в миллионы раз пересиливает дежурную, автоматизированную доброжелательность сытых и довольных, распыляемую без разбора на всех подряд. К тому же Наталья тоже была по натуре идеалисткой, в которой вопреки всему продолжала жить неистребимая вера в пришествие Машиаха любви, только теперь образ его оказался как бы вывернутым наизнанку. Ей больше не нужен был провозвестник счастья. В лице спутника жизни она хотела обрести того, кто готов был вечно делить с ней экстаз мучительной агонии. И все же как минимум один раз я попытался помочь ей не только своим безмолвным присутствием, но и делом. Наверное, дело это было самым великим подвигом ради своей дамы, на который она меня вдохновила: я уговорил ее лечь в больницу еще раз. Произошло это вскоре после того эпизода с фотографией. Не знаю, может быть я бессознательно понадеялся, что верну ту Наташу, какой она была в лучшие времена, может и просто сгорал от нетерпения показать, на что я способен, но, как бы то ни было, я в срочном порядке отправился работать, дабы было, чем оплачивать качественное лечение, которое Наташа проходила в том же диспансере, где загорал когда-то я сам. Я навещал ее, правда, из-за интенсивной работы мне это нечасто удавалось, поэтому за месяц ее госпитализации мы свиделись всего пять раз. Вышла она оттуда немного окрепшей, чего нельзя было сказать обо мне, ибо я, непривыкший к систематическому труду, был как выжатый лимон и сразу же, с чувством выполненного долга, рассчитался. Теперь я понимаю, что именно тогда в наши отношения закралось что-то постороннее, претящее нам обоим, чему мы не смогли бы в то время придумать названия, но оно, это инородное тело, и послужило скрытым дестабилизирующим фактором. Я не буду сбрасывать с себя ответственности и признаю, не мудрствуя лукаво, что первопричиной был я сам. Но вовсе не потому что непродолжительное испытание разлукой (которой, в общем-то, и не было) оказалось выше моих сил – я и не думал искать Наташе даже временную замену, я был весь поглощен ею одной. Дело было гораздо тоньше. Увидев, что возлюбленная моя (в лицо я ее еще так не называл, но был твердо уверен, что скоро это слово станет моим регулярным к ней обращением) понемногу пошла на поправку не только физически, но и духовно стала как будто еще ближе (в ее обращении со мной весьма отчетливо появились нотки нежной благодарности), я почувствовал, как стала подтаивать ледяная броня непримиримой мизантропии, отделявшей и защищавшей ее и меня от «обычного» мира. И, пожалуй, меня в значительно большей степени, чем ее. Я вдруг с удивлением обнаружил, как во мне очнулся от долгого коматоза подлинный эстет, который ничего не имеет против насладиться чисто человеческими прелестями жизни. Как раз в ту пору я снова стал сходиться в легком, так сказать, флирте с другими представительницами женского пола, о существовании которых Наташа не подозревала. Нет, мне не нужно было от них ничего взаимно обязывающего, но все же в этих полуэмоциональных-полутелесных контактах я стал находить что-то отрадное, взяв на заметку, что красота не всегда холодна и враждебна. И Наташа, и я, мы оба негласно уповали на то, что в один прекрасный день окончательно сломим сопротивление болезни, покончим раз и навсегда с хождениями по мукам, выкупим ценой терпеливого ношения тягот друг друга положенную нам долю земного счастья. Да, возможно, так оно и было бы, если бы нам на пути не попадалось столько искушений сбиться с курса. Говоря об искушениях, я опять же имею в виду себя, поскольку за свою подругу, в привязанности которой мне не приходилось сомневаться, никаких оснований переживать я не имел. А причина, почему я не находил сил противостоять соблазнам, была, в сущности, довольна проста: самый обыкновенный недостаток искренности чувств, их некая принужденность, вымученность, перегруженность рационализмом. Я понял, что заставляю себя испытывать влечение к Наташе силой воли и соображениями разума, только они и скрепляли наш союз, он держался скорее на чувстве долга, нежели на экзальтации страсти. Мне тогда взбрело в голову, что изъян этот можно устранить физической близостью, хотя я с трудом представлял себе, как это все совершится, тем паче, что приходилось иметь дело не с