Текст книги "Зомби идет по городу"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ладно, Павел Николаевич, это ты уяснил, ты жив. Но при этом тебе необходимо постоянно помнить, что в покое тебя оставили, если и оставили, не навсегда, не окончательно.

И каков вывод?

А выводов может быть только два: или ты сегодня же ночью, прихватив пару носков, мыло и полотенце, бежишь первым попавшимся поездом в любом направлении, или объявляешь войну, начинаешь немедленно военные действия. И в первом, и во втором случае тебя ждет только одно – сокрушительное поражение. В этом ты не должен сомневаться ни минуты и тешить себя глупыми надеждами.

– Но какова будет схватка, – усмехнулся Пафнутьев с некоторой даже горделивостью. – Сколько будет искр, дыма и огня...

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Пафнутьев и, только увидев подергивание двери, вспомнил, что он сам ее запер совсем недавно. – Сейчас, – пробормотал смущенно. И открыл дверь, даже не уточнив, кто к нему ломится.

Оказалось, оперативник.

– Привет, Коля... Проходи. – Пафнутьев направился к столу, все еще сбитый с толку своей опасливостью.

– Запираешься, Павел Николаевич?

– С некоторых пор.

– И правильно делаешь. Я бы тоже на твоем месте запирался.

– Есть новости? – спросил Пафнутьев.

– Сбываются самые смелые твои предсказания, Павел Николаевич. Или самые кошмарные, не знаю даже, как выразиться... Нашли голову Ковеленова.

– Где?

– У нас во дворе... В двух шагах отсюда. Под скамейкой. Ее слегка листьями присыпало, а то бы еще утром увидели. Детишки мяч гоняли и увидели. Один полез под скамейку за мячом, а она того... Смотрит.

– Кто она?

– Голова.

– Так... А остальное?

– Пока нету... Найдется, куда оно денется, без головы-то... Похоже, они сознательно делают так, чтобы все нашлось, все обнаружилось, произвело впечатление... Ведь ту же голову нетрудно было в лесу зарыть, утопить, присыпать мусором на городской свалке... Нет, во двор прокуратуры. Это для тебя гостинец, Павел Николаевич, тебе лично послание...

– Знаю.

– А от кого, знаешь?

– Да.

– Похудел ты, Павел Николаевич.

– Похудеешь... Что наша дамочка?

– Странный это страховой агент, Павел Николаевич. – Оперативник расстегнул плащ, не снимая его, положил на приставной столик кепку. – У нее самый высокий процент угнанных машин. У кого одна машина угнана, у кого ни одной... А у этой – семь, – оперативник посмотрел на Пафнутьева, пытаясь понять, усвоил ли тот важность информации. У оперативника было худое лицо, искривленный в молодости нос, напоминающий о бурном дворовом прошлом, большие костистые руки и сутуловатость, из-за которой он всегда смотрел на людей словно бы исподлобья, испытующе.

– Дальше, – бросил Пафнутьев.

– Очень общительная женщина эта Цыбизова. Ну просто очень. Со всеми дружит, все обо всех знает, во всем разбирается... И до того добрая у нее душа, что всегда она готова задержаться в конторе, помочь оформить документы, а в случае, если кто заболеет, только она соглашается обойти чужих клиентов, собрать взносы...

– Понял. А тех, кому помогала... У них тоже угоны?

– Именно.

– Связи?

– Здесь тоже вязко, Павел Николаевич... Ты слышал о человеке по фамилии Байрамов?

– Кто-то мне о нем говорил... Так что он?

– Владелец заводов, контор, переходов...

– Каких переходов?

– Подземных. Купил десяток подземных переходов и уставил их киосками. И получилось, что в каждом таком переходе у него небольшой универмаг. Но подбирается и к центральному универмагу.

– Слышал, – вздохнул Пафнутьев.

– Мой человек устроился в доме напротив и видит всех, кто ходит к Цыбизовой. Он установил фотоаппарат на треногу и щелкает всех, кто входит в этот подъезд, кто выходит. Жильцов уже знает, а вот новичков снимает на пленку... Вот посмотри, – оперативник протянул пачку снимков.

