Текст книги "Запрещенный прием"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Виктор Пронин
Запрещенный прием

***

Разложив на столе множество фотографий, Ксенофонтов медленно и отрешенно переводил взгляд с восторженного девичьего лица на угрюмую физиономию смуглого детины, останавливался на умиленно сложенных губках пожилой женщины, потом его чем-то привлекал мужчина в годах, добродушный и усталый. Все это были женихи и невесты, которые обратились в газету с просьбой найти им спутника жизни. А Ксенофонтов, пройдя по многочисленным служебным ступенькам редакционных коридоров, оказался в конце концов в этой маленькой комнате за фанерной дверью с прикнопленной бумажкой – «Брачные объявления». Какой-то остряк переправил в первом слове «б» на «м», придав этому помещению совсем уж беспросветный характер. Кто-то на собрании припомнил, что Ксенофонтов когда-то писал очерк о партийном работнике, кто-то в нем самом не увидел должного митингового азарта, кому-то показалось, что он недостаточно приветствует демократические устремления президента… В результате Ксенофонтов был отлучен от активной журналистики и для перевоспитания отправлен на устройство несостоявшихся судеб.

Сказать, что новые обязанности очень уж его огорчили… Нет, этого сказать было нельзя. Ксенофонтов увлеченно расписывал прелести местами сохранившейся пенсионерки, искренне переживал неудачи юных созданий, которые безуспешно искали молодого человека без вредных привычек, но с квартирой и ростом под сто восемьдесят.

– Ну, чтобы он был как вы примерно, – краснея, говорили девицы. – Только немного помоложе.

– А я, выходит, для вас уж и не гожусь? – обижался Ксенофонтов.

– Ну почему… Вы тоже годитесь.

Снимков было много, со всеми этими людьми Ксенофонтов перезнакомился, некоторые здоровались с ним на улице, он уже заранее знал, какого жениха или какую невесту хочет тот или иной его заказчик, в меру сил и разумения старался уладить их жизнь.

– Ну что, всех переженил? – спросил Зайцев, входя без стука и тут же падая в кресло.

– Ты вот только остался. Но, боюсь, безнадежный случай.

– Это почему же?

– Уж больно ты невзрачный какой-то… Ростом не вышел, лицо тоже… Без умственных следов. Что у тебя еще есть? Зарплата? Твоя зарплата нынче людей только смешит. Взяток тебе не дают…

– Потому что не беру!

– Какая разница… Да и не берешь ты вовсе не потому, что очень уж нравственный. Просто боишься потерять даже эту зарплату… Квартира у тебя? Должность? Будущее? – Ксенофонтов с нескрываемой жалостью посмотрел на Зайцева. – Ничего у тебя нет. И не будет. Ты это должен знать твердо и окончательно, чтобы не пудрить мозги пустыми надеждами.

– Скоро все изменится, – проговорил следователь без большой уверенности.

Да. Скоро. Но не при нашей жизни, Зайцев. Нам с тобой придется доживать свои годы, если, конечно, нам отмерены годы, вот в этих условиях. – Ксенофонтов кивнул в сторону окна. Он не глядя сгреб все снимки в кучу, сунул в конверт. – Что у тебя? Опять небось человека убили?

– Убили. Кстати, невесту.

– Видишь, какой из тебя работник… Даже невесту не смог уберечь. А у меня, между прочим, все невесты живы, все женихи здоровы, и я время от времени посещаю свадьбы, смотрины, крестины и прочие радостные события в жизни людей.

– Это хорошо, – кивнул Зайцев, похоже, не услышав ни слова. – Они ее изнасиловали в парке… По очереди… Потом покуражились, как хотели… Живого места не оставили. И это… Задушили. Палкой задушили. Положили на горло, один встал на один конец, другой – на другой… При ней была коробка с фатой и два колечка обручальных. Фатой подтерлись и выбросили, а колечки себе взяли. По колечку на брата.

Кошмарная история. – Ксенофонтов взял со стола стопку почтовых конвертов, подровнял их, отложил в сторонку. Потом взял стопку писем поменьше, постучал ими по столу, отодвинул. А рядом положил один-единственный конверт. Получилась как бы лестничка из трех ступенек.

– Я их вычислил и задержал в течение суток, – сказал Зайцев.

– А колечки? Изъял?

– Изъял. Говорят, нашли. Но за сутки, представляешь?

