Текст книги "Ночь"

Автор книги: Виктор Мануйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Виктор Мануйлов
Ночь

В соседнем помещении, где располагались солдаты, то и дело раздавался смех, дружный и беззаботный. И всякий раз молоденький лейтенант по фамилии Репняков, из авиационных техников, оглядывался на закрытую дверь и недоуменно пожимал плечами: слов, которые вызывали такой смех, слышно не было, и смех, казалось, возникал из ничего, был неуместен, почти кощунствен. Лейтенант кривил полные мальчишечьи губы, трогал темный пушок под носом и оглядывал остальных офицеров, безучастных ко всему на свете.

– Не понимаю, – не выдержал Репняков, – над чем можно смеяться в такую… в такое время. Прямо какое-то… какая-то полнейшая инфантильность.

Пехотный капитан, дремавший в кресле напротив, приоткрыл один глаз, изучающе посмотрел на лейтенанта, не нашел ничего интересного, снова смежил веки.

– Чего вы не понимаете? – спросил он, не меняя расслабленной позы. – Солдат есть солдат. Пока над ним нет начальства – он живет, появилось начальство – служит. И тут уж не до смеха.

– Нет, это-то я как раз понимаю, – загорячился лейтенант. – Но такая ночь…

– Ночь как ночь, – устало откликнулся капитан и спросил: – Вы давно из России?

– Уже почти месяц. После училища немного в одной части, а потом сюда… Вы знаете, скоро в войска поступит такая техника, что просто удивительно. Истребители, например…

– Вы бы помалкивали, о чем вас не спрашивают, – проскрипел из угла голос старшего лейтенанта из особого отдела. – Или вам в училище не объясняли, что такое государственная тайна?

– Да нет, я совсем не имел в виду, – смешался лейтенант Репняков. – Я просто хотел сказать…

– А вас ни о чем и не спрашивают. Вы бы лучше пистолет свой проверили. Небось, ни разу и не стреляли, – в голосе старшего лейтенанта послышалась презрительная нотка.

– Почему же, – обиделся Репняков. – У меня всегда было "отлично" по огневой подготовке. И пистолет я проверял. Можете сами убедиться…

– Вы мне еще портянки свои покажите, – обрезал его особист.

За дверью снова засмеялись, словно там услыхали перепалку офицеров. Лейтенант густо покраснел, передернул плечами, сунул руки между колен и нахохлился – обиженный мальчишка, да и только.

В одной из комнат комендатуры тихого Берлинского пригорода находилось шесть офицеров из разных родов войск. Их прислали сюда с солдатами – по пять-десять человек с каждым – в распоряжение районного коменданта, седого подполковника с воспаленными от бессонницы глазами. Несколько дней в городе держалось напряженное положение, кое-где вспыхивали беспорядки, народная полиция, только недавно организованная в еще не вполне оформившемся немецком государстве Восточной зоны оккупации, явно не справлялась со своими обязанностями. Поговаривали, что все это – происки западных спецслужб, что толпы состоят в основном из профашистской молодежи и будто бы даже из бывших эсэсовцев, специально доставляемых в Берлин из западных зон. Впрочем, никто из офицеров, находящихся в комнате, толком ничего не знал, но расспрашивать друг друга они не решались, делая вид, что это им не интересно. Кое-что знал, надо думать, старший лейтенант из особого отдела, но и то далеко не все.

Майор-танкист, сидевший на диване в простенке между двумя окнами, зашевелился, сунул руку в боковой карман шинели, повозился там, достал плоскую фляжку, быстро и беззвучно вылил себе в рот несколько глотков, сунул флягу в карман, опять завозился, завинчивая крышку. До Репнякова долетел слабый запах спиртного, и он с опаской за танкиста покосился в угол, где сидел особист, олицетворявший, по представлениям лейтенанта, закон и порядок. Но особист не шевельнулся. Может, дремал, может, делал вид, что дремлет.

За высокими стрельчатыми окнами ветер шумел в листве деревьев, иногда барабанил дождевыми каплями по стеклам и жести. Безделье томило лейтенанта Репнякова. Он раз посмотрел на часы, второй: стрелки, казалось, совсем остановились. Он даже приложил часы к уху и, расслышав тихое тиканье, вздохнул.