Пафнутьев взял снимки, повернулся спиной к окну, чтобы они были лучше освещены, и принялся медленно их перебирать. Снимков было много, но не было твердой уверенности, что все эти люди направлялись именно к Цыбизовой.

– Хорошие снимки, – сказал Пафнутьев.

– Именно.

– Как сердце? Еще трепещет при виде страхового агента?

– Знаете, Павел Николаевич, привыкаю. Это всегда так – чем лучше узнаешь человека, тем меньше оснований его любить. Пока не знаешь человека, все качества ему додумываешь и, конечно, не скупишься, награждаешь его и тем, и этим... Что вы там увидели? – спросил оперативник, заметив, что Пафнутьев внимательно всматривается в очередной снимок. На фотографии был изображен молодой человек, в черной кожаной куртке, невысокий, широкоплечий, настороженно смотрящий куда-то в сторону. Пафнутьев сразу узнал его, он с некоторых пор узнал бы его в любой одежде.

Это был Амон.

– Тоже захаживал? – спросил он у оперативника.

– Два или три раза.

– Один приходил, один уходил?

– Да, он, похоже, не любит больших компаний. Думаете, был именно у Цыбизовой?

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– А то уж мы подумали, что он ходит к кому-то другому, хотели отсеять его...

– Ни в коем случае! Это самый важный ваш улов. Что «девятка»? Стоит под окнами?

– Стоит, но, кажется, никого это не интересует.

– Вот этот тип уже клюнул, – Пафнутьев постучал пальцами по физиономии Амона. – Он ради «девятки» заглядывал. Куда он дальше направился?

– Не знаю... Такой задачи не было...

– Пусть твой фотограф время от времени наводит свой объектив и на «девятку»... Клиент созрел. Вы ее подготовили как-нибудь?

– Тормоза отключили... Стоит им чуть с места сдвинуться, тут же в кусты упрутся, в забор, в дом... А ребята всегда наготове. Байрамов, – оперативник выдернул из пачки снимков один и положил на стол. На нем был изображен небрежно одетый, небрежно причесанный человек, с брюшком и широкой физиономией. Поза у Байрамова была несколько неуверенной, он отвел руку в сторону, не то ища поддержки, не то предлагая кому-то опереться на его руку...

– Пьяный? – спросил Пафнутьев.

– Это с ним случается.

– Ночку провел в этом доме?

– Именно.

– У Цыбизовой?

– Ну, – утвердительно произнес оперативник.

И еще один снимок заставил Пафнутьева удивленно вскинуть брови – он увидел Зомби. Неестественно распрямленная спина, палка, темные очки и напряженность во всей фигуре, какая бывает у слепых, передвигающихся по улице на ощупь. Зомби, правда, хорошо видел, глаза у него остались в целости, как и зубы, но после нескольких месяцев неподвижного пребывания на больничной койке, после десятка операций фигура его не приобрела еще достаточной гибкости, уравновешенности, уверенности при ходьбе.

– Надо же, и этот здесь, – пробормотал Пафнутьев. – Или тоже из этой компании?

– А, этот, – понимающе протянул оперативник. – Мы с вами, Павел Николаевич, уже о нем говорили... Помню я его, при мне как раз было. Он вначале прошелся вдоль дома, приглядываясь, словно набираясь решимости. Нелегко он вошел в подъезд, нельзя сказать, что на крыльях влетел... На подъезд смотрел, потом головой вертел, номер дома высматривал... Ну и так далее.

– И все-таки вошел?

– Да. И пробыл там довольно долго.

– Так... Вышел, а дальше?

– Опять вертел головой, пытался, видимо, как-то сориентироваться, но сообразил все правильно и зашагал в сторону центра.

Пафнутьев придвинул телефон, некоторое время угрюмо смотрел на него, потом медленно набрал номер.

– Овсов? Приветствую.

– А, Павел? – обрадовался хирург. – Жив?

– Это что, так уж удивительно?

– После всего, что я слышал о твоих похождениях... Это не просто удивительно, это потрясает. Я в восхищении от твоей изобретательности, сообразительности... Затопить два этажа...

