Текст книги "Тепло еще вернется в твой дом (Сборник стихов)"

Автор книги: Виктор Авин

«Как под старый новый год»

 
Как под старый Новый Год
опустили небосвод
люди смотрят за края
там не видно никуя.
Как под старый Новый Год
приподняли весь народ
люди смотрят за меня
там не видно никуя.
Как под старый Новый Год
повернули поворот
а народ из-за угла:
«Там не видно никуя»!
Так под старый Новый Год
люди поняли господ.
 

 
«Иуда: кризис среднего возраста»
Иесус,
загримируй себя в мальчонку
чтоб издевал ты хохот звонкий,
уменьшись ростом, в подоконник
не упиралась твоя будка чтоб
когда сорвав с цепи персону
промендельсонит Магдалина:
«Ко мне, „полковник“!»
Волшебник,
загримируй Иуду в куклу
чтобы сидела у горшочка
с кустом цветущего алоэ
когда Иесус спускает в море
кораблик,
большие волны сделав в тазе
ручонкой хлопнув по воде.
Художник,
загримируй красу в беде
разрыва вен души и тела,
не доводи их до предела
измены возрасту покорному…
– Вечереть, дети, до утра…
…Луна,
загримируй меня по новому.
 

«Двоичный ключ»

 
Поддавая поддаешься сбытию
осознавая сознаешься что «банан»
возвращаясь убегаешь на таран
улетая не слетаешь в пыль с колес
убирая убирЕшься за собой
отмывая отмывай до дна суму
заключая с Ним пари – пари, пАря
чтоб горело – ты гори с коры до горя
а ЕЕ любя живи с двойным ключом,
когда болен
не дышать-дышать дышать и не дышать
даже волен
«бля-бля-блЯ-бля» на дельфиньем языке
на частотах
инфрокрасной буквы «ять» – окать-екать
«01», «02», «03» – че ты опять
ексель-моксель
получая за рассказ «четыре/пять»
О Высоцком о высоком говоришь
а жену по пояс дразнишь «Фреккенбок»
а в самом как будто карлсон и малыш
да еще мутант из фильма «Вспомнить все»….
 

«Ничья»

 
Великаны идут по земле, великаны!
Великаны идут, потому что летать
не умеют
мякгой поступью на иглы из душ
наступая,
по колено в крови – продираясь
сквозь мысли.
А один с вавилонскою башней в руке
это парни!
Великанши идут по земле, пеликанам
навстречу
разгребая руками поля из созревшего слова
злака
их хватают когтями пикирующие с неба
птицы
и уносят по гнездам чтоб грудью кормили
птенцов их – их лица.
Люди парами в очередь строятся для
иммиграции
и колесами катятся в зево бегущего
ТрОяна.
Из него вылетают кабинки без хлопка
в небо,
скроенное
из углов листового железа, втыкаясь
в железо
заклепками.
Окая
в замурованном трюме, бьясь об бока
книг,
комметами каменными,
глядя на свет из щелИ,
поют мучаясь – жизни копии.
Копии смерти – юнги на мачте невесной оси
клекают, пучась
в общем то,
разгоняя вселенную нощь пего-толстыми
и тугими
косами.
Около
этой страшно-манящей картины возле
камина
бьется тело, живое, оперрированное моим
почерком,
жмнется тело, потому что оно будет кочета,
а после смерти его будет у Бога
нИчье…
 

«Одежда для Творецких»

 
Плавные движения – на подиуме
Девушка модельная-ходульная!
Облика под ретушью не видно,
блузка,
до пупка со вшитой в него бусинкой: плод
– рифма;
брючки без подкладки из
легкого шифона – строчки,
собранны на бедрах-согласных ударениях
в комочки,
воздушно повтряются ловко изгибаясь
в коленках при выбрасывании стоп
пятками вовнутрь, походкою еврейской
Модель-стихотворение, размера европейского
по русски не склоненное в спинке, а на выточках
грудки-незабудки женщины французской,
жадной до кутюра Рембо и Верлена, зрители
женщины америки, щедро раздающие
всем аплодисменты-гамбургеры, в лентах
мэтры, составляющие титры, охотники
в шапочках тирольских и гетрах, буцами
катающие по полу-паркету
китайского узора и восточной вязи
бело-черный мяч искусства. А вот
новый хит сезона:
томно выплывает из-за ширменного бруствера
русское!
…Облика под ретушью не видно,
видно – дущу,
блузка
до пупка со вшитой в него бусинкой – об нее
бьется колокольчик, богневый
звуки издавая в рифму, рваную на нервы,
с эхом из пещеры если в ней начнется
таинство шаманское по призыву Веры
в армию Любви. «Надежда» – мускулы
стальные, но чтобы незаметно
у юнца-модели. Наши ходят парами
по подиум-деревне от «Авина Де Витти»
до Дома.
 