В соседней комнате солдаты давно уже не смеялись. Только из-за неплотно прикрытой двери, выходящей в коридор, доносились звуки шагов и приглушенные голоса – это возвращались и уходили на темные берлинские улицы усиленные патрули. Иногда слышалось дребезжание телефона, иногда чей-то бубнящий голос, вызывающий "Камчатку". Или раздавалась вдруг немецкая речь, и тогда все офицеры – даже те, кто, казалось, спал, – поворачивали голову к двери, прислушивались. Для них, прошедших войну и все еще не остывших от нее, немецкая речь продолжала нести в себе тревогу, настораживала. Особенно в такое время, когда не знаешь, что происходит, чего ожидать через час, через минуту.

На улице загромыхало и стихло. Похоже, подошел танк или самоходка. Хотя на инструктаже комендант говорил, что беспорядки имеют локальный характер, что положение ни в Берлине, ни в других городах Восточной зоны не внушает тревоги, лязг танковых гусениц, утробный рык мощного двигателя подсказывали, что комендант явно недоговаривал.

Но не это казалось странным технику-лейтенанту Репнякову: недоговаривает, значит, так надо, значит, не положено говорить все. Странным казалось другое: почему немцы, безропотно терпевшие Гитлера, принесшего им столько горя и страданий, вдруг выступили против своей же власти – власти народной, безо всяких там помещиков и капиталистов? Ну ладно, русских немцы не любят: победителей кто ж станет любить! Но ведь американцы, англичане, французы – тоже победители, а в их секторах беспорядков нет. Хотя все должно быть наоборот. Вот это-то и было странным. И лейтенант Репняков чувствовал, как в душе его просыпается и нарастает былая неприязнь к немцам и всему немецкому. Сколько русской крови пролито, чтобы освободить их от Гитлера, от фашизма, а они – вон что… И об этом ему очень хотелось поговорить, узнать, что думают остальные офицеры, но он боялся быть не так понятым. А старшему лейтенанту из особого отдела вообще ничего не стоит придраться к любому его слову, и тогда… Неизвестно, что тогда будет. И лейтенант, сунув кисти рук в рукава шинели, откинулся на спинку стула.

В эту минуту дверь отворилась и вошел офицер, туго перетянутый ремнями поверх шинели, окинул взглядом комнату, тускло освещенную единственной лампочкой в большой хрустальной люстре, офицеров, приткнувшихся кто где, негромко произнес:

– Капитан Орловский!

Пехотный капитан, дремавший напротив Репнякова, сдвинул фуражку с глаз, посмотрел на вошедшего.

– Берите своих людей. Идемте, – ровным голосом сказал офицер, заметив это движение и повернувшись к капитану.

– Вот так всегда: только начнет сниться что-нибудь хорошенькое, так обязательно помешают, – заворчал капитан, не спеша выбираясь из кресла. – А если кошмар какой-нибудь, разбудить некому… Как там дела, комендатура? Скоро эту кашу расхлебают?

– Скоро, – ответил офицер, пропуская капитана вперед и закрывая за ним дверь.

Лейтенанту Репнякову спать не хотелось. Он с удовольствием поменялся бы местами с пехотным капитаном. Или сыграл бы в шахматы. Коробка с шахматами вон на подоконнике, но остальные офицеры явно не расположены к общению и, кроме как дремать, у них, похоже, других желаний нет.

Лейтенант тихонько поднялся, осторожно открыл дверь и вышел в коридор.

Мимо него, топая подкованными сапогами, быстро проходили солдаты. Они застегивались на ходу, зевали, терли кулаками глаза. Хлопала тяжелая дверь, с улицы доносились команды, гудели моторы. Комната, где дремали офицеры, окнами выходила во двор, и все эти звуки туда почти не проникали…

А в Ленинграде сейчас уже далеко за полночь, и никто: ни мать, ни братишка, ни Нелька с пятого этажа, письмо от которой похрустывает в кармане шинели – никто даже не подозревает о том, что происходит в Германии и чем занят в эту ночь лейтенант Саша Репняков. Это поднимало его в собственных глазах и изумляло.

