Текст книги "Все они почему-то умирали"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Виктор Пронин
Все они почему-то умирали

Пафнутьев и Халандовский сидели в полутемной комнате на низком диванчике, перед ними стоял журнальный столик, а напротив, в нескольких метрах, светился большой экран японского телевизора. Освещенные разноцветными, мелькающими бликами лица друзей становились то ядовито-зелеными, то неприлично-красными, то мертвенно-синими. Выражение у обоих было одинаковое – оцепенелое.

На экране мелькали кадры фильма – тощий маньяк с остановившимся взглядом подстерегал женщин, когда те сладко спали в своих постельках, когда наслаждались сильными струями душа, когда они, невероятно красивые, плескались в голубых бассейнах. А он их резал, вспарывал животы, отделял головы. Женщины орали в предсмертном ужасе, кровь хлестала из вен, конечности плавали в стороне от туловища, а маньяк продолжал свое черное дело, несмотря на то, что кольцо мужественных полицейских сжималось вокруг него с железной неотвратимостью.

Да, и взрывы.

Роскошные, высокохудожественные взрывы с огнем, клубами дыма, взлетающими в воздух машинами, людьми и даже домами. А герой, явно неравнодушный к одной из обреченных красавиц, неотступно шел за маньяком, пренебрегая здравым смыслом, собственной жизнью, законами жанра.

– Знаешь, чем кончится? – спросил Халандовский.

– Ну?

– Они сольются в экстазе.

– Кто? – уточнил Пафнутьев.

– Полуобгорелый полицейский и недорезанная красотка. Они просто созданы для поцелуя под занавес.

– Но перед тем, как слиться, хотя бы примут душ?

– Ни фига, – Халандовский покачал в полумраке большой кудлатой головой. – В том-то, Паша, и весь смысл. Они сольются в экстазе именно в таком виде – он дымится, в отдельных местах еще и догорает, а она – вся в кровище маньяка, которого полицейский зарезал минуту назад его же преступным ножом. Это означает, что настоящая любовь преодолевает все на свете.

– Недавно на улице видел, как изодранный в клочья кобель трахал полуживую суку, – проговорил Пафнутьев. – Хотя скорее делал вид, что трахает.

– Это, Паша, то же самое. Но миллионы прекраснодушных зрителей по обе стороны Атлантического океана невольно смахнут растроганную слезу и проникнутся высокими, чистыми чувствами. Подобные фильмы – самое яркое, волнующее, незабываемое, что происходит в их сытой, сонной жизни.

Все получилось точно так, как предсказывал многомудрый Халандовский, – полицейский зарезал маньяка, кровь хлынула на полуживую красавицу, избавитель освободил ее от пут и тут же приник к ней страстно и cамозабвенно. А красавица, ощутив прилив животворных сил, естественно, прильнула к нему, не забыв оголить самые соблазнительные места. Из их измученных глаз катились слезы счастья и любви.

– Переключи программу, – сказал Пафнутьев.

Но избавления от страшных картин друзья не получили – передавали военные сводки из Югославии, – американцы, немцы, англичане дружно и весело разбомбили пассажирский поезд вместе с мостом, по которому он шел. Потом показали высокоточное попадание томагавка в рейсовый автобус, потом пошли потрясающе красивые кадры – доблестные американские летчики трижды заходили на колонну беженцев. Дорога, усеянная сочащимися кровью кусками человеческих тел, казалось, вела в предыдущий фильм.

– А что им, собственно, надо от этих сербов?

– Затронуты национальные интересы Соединенных Штатов! – веско ответил Халандовский и опять переключил программу – шла передача о выдающемся певце столетия Фрэнке Синатре. Показали младенческие его годы, триумфальную жизнь, смерть, от которой содрогнулось все прогрессивное человечество. – Я переключу?

– Конечно.

На этот раз на экране возникла толстая, изуродованная жизнью тетка с накрашенным ртом, которая на ломаном сербском языке убеждала югославов в том, что бомбежки производятся для их же блага, что та свобода, которой они были лишены до сих пор, теперь воссияет над их мертвыми головами во всем своем слепящем великолепии.

– Так, – проговорил Пафнутьев чуть слышно. – Дальше.

Дергающаяся певичка показывала всем желающим части своего тела, наиболее, по ее мнению, удавшиеся природе.