– Прижмет – тоже начнешь соображать. А откуда ты-то знаешь, Овес?

– Слухи, Паша.

– И что же, весь город обо мне гудит?

– Не знаю, весь ли, но большая половина города... Это точно.

– А у вас-то откуда сведения?

– Паша, ты нас недооцениваешь. Мы ведь напрямую связаны с травмами, с происшествиями, с милицией... Ночи длинные, людям не спится, раны мучают, швы не затягиваются, раскаяние донимает... С кем ему, бедному, поговорить, как не с лечащим врачом?

– Все ясно. Послушай, Петя... Твой Зомби в город выходит?

– А что? – насторожился хирург.

– Ничего. Это не разговор. Давай так... Я спрашиваю – ты отвечаешь. Ты спрашиваешь – я отвечаю. Договорились? Так вот вопрос – он в город выходит?

– Прогуливается... Может, наверно, и за ворота выйти. Не исключено. Последнее время он чувствует себя лучше, – ответил Овсов.

– Понял. Значит, в городе он бывает. А ведь мы с тобой об этом говорили.

– Жизнь, Паша, обладает иногда странными свойствами...

– Он бывает в опасных местах, – теперь Пафнутьев не пожелал слушать мысли Овсова о странностях жизни.

– Я догадывался об этом. Да он, собственно, и не скрывал. Ты все знаешь, Паша. Он хочет найти авторов той автомобильной аварии, автора того удара ножом в спину...

– Не надо ему этим заниматься. В следующий раз они не промахнутся. Да и авторов этих, как ты выражаешься, я уже знаю.

– Но он тоже на них вышел?! – воскликнул Овсов почти с восхищением.

– Он вышел на девицу, которую я же ему и нашел. Тут много ума не надо. Но он неожиданно попал в болевую точку.

– Я всегда верил в него! – с гордостью произнес Овсов. – Ты, Паша, его недооцениваешь. Это потрясающий человек. Зашел бы... Пообщались бы... Ведь вы все-таки над одной проблемой работаете?

– Да?! – возмутился Пафнутьев. – Это надо же? Оказывается, он тоже работает? Оказывается... – Пафнутьев в гневе не смог подобрать достаточно крепкого словца. – У него что-то есть? – спросил уже спокойнее.

– Бумаги, письма...

– А память у него есть?

– Не надо меня кусать, Паша. Нет у него памяти, но есть кое-что поважнее.

– Овес, я предупреждал, что твой клиент не наш человек. Он из команды Байрамова.

– Ну и что? Какая разница, из чьей он команды? У него такая жажда найти тех, кто так с ним поступил... Представляешь, у человека совершенно нет страха, нет боязни?

– Нет страха? – переспросил Пафнутьев. – А может быть, это называется иначе... Может быть, в результате всех неприятностей, которые с ним случились, он лишился чувства самосохранения? Это пострашнее, чем потеря памяти, тебе не кажется?

– Может быть, – несколько сник Овсов. Видимо, похожие мысли и его посещали. – Как бы там ни было, Паша, он уже делает свое будущее, новое будущее.

– Как бы он не лишился своего будущего окончательно! – проворчал Пафнутьев. – Он рискует. Он засветился. О нем уже знают. Он мне мешает, в конце концов.

– Почему, Паша? – ласково спросил Овсов.

– Потому что своей дурацкой самодеятельностью он выдает мою работу!

– Ты бы зашел все-таки... Мне недавно подарили такую причудливую бутылку, с таким невероятным цветом напитка, что без тебя я просто не решаюсь ее открыть.

– Ох, Овес, – и Пафнутьев положил трубку.

Ушел оперативник.

Пафнутьев закрыл окно, задернул штору, выключил свет. В кабинете установились плотные осенние сумерки. Но, сев за стол, Пафнутьев продолжал ощущать какую-то раздражающую неуютность, что-то было не так, что-то мешало сосредоточиться. Прошло еще какое-то время, и он понял – после ухода оперативника дверь осталась чуть приоткрытой, и темнота коридора, которая просачивалась в узкую щель, внушала опаску, настораживала. Он встал, закрыл дверь и снова повернул ключ.