«Колбасьев, сэр»!

Улыбке Эклоги посвящается

 
Нацеди целомудрия в целофан и
фантазии зафырчат как из фетра, а
травы ус с тропы тронет тростью «Йессс»
стюарт-с-тюбик в костюмарле из холста,
станет стеблем он, ты – сись-невеста
над пыльцой. Цой царапнет цыгаркой по це
лконоидной без дна тарелке. А ткемали на вилЬ
ке – кетчуп к кровавой открытке на ушах. На
кровати поставь русский мат ей, она: «Шах», на
на концерт твой билет, на балет, на
генитальный, полный «па» в «пити-па»
в парадиз-какафонии Шнитке!
Вы (это «вы», мэм, к тебе не касается)
вы придете ко мне, куклы «Наиди», на
нитках, кричащие «па-па»,
вы во Шнитке ни «бе» ни «пипитками»
Вы взлетите из форточки в небо
на «Ту-7» из пюпютро-альбома,
вы услышите в облике гРомма
Маяковского, в молниях – Пушкина
между нами – сидит между вами он
с парашютом, в косухе и шлеме – он панк!
Панк «Онегин Е…»
(тут звучит еще ария: «Это мой банк
Лавреантимир Берия»),
повторяю, Татьяна Онегина
Я – «Колбасьев», а «Йессс» – это, леди, пля,
он же – «стюарт», что Анну Каренину
кинул в г-люк самолета под
пролетА. паровоз В.И.Ленина!
Ммы вас, пардон, уже «Тя», тя
я в андегра-арт по «сись» тер!
И поэтому в форме Бернулли (йесс!) ты
вы подите к профессору, бе-е-е-е: «Э…».
End Shtein, это шутка была,
улыбнись. ЫБЫСЬ?
 

«Так, Иван, Соломон и Абдула станут космонавтами»

Наталье Воронцовой-Юрьевой посвящается

 
Гляди:
Иван трясется мимо на авто
а Соломон проходит мимо на ногах
а Абдула стреляет (мимо) сигарет
возникла дружба у мужчин на век
последний штрих к братанью в «Ватерлоо».
Гляди:
мы утром встанем счастия полны
погладим груди утомленных жен
Иван как будто заведет народ в авто
а Соломон как будто выведет народ
а Абдула как будто мимо, но стрельнет
собака принесет им пачку сигарет
с наклейкой «Друг», я выгляну в окно:
гараж на месте, цифровой замок
а деньги в тумбе у цирка «Шапито»
и отражение как будто бы мое в трюмо,
в трико
а в сейфе женщина которую так прет
а на стене висит Его портрет
а на руке (на правой) тикает «Полет»
часы – все медленнее производство
бомб
а за окном пылает алая заря
американцы покоряют Марс.
Бомонд, не зря!
Возьмемся за руки, поэтами, друзья!
Нам это нужно чтобы подтолкнуть авто
нам это нужно чтобы подтолкнуть народ
нам это нужно чтобы подтолкнуть ей в рот
американский бутерброд!
Однако, чем же подтолкнуть ей в рот, когда
мы взялитсь за руки, друзья?
О милые друзья, придется как всегда
поскольку Женщина – ракета «Марс-Земля»
а наша роль – в ракету вбить запал
и взявшись за руки, в трехместной, улететь
и плетью жаждать ударов по спине
от женщины, по имени «Вот Так»!
 