– А знаешь, эта Мадонна менее бесстыдна, нежели та баба, которая была до нее, – задумчиво проговорил Халандовский, снова переключая программу. Экран заполнили потные тела, орущие, искаженные оптикой рожи, скрежет мощных звуковых установок, блики лазерных лучей.

– Что с ними? – спросил Пафнутьев невинным, совершенно дурацким тоном.

– Музыкальные ансамбли. Победители национальных конкурсов. Пятая программа. Так называемая культурная.

– Крути дальше.

– Филадельфия опять проигрывает! – заорал не своим голосом спортивный комментатор. – Бостон на подъеме! Бостон впереди! Бостон неудержим в этой атаке! Это победа! Идут последние секунды матча! Какая победа!

– Аркаша, это действительно победа?

– Это оккупация, – невозмутимо ответил Халандовский, выключая телевизор. – Недавно, Паша, мне довелось видеть подшивку газет, которые выпускали немцы во время войны на занятых наших территориях.

– И что?

– То же самое, что ты сейчас видел. Правда, те газеты были пожелтевшими, выгоревшими от времени, а здесь краски вон какие яркие да сочные... Но суть та же. Должен, однако, сказать. – Халандовский поднялся, включил свет в комнате, положил на телевизор пульт. – Должен сказать, Паша, что те фашистские газеты были порядочнее, честнее. Да, они были оккупационными, но этого и не скрывали. А эти... – Халандовский склонил голову набок, как это он делал в минуты глубокой задумчивости.

– Я знаю одного типа, который без конца повторяет – друг Билл, друг Коль, друг Жак...

– Душить легче всего в объятиях, Паша, – заметил Халандовский, выходя из глубокой своей озадаченности. – Старый закон.

– Как жить, Аркаша?

– Делай свое дело. Не торопясь, каждый день, без стремления немедленно все исполнить и тем самым оказать уважение государственному департаменту, международному банку, очередному пройдохе, который указывает тебе с экрана, где лучше жить... Мы-то с тобой это прекрасно знаем.

– Да? – удивился Пафнутьев. – Где же?

– Вот здесь, – и Халандовский ткнул толстым своим, мохнатым указательным пальцем в пол. – Здесь! – повторил он. – С кем лучше общаться? Со мной! – и его указательный палец с той же непоколебимой уверенностью ткнулся в грудь, куда более мохнатую, нежели палец.

– С чего начинать, Аркаша?

– Начало уже было. И середина позади. С ярмарки едем. А с ярмарки люди едут куда веселее – товар продан, денег полная сума, лошади бегут налегке, впереди родные избы! Так не открыть ли нам, мужики, припасенную бутылочку? Не выпить ли нам за удачную торговлю?

– Это вопрос или предложение? – спросил Пафнутьев, все еще подавленный увиденным на экране.

– Ха! – воскликнул Халандовский и громко хлопнул в ладоши. Хлопок получился неожиданно громким и вызывающим. Он сразу как бы подавил все поганые звуки, которые только что исторгали высококачественные японские динамики. Те звуки не просто замолкли, они исчезли, их вымело, как какие-то зловонные испарения, и комната сразу наполнилась чем-то радостным, безудержным, требующим немедленного воплощения. – Ха! – снова хлопнул Халандовский в ладоши, и его победа над силами зла стала окончательной.

Громадный, в мохнатом красном халате, он пронесся через комнату легко и невесомо, как победное знамя, а когда снова возник перед Пафнутьевым, в руках его была белая льняная скатерть. Взмахнув ею над головой, всколыхнув воздух до самых дальних и темных углов, он, как фокусник, как маг и чародей, четко и безупречно опустил скатерть на журнальный столик, сразу сделав его праздничным и нарядным.

– Как это понимать, Аркаша? – спросил Пафнутьев и почувствовал, как в душе его что-то сладостно заныло, напряглось ожиданием, боязнью разочароваться в происходящем.

– Как понимать? Жизнь продолжается!

– Господи, неужели это возможно, – проговорил Пафнутьев слабым голосом. Легкое, невнятное предчувствие праздника превратилось в твердую уверенность. Эти слова свои он проговорил без вопроса, он вымолвил их, уже как бы смиряясь с неизбежным.