Пропустив мимо себя последнего солдата, лейтенант вышел вслед за ним на улицу.

Солдаты забирались в кузов грузовика, лязгало оружие.

Капитан Орловский стоял на подножке машины, молча следил за погрузкой. Потом хлопнула дверца, машина газанула раз-другой и покатила в темноту, вспарывая ее лучами фар. Через несколько минут где-то там, куда уехал капитан Орловский со своими солдатами, простучали две короткие автоматные очереди, потом еще одна, подлиннее. Словно кто-то подавал сигнал о помощи. Лейтенант долго стоял на ступеньках подъезда и ждал, но с той стороны больше не донеслось ни звука. Он выкурил папиросу и вернулся в комнату.

– Ну что там? – спросил майор-танкист.

– Ничего, – пожал плечами Репняков и добавил: – Где-то стреляли.

– Шмайсер? – не отставал танкист.

– Да нет, вроде пэпэша, – неуверенно ответил Репняков.

– Делать им нечего, – проворчал майор и снова завозился у себя в кармане.

– Что вы имеете в виду? – спросил из своего угла особист.

– То и имею, что имею, а что имею, так это не про вашу честь, – и он, запрокинув голову, хлебнул из своей фляжки.

– А я и не напрашиваюсь к вам в собутыльники, – с отработанной презрительной интонацией в голосе отрезал особист, видно, привыкший к тому, что армейские всегда топорщатся, когда он попадает в их среду. Но и он не промах. К тому же за ним сила, а за этими петухами ничего – один только гонор. Распустились за войну, считают, что им все теперь нипочем.

– А с каких это пор младшие по званию стали лезть со своими умствованиями к старшим? Или в вашей конторе другие порядки?

Стул пару раз скрипнул под старшим лейтенантом. Ответил он не сразу, и голос его несколько помягчал:

– Порядки везде одинаковые.

– Не похоже… Вы, кстати, на каких фронтах воевали?

– На разных, – буркнул особист.

– Оно и видно. Война давно кончилась, а вы все воюете. И ладно бы с врагами, а то все больше со своими. Не хватит ли?

– Не понял, – вскинулся особист.

– Тут уж я вам ничем помочь не могу, – и майор сдвинул фуражку на нос, давая этим понять, что он не намерен больше вести пустые разговоры.

Лейтенант Репняков во время этой перепалки переводил глаза с одного офицера на другого и был целиком на стороне майора. Он еще днем, когда только прибыл сюда со своими механиками и мотористами, вооруженными карабинами, которыми пехота не пользуется уже лет двадцать, обратил внимание, что старший лейтенант с общевойсковыми погонами и петлицами ведет себя так, словно он здесь начальник и все должны подчиняться ему одному. Офицеры делали вид, что не замечают его притязаний, и только майор-танкист, послушав-послушав, грубо оборвал старшего лейтенанта:

– Да заткнитесь вы, старшой! – И с этих пор между ними будто пробежала черная кошка, они словно следили все время друг за другом, и началось это, казалось, не здесь, не сегодня, а давным-давно, хотя встретились они впервые.

Лейтенанту Репнякову было неприятно все это видеть и слышать. Это не вязалось с его представлением об офицерской этике. К тому же у них в авиации, – а он очень гордился тем, что принадлежит к этому роду войск, – отношения проще и уважительнее. Даже "батя" – командир полка фронтовых штурмовиков Ил-10, ничем особо среди остальных офицеров не выделяется. Тем более в неслужебной обстановке, скажем, в курилке, когда в ожидании полетов собираются вместе и летчики, и стрелки-радисты, и техники, и мотористы. Все в комбинезонах, без погон – поди разберись, кто есть кто. Все перемешиваются, стоит гвалт, хохот, подначивают друг друга, не глядя на звания и возраст. Здорово!

А здесь, в комендатуре, все как-то натянуто, каждый отгородился от каждого, словно это не офицеры одной армии, а чуть ли ни враги, случайно оказавшиеся вместе по недоразумению. И лейтенант это почувствовал с первых же минут. А ему хотелось знать, кто как относится к происходящему, и он было открыл рот, но пехотный капитан положил ему руку на плечо и сказал негромко, кивнув в сторону старшего лейтенанта:

– Этот старлей – из особого отдела. Так что имей в виду. – И отошел в сторону со скучающим лицом, будто ничего такого и не говорил.