обычной девушкой. Тут как раз я и припомнил, как впервые, когда увидел ее, не поверил сам себе, что хочу познакомиться с ней; я действительно этого хотел, но возникшая тогда тяга едва ли была обусловлена зовом природы. И ныне я бы даже сказал, что любил ее, но любил разумом, а не сердцем. В который раз этот круг замкнулся, рассудок снова дергал за ниточки, имитируя движения сердца, именно по его приказу я иногда совершал самые немыслимые вещи, приносил самые большие жертвы в доказательство несуществующей влюбленности. Ведь, в самом деле, все эти немногочисленные, но убедительные акты самопожертвования аллегорически напоминали сокровища, разбросанные по дороге, ведущей прямиком в логово, где я должен был показать свои клыки и когти, но бедная Наталья этого, разумеется, не знала. Она, как я уже говорил, тянулась ко мне, как к светочу всего возвышенного и прекрасного, с каждым днем от ее сдержанности и траурной строгости оставалось все меньше и меньше. А вот меня инстинктивно влекло уже к другим «жизнеформам». Мне хотелось видеть возле себя куда более шаблонный вариант девушки, несмотря на то, что он предполагал и более шаблонные проблемы, к коим я был не готов. Однако я еще не терял надежды спасти положение, сделав всю свою ставку на интим, который в моих глазах превратился в подобие дефибриллятора для остывающего трупа юношеской влюбленности. Не будем отвлекаться от дела, расписывая в красках, как это все происходило, приведем только одну все поясняющую деталь: первая наша близость состоялась за месяц до окончательного расставания. А если мне совсем перестать выгораживать себя, то лучше сказать – до моего непредвиденного исчезновения из жизни Наташи. Эта гипотетическая прелюдия к супружеской жизни все расставила по своим местам, деспотичная плоть, вернувшаяся из долгого изгнания, одним ударом сокрушила узурпацию власти разумом. Казалось, нужно было радоваться, ведь последние преграды были устранены, оставшиеся комплексы пропали, настало время самого интересного. Но нет, то, чего я ждал от последнего средства, не удалось. Да и разве не отдавал я себе в этом отчет с самого начала, разве не знал я, что всем правит осязание, что человек ведь с головы до пят затянут в орган этого чувства, который был так сильно поврежден у моей подруги?… Поэтому ни для меня, ни для нее такой вид удовольствия по определению не мог быть полноценным, нас словно разделяла тонкая, но очень прочная стена. Поначалу я пытался убедить себя, что это не приговор, напротив, это дополнительный стимул оказывать в дальнейшем посильную помощь моей избраннице, то, что поднимет наши отношения на новый, более высокий уровень, ведь они будут зиждиться не только на употреблении друг друга, но и на поддержке, понимании, готовности помогать – просто золотой вариант! Но и здесь свергнутый разум уже не имел возможности вернуть место, занятое плотью, ибо сказалась формирующаяся после секса наркотическая зависимость партнеров друг от друга. Она-то и стала судьей и палачом нашей приговоренной любви: всякий раз возвращаясь на ложе, я испытывал все тот же дискомфорт, всю ту же неполноту ощущений, да и Наталья не могла похвастаться ничем, что хоть немного оправдывало бы это тягостное занятие, хотя на словах она ни разу об этом не обмолвилась. Вот тогда у меня и возникла, как духовная саркома, бессильная ненависть к плоти и ее законам, похожая на кровную обиду. И вместе с тем стало накатывать тягчайшее уныние из-за невозможности что-либо изменить, упразднить такую коварную власть плоти. Сейчас вспоминаю, как я разглагольствовал о том, что человек, познавший все прелести любви, от платонической до половой, может считать себя вседовольным ничуть не меньше Бога. И вот судьба, не то в назидание, не то в отместку, зло посмеялась надо мной: теперь и я получил свои капли этого эликсира жизни, но страшная горечь напоминала мне, что я снова обведен вокруг пальца, и виноват в этом я сам. Противно было, что такая нестоящая мелочь, как верхние слои эпидермиса, оказывается, значит для нас столь многое. Ведь мы не унесем с собой это добро на тот свет, даже на этом его ценность склонна беспардонно варьироваться, почему же оно стало для нас чуть ли не мерилом прекрасного? Сколько ни