– Втяни воздух! – продолжал орать Халандовский. – Втяни ноздрями воздух! Неужели ты можешь ощущать только запах хлорки из своих тюремных коридоров? Запах переполненных камер и следственных изоляторов? Паша! Нюхай воздух! Ноздрями нюхай!

Пафнутьев послушно прикрыл глаза, вдохнул воздух и явственно, осязаемо ощутил запах печеного мяса. Он узнал бы этот запах из тысяч других – это был запах жизни. Когда он открыл свои глаза, то увидел на белой скатерти две хрустальные бочкообразные рюмки, тарелку, разрисованную красными, обжигающими взгляд петухами. По другую сторону стола стояла такая же тарелка, а по обе стороны от них лежали ножи и вилки с тяжелыми металлическими ручками.

– О боже! – простонал Пафнутьев. – Неужели это возможно?

Халандовский не ответил.

Все тем же развевающимся победным стягом он рванулся на кухню и через несколько секунд, как показалось потрясенному сознанию Пафнутьева – через две-три секунды, поставил на стол бутылку «Смирновской» водки. Но о том, какая это водка, Пафнутьев наметанным взглядом узнал только по форме бутылки, а сама бутылка, этикетка и нашлепка на задней ее части – все было покрыто мохнатым инеем. Убедившись, что гость все увидел, все оценил и осознал, Халандовский бесстрашно обхватил бутылку ладонью, одним движением руки с хрустом свинтил пробку и наполнил обе рюмки тяжелой, прозрачной жидкостью, от которой хрусталь тут же покрылся тонким, уже не мохнатым, нет, изысканно матовым инеем.

– Будем живы! – воскликнул Халандовский, поднимая свою рюмку.

– А это... Закусить бы!

– Всему свое время, Паша! Вперед!

И столько было в халандовском голосе твердости, уверенности в правильности каждого своего слова, шага, жеста, что Пафнутьев беспрекословно подчинился и выпил обжигающе-холодный напиток. И понял: закусывать такую водку – грех и кощунство.

– А теперь скажи мне, Паша... Они нас победят? – Халандовский ткнул пальцем в сторону серого экрана телевизора.

– Никогда!

– С высоты двадцати километров бросать бомбы на головы беззащитных людей... Это они могут. Немцы тоже кое-что могли. Даже газеты выпускали. И что? Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!

Халандовский снова унесся на кухню и опять, как показалось Пафнутьеву, вернулся через несколько секунд. В руках он держал плоское керамическое блюдо с громадным куском мяса, от которого исходил такой дух, такой сумасшедший запах, что, вдохнув его, оставалось только откинуться на спинку дивана и в изнеможении закрыть глаза.

Что Пафнутьев и сделал.

Причем совершенно искренне, даже сам того не заметив.

– Да, Паша, да! – воскликнул Халандовский, водружая блюдо посредине стола и присаживаясь на диванчик. В одной руке его как бы сам по себе оказался длинный острый нож, а во второй – вилка с двумя чуть изогнутыми зубьями. Когда Халандовский с необыкновенно воодушевленным выражением лица воткнул вилку в мясо, когда он погрузил в него нож, до Пафнутьева наконец дошло, что от блюда исходит не только запах, переворачивающий все его представления о жизни, но и жар, и жар! Да, мясо было вынуто из духовки только что – действительно несколько секунд назад.

– Неужели это возможно, – проговорил Пафнутьев слабым голосом. – Неужели так бывает в жизни...

– А теперь скажи, Паша... Нас победят?

– Нас?! – возмутился Пафнутьев вопросу. – Да никогда! Никто! Ни за что! Никакими атомными, водородными, вакуумными, графитовыми и прочими бомбами, хотя они наверняка уже на нас наведены... Никогда.

– Полностью с тобой согласен. – Халандовский бестрепетной рукой снова наполнил рюмки лучшей в мире черноголовской водкой и отрезал от куска два щедрых ломтя – сочных, горячих, издающих запах всех трав, всех кореньев мира.

– А мясо, между прочим, у тебя негуманное, – сказал Пафнутьев, опрокинув в себя рюмку и съев в мгновение ока свою долю.

– Это почему же? – Халандовский даже не обиделся, он лишь изумился такому неожиданному наглому заявлению.