Сев за стол, он почувствовал, что ощущение опасности исчезло. Откинувшись назад, Пафнутьев нащупал затылком знакомое место на холодной крашеной стене и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. Потом, не глядя, нащупал на стене телефонную розетку и выдернул провод. Все, рабочий день закончился, его здесь нет, отвалите, ребята, отвалите. Пусть вся прокуратура, весь город, весь мир думают, что в кабинете его нет, а где он, никому не известно. Свет погашен, дверь заперта, телефон не отвечает. Все, отвалите.

Наверно, все-таки Пафнутьев не вышел еще из шока, до сих пор в нем еще жила опаска, настороженность, ожидание нападения. Это было шоковое состояние, Пафнутьев знал и то, что никакими рассуждениями и уговорами его из тела не вышибить, должно пройти время.

Отправляя Амона в камеру, Пафнутьев ожидал чего угодно, но не того, что произошло – он неожиданно увидел перед собой главного противника. Это был Сысцов. Иван Иванович Сысцов, бывший первый, – ныне глава администрации. Как был он первым человеком в городе, так им и остался. А Пафнутьев не входил ни в первую десятку, ни в первую сотню. Силы несопоставимы. Но он знает нечто такое, что для всех тайна, – он знает о существовании связки Амон – Байрамов – Сысцов... Убийца, торгаш и власть сомкнулись в одном хороводе. Крепко взявшись за руки, они устроили пляску смерти на улицах города. Между ними сучит ножками Анцыферов, от них отталкивает мешающих Колов...

А ты, Павел Николаевич, в качестве кого здесь ты? Определяйся, Павел Николаевич, пора. Все слова сказаны, позиции определены, путей назад нет. Хоть ты наизнанку сейчас вывернись, все равно тебе уже никто не поверит. Ты, Павел Николаевич, чужак. Оказался в этой компании случайно и ненадолго. Пришло время тебе сматывать удочки. В прошлый раз тебя чуть было не застрелили, сейчас голову уже намеревались отрезать... Сколько же можно испытывать судьбу?

Пафнутьев только сейчас в полной мере понял собственную обреченность. Перед ним стояла стена, которую невозможно было преодолеть. Если он еще дерзил Анцыферову, шаловливо разговаривал с Коловым, то Сысцов... С Сысцовым он не мог себе позволить даже дерзости, даже шаловливого тона, не говоря уже о том, чтобы замахнуться всерьез. И самое главное – на Сысцове цепочка не обрывалась, цепочка тянулась дальше, в невероятную высь, в слепящую, недоступную высь, где была разряженная, не пригодная для жизни мертвящая атмосфера, где действовали другие законы, другое тяготение, иная система отсчета.

Взгляд Пафнутьева, скользя по пустому холодному столу, невольно наткнулся на фотографию под стеклом – когда-то ее подарил Сысцов. Он, кажется, дарил ее всем должностным лицам города, у каждого лежала под стеклом, стояла в шкафу, висела на стене в рамке эта фотография. На ней был изображен какой-то высокий прием в золоченом зале, украшенном бронзой и лепниной, над головами полыхали царские люстры из хрусталя, отливающего синеватыми, розоватыми бликами. А под люстрами стояли люди, и среди них улыбающийся президент, улыбающийся Сысцов, другие легко узнаваемые люди. В руках у них бокалы, в глазах хмель и взаимопонимание, на лицах торжество победителей. А на лацканах пиджаков – значки, незнакомые Пафнутьеву, но у всех одинаковые значки, посверкивающие в императорском свете люстр.

Пафнутьев зябко передернул плечами. В комнате было прохладно. В прокуратуре установился какой-то сырой, затхлый воздух. Батареи стояли холодными, тепло обещали дать при первых заморозках – не было денег.