– Молодец, – похвалил Ксенофонтов, думая о своем. – Умница. Я всегда верил в тебя. Я всегда знал, что мой друг Зайцев… когда-нибудь еще заявит о себе.

– Обоих задержал.

– Потрясающе. Ты просто гигант. Нет слов, Зайцев. Но скажи мне, ты когда-нибудь сталкивался в своей жизни с тайнами человеческой психики?

– А что это такое?

– Это нечто такое в поведении человека, в его ощущениях, в его суждениях, чего ты объяснить не можешь. Было у тебя такое?

– Никогда, – твердо ответил Зайцев. – И не будет.

– Бедняга, – вздохнул Ксенофонтов. – Мне тебя жаль. Смотри, вот стопка писем. – Он показал на самую высокую ступеньку. – Здесь их около полусотни. Все адресованы одному человеку.

– Жениху? – хмыкнул Зайцев.

– Да. Жениху. Мы опубликовали его объявление, и вот – пожалуйста, полсотни писем. А это, – Ксенофонтов показал на маленькую стопку, – получили все остальные женихи и невесты.

– Чем же он их всех так привлек?

– Вот! – воскликнул Ксенофонтов, подняв длинный указательный палец. – Вопрос, достойный высокого и ясного ума! Чем? Невысокого росточка мужичок, ему явно за сорок, одевается чисто, опрятно, но я уверен, что никто его одежкам не завидует. Все заношенное, заштопанное, перелицованное. И объявление самое обычное, у нас все объявления стандартные. Рост, работа, квартира, вредных привычек нет… Как и у всех. И еще заметь – он приходит ко мне каждую неделю и уносит по такой вот пачке.

– Невероятно! – Зайцев сказал это так, что было ясно – он просто сделал одолжение.

И тогда я решил провести опыт… Напечатал брачное объявление со своими собственными данными, но полностью, до последней запятой воспроизвел объявление этого жениха.

– И тебя засыпали предложениями? – чуть ревниво спросил Зайцев.

– Ни фига! Пришло одно письмо. – Красавица?

– Мужик.

– Предложил себя в спутники жизни? – Зайцев усмехнулся, как может усмехнуться человек, постоянно сталкивающийся с проявлениями всевозможных криминальных извращений.

– Он предложил костюм. У него костюм есть – как раз по моим размерам. – Ксенофонтов взял конверт, одиноко лежавший на столе, вынул из него письмо, протянул Зайцеву. – Убедись. Предлагает только костюм. Думаю сходить к нему… Серый цвет, темная полоска… Финский, опять же, а?

– Сходи, обязательно сходи. Да, а парень той девушки умом тронулся. Каждую ночь с солдатским штыком в парк идет и до утра в кустах сидит. Ждет, когда еще кого-нибудь насиловать будут. Тогда он бросится и прикончит злодеев.

– И правильно сделает, – кивнул Ксенофонтов.

– Двое оперативников его страхуют. Он ведь может кого угодно порешить.

– Но это ты… славно сработал. Обоих убийц в камеру запер? Я правильно понял?

– Запер-то запер…

– Так вот мой жених… Я, как и он, пожелал женщину не старше тридцати, не выше ста семидесяти, как и он оговорил, чтобы она умела готовить, печь пироги, любила бы детей…

– Я знаю, – перебил Зайцев. – Ты уже рассказывал. Тебе предложили прекрасный финский костюм – вот и бери не раздумывая. Через месяц продашь в десять раз дороже.

– Но почему он получает столько писем?! – взревел Ксенофонтов.

– Отвечаю, – тихо проговорил Зайцев. – Завтра я должен выпустить насильников.

– Не надо, – поспешно сказал Ксенофонтов. – Это будет нехорошо с твоей стороны. Или ты хочешь, чтобы тот парень с ними расправился?

Понимаешь… Они верят друг другу. Эти два подонка, эти насильники и убийцы полностью доверяют друг другу. Я держу их в разных камерах, в разных концах коридора, на разных этажах изолятора, чтобы они даже при случайной встрече перемигнуться не могли. И до сих пор ни один из них не дрогнул.

– А ты, конечно, уверяешь каждого, что другой все валит на него?

– Ну… Не то чтобы уверяю, но… Даю понять, – смешался Зайцев. – Обычная, кстати, практика. Когда нет улик и доказательств.

– Нехорошо, – пристыдил Ксенофонтов. – Даже по отношению к насильникам и убийцам. О себе надо больше думать, Зайцев. О себе.