– Пьешь, не пьешь – один результат.

– Это да! – охотно согласился Халандовский и опять взялся за нож и двузубую вилку. – Ты правильно заметил, – он отрезал два куска мяса, каждый размером со свою ладонь, безразмерную, между прочим, ладонь. – Могу поделиться кулинарными тайнами.

– Делись.

– Мясо нужно брать на базаре. Не скупясь. Оно должно быть парное и весом не менее трех килограммов.

– Отпадает, – сказал Пафнутьев, по-звериному урча над тарелкой. – Три килограмма на базаре – это моя недельная зарплата.

– Ну и что? – удивился Халандовский. – Тебе не надо каждый день бегать на базар. Достаточно, если пригласишь меня раз в три месяца.

– Это можно.

– Продолжаю... Ты берешь мясо, натираешь его всеми приправами, какие только есть в доме. Потом посыпаешь его всем, что подвернется под руку. Берешь тонкий, длинный, острый нож. Этим ножом, тонким и длинным, пронзаешь мясо в разных направлениях до середины куска и запихиваешь в надрезы сушеный кориандр, мускатный орех, черный перец.

– Остановись, – сказал Пафнутьев, обессиленно откидываясь на диванчик. – У меня началось повышенное, неуправляемое слюноотделение. Есть опасность захлебнуться.

– Намек понял, – сказал Халандовский и наполнил рюмки. – Но главная тайна, Паша, тебе еще неведома. Она заключается в том, чтобы определить момент, когда необходимо вынуть мясо из духовки. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Вынешь раньше – оно, простите, сыроватое. Вынешь позже – сухое. Это мясо ты можешь назвать сухим?

– Ты вынул его вовремя, Аркаша. Но как узнать, что заветная минута наступила?

– Только опыт, Паша, только опыт. Годы неустанных усилий, и ты сможешь определять этот краткий миг по форме облака за окном, по лаю соседской собаки, по тому неистовству, которое охватывает твоего кота, ошалевшего от колдовских испарений. Ну и, конечно, угадать эту, как ты говоришь, заветную минуту можно по запаху, цвету, вкусу того мяса, которое томится у тебя в духовке! По трепету собственных ноздрей!

Халандовский чокнулся с Пафнутьевым и, не произнеся ни единого слова, выпил. Да так и остался сидеть на диване, даже забыв поставить стопку на стол.

– Мысли посетили? – поинтересовался Пафнутьев.

– Может быть, может быть, – несмотря на совершенно потрясающую водку, невообразимо прекрасную закуску, Халандовский оставался печален и отрешен. Скорее из вежливости, нежели от радости, он вскрикивал время от времени, произносил нечто поддразнивающее, но от Пафнутьева не укрылось истинное его настроение.

– Слушаю тебя, Аркаша, – сказал он.

– Слушаешь? – Халандовский был не в силах сразу покинуть те мысленные пещеры, провалы, чащобы, в которых он только что блуждал. – Помнишь, Паша, совсем недавние времена, когда лучшие люди страны, к которым я отношу и нас с тобой, собирались вечерами на пятиметровых кухнях и за паршивой водкой без устали трепались, искали какую-то там истину, возмущались и клеймили, воздевали, как красиво воздевали руки к небу!

– Помню, – обронил Пафнутьев.

– А сейчас мы сидим в большой комнате, пьем неплохую водку, закусываем не самым худшим образом... А говорить не о чем. Не о чем, Паша, говорить.

– Ну, почему же, – попробовал возразить Пафнутьев, но Халандовский широким и гневным взмахом руки, красным махровым рукавом халата заставил его замолчать.

– Нам все ясно, Паша. Страшно, когда все ясно и говорить не о чем. Эти хмыри, – он кивнул в сторону серого экрана телевизора, – нас убеждают, что мы жили плохо, унизительно, за нами следили, подслушивали, затыкали рты, таскали по разным подлым конторам, вынуждали молчать и врать... Это было?

– Не было.

– Всю жизнь я говорил то, что думал, поступал как хотел, общался с теми людьми, которые мне нравились, пил с теми, которых любил. Надеюсь, ты вел себя так же?

– Конечно.