* * *

Халандовский смотрел на себя в зеркало, и глубокое разочарование было написано на его небритом лице. Был он небрит, нечесан и печален. В таком вот состоянии Халандовский, некогда великодушный и снисходительный, пребывал уже не первый день. В длинном распахнутом халате нежно-розового цвета, с легкомысленными розочками на отворотах, в черных сатиновых трусах, почти достигающих его мясистых колен, босиком ходил он по комнате из угла в угол и время от времени протяжно, надрывно вздыхал. Иногда подходил к окну, смотрел на улицу долгим, протяжным взглядом, и в его больших глазах отражались столбы, верхушки деревьев, тяжкие осенние тучи. И смотрел так, словно был лишен всего этого отныне и навсегда. И опять, вздохнув, вытолкнув из себя все остатки воздуха, снова отправлялся в долгий путь на кухню. Там он с некоторым оцепенением смотрел на холодильник, клал на него тяжелую свою безвольную руку и, постояв несколько минут, отправлялся в другую комнату и снова смотрел в окно, но уже в противоположную сторону.

Надрывные стоны Халандовского продолжались уже давно, не первую неделю, но никогда они не были так безнадежны. Самая тяжелая борьба, самая беспросветная и безысходная – борьба с самим собой. И Халандовский в полной мере оценил истинность этого древнего открытия. Он уже изнемог в этой борьбе до такой степени, что, похоже, смирился с тем, что наступили последние его дни. Где былая уверенность в себе, твердость суждений, мягкость и неотвратимость каждого движения, где величавость взгляда, где великодушие и гостеприимство, где его друзья, в конце концов? Пустота окружала Халандовского и полнейшая беспросветность. Теперь это был слабый, немощный, нравственно разбитый человек, который хотел в жизни только одного – чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь прижал бы к груди его нечесаную голову, погладил бы дружеской рукой и прошептал бы на ухо что-нибудь обнадеживающее. Пусть это будут пустые, необязательные слова, но пусть они будут, пусть кто-нибудь скажет ему, дескать, держись, старик, все будет в порядке, жизнь продолжается, мать ее...

И все. И больше ничего не надо.

Но знал Халандовский, что может произнести эти слова так, чтобы они помогли, может произнести эти слова так, как следует, только один человек на всем белом свете – начальник следственного отдела городской прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев. И как раз к Пафнутьеву Павлу Николаевичу он обратиться-то и не мог.

Халандовский опять увидел себя в зеркале, почесал двухнедельную щетину и с отвращением отвернулся. Вздохнув так, что, кажется, легкие должны пойти клочьями, он побрел в комнату. Нетвердой рукой откинул дверцу стенки, налил себе в толстый тяжелый стакан щедрую порцию водки, поднял его, понюхал, взвесил тяжесть и, не притронувшись, поставил стакан на полку.

И побрел на кухню.

Безутешность его была горька. Он знал – водка не поможет, она вообще никогда не помогает. Она может только усугубить. Если тебе радостно, от глотка водки станет еще радостнее, если тебе больно – будет еще больнее.

Халандовский, не оглядываясь, подогнул колени и упал в низкое кресло. И теперь уже не вздох, тяжкий надрывный стон, наполненный как бы даже предсмертной тоской, вырвался из его груди. Наверно, с такими вот стонами умирает в ночном лесу большой раненый зверь. Рука, тяжелая, сильная, радостная и щедрая когда-то рука Халандовского, повисев некоторое время в воздухе, опустилась на трубку телефона. И осталась безвольно лежать на ней, потому что других команд рука не получала. Словно отдохнув на телефоне, рука медленно поднялась и опустилась на опавший живот хозяина.

– Вот так, Аркаша, – произнес Халандовский хриплым от долгого молчания голосом. – Вот так... А ты что же, надеялся, так все и будет? Ни фига, Аркаша, ни фига. Всему приходит конец, и тебе, Аркаша, тоже пришел конец... Ха! Думал, так и будешь жировать? Ни фига, Аркаша, ни фига... Отжировался. Не-е-ет, Аркаша, так ни у кого не бывает... Ишь какой...

Вот так Халандовский разговаривал с собой уже неделю. Иногда круче, жестче, иногда мягче, как бы жалея себя, как бы утешая. И такие разговоры или обращения к себе становились все короче, все немногословнее, все больше Халандовский доверял свои чувства вздохам, стонам...