– Это в каком же смысле?

Применив ложь, обман, лукавство, ты уже не сможешь к себе относиться с должным уважением. Нет, ты, конечно, и после этого можешь преклоняться перед собой любимым, но это уже не то… И на твое объявление о поисках красивой девушки, которая любит детективы и умеет быстро стирать мужские носки… боюсь, никто не откликнется. Разве что какой-нибудь пенсионер предложит зачитанное до дыр собрание детективов. Честность – лучшая политика, Зайцев. И могу добавить – самая выгодная политика. Мой жених, – Ксенофонтов положил ладонь на толстую пачку писем, – ни в чем не приукрасил себя. Хочешь, прочту его объявление?

– Пожалуй, пойду. – Зайцев поднялся. – Мой, – он взглянул в темнеющее окно, – уже в парк собирается. Вернется под утро. Мокрый от росы, дрожащий от холода… Не дай бог он действительно увидит каких-нибудь хулиганов – у него же не хватит сил ударить.

– Неужели загибается парень?

– Он просто поплыл. Приходит ко мне чуть ли не каждый день и просит посадить его в камеру к насильникам.

– А ты?

– Вызываю машину и отправляю домой. Ну, ладно, будь здоров. Пригласи как-нибудь на одну из твоих свадеб. Хоть посмотрю, как это бывает у людей.

На следующее утро шел дождь, и Ксенофонтов не торопился вставать, с наслаждением слушая шелест водяных струй, доносившийся с балкона. Время от времени где-то недалеко погромыхивало, в комнате вспыхивало голубоватое пламя, а он лишь плотнее заворачивался в одеяло, решив, что не встанет, пока не закончится дождь. Его новые обязанности в редакции позволяли свободнее распоряжаться временем, позволяли опаздывать, а то и вовсе прогуливать. И женихи, и невесты появлялись в основном во второй половине, словно подчиняясь каким-то неведомым Ксенофонтову законам. Впрочем, ничего таинственного здесь не было – слишком необычен, а то и смешон был этот шаг, подача брачного объявления, и люди все утро колебались, прикидывая еще и еще раз свою достаточно унизительную по нынешним временам попытку.

Но, вспомнив вчерашний рассказ Зайцева, Ксенофонтов мгновенно забыл о шелесте дождя. Он представил, как сейчас где-то в парке сидит обезумевший от горя человек с несуразным своим штыком, ожидая, что судьба подбросит ему каких-нибудь сволочей, с которыми он расправится решительно и безжалостно. «Не подбросит, – подумал Ксенофонтов. – Подонки вроде тех, что изловил Зайцев, нападают только на девушек, зная о полной их беззащитности, нападают по нескольку на одну… А потом, оказавшись в камере, хранят, видите ли, преданность друг другу. Надо же – преданность! Ха!» – Ксенофонтов хмыкнул в усы и решительно отбросил одеяло.

Все утро он был нетороплив и обстоятелен. Не спеша брился, варил яйца в алюминиевой кружке, грел чай, сосредоточенно завтракал, время от времени поглядывая то на часы, то на окна. Было уже больше девяти, когда Ксенофонтов, прихватив большой старый зонт с деревянным набалдашником, вышел из дома. Но зонт раскрывать не пришлось – сквозь летние тучки вот-вот должно было пробиться умытое солнце. И оно пробилось, вспыхнуло за спиной у Ксенофонтова, а когда он свернул к прокуратуре, солнечные лучи уже били ему в глаза, яркие блики сверкали в мокром асфальте, в лужах, в стеклах проносящихся машин.

– Привет, – сказал Ксенофонтов, устанавливая в угол длинный нескладывающийся зонт. – Как спалось?

– Прекрасно.

– Что нового?

– Ничего. – Зайцев старался не смотреть на Ксенофонтова.

– Какой-то ты сегодня неразговорчивый… Мысль важная посетила?

– Оформляю документы на прекращение содержания под стражей.

– И нет никаких юридических возможностей подзадержать их на несколько дней?

– Возможности-то есть… Но на усмотрение прокурора. При наличии оснований.

– Считай, что они у тебя есть. – Ксенофонтов поправил зонт в углу, посмотрел на него со стороны – красиво ли стоит, и лишь после этого сел на заеложенный преступниками стул.

– Да? – В глазах Зайцева сверкнула почти неуловимая надежда. – И что же это за основания?