– Я был не слишком угодливым, я был чреватым и достаточно неожиданным гражданином, но никто, никогда не бросил мне ни слова упрека. Не говоря уже о более серьезном осуждении. Разве что женщины, – Халандовский неопределенно повертел в воздухе растопыренной ладонью, – но и с ними я всегда находил общий язык, и за моей спиной не осталось ни одной зареванной, несчастной, озлобленной, голодной женщины. Ни одной. С любой из них я могу встретиться хоть сегодня, и у нас будет не самый плохой вечерок.

– Может быть, так и поступить? – неловко пошутил Пафнутьев.

– Помолчи, Паша. Весь ужас сегодняшнего дня в том, что нам все ясно. Мы проданы, ограблены и изнасилованы в самой извращенной форме, как ты пишешь в своих протоколах. Этот спившийся придурок приватизировал страну и ведет себя куда беспардоннее, чем я в подсобке своего гастронома. Паша, может быть, ты мне не поверишь, но признаюсь – у меня на уме не только деньги, водка и бабы. У меня на уме еще кое-что, – Халандовский протянул руку к почти опустевшей бутылке, разлил водку в рюмки, которые тем не менее неожиданно оказались почти полными. – За победу! – сказал он. – Пусть в душе живет чувство победы.

– А его нет?

– И давно.

– И никаких просветов?

– Никаких, Паша. По всем программам, – Халандовский печально махнул рукой в сторону телевизора, – меня убеждают, что все пропало, надеяться не на что, что каждый день по всей стране гремят взрывы, рушатся мосты, падают самолеты, не платят зарплату, люди толпами уезжают в какие-то счастливые страны... Представляешь, у бабки в деревне газовый баллон взорвался – целый день по шести программам сообщали мне об этом кошмарном случае: не было в этот день других катастроф. Целый день по всем программам! Жертв нет, пожар не возник, никто не пострадал, куры остались целы, козел даже не обгорел... Но баллон взорвался! Они делают все, чтобы мне не было жалко свою страну, когда ее окончательно завоюют.

– А ты?

– Готов взять в руки автомат.

– И куда с ним?

– Знаешь, Паша, не тебе говорить... Пули обладают странной способностью находить нужного человека. Я могу пить водку, жарить мясо, кричать громким голосом, созывать гостей к столу... Могу. Но... Когда в тылу все в порядке. А сейчас у меня нет тыла. Пустота. Опасная такая, холодящая пустота, наполненная воплями из этого вот ящика. – Халандовский, не глядя, ткнул большим пальцем за спину.

– Ты, наверное, красно-коричневый? – спросил Пафнутьев.

– Шутишь, да, Паша?

– Если тема не допускает шуток, значит, это несерьезная тема.

– Да-а-а? – уважительно протянул Халандовский и склонил голову набок, пытаясь понять услышанное. – Ты, наверное, выпить хочешь? Я правильно тебя понял? – в голосе Халандовского появилась надежда.

– И это тоже. Подожди! – Пафнутьев остановил метнувшегося к холодильнику Халандовского. – Я все-таки отвечу... Знаешь, пустота за спиной... Она еще наполнится людьми, светом, голосами, музыкой... Наполнится. А я... я буду делать свое дело. И ничто меня не остановит.

– И никто не купит?

– Пусть только попробуют! – с дурашливой угрозой проговорил Пафнутьев.

– И никто не купит? – с тем же выражением, но тише повторил Халандовский. – Ни за какие деньги?

Пафнутьев пошарил взглядом по столу, убедился, что бутылка пуста, его рюмка тоже пуста, и лишь после этого посмотрел в глаза Халандовскому.

– Не знаю, Аркаша, не знаю. Нетрудно ответить, что да, дескать, никогда, никто, ни за какие деньги! Но я знаю, что такие слова... Никогда, навсегда, по гроб жизни... Немногого стоят. Серьезные люди их не произносят. Девочка и мальчик могут клясться друг другу в сиреневых кустах... Но мы-то с тобой знаем, чем кончаются такие клятвы.

– Чем, Паша?

– Младенцами в мусорных ящиках. Каждый день в мусорных ящиках находят живых, полуживых, задушенных, забитых младенцев.

– И больше ни к чему юношеские клятвы не приводят? – изумленно спросил Халандовский.

– Может быть, случается что-то и менее печальное, но это уже не по моей части. Это по другому ведомству.