обижайся на общепринятые взгляды, но мне стало яснее ясного, что и я хотел красавицу. Потому что до наступления глубокой старости (а тем более, на заре молодости) невозможно разжечь пожар любви одними только духовными усилиями – это все равно что пытаться построить капитализм или социализм в обществе с рабовладельческим строем, нельзя разом перемахнуть через такую важную стадию, как единение телес. Все эти «открытия» настолько возбуждали во мне чувство противного, что я завидовал вирусам и прионам. Ну а что поделаешь, ведь и навоз используется в качестве удобрения почвы, и никто этим не брезгует, когда уплетает то, что на ней растет… Но переубедить себя я уже не мог, для меня разрыв отношений стал только вопросом времени. Забегая вперед, скажу, что когда мы стали друг другу чужими, я изобрел еще один псевдоаргумент исключительно для себя, чтобы удержать самооценку от падения за критическую черту. В двух словах – мне доставляло удовольствие, что и я наконец-то научился бросать, изменять своему слову и предавать. Ведь если быть честным с самим собой, то мне давно уже хотелось опробовать эти развлечения мира, лежащего во зле. В нем все друг друга покидают в трудную минуту, все отворачиваются от тех, кого уверяли в преданности до гробовой доски, всякий подгаживает всякому, значит есть в этом что-то приятно-полезное, некое утонченное наслаждение, коли на протяжении веков довольно весомая часть человечества только этим и занята. Я должен был приобщиться к тому, чем живут люди, раз уж не мог издать своих законов жизни. Что такое быть преданным, я выучил уже давно, а вот каково это – предать близкого и спрятать голову в песок – этого удовольствия я пока не ведал. На поверку оно оказалось довольно сомнительным, потерял я куда больше, чем обрел. Более того, как показали дальнейшие события – потерял я все. И когда я окончательно пришел в себя, одумался и выпал в осадок, я долго еще не мог надивиться, где же я взял такую силу воли, что совершил такую гнусную подлость? Эх, если бы я встретил Наташу хоть немного пораньше, когда еще плохо знал, каким воздухом дышат обитатели этого мира, когда еще не успел заразиться их дурным примером и впитать душепагубные уроки их лжеучителей! Почему юность обязана быть разнузданной, почему одаренная скромностью, рассудительностью и воздержанностью она признается профнепригодной?… Потому что по-другому быть не может, потому что все стихийно и циклично. А, ну тогда ни мне, ни Наташе горевать не о чем: природная цикличность однажды возьмет свое, стихия восторжествует и устроенная по принципу маятника психика сама все выровняет. Это сейчас нам тошно и больно, а потом, если выживем, все непременно наладится! Жизненный опыт миллионов моральных уродов – красноречивое тому подтверждение. Так что, господа, вливайтесь все дружно в ряды кузнецов грядущего общества сексуальной справедливости, где мужчины будут почетными маньяками, готовыми на все, лишь бы заполучить очередное тело, а женщины – заслуженными куртизанками, лихорадочно прикидывающими, как бы себя продать подороже! А может, и наоборот, там видно будет. В любом случае, это высшая ступень эволюции, и надо радоваться, что нам довелось жить в благословенное время предначатия вечной вакханалии. Это вам не царство Сына Человеческого, где все гендерно унифицировано и женоподобно. Ибо, посудите сами, в мире, где властвуют доброта и любовь, где не нужно ничего преодолевать и ни от кого защищаться, где нет места применению силы, где все друг друга берегут и ласкают, найдется ли смысл в существовании мужского начала? Нет, оно будет просто лишним, отслужившим свое атавизмом. Пожалуй, такую картину и представлял бы собой мир, не будь в нем зол и бед, мужскому роду в нем пришлось бы довольствоваться, в лучшем случае, положением оплодотворительного придатка. В этом свете довольно странным выглядит отождествление женщины со злом в традиционных религиях; вероятнее все-таки, что зло – дело мужское, оно есть двигатель жизни и ее культиватор. Из этого неопровержимо следует, что без зла не было бы и жизни и что они, словно пара лебедей, неразлучны до самой смерти в один день… Ладно, я отвлекаюсь на поросшие мхом квазисенсации. Чтобы подвести черту под изложением