– Моя личная просьба к прокурору.

Зайцев весь как-то сразу обмяк и опустил голову – смотреть на друга у него не было сил. Ксенофонтов только сейчас понял, какая для следователя мука выпускать убийц, в вине которых тот был уверен, но не имел ни единого надежного доказательства.

– Если тебе трудно, я сам могу к нему пойти, – предложил Ксенофонтов. – Давние заслуги перед правосудием, надеюсь, дают мне право обратиться с такой нижайшей просьбой.

– Обратиться к прокурору могу и я… Но дело в том, Ксенофонтов, что прокурор – не тот человек, к кому обращаются с просьбой.

– Иди и обращайся. – Ксенофонтов уверенно указал на дверь. – Сошлись на меня. Скажи, Ксенофонтов верит в успех.

– Ты в самом деле веришь? – В голосе Зайцева опять забрезжила надежда.

– А я пока здесь посижу, воздухом правосудия подышу. Иди, а то еще возьмут да без твоего ведома и выпустят. Тогда жениха придется сажать. Ведь он, не раздумывая, бросится на них со своим тесаком.

– Тоже верно, – пробормотал Зайцев, поднимаясь.

А когда вернулся через пятнадцать минут, Ксенофонтов сидел все в той же позе – закинув ногу на ногу и сложив руки на груди. По лицу его, по закрытым глазам в такт свежей листве за окном передвигались солнечные зайчики, и Ксенофонтов, казалось, прислушивался к их невнятному шелесту.

– Продлил, – сказал Зайцев. – На три дня. Но это было нелегко.

– Вполне достаточно. На меня сослался?

– Нет.

– Потому и нелегко. Ну, ладно, мне пора. Женихи ждут, невесты все глаза проглядели. – Он взял зонт, подошел к двери, остановился. – Для начала… Помести их в одну камеру. Пусть пообщаются. Соскучились небось.

– Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать… – От возмущения Зайцев не находил слов. – Да они сговорятся во всех подробностях! Да они…

– Все свои приемы ты уже на них испробовал? Убедился, что эти подонки тебе не верят, а верят друг другу? А теперь делай то, что говорю. И им будет приятно, и тебе спокойнее. Но не вздумай кого-нибудь из них вызвать на допрос.

– Но у меня всего три дня! – в отчаянии вскричал Зайцев.

– Пусть общаются.

И Ксенофонтов величественно вышел. Здание прокуратуры он покинул с таким достоинством, будто оба преступника уже написали явки с повинной.

Весь день он провел в редакции, принимая объявления, выписывая квитанции за оплату, готовя тексты в типографию, но все это время остро чувствовал, как терзается Зайцев, как хочет прийти к нему, каких усилий тому стоит сдержаться.

Вечером следователь все-таки позвонил.

– Ну? – сказал он. – И что дальше?

– Они вместе?

– С утра.

– Общаются?

– Не замолкают ни на минуту.

– Это прекрасно. Видишь ли, старик, последнее время жизнь предложила мне именно это занятие – сводить людей вместе. И я понял, что долгие годы занимался не тем. А теперь счастлив, видя, как расцветают лица людей, нашедших друг друга на тернистом и опасном…

– Они в самом деле счастливы. Во всяком случае, мне так показалось, когда я наблюдал за ними через глазок.

– Улыбались?

– Ржали.

– А вот это они напрасно, – посерьезнел Ксенофонтов. – Это они напрасно.

– И долго им так еще балдеть?

– Завтра утром одного вызывай на допрос. Я приду. И это… Один из них наверняка сильнее, да? Так всегда бывает. Один ведущий, другой ведомый. У этих тоже так?

– Да, что-то такое есть, – помолчав, ответил Зайцев, видимо, впервые задумавшись над этим обстоятельством.

– Кстати, как их фамилии?

– Тот, который постарше и позлее, – Яхлаков. Ну а второй – Цыкин. Этот, конечно, слабее. Он и молчит не столько потому, что сам держится, сколько Яхлакова побаивается.

– Надо же… Вот Цыкина и вызывай на допрос.

– О чем будет речь? Ведь подготовиться надо, материалы посмотреть, выстроить вопросы…

– Не надо их выстраивать, – перебил Ксенофонтов. – И готовиться не надо. Все необходимое я с собой прихвачу. Об одном предупреждаю – допрос будет долгим, на пару часов ты должен от других важных дел освободиться.