– Паша, у тебя в жизни два выхода.

– Ну?

– Или напиться, или поменять работу.

– Я выбираю первое.

– Понял, – Халандовский опять рванулся было к холодильнику, но на этот раз его остановил телефонный звонок. – Да! – раздраженно закричал он в трубку. – Вас слушают! О! – воскликнул он через секунду голосом, полным раскаяния. – Виноват! Нет мне прощения. Исправляюсь немедленно! Вика! – Халандовский протянул трубку Пафнутьеву.

– Надо же, – удивился тот и еще некоторое время медлил, пытаясь понять, что заставило жену звонить в столь неурочный час. – Пафнутьев на проводе, – наконец сказал он, сразу осев, ссутулившись и как бы смирившись с неизбежным.

– Паша, ты как? В порядке?

– Как всегда!

– Понятно, – сказала Вика, но как-то не так сказала, не тем тоном, который Пафнутьев мог принять спокойно и равнодушно. Прозвучала в голосе Вики нотка безутешности и горького, смиренного понимания.

– Что тебе понятно, дорогая?

– Звонил Шаланда.

– И что?

– Тебя ищет.

– Зачем?

– Он будет у себя еще минут пятнадцать. И просил... Если сможешь, позвони ему, – и опять в слове «сможешь» прозвучала та самая нотка безутешности.

– Смогу.

– Он звонит уже не первый раз... Я скажу, чтобы он ждал твоего звонка, да?

– Он у меня дождется! – дурашливо прошипел в трубку Пафнутьев.

– Паша... Ты не слишком задержишься?

– Теперь-то уже наверняка слишком. Шаланда зря звонить не станет...

– Мой ужин, конечно, несравним с халандовским, но и он тебя ждет.

– Дождется, – повторил Пафнутьев.

– Спокойной ночи, Паша.

– Вот за это спасибо, – Пафнутьев с силой потер лицо ладонями, беспомощно посмотрел на Халандовского.

– Еще рюмку? – спросил тот.

– Я, конечно, дико извиняюсь...

– Понял. Тебе нужен кусок мяса в дорогу.

– Зачем?

– Кто знает, когда ты в своей жизни, полной риска и смертельной опасности, снова соберешься перекусить, – и Халандовский, подхватив на кошмарную свою вилку оставшееся мясо, понес его на кухню.

А Пафнутьев тем временем набрал номер Шаланды.

– Куда ехать? – спросил Пафнутьев вместо приветствия, едва Шаланда успел поднять трубку, едва успел произнести свое сипловатое: «Слушаю!».

Шаланда помолчал некоторое время. Он узнал голос Пафнутьева, тем более что ждал его звонка, но вот так сразу ответить на вопрос... А нет ли в нем скрытой насмешки, не таится ли здесь злая шутка или желание обидеть его, поставить на место? Своим вопросом Пафнутьев лишил Шаланду возможности сделать замечание, поворчать – после вопроса Пафнутьева все его назидательные слова теряли смысл.

– За город.

– Убили?

– Убили, – помолчав, ответил Шаланда, решив, видимо, что подробно говорить о таких вещах по телефону не следует.

– Большой человек?

– Да.

– Совсем-совсем большой?

– Паша... – Шаланда был задет легкомысленным тоном Пафнутьева. – Скажи мне, пожалуйста... Не скрывая, не тая... Куда за тобой заехать?

– Другими словами, человек настолько большой, что даже я там понадобился?

– Да.

– И даже ты? – продолжал удивляться Пафнутьев.

– Да, – на этот раз Шаланда все-таки уловил насмешку и обиделся.

– Знаешь, где живет мой лучший друг и твой восторженный поклонник Аркаша Халандовский?

Не отвечая, Шаланда положил трубку.

– Чей я восторженный поклонник? – спросил Халандовский, появляясь в дверях с объемистым свертком, обернутым промасленной бумагой.

– Шаландовский, – рассмеялся, наконец, Пафнутьев.

– А, да... Это за мной водится. Заглянул бы когда-нибудь со своим Шаландой, а? Говорят, забавный такой человечек... Заглянешь?

– С одним условием.

– Ну?

– Сможешь повторить такое же мясо?

– Я сделаю его лучше, Паша! – вскричал Халандовский в полном восторге от предстоящей встречи.