истории моей невеселой любви, мне представляется уместным вспомнить одно наблюдение, которое я как-то раз записал в дневнике. Основная идея его сводилась к следующему: Чем ближе нам человек, тем больше между нами лжи и тем меньше честности и открытости, поскольку, оберегая его от темных превратностей истины, мы тем самым волей-неволей грешим и против ее светлой непреложности. К этому надо прибавить, что беречь любимых нам приходится в первую голову от самих себя, ведь любое взаимодействие неотделимо от подавления одной воли другой, при любом взаимном обогащении страдает хрупкая индивидуальность принимающей стороны, все эти благонамеренные проникновения в душу сотрясают подвешенный на волоске внутренний мир. Чтобы установить самые теплые, доверительные и сердечные отношения, необходимо сковырнуть множество защитных слоев, порушить немало основ в уже устоявшейся системе духовной жизнедеятельности, предлагая в качестве поруки за безопасность не что-нибудь, а самого себя, свою всегдашнюю готовность отразить приступ аутодеструктивного раскаяния и сожаления о содеянном. Наташе же в наших с ней отношениях была уготована судьба как раз такой ничего не подозревающей (а может, просто безропотно покоряющейся) жертвы – жертвы моей недальновидности и бесцеремонности неопытного. Как же было печально в очередной раз сознавать, что житейский опыт можно обрести лишь как поощрительную награду за не одно посрамленное чаяние, обманутое ожидание и попранную мечту… Плохой опыт лучше отсутствия опыта – утверждение слишком смелое, чтобы быть апробированным. Особенно, если под «плохим» подразумевать не снисходительно-обобщающее «неудачный», а «умышленно запятнанный». В этом аспекте на меня падала особая вина, на последних месяцах наших встреч я слишком горячо заверял Наташу в неизменности моих чувств к ней, что иногда переходило в подлинные панегирики ей, я до того увлекался романтической стороной, что неистощимой силе моего краснобайства изобретать любовные признания позавидовал бы самый сентиментальный поэт. Но разве мог я тогда предвидеть, что моя одномоментная искренность обернется лапшой у нее (да и у меня) на ушах?… Короче говоря, само расставание прошло куда проще, чем мои тягостные раздумья о его потенциальном сценарии. У Наташи достало как пронициательности, чтобы по одной моей нежданной просьбе приостановить общение принять к сведению мое нежелание отныне знать ее, так и гордости, чтобы не умолять о возврате невозвратимого. Сначала она пережила насилие, теперь – обман и предательство, что ж, ее можно было считать состоявшейся личностью, знающей о жизни все, теперь ей можно было держать нос по ветру, гордясь своим жизненным опытом, который всегда является гарантом уверенности в себе и завтрашнем дне. Вот только было бы весьма небезынтересно узнать – сможет ли она после всего этого верить хоть кому-нибудь? Надеяться на что-нибудь, кроме своих все более сдающих сил? Этого мне уже не узнать, потому как мне не придется больше ни задавать Наташе вопросов, ни отвечать ей, ни делиться наболевшим или распирающим. Я вернулся домой и у меня уйма свободного времени, так как я предоставлен самому себе, и никто не притязает на мой покой. У меня его столько, что хватит на сведение с ума роты солдат. А прошлое у меня очень даже славное, мне есть и будет, что вспомнить, стало быть, биография моя, ко всему прочему обогащена новыми событиями, которые так приятно переосмысливать по прошествии времени, стараясь не думать о том, что другой такой же человек долго еще будет из кожи вон лезть, силясь реанимироваться после тех же самых событий.

Одна только новообретенная привычка, о которой я уже говорил, неустанно напоминала мне, кто в действительности во всем виноват. Регулярное нанесение себе легких увечий я взял за правило именно с тех самых пор – я стал отделять свое тело от себя, взирал на него с немой укоризной, объявил войну телу вообще, правда характером своим война эта больше напоминала партизанскую с ее мелкими диверсионными вылазками, не приводящими к освобождению от оккупации. Во всех грехах у меня была виновата материя, эта прародительница пространства, времени и движения, трех китов жизни, которой я должен был дать решительный бой.