Вернувшись в комнату, лейтенант Репняков сел сначала на свой стул с высокой резной спинкой, но на глаза ему попалось кресло, в котором полчаса назад сидел капитан Орловский, и он, помедлив, пересел в него. Кресло оказалось удобным, мягким, оно словно обняло тело лейтенанта со всех сторон. Репняков ослабил ремень, передернул кобуру на живот, расстегнул несколько пуговиц на шинели и не заметил, как задремал.

Его разбудили громкие голоса.

Посреди комнаты стоял невысокий худой мужчина лет пятидесяти, одетый в цивильное, мял в руках кожаную шапку с длинным козырьком и наушниками. Рядом с ним комендант района.

– Переводчика я послал с группой, – говорил седой подполковник. – Может, из вас кто знает немецкий? А то он лопочет что-то про Эриха Коха и фрау Кох. Чертовщина какая-то, ей-богу. Коха этого еще году в сорок четвертом, если мне не изменяет память, партизаны прихлопнули. А фрау его… Дело, может, и не спешное, но как говорится…

– Коха не прихлопнули, – перебил подполковника особист. – Он у поляков в тюрьме сидит.

– Может быть, может быть, – поспешно согласился комендант. – Дело, в конце концов, как я понял, не в Кохе, а в его фрау…

– Ja, ja! – закивал плешивой головой немец. – Так есть, так есть! Frau Koch! Frau Koch! – И еще он что-то говорил, прижимая шапку к груди и топчась на месте, и лейтенант Репняков пожалел, что учил в школе и училище английский, а не немецкий, хотя и английский он знал так, что будь на месте этого немца англичанин, они бы все равно друг друга не поняли.

И тут майор-танкист что-то спросил у немца на его языке. Немец шагнул к майору, обрадованно залопотал, все время показывая рукой на окно.

– Ну что он? – спросил у майора подполковник.

Майор предостерегающе поднял палец, продолжая слушать немца. Иногда кивал головой в знак того, что все понимает. Потом опустил руку, заговорил, обращаясь к подполковнику:

– В общем, такое дело. Где-то тут недалеко, если верить этому фрицу, живет жена бывшего гауляйтера Коха… Фрица этого, кстати, зовут Фриц Эберман. Так вот, эта самая Эльза Кох собирается куда-то ехать. А он, Эберман, живет напротив. Вот он и пришел предупредить, что она не спроста куда-то едет, что, может, ее ждут где-то. Короче говоря, не мешает это проверить. Может, она имеет отношение к этой кутерьме. Может, она нужна им как символ. Черт его знает! Я, признаться, немецкий знаю с пятого на десятое, так что не до тонкостей.

– А что, разве ее не расстреляли? – удивился старший лейтенант из саперных войск. – Ведь она, я слышал, в концлагере кем-то там была… начальницей вроде…

Подполковник глянул на сапера, потом на немца, потер ладонью висок. Он явно не знал, что делать.

– Так где, говорите, находится эта самая Эльза Кох? – переспросил он у танкиста.

Тот назвал какую-то улицу, и подполковник с облегчением развел руками.

– Это же совсем не в нашей зоне. Это у англичан. Пусть они и разбираются.

– Разрешите, товарищ подполковник! – выступил вперед особист. – Туда надо поехать одним офицерам. Без солдат. У меня на этот счет инструкция.

– Как то есть? В Западную зону? Вы с ума сошли, лейтенант!

– Никак нет! – упрямо возразил старший лейтенант, одергивая шинель. – У меня инструкция.

– Да что мне с вашей инструкции! Вы что, на международный скандал хотите нарваться? Да с нас головы поснимают! У него, видите ли, инструкция…

– Тогда прошу вас, товарищ подполковник, созвониться вот по этому телефону, – шагнул к подполковнику старший лейтенант, протягивая ему клочок бумажки. – Оч-чень прошу сделать это поскорее.

Подполковник взял клочок, глянул на него и вышел. Вслед за ним вышел и старший лейтенант.