– Лучше не бывает, – Пафнутьев встал и направился в прихожую.

– Паша! – на глаза Халандовского, кажется, навернулись слезы благодарности. – Неужели не шутишь?

– Есть вещи, которыми не шутят, – сурово ответил Пафнутьев.

Был поздний вечер, почти ночь, дорога оказалась свободна, весенний воздух хорошо охлаждал мотор, и машина мчалась на предельной скорости. Микроавтобус был заполнен полностью. Впереди, рядом с водителем, мясисто и непоколебимо, с чувством правоты во всем, что его касалось хоть в малой степени, сидел Шаланда. Разговаривал, не оборачиваясь, и была в его спине, в загривке, в развороте плеч какая-то скрытая обида, будто все остальные вынуждали его поступить хуже, чем он хотел, заставляли в чем-то отступиться от самого себя.

А дальше, за шаландовской спиной, расположились остальные. Нервно вздрагивая во сне, Худолей спал, прислонившись головой к холодному стеклу. На коленях у него стояла сумка со всем имуществом, которое положено иметь эксперту при выезде на место происшествия. Пафнутьев молча смотрел на ночную дорогу, на огни встречных машин, и до сих пор стоял у него перед глазами накрытый стол Халандовского, который пришлось оставить так спешно и некстати. Молча и даже как бы невидимо сидел Андрей, а за ним – два оперативника.

– Шаланда! – неожиданно громко произнес Пафнутьев, когда город остался позади и в свете фар замелькали низкие домики с темными, еще не ожившими садами.

Шаланда вздрогнул от неожиданности, недовольно подвигал плечами, но не откликнулся.

– Куда едем? – продолжал Пафнутьев. – Пожар? Наводнение? Землетрясение?

– Убийство.

– Да-а-а? – по-дурацки удивился Пафнутьев. – Кого же на этот раз?

– Объячев. Константин Александрович Объячев.

– Тот крутой, что ли?

– Он самый.

– Не может быть, – разочарованно произнес Пафнутьев, глядя в окно.

– Чего не может быть? – развернулся Шаланда, чтобы пронзить Пафнутьева гневным своим взглядом, но, не увидев ничего в темноте, снова обернулся к лобовому стеклу. – Чего не может? – повторил он уже спокойнее.

– Такого человека убить нельзя.

– Почему?

– Потому что он сам убьет кого угодно.

– И на старуху бывает проруха.

– На старуху – бывает, – рассудительно проговорил Пафнутьев. – Со старухами вообще случается черт знает что. Недавно на кладбище одну изнасиловали. Восемьдесят шесть лет. Такая вот проруха... Ум меркнет.

– Я знаю, отчего меркнет твой ум, Паша, – сказал Шаланда со скрытой усмешечкой, с той самой усмешечкой, которую Пафнутьев ненавидел больше всего в жизни, которая вводила его в бешенство за доли секунды.

– Отчего же он меркнет?

– Ладно-ладно, – миролюбиво проговорил Шаланда, мгновенно почувствовав по пафнутьевскому голосу, что над его головой начали сгущаться тучи.

– Смотри... А то я готов поговорить и на эту тему.

– Замнем, Паша. Виноват. Прости великодушно.

– Так что с Объячевым? – сжалился Пафнутьев.

– Дыра в голове.

– Большая?

– Смотря с какой стороны. Входное отверстие поменьше, выходное – побольше. Как обычно и бывает в таких случаях. Но самое интересное – в своей кроватке помер мужик.

– Это как? – не понял Пафнутьев.

– Заснул и не проснулся.

– Почему?

– Во время сна в голове дыра образовалась, – усмехнулся Шаланда. – Так бывает.

– Сонного, что ли, застрелили?

– Вот и до тебя, Паша, дошло.

Пафнутьев не ответил.

Подобные выпады его не задевали.

Он обижался, когда намекали на то, что не совсем трезв, что многовато выпил, хотя и меньше, чем вчера. Задевало, когда знал – удар точный, сознательный и обдуманный. Злой удар. Болезненный. Собственно, даже не так – его бесило не само оскорбление, а желание оскорбить. Слова, какими бы едкими они ни были, его не трогали.

– Объячеву ясновидящая нагадала недавно, – проговорил Андрей. – Он иногда к ясновидящей наведывался.