IV. Узник изуверства. Заключение

«Я стоял на асфальтированной дороге, прямо напротив своего дома, и ждал, когда подъедет Д. на своей видавшей виды «десятке», и мы переместимся в Молвину Слободу, где проведем часок другой за рыбалкой на одном из прудов, кишащем красными карасями (Анновка наличием подобных промысловых водоемов уже давно не баловала). Мы бы с удовольствием рванули бы и подальше – к речке, но сильно ограниченное количество бензина призывало умерить аппетиты. Через несколько минут я услыхал звук движка и заскочил на переднее сидение остановившейся рядом со мной машины. Ехали мы почти всю дорогу молча с работающей магнитолой, но путь был довольно близкий, через каких-то семь минут мы уже заехали в деревню Мещерово (как сами любили ее называть) и раскладывали снасти на берегу пруда. В этот раз у нас было аж два вида наживки – банка с тестом, в котором не то что ложка, а целое бревно стояло бы, крючок сломался бы от первого прикосновения к нему, и земляные черви, накопанные лично мной. Кстати, на вкус они ничем не напоминают жвачку: тела их плотностью немного превосходят мясо устриц, а нутро забито горькой и хрустящей на зубах субстанцией, очевидно, землей, в которой они живут (до навозных и выползков, каюсь, дело не доходило). Некоторое время мы внимательно наблюдали за застывшими изваяниями поплавков, пока в какой-то миг до нашего слуха не стал доноситься стрекот приближающегося мопеда. Мы сразу поняли, что это Федотова «Дельта», еще до того, как за нашими спинами тормознул ее владелец. Он, не слезая, поздоровался, задал церемониальный вопрос, как у нас клюет и тут же, с места в карьер, торовато пересыпая свою речь матюками, сообщил: «Слышали, что Крёха отчебучил?… «Ауди» свою каким-то чурбанам за два ящика «Жигулевского» подогнал! Со вчерашнего дня не просыхает и всех угощает, кто придет!» Мы с Д. сразу и не поняли, что этот наездник пытался до нас эмоционально донести, а когда все уложилось в голове, Д. не менее возбужденно попробовал было опротестовать такое невероятное заявление, однако Федор, выпучив глаза, дернул большим пальцем передний зуб и провел рукой по горлу с криком: «Чтоб мне сдохнуть, иди сам посмотри!» Дело в том, что Крёха, один их жителей Новых Домов – немного обособленной и наиболее обеспеченной части деревни – около недели назад приобрел черную «Ауди», на которую долго копил и которой очень гордился. Нечего и говорить, что любой, кто на нашем месте услышал бы подобное известие, не согласился бы принять его на веру. «Да как так?…» – не унимался Д. «Срал да упал!» – отрезал Федор, неохочий до пространных объяснений, – я все своими глазами видел, не веришь – езжай к нему, заодно спрыснешь его сделку, если там что-то еще осталось!» Я обернулся на поплавок – он почти весь скрылся под водой. Я второпях подсек, но, кроме голого крючка, ничего не выудил. Ну вот, из-за какого-то Крёхи прозевал такую многообещающую (и скорее всего – единственную за день) поклевку. «В общем, я погончил, – закруглил разговор Федор, – меня там ждут. Счастливо вам нарыбачить!» Он завел своего жеребенка и умчался прочь. Мы покоротали еще минут десять, пока Д. не сыграл отбой: «Ладно, сматываем! Рыбка плавает по дну – хрен поймаешь хоть одну». Я нехотя упаковался, мы загрузились в машину и стартанули домой. По дороге Д. не преминул еще раз выразить свое глубочайшее удивление коммерческой близорукости мещеровской шишки, считая своим долгом на днях как-нибудь заглянуть к нему. Подъезжая ближе к стоянке комбайнов, откуда начинался уже прямой путь на Анновку, мы заметили идущую нам навстречу молодую пару. Д. первый узнал их: «Это Жендос со своей!» И добавил: «Щас вот у них и спросим». Женька Савин, также обосновавшийся на Новых Домах, насколько я знал, недавно женился на Вале, с которой и прогуливался под руку, и, по-моему, они даже ребенка ждали, который должен был появиться еще нескоро. Д. замедлил ход, приближаясь к ним, и плавно притормозил, не глуша двигатель. Женька сразу же повлек жену на обочину; мы выбрались из машины, Д. подошел к ним первым, поздоровался с самым приветливым видом и протянул Женьке руку. Но тот решительно отказался