В комнате повисла настороженная тишина.

– А похоже, старлей-то уделает комендатуру, – со смешком произнес капитан-связист. – Прет, что твой танк… Майор, вы бы пораспросили фрица, пока они там выясняют, какого черта он приперся в нашу зону.

Майор опять заговорил с немцем, но тот отвечал вяло и все одно и то же: "Ich weis nichts", и все оглядывался на дверь, теребя в руках свою шапку. Было видно, что он боится – то ли русских, то ли своей роли, непонятной для офицеров. В комнату заглянул сержант с красной повязкой на рукаве и извиняющимся тоном произнес:

– Товарищей офицеров просят к товарищу подполковнику.

В кабинете подполковника было светло от множества ламп. Сам комендант сидел за столом и что-то вполголоса говорил молоденькому лейтенанту, почтительно склонившемуся над ним с блокнотом в руке. Лейтенант кивал головой и писал в блокноте. Напротив подполковника, спиной к двери, развалившись в кресле, сидел старший лейтенант из особого отдела. Он даже не повернул головы, когда офицеры вошли в кабинет.

Закончив диктовать, подполковник сурово оглядел столпившихся у двери офицеров. Здесь, в своем кабинете, он выглядел человеком решительным и суровым, каким, наверное, и был на самом деле. Даже голос его, когда он заговорил, и тот звучал по-другому: властно и резко.

– Товарищи офицеры! – произнес подполковник, вставая, и офицеры сразу же подтянулись и замерли. – Вам предстоит выполнить особое задание командования. Вот, товарищ старший лейтенант – ему все известно. Будете действовать под его непосредственным руководством. Берите мою машину и поезжайте. Возьмите автоматы… на всякий случай. Все! Выполняйте.

Когда пятеро офицеров и немец, провожаемые подполковником, вышли из комендатуры на улицу, старший лейтенант из особого отдела, единственный из офицеров, не взявший автомата, тоном, не терпящим возражения, произнес, обращаясь к майору:

– Вы, майор, надеюсь, машину водите. Прошу вас за руль.

– Однако, – произнес танкист и мотнул головой: вот, мол, до чего дожили. А потом воскликнул с деланной бесшабашностью: – Ну и прокачу же я вас, товарищи офицеры!

– Только не забывайте, что вы не в танке, – мрачно посоветовал капитан-связист. – А то протараните какой-нибудь столб.

– Не то страшно, что протараню, а то, что связи с тем светом вы все равно не обеспечите.

– У нас связь и с тем светом налажена… через посыльных, – усмехнулся капитан. – Беда в том, что добровольцы среди них редки и почему-то назад никто не вернулся.

– Не тех посылали. Надо таких, как вот наш старший лейтенант.

– Полагаете, что он бы вернулся?

– А черт его знает! – хохотнул майор. – Я бы постарался. Во всяком случае, опыт имеется: два раза в танке горел, сам не верю до сих пор, что все еще жив…

– Вы, майор, похоже, один из немногих, кого не прельстило место в раю…

Офицеры ответили на эти слова дружным смехом. Даже особист – и тот не выдержал своей линии.

Рядом с майором на сиденье открытого "виллиса" сел немец, остальные набились сзади. Поехали.

Лейтенанта Репнякова сжали со всех сторон, в коленку больно уперся чей-то автомат. Поспешность, с которой они покинули уютную комнату, каковой теперь она ему казалась, непререкаемая власть особиста, мрачные шутки офицеров, теснота, дождь, автоматы, отсутствие солдат, даже шофера коменданта, темнота улиц и освещенные окна одной лишь комендатуры, словно только в ней была сосредоточена вся жизнь огромного города, разделенного на две враждебных друг другу и враждующих между собой части, – все это действовало на лейтенанта Репнякова так, словно его выдернули из зрительного зала театра и водворили на сцену, а он, попав на нее впервые, не знает, как себя вести, как двигаться и что говорить, хотя и приходилось слышать, что существуют какие-то сценические законы и даже некая система Станиславского. Оставалось ждать и терпеть, до всего доходить своим умом, потому что подсказывать, судя по всему, никто ему не собирался, а он курс пехотных наук проходил на училищном стадионе, пару раз преодолев полосу препятствий да совершив одну атаку на пустые трибуны.