«О Ленинградской группировке вредителей-мутантов (фэнтези)»

 
… «Мазурка», князь так молод
и юная княжка
Маман за ней ревниво
семейная казна
папА свой жилистый кулак
на саблю положил
«мазурка»… князь так молод
о том не доложил…
Жена его в Америке,
на президентской вилле
а он в Москве посланник
с посольским поручением
в нем янки просят защитить
их билли.
Идет война гражданская, в Америке война!
Москва гуляет на балах
блестит переливается!
Из окон с летнею прохладой
счастливая любава
звучит мелодия «славянки»
и Алла Пугачева
и даже в спальнях, в колпаках,
пра-прадеды играются
в ладошки-ладушки с румяными
девчонками-служанками:
«Идет война гражданская, в Америке война!»
Ах, юный князь, ты позабыл
про свой служебный долг
стоят с прокладками составы,
в портах конвои с бромом
с гумманитарным грузом в люках
с доллАрами «Антеи»
а ты, мой князь, вошел в княжну,
забыв про донесение
забыв про виллу и жену,
про Флориду в огне и
бои великих федералов,
конфедератов, геев
за земли впадин марсианских
и лесбос на Луне.
Играет вальс, Москва в шарах,
а где-то в тишине
Столоночальник обмакнув
чернила в молоке
сопя старательней выводит
на Деле номер два: «О
Ленинградской группировке
предателей-мутантов»
Идет война гражданская, в Америке война…
 

«Слово гасит ветер»

Посвящается Татьяне Бориневич – настоящей Женщине и Королеве Русской Поэзии

 
– Главное – выделить шум. ШУМ из ветра,
из щелей выползающего на проспект мой,
из Театра теней, убиенных ладошками,
главное – выделить шум из зала
бездонмной вселенной
из колодца с умятыми в плиты на Дне
эхо-вехами.
Главное – это из шума выделить ИМЯ!
И не терять его ЗВУК, звук
имеющий вид «U» камертона
волнообразную линию жил-струн
в пианино на сцене,
в которой
из кулисы в кулису стремительно
движется время
то массовкой событий-секунд,
то целым роем
героев фантазий тщедушного духа,
на Имя
из будки суфлерской как пес
откликающегося,
на выход в комзоле Шекспира,
в купюре,
а все чаще
вбегающего Винни-Пухом
с горшочком
для шума.
Главное – выделить мед, мед
из гула
идущего внутри столба
телеграфного, в небо
да стука
по столбу чтоб не сглазил,
двух кулачков, связанных
пуповиной. И кулачки те – то
Символ растущего Женского Сердца.
Так появляется изображения иней на
запотевшей от ОЩУЩЕНИЯ жара
линзе
так появляется вензель – СЛОВО
и даже трубка для
косметических путешествий
от «МОЖНО ДО
нЕльзя»….
 

****

«Разглядывая твой на бедрах Тюнинг»…

 
«…И живJтся вроде бы гладенько-складненько
пусть не в золоте, но и уже не в люрексе.
Стерпелось. Мещанствуем. Вот и ладненько.
Не слюбилось. Когда-нибудь, может, слюбится…»
(с)Анастасия Доронина.
…Не унывай,
он просто Бог – от Чуда
рожденный женщиной,
он водит жизнь по кругу
взяв за веревочку,
второй конец которой
петля на шее его. Он
робот кратноногий.
А Жизнь…да ну ее.
Не унывай,
он просто дог – у Бога
в ногах лежит, пускает
слюни, разглядывая твой
на бедрах «тюнинг», и ты
завороженно смотришь
на яйца дога, а Бог – на Бога.
Что Жизнь…да ну ее
жизнь – недотрога.
Не унывай,
он далеко – у Друга,
они лакают виски ис посуды
на четвереньки встав, по кругу,
чтоб было весело, а жизнь – да ну,
ЕЕ он принесет тебе на Куе.
Не унывай,
не тяжелее жизнь
корзинки с визгом изнутри
да слез в двух ведрах,
еще – пылинки
тебя без тюнинга на
бедрах.
Не унывай, лети…
взмах, взмах, взмах…
трах-тренировка это,
спор с жизнью на бегах.
Не унывай, поставь на «Край»
его жокей Иоан, не Будулай
А жизнь? – Да ну ее… Полай
пусть знает кто у тебя…
хозяин.
 