пожимать ее, пробурчав что-то под нос и попятившись назад. «Что это с ним?» – продолжая удерживать легкую полуулыбку, но явно изумленный, мягко обратился Д. к еще более пораженной Вале. Но не успела она ничего сказать, как Женька заорал не своим голосом, прячась за девушку: «Да что вам надо от меня?!! Что надо?!!» Таким мы никогда его не видели: он весь побелел, как будто был близок к обмороку, лицо все перекосилось от ужаса, который был написан и в безумно вытаращенных глазах, и все тело колотило, как в лихорадке. Не дав нам опомниться, он завизжал вдвое громче: «Ее возьмите, а меня не трожьте!» С этими словами он с такой силой толкнул Валю в спину, что она в долю секунды оказалась на асфальте у наших ног, мы даже не успели поймать ее, да и вообще, ничего не могли сделать, не в силах прийти в себя от такой дикости. Сам Женька, не теряя ни минуты, развернулся, сбежал под кювет и во весь дух помчался по полю в неопределенном направлении, продолжая на ходу издавать истошные вопли. Валя поначалу даже не поняла, что с ней случилось и продолжала на четвереньках стоять на асфальте, но это длилось недолго и вскоре она разрыдалась в голос. Мы помогли ей подняться на ноги: удар от падения был настолько сильным, что даже джинсы на коленках у нее порвались, а с ладоней и вовсе была стесана вся кожа, отпечатки крови остались даже на асфальте. Возможно, она что-нибудь сломала и ей нужна была врачебная помощь, да и одни ссадины на руках чего стоили, поэтому Д. сказал: «Погоди, я щас аптечку принесу», – и повернулся к машине. «Не надо мне ничего, не надо!..» – захлебываясь, промямлила девушка и, не говоря больше ни слова, продолжая сотрясаться от рыданий, заковыляла по дороге в сторону деревни; было видно, что она сильно хромает на левую ногу. Мы не смели ее удерживать; мы вообще не могли поверить в реальность происходящего. Некоторое время мы молча стояли ошарашенные, бросая пустые взгляды то друг на друга, то вслед медленно удалявшейся Вале. Д. первым обрел дар речи: «Не понимаю… Они что тут в Мещерово – всем скопом удачную продажу обмывают?» – тихо задал он вопрос не то мне, не то себе. «Да он трезвый был, как стеклышко…» – как бы в задумчивости отреагировал я. «Ладно, черт с ними, пусть разбираются, как хотят. Поехали!» – подытожил Д., мы повторно сели в машину, но как только мы проехали полпути, он снова спросил меня, казалось, борясь с накатывающей рассеянностью: «Ты что-нибудь понимаешь?» В этом простом вопросе угадывались начатки безотчетной тревоги. И я соврал, ответив: «Абсолютно ничего». Остаток пути мы проделали молча.

Соврал я, потому что понимал уж точно больше, чем совсем ничего. Еще накануне, точнее – позавчера, я наблюдал в Анновке одну картину, которая застряла у меня в памяти, напоминая о себе чувством не сильного, но ощутимого дискомфорта, как попавшая в глаз соринка. Я, как обычно, прогуливался по дороге, разделяющей порядки домов, не спеша одолел ее до конца и направился обратно. Шагал я, повернув голову в сторону поля, отделяющего Анновку от Молвиной Слободы, небольшую часть которого можно заметить с окраины деревни, поскольку один из порядков (тот, что расположены с Молвинской стороны) не до конца занят домами, его последние сто метров занимают обыкновенные заросли травы. Вдруг я рассмотрел (сперва усомнившись в увиденном), что по полю, как раз по направлению от Мещерова, медленно идет какой-то человек. Было очень странно, что кто-то вздумал разгуливать по такому бездорожью, когда есть асфальтированный путь, может и чуть более долгий, но зато куда как удобнее. На худой конец, имелась еще и грунтовая дорога, огибавшая Анновку с северной стороны. Может, кто-нибудь просто решил заняться металлоискательством? Так я стоял и, напрягая зрение, всматривался, пока этот бродяга не покинул пределы поля, продрался сквозь деревья и высохшие болота и, выйдя на финишную прямую, поклыбал по лугу. Тут только я наконец разглядел, что это был за зверь и даже удивился, как еще мог сомневаться. Да, это был Юрий, и можно было поклясться, что он только что побывал в своей родной деревне, однако это обстоятельство не рассеяло мои недоумения, а только умножило