– И что? – заинтересовался Пафнутьев.

– Вот она и успокоила Объячева... Дескать, нечего тебе, любезный, волноваться, переживать и чего-то там опасаться. В своей кроватке помрешь. Он понял это так, что суждено ему дожить до глубокой старости.

– Откуда тебе все это известно?

– Весь город знает. Объячев сам по телевизору рассказал. Этак посмеиваясь. Дескать, теперь ему бояться нечего, теперь он вроде бы заговоренный.

– Значит, не все сказала ясновидящая.

– Или ее не так поняли, – добавил Шаланда.

– Найти бы ее, – предположил Андрей.

– Найдем, – Пафнутьев некоторое время молча смотрел в черное лобовое стекло. – Узнаем, на кого работает.

– Ты думаешь, что она... – не решившись продолжать дальше, Шаланда снова развернулся к Пафнутьеву.

– Без сомнения, – уверенно проговорил тот. – Наверняка.

– Смотри, как все у них схвачено! – ужаснулся Шаланда, и только дружный смех за спиной заставил его спохватиться. – Если предсказание действительно было, эту бабу надо найти, слышишь, Олег!

– Слышу, – отозвался оперативник.

– Завтра.

– Не сегодня же, – в этих словах явно прозвучала дерзость, и Шаланда, снова развернувшись, некоторое время невидяще смотрел в темноту. – Можно и сегодня, – пробормотал он уже про себя.

– Готов, – продолжал куражиться оперативник, видимо недавно работавший с Шаландой и плохо еще знающий своего начальника.

– Да? – легко отозвался Шаланда, не оборачиваясь. – Принимается. Володя, останови машину, – он положил руку на колено водителю.

Автобус вильнул к обочине.

– Вылезай, – сказал Шаланда, не оборачиваясь.

– Я, что ли? – осевшим голосом спросил Олег.

– Ну не я же!

– И куда?

– Завтра к девяти, к началу рабочего дня, эта предсказательница, гадалка, колдунья, сообщница убийц... Называй ее, как хочешь, но она должна быть возле моего кабинета. И ты вместе с ней.

– Так ведь это... Вроде того что...

– Вылезай.

– С чего начинать-то?

– С телестудии, – подсказал Пафнутьев.

Парень неловко протиснулся к проходу, нарочито замедленно, спотыкаясь и цепляясь за ручки, все еще не веря, что безобидный перебрех с начальством может кончиться так необратимо. Уже спрыгнув на обочину, он все еще не закрывал за собой дверь, ожидая предложения вернуться.

– Поехали, – решительно сказал Шаланда, и машина рванула с места. Дверцу кто-то изловчился захлопнуть уже на ходу. – Ну что, – обернулся Шаланда к Пафнутьеву. – Осуждаешь?

– Нисколько.

– Он ведь переступил черту? – Шаланда, видимо, и сам не ожидал от себя столь решительных действий.

– Два раза.

– Ты бы его высадил?

– Нет. Я бы напомнил ему об этом попозже.

– Это потому, Паша, что ты очень злопамятный, – сделал неожиданный вывод Шаланда и надолго замолчал.

Где-то после двадцатого километра плотная стена соснового леса, подступавшая к самой обочине, неожиданно раздвинулась, образовав большую, просторную поляну, уставленную причудливыми коттеджами. Одни уже светились многочисленными окнами, другие были недостроены, стены третьих едва поднимались над фундаментами. Кучи глины, траншеи, груды бетонных блоков, замершие на ночь краны, бульдозеры, самосвалы – все это, освещенное луной, редкими лампочками, строительными прожекторами, представляло собой картину почти фантастическую.

Подмерзшая к ночи дорога позволяла без помех добраться до самой середины поселка новых русских, которые так спешили, так торопились вложить рисковые свои деньги в нечто надежное и необратимое – в жилье. Двухэтажные особняки попадались редко, в основном возводили трех– и четырехэтажные, да еще с подвалами, которые тоже делали на двух уровнях, словно готовились к неизбежной атомной бомбардировке. А там, кто знает, может быть, не так уж они были далеки от истины. Атомной – ладно, но обычных бомбардировок последнее время все мы можем ждать со дня на день, со дня на день, ребята.