Ксенофонтов пришел в прокуратуру ровно в девять. Был он весь в светлом, на плече у него болталась почти кожаная сумка на «молниях», от самого разило каким-то сладким одеколоном, что Зайцева не столько развеселило, сколько озадачило, – никогда тот не злоупотреблял запахами.

– Прекрасная погода, не правда ли? – воскликнул Ксенофонтов.

– Ничего погода. Ну что… Начнем?

– А! Я и забыл! Конечно, старик, конечно! Вели вводить.

– Что значит вели? А что с ним делать будем?

– Беседовать будем. Как это чудесно – беседовать с незнакомым человеком! Сколько нового открывается, сколько неожиданного! Когда я работал журналистом…

Зайцев сосредоточенно набрал номер телефона, дождался, пока кто-то возьмет трубку, и бросил одно слово «давай».

– Одна просьба. – Ксенофонтов поднял палец. – Ни слова о деле. Ни единого. Молча сиди. Можешь иногда выйти покурить, к начальству сходи, засвидетельствуй почтение, начальство страшно любит, когда ему почтение выражают. Особенно когда это делают неуместно и неумело. Ловко выраженное почтение они могут и не заметить, а вот неожиданное, некстати высказанное… О! Они просто балдеют! Краска неописуемого наслаждения заливает их лица…

– Вводите! – бросил Зайцев, увидев заглянувшего в дверь конвоира. – Подождите в коридоре. – Окинув взглядом раскрытое окно, забранное решеткой из толстой арматурной проволоки, Зайцев сложил руки на столе.

Вошел Цыкин. Среднего роста, тощеватый, сутулый, с длинными нечесаными волосами. Вытянутое лицо, узко поставленные глаза, настороженный взгляд. Но явно проступала в нем и мелкая пакостливость, торжество – что, дескать, ребята, ничего у вас не получается?

– Садись, старик, – сказал Ксенофонтов, тронув Цыкина за локоть. – Вон там, ближе к окну, к свежему воздуху.

Цыкин диковато глянул на Зайцева, словно прося подтвердить необычное приглашение, и, лишь дождавшись, когда следователь кивнул, осмелился сесть.

– Так вот я и говорю, – продолжил Ксенофонтов, – высказывая начальству уважительные слова, ты повергаешь его в мучительные раздумья. Он впадает в панику. Он не знает – искренне ты сказал, не смог сдержать накопившийся восторг перед ним, подлизываешься или прощупываешь…

– Это очень интересно, – с трудом выдавил из себя Зайцев.

– Потому и рассказываю! – Ксенофонтов вынул из сумки пачку диковинных сигарет, от которых кабинет сразу наполнился запахом дорогого табака, щелкнул зажигалкой, прикурил.

– Ты начал курить? – спросил пораженный следователь, но Ксенофонтов не слышал – он уже угощал Цыкина. Тот не отказался, осторожно подцепил сигаретку искусанными ногтями, сунул ее в карман.

– Да кури здесь, старик! – воскликнул Ксенофонтов. – Я тебе на дорогу еще парочку подброшу. – Встряхнув пачку, он предложил Цыкину взять несколько сигарет, опять щелкнул зажигалкой. Цыкин опасливо затянулся, косясь на Зайцева. Тот неотрывно смотрел в стол.

Ксенофонтов придвинулся вместе со стулом к телефону, набрал номер, шало подмигнул Зайцеву, дескать, сейчас я кое-кому устрою.

Зайцев молча курил, и маленькие нервные желваки дергались на его щеках. Он не мог смотреть на Цыкина, который внаглую наслаждался сигаретой, не мог видеть Ксенофонтова, который бесконечно долго выяснял, где вчера была Валя, почему не позвонила, хотя позвонить обещала, а вот он, несмотря на свою нечеловеческую занятость, всегда находит время позвонить, потому для него разговор с ней куда важнее, чем для нее…

Не прекращая разговора, Ксенофонтов вынул из кармана конфету, неловко развернул ее одной рукой, уронил на коленку Цыкину, размазал, бросившись вытирать штанину, извиняясь, прижал ладонь к груди…

Зайцев с горькой усмешкой наблюдал за этой унизительной суетой. Но Ксенофонтов не видел улыбки следователя, быстро закончив разговор, он положил трубку и, вынув платок, оказавшийся до приторности душистым, опять принялся вытирать шоколадное пятно.