Сначала ехали по узкой улице с двух-трехэтажными домами по обе стороны. Окна большинства домов закрыты ставнями, редкое окно светится, но стоит подъехать ближе, как свет тут же гаснет, словно там, за окнами, боятся выказать даже малейшие признаки жизни. Не верилось, что дома эти обитаемы, что в них живут люди, что у этих людей, наконец, могут быть какие-то свои интересы, отличные от интересов сидящих в машине офицеров.

"Странно, – думал лейтенант Репняков, – мы вот наводим у них порядок, а они спят себе и в ус не дуют".

Но постепенно тревога оставила лейтенанта. Машина, в которой он ехал вместе с другими офицерами, была частью могучей армии, сильнее которой и справедливее на свете ничего не может быть. И он был частью этого могущества и справедливости.

В свете фар струились косые нити дождя. Капли секли лицо, стекали за воротник. Все офицеры давно уже сидели с поднятыми воротниками, нахохлившись, один Репняков только стеснялся последовать их примеру. Да и повернуться так, чтобы никого не обеспокоить, было практически невозможно.

Машина, между тем, стала заворачивать за угол, свет ее фар побежал по слепым окнам домов, по аккуратным кустам и деревьям, по узорчатым оградам, чтобы снова лечь на лоснящиеся от дождя камни улицы, плотно подогнанные друг к другу. Ни одной лужи, ни одной выбоины или кучи мусора.

Просто удивительно, как быстро немцы привели в порядок свой город, хотя до полного восстановления было еще далеко. А в России города все еще лежат в развалинах, станции и полустанки разбиты, и лишь кое-где что-то строят, но все это в непролазной грязи, среди развороченной земли, канав, гор всякого мусора и битого камня.

Репняков училище закончил на Урале, войны не видел и, пересекая страну в вагоне поезда, был поражен представшим перед ним зрелищем разрухи и разорения. И вдруг такой контраст. Не то чтобы он задумывался над ним, но иногда захлестывала обида непонятно на кого и на что. Примерно такое же чувство испытывал он и сейчас – обиды за себя и своих товарищей офицеров и досады на немцев: вон как живут и все им чего-то не хватает. Их бы в Белоруссию, чтобы все там восстановили, как у себя. Или в ту же Польшу. Разбили все, разрушили, да не так, как мы у них – все от этого… Захотелось сделать что-то такое, чтобы разбудить это сонное царство, чтобы высыпали немцы на улицу, под дождь и ветер, а он бы им тогда сказал… или вот майор, чтобы дошло до каждого…

Еще поворот, еще. Такое ощущение, что они все время кружат по одним и тем же улицам. Вдруг вывеска на английском, немецком и русском языках: "Западная зона" и широкая белая полоса поперек узкой улочки. Но майор лишь на какое-то мгновение притормозил машину, а потом погнал ее еще быстрее. И все по таким же улицам и все так же совершенно безлюдным.

Еще один поворот, майор со скрежетом переключил скорость, и вдруг откуда-то из темноты забубукал пулемет, и пули, ударяясь о брусчатку улицы, завыли и завизжали со всех сторон. Лейтенант Репняков не успел испугаться и понять, что произошло, как офицеры высыпали из машины и – кто куда. Стало темно – то ли потому, что майор успел выключить свет, то ли потому, что пули разбили фары. Молчал и мотор.

Наступила жуткая тишина.

Лейтенант сидел, вжавшись в сидение, и не знал, на что решиться. Выскакивать из машины теперь, когда уже не стреляли, было неловко. Оставаться в машине – тоже. Он чуть шевельнулся, ощутил автомат, зажатый между колен, потащил его за ствол, боясь стукнуть им обо что-нибудь металлическое.

– А вы чего, лейтенант, из машины не сиганули? – услышал Репняков насмешливый голос майора.

– Да я, знаете, как-то…

– Первый раз под пулями?.. Ничего, это бывает, – и тут же окликнул: – Friz, wo ist du?

– Chir, chir! – послышалось из темноты.

– А немец-то, видать, из бывших, – заметил майор. – Быстро среагировал.