Он мог жить на подъеме, принимая решения, рискуя бросаться в авантюры, воровать и жертвовать, прогорать и возрождаться, но при этом чувствовать себя правым по большому счету. А вот правоты ему-то как раз и не хватало. Без нее он был слаб и пуст. Можно сказать проще: без правоты это был другой человек, на Халандовского похожий только отдаленно. Даже внешне, даже внешне этот человек уже не походил на Аркашу Халандовского – жалкий, никчемный, плутоватый человечишко, которого каждый мог поддать под обвисший зад, рассмеяться в лицо, плюнуть вслед...

Рука Халандовского снова потянулась к телефонной трубке. И снова уснула на ней. Будто, добираясь до этой трубки, израсходовала последние силы и теперь отдыхала. Рука Халандовского давно уже поняла, в чем спасение, она давно знала – надо звонить, надо звонить тому единственному человеку, который в состоянии что-то изменить. Халандовский этого еще не знал, но рука знала. И организм знал, тело знало. А сознание все еще сомневалось, вертелось и уклонялось.

– Вот так, Аркаша, вот так... А то ишь какой... Так каждый захочет, каждый сможет... – бормотал Халандовский, и глаза его, обращенные к окну, были полуприкрыты. Для полноты картины не хватало только одинокой слезы, которая скатилась бы по небритой горестной щеке и застряла бы где-нибудь в скорбной складке рта...

Но наступил, наступил наконец момент, когда рука Халандовского, словно набравшись сил, начала совершать осмысленные движения. Она сняла трубку с рычагов и положила ее на стол, рядом с аппаратом. Потом указательный палец, отделившись от остальных, подогнутых, медленно набрал номер. Рука взяла трубку и поднесла ее к уху. И пока неслись куда-то в городское пространство халандовские призывы о помощи, он успел еще раз тяжко вздохнуть.

– Паша, – проговорил Халандовский застоявшимся голосом. – Зайди, Паша... Надо.

И не в силах больше продолжать, Халандовский положил трубку на место. У него не было сил выслушивать ответ, что-либо объяснять, назначать время... Он сделал самое большее, на что был способен.

Пафнутьев позвонил в дверь через полчаса. Халандовский все это время сидел в кресле. Время для него не то чтобы остановилось, оно просто исчезло, его не стало. И, услышав звонок в дверь, он слабо удивился: кто бы это мог быть? Со стоном поднялся, пошел открывать. Увидев Пафнутьева, опять удивился.

– Паша? – сказал он скорее озадаченно, чем обрадованно. – Ты?

– Звал? – требовательно спросил Пафнутьев, перешагивая через порог.

– Кажется, да... Я вот сейчас припоминаю... Звонил тебе, да? Я ведь тебе звонил?

– Звонил, – ответил Пафнутьев, с подозрением оглядывая Халандовского.

– Ты так быстро добрался...

– Думал, помираешь...

– Правильно думал. Помираю.

– Давно?

– Неделю.

– Тогда тебя еще хватит на месяц-второй... Тебе еще помирать и помирать. – Бросив плащ на вешалку, Пафнутьев прошел в комнату и решительно сел в кресло. – Слушаю тебя внимательно, Аркаша.

– Выпить хочешь?

– Ни в коем случае. Мне на службу.

– Понял. – Халандовский, кряхтя, поднялся, принес из кухни помидоры, какую-то рыбу, хлеб. Вынул из бара початую бутылку «Абсолюта», поставил Пафнутьеву свежий стакан и наполнил его более чем наполовину. Себе добавлять не стал, в его стакане было примерно столько же.

– Что пьем? – Пафнутьев с интересом взял в руки бутылку. – «Абсолют»... Надо же... Швеция.

– Хорошая водка, – обронил Халандовский.

– Хорошая. А лучшую водку делают в Калуге.

– Калужской нету, Паша. Я достану тебе калужской водки, но только чуть попозже, ладно?

– Совсем плохи твои дела, Аркаша. Уж и пошутить нельзя.