их. Даже издали было видно, что передвигается он с огромным усилием, пошатываясь из стороны в сторону и почти уронив голову. В какой-то момент он завалился в траву, так что на полминуты я совершенно потерял его из виду. В одной руке он нес большой, черный предмет, который оказался ржавым ведром, да еще и похоже пустым. Так зачем он ходил с ним в Мещерово? Никак, парашу выносил? Если да, то для чего было в такую даль переться, или ему принципиально нужно вернуть все в родные пенаты? Эх, Юрий… Великие деяния, говоришь? Ты, верно, и не знал, что от великого до смешного – один шаг. Я решил не звать его, а он меня совсем не заметил, даже когда очутился на таком расстоянии, с которого я мог рассмотреть его лицо. А оно стало еще более ужасным и жалким. У иных девяностолетних старцев в облике сохраняется больше следов юности, чем было у него. Это был просто покрытый сморщенной кожурой череп с клювом и двумя черными пробоинами над ним. Волосы посерели все до единого, часть из них совсем покинула голову, образовав с обоих боков нехилые залысины, усы тоже были седыми и поредевшими. Ноги у него заплетались, дышал он тяжело и с присвистом, все тело будто сводила судорога, чего не мог скрыть даже его неразлучный, истрепавшийся плащ. Он не стал выходить на асфальт, а скрылся у себя в саду, благо тот давно не был огражден и, вероятнее всего, оттуда уже попал в дом – я слышал, как он топтался возле двери, гремя ведром. От этой сцены, случайным свидетелем которой я стал, на душе у меня было очень неуютно, поэтому сегодня, столкнувшись с необъяснимыми явлениями в Молвиной Слободе, я невольно пытался связать их именно с Юрием, хотя, казалось бы, какая тут могла быть связь?… Весь вечер того дня у меня был заполнен мрачными предчувствиями и держащей за горло тревогой. На следующий день я сам настоятельно попросил Д. совершить еще одно турне в Мещерово, чтобы разведать, что сейчас происходит с его неожиданно заинтересовавшими нас обитателями. Мы снова запрягли «десятку», но, едва выехав за поворот на большое шоссе, встретили Миху (еще одного анновского «старожила», нашего приятеля детства), который на велосипеде возвращался в Анновку. Он нам сделал знак остановиться, а может мне это просто показалось, но, тем не менее, Д. сделал остановку, и мы оба вылезли из машины. Без лишних предисловий Миха спросил, далеко ли мы путь держим, а, получив ответ, мрачно изрек: «Я только что оттуда, в магазин ездил. Там что-то все с катушек слетели… Особенно на Новых Домах. Мне тетя Люба рассказала…» Он запнулся и слегка мотнул головой, иронически усмехаясь. «Я не поверил сначала, потом вышел из магазина, смотрю – у меня велик спущен, оба колеса на ободах. Я решил, что проколол, зашел к Ваньку, у него ж можно камеры в долг взять. Разбортировали, но ни одной дырки не обнаружили, значит просто кто-то спустил, пока я в магазине разговаривал. Ванек сказал, что это, скорее всего, с Новых Домов кто-то балуется, они что-то последние дни совсем, мягко говоря, в детство впали…» Он замолчал, как бы переводя дух. Д. нетерпеливо выпалил: «Да что сказали-то?» «Да я и не понял, что там творится, заехал посмотреть – там менты стоят, «Скорая», говорят, кто-то повесился, кто-то убил кого-то, вообще не поймешь чего, бред какой-то!..» «Ладно, сейчас мы все выясним…» – Д. с решительным видом сел за руль, я тут же устроился рядом. «На Новые Дома пока соваться не будем, – предупредил меня Д., мчась на бешеной скорости, – сейчас к тетке Любе заглянем, главное, чтоб магазин был открыт, а то она на полчаса раньше усвистать может» (тетка Люба была там продавщицей). Нам повезло – магазин еще не успел закрыться. Мы решили не корчить из себя людей в черном, а без проволочек спросили, ссылаясь на Миху, что у них происходит, заодно и поделившись нашими вчерашними наблюдениями. Вид у нас был достаточно взволнованный для праздношатающихся коллекционеров сплетен, мы требовали ответа, как будто дело касалось нас лично, поэтому продавщица рассказала нам, по-видимому, даже больше, чем случайно подвернувшемуся Миньке. Мы слушали, все превратившись в комок нервов и все время бросая взгляды на оставленную под окном машину.