– Как вы думаете, товарищ майор, будут еще стрелять? – спросил Репняков.

– Кто его знает. Может, там уж и нет никого. Может, его дело – предупредить, что едут, мол. Впрочем, мы сейчас проверим, – и с этими словами майор включил свет. Включил всего на несколько секунд, но из черной тьмы опять забубукало, и снова вокруг завизжало и завыло и зашлепало по камням.

Репняков успел увидеть желтый мерцающий огонек где-то на уровне второго этажа в конце улицы, куда едва достигал свет фар косо поставленной машины, но и на этот раз не сдвинулся с места, не испугался даже, хотя понимал умом и еще чем-то, что это самая настоящая смерть визжит и воет, подбираясь к его телу.

– Не включайте свет! – раздался из темноты голос особиста, голос взвинченный, почти истеричный. – С ума вы, что ли, сошли?

– Лейтенант! – окликнул майор. – Жив?

– Жив, товарищ майор.

– Не заметил, откуда стреляли?

– Заметил. Вон там впереди и чуть слева. Из окна, видимо.

– Чего ж сам-то не стрелял? А говоришь: по огневой "отлично" было.

– Так я…

– Сейчас я еще разок включу, а ты бей туда. Весь диск можешь вогнать, – и обращаясь в темноту: – Где вы там, товарищи? Я сейчас назад немного сдам. Под колеса не попадите!

Заурчал мотор, машина дернулась и тут же раздался сдавленный вскрик:

– О mein Gott! Zuruck! Zuruck!

– А чтоб его! – выругался майор. – Про Фрица я и забыл.

Он переключил скорость, дернул машину вперед, и пулемет ударил снова – уже на звук. И снова лейтенант Репняков увидел пульсирующий огонек и поспешно, боясь опоздать, боясь стать посмешищем в чужих глазах, вскочил на ноги, вскинул автомат и нажал на спусковой крючок. Автомат забился в его руках, светлые тающие огоньки, вытягиваясь в изломанную нить, потянулись в темноту, уперлись во что-то невидимое.

За все училищные годы Репняков не выпустил столько пуль по мишеням, сколько за один раз по невидимому пулеметчику. Он добросовестно не отпускал крючок, пока автомат не захлебнулся последним патроном. Он не заметил, когда тот человек за пулеметом перестал давить на свой спусковой крючок. Может, они сделали это одновременно, может, он попал в него или у того кончились патроны. Или не выдержали нервы. Но сбоку кто-то из офицеров стрелял тоже. Очень расчетливо стрелял, короткими очередями. Но как бы там ни было, а тишина наступила только тогда, когда у Репнякова кончились патроны, хотя в ушах у него все еще продолжало звенеть, стучать и выть. И в этой неестественной и оттого пугающей тишине раздался снова будничный голос майора:

– Friz! Was ist los?

Что-то залопотал сзади немец. Майор послушал-послушал, буркнул:

– Ладно, до свадьбы заживет, – и, обращаясь к особисту: – Эй, старшой, где ты там? Дальше поедем или назад повернем? Как там у тебя в твоей инструкции?

Послышались чертыханья, стук прикладов о камень, сдавленный смешок: офицеры вставали на ноги, отряхивались, подходили к машине.

– Какого-то придурка посадили за пулемет, – недовольно ворчал капитан-связист. – Я бы на его месте подпустил шагов на двадцать-тридцать. От нас бы одно мокрое место осталось…

– Вы, капитан, кажется, недовольны, что сами не отправились налаживать связь с тем светом? Так, может, подъедем поближе? Надеюсь, он учтет ваш совет.

– Подъедем, подъедем. Мне-то ничего не будет: я заговоренный. У меня в Восточной Пруссии случай был…

– Ладно, хватит! – оборвал капитана особист. – Давайте, майор, за угол. И допросите своего немца. Это он, гад, в засаду нас привел. Специально. Я это нутром чую.

– Не выдумывай, старшой! – озлился майор. – Немец сидел рядом со мной, и первая же пуля могла быть его. За-са-ада! Тьфу! Со страху тебе засада померещилась. К тому же, это не мой фриц, а твой. Сразу видно: из стукачей.