«Флейм из Вефлиема»

 
Блин, Понтий ел, а тут
кажысь Волхвы из Вефлиема,
сказали что родился
царь иудейский, а это значит – не
прелюбодействуй,
ни
укради, ни
сотвори, а
веруй, и пресно
и вовеки веков – Амен,
Аплодисментов вор
и бес с серЕбром…
Блин, Понтий вышел из авина
с гербОм на мыле,
и Слово вынул:
– Кто у креста смирен давно на вече,
и кто за риском близко – все – чисты!
Веди Бог и ныне там – под камнем
на камне
начало пламени
или цемента.
Бог – выбор, но бренн – ты
чтобы его просечь. А это значит:
Колена!
Встать!
Лечь.
Ну, блин…
Иесус со мной, а я далече!
И ни друг и ни враг – Иуда!
Это Царь меня словом лечит!
А я молча гляжу в посуду!
А я днем зажигаю свечи!
О, Иесус, я больше не буду…
 

«А мохнатые ресницы столь изящного загиба»…

 
Горкий взгляд из под вуали
сладких губ
лакавших море от молитв
отпечатки
и следы от битв
на коленях
сглаженных
мякгой тканию
и короной очерченно
лоно.
Вязь из
паутины
что связала книжки
тертые с журналом
овуляций.
Грация
у стола пустого стула
да еще добавить гула
из окна: «Ты одна»…
ТЫ ОДНА! Не бойся мула
опустившего рога
что обхватывают столько
беспробУдущной тоски с
соло в белом
музыканта
завораживает в плен
блюз
за стеною…прочь Соседа!
Мучать мула, что пришел
для подрагиванья вен на боках
в ожидании стоять посреди
холодной залы.
Крика мало!
Ты садись к нему на спину
и вели ему
сомкнуть
наполнЕнные печальной
влажью слезною глаза
В ПУТЬ!
Влево-вправо, влево-вправо
мир качуется устало
на загривке мула
шерсть слипается от
влаги лона
стоны
и мохнатые ресницы
столь изящного загиба
так длинны они,
щекотят
воздух
он упрямится, но поздно – резко
открывают глазы мула
звезды
черно-влажные огромны…
– Это сОН был. Спи.
 

«Ах, матова души твоей поверхность…»

 
Ах, матова кизды твоей поверхность,
дыхание ее зато глубокое,
вбирающее воздух в смысло-легкие
и воздух на планету выдыхающее
в Мытищи, Строгино и на стекло мое
в котором через отпотевший краешек
видны голов заснеженные крыши
не оначает то, что люди в люди вышли,
и печь не топится.
Колотится она об стих мой в ритме
напуганного сердца пред Набоковым – то
биение об матову поверхность
поп девочек в уроке физкультуры
культуру тела да с разбега, да растящие,
когда все мальчики и кони были маленькие,
а поэтэссы – Чуда в перьях, изваянияя.
Ах, матово моей страны страдания!
Ах в матке есть пробелы от биения
по черным клавишам судьбы плодотворения,
от хищной птицы об стекло, или от мужа
что толстым ужем
вполз
в ботах от гусей, по мерзлым лужам,
нет, лучше это пусть будет – в стужу
вбег
гепардом за, петляя, обреченной
косулей по саванному сафари.
Ах, матова повехность в этой паре!
Они идут любя, два черных ящика!
Днем – убивающие мир и свое тело
чтоб птенцы ели,
а ночью для Души стихи творящие
в постели.
 

«Я не прощаю, не прощаюсь, я вживусь»…

 
Еще про март булат не спел катрен
еще звенит зимой при троне шут
и под хомут зажато горло вен
но тут
уже издал я свой весенний вопль!
Еще из штопора не вышел голый тополь
еще так путаются в стропах мои строфы
и в плен влюбленных больше не берут
но тут
концом стиха я по дверям похлопаль.
Летит обшивку распушив мой голый тополь!
Свистит дырою в строфах парашют!
Строчат по мне стихи поджарые пилотки
но тут
Соски набухли у весны – с небесных круч
меня на приземление зовут
Я не прощаю. Не прощаюсь. Я вжывусь
меж ног твоих, весенняя Европа
тебя по крепким ягодицам буду хлопать
чтобы зажглась от русского холопа
но тут
концом стиха я по дверям прогрохал
Европа вежливо подлезла под хомут…