– Слушай, старик, – он виновато посмотрел на Цыкина, – ты уж извини… Не хотел…

– Да ладно, о чем разговор… еще пару сигарет дадите – и в расчете.

– Пару сигарет? – счастливо воскликнул Ксенофонтов. – Прошу! А может, и по телефону хочешь звякнуть? Жене? Детишкам? Следователь возражать не будет, ведь не будешь, старик?

– Не положено.

– Да ладно тебе! Три минуты, как в автомате, а? Уложишься в три минуты? – повернулся он к Цыкину.

– В одну уложусь! – У того заблестели глаза.

– Давай! – махнул рукой Ксенофонтов и придвинул аппарат. – Только уговор – я держу палец на кнопке. Если хоть полслова о деле – отключаю. Согласен?

– Да матери позвоню, ребята!

– Матери нужно, – одобрил Ксенофонтов. – Мать – дело святое.

Цыкин медленно набрал номер, стараясь не смотреть на Зайцева.

– Ма? Это я… Привет. Нет, еще не выпустили. Только собираются. У тебя все в порядке? Ну и лады. Всем привет. И от Яхлакова всем… Мы уже в одной камере. Да, ошибка вышла. Все. Пока.

Вот и хорошо, – с неожиданной усталостью проговорил Ксенофонтов. – Отпусти парня, – обратился он к Зайцеву. – Я имею в виду – в камеру. С мамой поговорил, изволновался…

Зайцев молча поднялся, выглянул в коридор, дал знак конвоиру, и тот увел Цыкина. После этого следователь сел за стол и вопросительно уставился на Ксенофонтова.

– Все в порядке, старик. Все просто прекрасно. Я от тебя такого не ожидал. Ты проявил настоящее мастерство. Такому не научишься. Это от бога. Задержался я тут у тебя, но, чувствую, не зря.

– Сядь, – сказал Зайцев. – Я ни фига не понял, признаю.

– Тебя интересуют дальнейшие действия? Сегодня вечером, в конце рабочего дня, вызываешь Цыкина на допрос.

– Опять Цыкина?

Именно. Минут на пятнадцать. Главное – ни единого вопроса. И снова в камеру. Наутро вызываешь опять. И в его присутствии знакомишься с утренней почтой. Могу доставить тебе приложение с брачными объявлениями – проведешь время с большой пользой. Цыкину тоже дай почитать, пусть осознает, скольких возможностей он лишился. Можешь угостить чем-нибудь. Конфетку дай, леденец какой-нибудь, чаю предложи, позволь позвонить маме…

– А Яхлаков?

– Его не тревожь. А с Цыкиным проведи выезд на место преступления. По всей форме – с фотографом, понятыми, протоколом. Так, чтобы на весь день. Если мама передачу принесет – не перечь. Если будет передача для Яхлакова – попридержи, не торопись вручать. И подумай о пиве.

– Для Цыкина? – поперхнулся Зайцев от гнева.

– Для меня.

– Пива нет. Кончилось пиво в стране. Но есть водка. Полбутылки.

– Водка? – Ксенофонтов задумался. – Сойдет. Но смотри без меня не выпей. А насчет пива ты прав, даже на свадьбах не удается попробовать. А помнишь, Зайцев, сколько было всего? По двадцать названий водок и настоек, десятки названий красных, белых, розовых вин, и сухих, и крепленых! А ликеры, наливки, коньяки… Все свелось к водке.

– Да, это грустно, – сдержанно произнес Зайцев.

Но, с другой стороны, старик, все так и должно быть. Все в нашей жизни рано или поздно сводится к чему-то одному… Все потрясающе красивые девушки, шаловливые и улыбчивые, ласковые и трепетные, в конце концов сводятся к суховатой, не очень красивой жене. А наши друзья! И они, Зайцев, рано или поздно сводятся к одному человеку, которого не назовешь ни щедрым, ни самоотверженным, ни…

– Это к кому же свелись твои друзья? – настороженно спросил следователь.

– К тебе, старик, – безутешно ответил Ксенофонтов. – К тебе… – И, не добавив больше ни слова, поплелся в редакцию писать объявления, искать слова, на которые не смогла бы не откликнуться одинокая человеческая душа.