– Почему нельзя... Шути, Паша. Сколько хочешь. Со мной, надо мной. Будем живы, Паша, – и, подняв стакан, Халандовский выпил. – Ты прости меня, пожалуйста, что нет калужской водки... Если бы я знал, что тебе нравится калужская водка, я бы обязательно достал. – Халандовский смотрел в окно полуприкрытыми глазами, и Пафнутьев только сейчас понял, в каком тот состоянии. Озадаченно склонил голову к плечу, подумал, быстро взглянул на Халандовского и, поколебавшись, выпил свою водку. И тут же принялся закусывать, не обходя вниманием ни помидоры, ни рыбу.

– Первый раз сегодня ем, – сказал Пафнутьев с набитым ртом. – И похоже, неплохо ем.

– Ешь, Паша, ешь...

– Говори, Аркаша. Хоть у меня и хруст за ушами стоит, но я все слышу.

– Денег хочешь? – спросил Халандовский слабым голосом, без всякого выражения.

– Угу... Хочу.

– Сколько?

– Миллион, – не задумываясь, ответил Пафнутьев.

Халандовский вынул из кармана халата замусоленный почтовый конверт и положил на стол.

– Посчитай, – сказал он. – Там двадцать бумажек по пятьдесят тысяч каждая. Как раз миллион.

Пафнутьев поддел конверт вилкой, отогнул бумажку, заглянул внутрь, не прикасаясь ни к конверту, ни к деньгам.

– Да, наверно, штук двадцать там есть... Слушаю.

– Это взятка, – пояснил Халандовский. – Специально для тебя приготовил. Миллион рублей. По нынешним временам не очень много, но, если хочешь, могу удвоить, утроить, удесятерить... Как скажешь. Взятка настоящая, не сомневайся... Деньги меченые, там невидимыми чернилами так и написано: «Взятка».

– Кто надоумил?

– Анцыферов. – Халандовский бросил наконец разглядывать окно и поворотил скорбное свое лицо к гостю, ожидая увидеть удивление, ошарашенность, возмущение, но ничего этого он не увидел. Пафнутьев сидел невозмутимо, как и прежде, все свое внимание уделяя закуске.

– А свидетели где? – спросил он.

– В коридоре... У твоего кабинета.

– Понятно. – Пафнутьев взял бутылку и плеснул «Абсолюта» себе и Халандовскому. – Хорошая водка. Не настолько, конечно, как калужская, но тоже съедобная. Деньги, говоришь, уже меченые?

– Конечно, а как же иначе. – Халандовский взял свой стакан, глухо ткнул им в стакан Пафнутьева и выпил.

– Кто метил?

– Анцыферов куда-то отдавал.

– И деньги его?

– Нет, деньги мои. Теперь, если хочешь, твои.

– За что взятка?

– Ты пообещал избавить меня от всех моих неприятностей.

– Но это невозможно.

– Я знаю... Но ты пообещал. Я поверил. Ты запросил миллион. Куда мне деваться? Принес.

– Хорошо, – сказал Пафнутьев и, взяв большой красный помидор, разрезал его на несколько частей, посолил, поперчил, потом выпил водку и сунул в рот четвертинку помидора. – Хорошо идет «Абсолют» с помидорчиком, а, Аркаша?

– И с рыбкой хорошо, – Халандовский подвинул поближе к гостю тарелку с рыбой.

– Итак, я попался. Взяли меня тепленького с деньгами в кармане. Кто же будет избавлять тебя от неприятностей?

– Анцыферов.

– И ты ему поверил?

– Конечно, нет. Иначе мы не сидели бы сейчас с тобой и не пили бы водку «Абсолют».

– Но колебания были?

– Не то слово, Паша... Извелся весь. Жизнь на кону. Как водка? Пошла?

– Хорошая водка. Но я вижу, что ты и без меня с ней хорошо проводил время?

– Не думай, Паша, об этом. Для тебя бутылка «Абсолюта» всегда найдется. Стоит она немного меньше миллиона, но как приложение к миллиону вполне подойдет.

– Договорились, – кивнул Пафнутьев. – Значит, если я все правильно понимаю, они тебя прихватили?

– Помнишь, я рассказывал тебе про некоего Байрамова?

– Что-то было, – Пафнутьев просветленно взглянул на Халандовского. – Да, ты о нем говорил... Не поделили вы с ним не то паровоз, не то пароход...