– Это верно, – подтвердил молчавший до сих пор старший лейтенант-сапер.

– Так что, едем или не едем?

– Где тут объезд?

– Спросите немца, – попытался снова взять инициативу в свои руки особист.

– Какой к черту объезд? Этот пулеметчик второй сон уже видит. Дрейфите, так и скажите, – насмешничал майор.

– Дуриком умереть никому не хочется, – примиряюще проворчал особист.

И майор включил свет.

Лейтенант Репняков увидел слева и справа от машины людей, слегка пригнувшихся, с оружием в руках, готовых на что угодно. И сам он зачем-то выставил вперед свой автомат, хотя знал, что диск пуст.

Никто не стрелял. Все медленно разогнулись, кто-то нервно засмеялся.

– Похоже, что и вправду спать пошел.

– Или послушался совета капитана.

– А может, мы его того? Лейтенант, небось, из него решето сделал.

– А может, это не он, а она.

– Ну, ей лишняя дырка не повредит.

– Ха-ха! Хи-хи!

– Поехали, выясним.

Офицеры полезли в машину, под их ногами задребезжали стреляные гильзы.

– Намусорил ты тут, лейтенант, – пошутил связист. – Достанется тебе от коменданта.

Прихрамывая подошел немец.

Майор открыл ему дверцу.

– Nemen sie platz, bitte, mein Herr, – пригласил он его с издевкой.

– Danke schon! Danke schon! – засуетился немец.

Хлопнула дверца, машина рванула с места, бросаясь навстречу жуткой и манящей неизвестности. Возле кирпичного дома, до которого и было-то всего метров двести, с высокой крышей, каких здесь десятки и сотни, резко затормозили. В свете фар были видны свежие следы от пуль на стене и ставнях первого этажа, битые стекла второго, мансарды.

– Ну, кто пойдет? – спросил майор, достал папиросы, вытащил одну, предложил немцу, потом остальным. Закурили, разглядывая дом.

– Никто не пойдет, – произнес особист. – У нас задание. А это – потом.

Майор круто повернул баранку влево, офицеры навалились друг на друга.

Минуты через две-три машина остановилась. Потухли фары. Немец что-то негромко говорил майору.

– Чего он? – спросил особист.

– Боится дальше ехать. Говорит: увидит кто-нибудь, тогда ему капут.

– А как же мы найдем?

– Здесь рядом.

– Он, гад, опять под пули нас подведет! – зло бросил особист. – Пусть сидит – и ни с места! А то я ему первому…

Майор что-то сказал немцу и тихонько тронул машину, не включая свет. Лейтенант Репняков догадался, что и танкист не очень-то доверяет Фрицу Эберману.

Свернули за угол и снова остановились.

– Все, приехали.

– Который?

– Справа. Где окна светятся.

Действительно, это был единственный дом, в котором горел свет за незакрытыми ставнями. В этом чувствовался не то вызов всему миру, не то пренебрежение опасностью. Свет из окон был неяркий и ровный, зашторенный. Лейтенанту Репнякову почему-то казалось, что люди в этом доме обязательно должны двигаться, собираясь куда-то или готовясь к чему-то, и тогда бы их движение нарушало мертвенную неподвижность светящихся четырехугольников. Впрочем, до дома было метров сто, и разглядеть подробности было нельзя. Да и деревья мешали.

– Похоже, нас не ждут.

– Черт его знает. Может, там уже пусто.

– Майор… и вы, лейтенант, остаетесь возле машины. В случае чего – прикроете, – скомандовал особист. – Остальные – за мной. Действовать решительно. Пошли.

Трое офицеров тихонько выбрались из машины, двинулись гуськом, держа оружие на изготовку. Они шли вдоль металлической ограды, пригнувшись так, чтобы их не было видно за изгородью подстриженного кустарника, но лейтенант Репняков, наблюдая за ними со стороны, отметил, что головы их все равно торчат над кустарником, и если кто-то следит за входом, то их уже давно должны были заметить. Да и стрельба, которая наверняка была слышна во всей округе, не могла не вызвать опасения у тех, к кому они ехали. Следовательно… следовательно, ровный и неподвижный свет в окнах говорит о том, что в доме никого нет.