Да, не очень почетные обязанности хороши хотя бы тем, что позволяют пренебрегать ими, и Ксенофонтов прекрасно это понимал. На следующий день он с утра занялся своим туалетом – выгладил рубашку, навел стрелку на брюках, вычистил туфли. И преспокойно отправился на свадьбу, которую сам и устроил, поместив объявление в газете. Невесте он вручил роскошные розы, жениху крепко пожал руку, произнес речь, потом станцевал с невестой, выпил с женихом, к тому времени у него появились друзья, которые прониклись к Ксенофонтову любовью и пожелали чокнуться с ним и выпить за его святое дело. В конце концов наступил все-таки момент, когда Ксенофонтов перестал считать выпитые рюмки, сочтя это безнравственным в такой обстановке, и полностью отдался свадьбе, наслаждаясь полнейшим пренебрежением к завтрашнему дню, последующей жизни, собственному здоровью – все это потеряло значение перед радостным общением, царившим во дворе небольшого частного домика.

Домой Ксенофонтова доставили в свадебной машине, украшенной разноцветными лентами и куклой на радиаторе. Сама невеста помогла втащить его в лифт, уложить в кровать, она же сняла с него туфли, ослабила галстук, жених расстегнул брючный ремень, а Ксенофонтов расцеловал обоих, чем навсегда скрепил их союз. Впрочем, сам он этого не помнил.

Утро было тяжелым. От невероятной головной боли Ксенофонтов начал стонать еще во сне, а едва придя в сознание.

проклял себя за невоздержанность. Несколько раз звонил телефон, звонил подолгу, настойчиво, но Ксенофонтов не нашел в себе сил поднять трубку. Только к вечеру он смог пробраться в ванную, где неподвижно и обреченно простоял почти час, смывая алкогольное похмелье, смывая беспомощность и угнетенность. Он окатывал себя ледяными струями, потом включал горячую воду, опять холодную, и постепенно жизнь просачивалась в его длинное нескладное тело. Наконец он выбрался из ванной, завернулся в простыню, прошел на кухню, заварил крепкий чай и расположился в продавленном кресле.

У Ксенофонтова был большой недостаток в организме – он не мог похмеляться. Рюмка водки наутро повергала его в такие страдания, что он раз и навсегда запретил себе прикасаться к ней и после самых тяжелых загулов, и после невинной пьянки. Только после еще одной ночи он мог считать себя если не выздоровевшим, то хотя бы выздоравливающим. А до того в теле что-то ныло, постанывало, попискивало.

Едва зазвонил телефон, он поднял трубку и преувеличенно бодрым голосом произнес:

– Слушаю! Ксенофонтов на проводе!

– А мы тут с ног сбились – где наша сваха… А она, оказывается, на проводе. – Это был редактор. – Как понимать, Ксенофонтов? Два дня тебя нет на работе!

– Были очень важные встречи с брачующейся общественностью. Пришлось выступить с речью. Десятки женихов и невест готовы дать объявления в нашей газете. Можно считать, что рост народонаселения до конца века обеспечен.

– Ох, Ксенофонтов, – вздохнул редактор и положил трубку.

Тут же снова раздался звонок. «Зайцев», – подумал Ксенофонтов и не ошибся.

– Оклемался?

– Слегка. А как ты догадался?

– Следователь потому что. Все участники вчерашней свадьбы уже дали показания. Невеста призналась, что сама снимала с тебя туфли…

– Что туфли, старик… я бы ей и все остальное доверил. Но силы оставили меня в самый ответственный момент.

– Тебе пиво помогает?

– Мне все, старик, помогает. Особенно дружеское участие.

– Я тебе сейчас устрою участие… Ты знал, чем может кончиться тот идиотский допрос с конфетами? Знал?

– Догадывался.

– И чем же, по-твоему, он мог закончиться?

– Хорошим мордобоем.

– Поздравляю. Ты своего добился.

– Уже? – слабо удивился Ксенофонтов. – Надо же… Мне казалось, что мордобой начнется завтра. А он уже… Ишь, какие страсти.

– Сейчас приду. – Зайцев повесил трубку. А войдя в квартиру через пятнадцать минут, молча, не глядя на Ксенофонтова, открыл портфель, вынул две бутылки пива, принес с кухни стаканы, сел в кресло.

– Выпей, – сказал Зайцев. -, Авось отпустит.

– Рассказывай. – Ксенофонтов осторожно пригубил стакан, опустив усы в пену, сделал маленький глоток, прислушался к себе. Убедившись, что глоток прошел удачно, глубоко вздохнул, откинулся на спинку.