– Паша, он положил глаз на мой магазин. И у меня начались неприятности. Ревизии, осмотры, акты, протоколы... Ему помогает первый.

– Ты уверен?

– Да. Верные люди доложили. Такие вещи невозможно скрыть. Собираются выставлять магазин на аукцион... А там уж проще.

– А как же комитет по приватизации, или как там он у вас называется?

– Одна банда, Паша. Одна банда. Все, что было до сих пор, – детский сад. Игрушки для малых детей.

– Знаю, – кивнул Пафнутьев. – На собственной шкуре убедился.

– Слышал я о твоих испытаниях, – сочувственно сказал Халандовский. – А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут, и довольно охотно, но сделать ничего не могут.

– Очевидно, берут деньги не только у тебя?

– Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся большими. И потом, у него не только деньги.

– Что же у него еще?

– Сысцов.

– Это тоже деньги.

– Я не боец, Паша. – Халандовский твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. – Но я и не предатель.

– Не верю! – Пафнутьев добрался наконец до рыбы.

– Во что не веришь?

– В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.

– Да ладно тебе, – Халандовский махнул рукой, но появилась все-таки в его жесте почти прежняя величавость. – Лучше скажи, как быть с деньгами?

– Надо поступить с ними соответствующим образом, – Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.

– Это как?

– Очень просто. На них написано слово «взятка»? Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.

– Тебе?!

– Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.

– Не понял?! – отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.

– Врешь. Все ты понял, – рассмеялся Пафнутьев. – Врешь! – радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. – Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!

– И пойдешь на это?

– И ты тоже.

– Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.

– Чего там слишком. – Пафнутьев навертел на вилку копченый бок какой-то полупрозрачной рыбины. – Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие – слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого... Все в самый раз. Знаешь, в Древней Греции людей, которые пили сухое вино, не разбавляя водой, считали кончеными алкоголиками. А мы с тобой пьем, не разбавляя, водку «Абсолют», и она не кажется нам слишком уж крепкой, а?

– Если я правильно понял, ты предлагаешь открыть еще одну бутылочку?

– На этот раз, Аркаша, ты ошибся, – ответил Пафнутьев, поднимаясь. – Мне пора. Дело, которое мы с тобой затеяли, требует подготовки.

– Паша... Неужели выживем?

– А так ли уж это важно? – выглянул Пафнутьев уже в плаще из прихожей.

– Вообще-то да, – с трудом поднялся из кресла и Халандовский. – Я рад, что ты посетил меня, Паша, – церемонно произнес он. – Ты вселил надежду. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне знакомство с таким человеком, – в голосе Халандовского зазвучали торжественно-трагические нотки.

– Остановись, Аркаша! Заговоришь стихами, а я не выдержу и расплачусь, – засмеялся Пафнутьев. – Готовься, Аркаша, такие вещи не даются легко. Готовься.

– У меня давно уже все готово, – произнес Халандовский и, сделав в воздухе непонятное движение рукой, протянул Пафнутьеву литровую бутылку «Абсолюта». – Ты должен взять ее хотя бы для того, чтобы я не выпил ее сам, – грустно произнес Халандовский.

– Действительно... – пробормотал Пафнутьев. – Здесь трудно что-либо возразить.

* * *

Анцыферов парился в сауне с Сысцовым, пил водку на охоте с Коловым, наверняка встречался с Байрамовым в местах тайных и оттого еще более соблазнительных. Все это придавало ему уверенности в собственной безопасности, но звериное чутье, отточенное годами чиновных игр и игрищ, подсказывало – Пафнутьев вышел на тропу войны. Он и раньше знал, что работать вместе открыто и доверительно они никогда не смогут, слишком разные люди. Прошли времена, когда Анцыферов в легкомысленном сознании собственного превосходства относился к Пафнутьеву беззаботно, полагая, что тот никогда не осмелится встать у него на дороге. Но после того как Пафнутьев побывал у Амона и выскользнул почти невредимым, Анцыферов насторожился. Он уже знал, что от Пафнутьева можно ожидать действий неожиданных и дерзких, что столь необходимой каждому служащему почтительности в Пафнутьеве явно недостаточно, если она вообще у него есть, эта почтительность.