– Вчера, как мы и договаривались, я пригласил Цыкина на допрос. Пока возился с бумагами, он читал газеты. Потом позвонил жене, взял у меня пачку сигарет и отбыл в камеру. Во второй половине дня я провел выезд на место преступления. Естественно, он не узнал ни парка, ни кустарника, где убил девушку, ничего не узнал. Но с удовольствием съел шашлык – у кооператоров пообедали. Попросил добавку, но я отказал.

– Напрасно.

– Сто рублей шашлык! Я сам первый раз за полгода мясо попробовал!

– Скучно живешь… Чаще на людях бывать надо, праздники посещать, торжества…

– По свадьбам не шатаюсь! – отрезал Зайцев.

– Напрасно, – повторил Ксенофонтов. – Но ты пришел с пивом, это о многом говорит. Продолжай.

– Сегодня опять вызвал Цыкина на допрос. Яхлаков при этом закатил истерику и потребовал прокурора. Дескать, жалоба у него. Я пренебрег. С Цыкиным провел почти два часа, не задав ни единого вопроса.

– Молодец. Умница.

– Он читал газеты, потом пожелал, чтобы в следующий раз у меня в кабинете телевизор стоял. С видеомагнитофоном. Он, видите ли, обожает боевики смотреть и эту… Порнуху.

– А ты?

– Обещал. А в середине дня звонок из следственного изолятора – Цыкин зверски избит. Яхлаковым. Их уже нельзя в одной камере держать.

– А ты говорил – дружба, доверие. – Ксенофонтов сделал два маленьких глотка, отставил стакан. – Это, конечно, запрещенный прием – использовать человеческие слабости… Но что делать, они сами дали право поступать с ними как угодно. Убить невесту перед свадьбой – это ужасно. Яхлаков пожелал дать показания?

– Откуда ты знаешь?

Ксенофонтов безвольно повертел рукой в воздухе и уронил ее на подлокотник.

– Будет все валить на Цыкина. Или даст улику против него.

– Уже дал, – сказал Зайцев.

– Ты про доказательства не забывай, они вот-вот спохватятся, объяснятся, снова поверят друг другу.

– Да уж как-нибудь. – Зайцев открыл вторую бутылку. – Должен тебе сказать, что на этот раз приемчик у тебя был довольно простоватенький. Опять же чужими руками жар загребать несложно, а?

– Как сказать, старик, как сказать. – Ксенофонтов глянул на следователя поверх стакана и прикрыл глаза, словно боясь, что Зайцев по его взгляду поймет больше, чем нужно. – Главное, чтобы ты этих ублюдков посадил. С пивом опять же пришел.

– У меня только одно вызывает недоумение, – проговорил Зайцев чуть смущенно. – На что ты рассчитывал? Ведь это чистая случайность! То, что на Яхлакова произвели впечатление допросы…

Ксенофонтов гневно встал, впервые, кажется, забыв о своем недомогании, и большая простыня соскользнула на пол, так что перед следователем он предстал во всем своем первозданном величии. Не торопясь, Ксенофонтов поднял простыню, снова завернулся в нее и уселся в кресло.

– Запомни, Зайцев, случайно здесь только одно обстоятельство – твой насильник и убийца Яхлаков заговорил на третьи сутки, а не на вторые или пятые. Все остальное закономерно, как наступление дня и ночи. Скажи… Ты мог прийти ко мне без пива?

– А почему нет? Я случайно увидел пиво в киоске прокуратуры. Нам иногда подбрасывают, правда, все реже.

– Значит, мог, – безутешно сказал Ксенофонтов. – Но ты знал, что я страдаю, что пиво может меня спасти… Нехорошо. Ты прекрасно вписываешься в общую систему, Зайцев. Недавно редактор пообещал повысить мне зарплату. И не повысил. И это норма. Мне в голову не придет напомнить ему об этом – ведь обещал он вовсе не потому, что действительно собирался повысить, нет, просто поддержал разговор. Девушка назначила свидание и не пришла – норма. Знаешь, говорит, замоталась, даже позвонить и отменить было некогда. А я не обиделся ни на редактора, ни на девушку. Внешне. Потому что знаю – норма. Вот ты сейчас скажешь – пойду-ка принесу пивка. Пойди, – скажу я, – это было бы здорово! Но при этом ни на секунду тебе не поверю.