Текст книги "Разговорный жанр"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Виктор Пронин
Разговорный жанр

***

Как быстро идет время, как ошарашиваюше быстро оно уходит… И самое печальное в том, что ход его с каждым годом ускоряется. Если раньше ты не замечал, как исчезает день, неделя, то теперь точно так же не успеваешь считать проносящиеся сквозь тебя годы… Ты, конечно, бодришься, еще без опаски смотришь в зеркало, иногда даже находишь в собственном изображении нечто утешительное, но если раньше твои прелести просто бросались в глаза и ты не знал, на чем остановиться, то теперь их приходится изрядно поискать… Когда-то в глазах встречных девушек ты видел если не восторг, то хоть какое-то к себе отношение – недовольство, интерес, насмешку, а сейчас они просто не видят тебя в упор. О девичьей насмешке ты можешь лишь мечтать, как о чем-то несбыточном, а если и смотрит на тебя с загадочным любопытством, так это начальство – прикидывает, не созрел ли ты для той работы, для этого задания, достаточно ли ты уже мудр, чтобы пренебречь собственным мнением, пожертвовать достоинством, достаточно ли уже предан, чтобы он без риска мог накинуть тебе трешку к зарплате, помянуть добрым словом в приказе, похлопать по плечу при опальном сотруднике, для которого подобные начальственные ласки есть предмет сладостных вожделений…

Такие примерно мысли вяло проплывали в голове Ксенофонтова, когда он однажды засиделся в редакции, сочиняя вольнодумную статью о многолетних мытарствах жителей коммунальной квартиры на улице Красной. Он описал утренние очереди в туалет, вечернюю толчею на кухне, мимолетные ссоры, затяжные склоки, описал душные вываривания белья, пьяные торжества в одной комнате, когда в других балдеют, рожают, умирают. Все описал Ксенофонтов, но проникнуться болью и страданиями коммунальщиков, как бывало, не мог, да и не хотел. Может быть, возросшее мастерство позволяло ему добиться читательского сочувствия, самому оставаясь холодным, если не равнодушным, а возможно, дело было в другом – всенародная борьба с пьянством привела к тому, что из продажи исчезло пиво, а человека, которого видели с бутылкой, сразу определяли в алкоголики и немедля начинали собирать документы для помещения его в лечебно-трудовой профилакторий на предмет излечения от опасного заболевания. Поэтому встретиться с Зайцевым, как прежде легко и беззаботно, он уже не мог, да и Зайцев не хотел рисковать службой. Пить же пиво, таясь, заперев дверь и забравшись под одеяло, а потом жевать мятную жвачку, убивая в себе священный пивной дух…

Нет, это не встреча, это не пиво. А без общения с близким человеком откуда взяться легкости, искреннему сочувствию, беззаботной шалости…

Ксенофонтов вздохнул, сложил исписанные листки, поставил на них графин с водой, чтобы случайный сквозняк не унес его труды в форточку, и уже направился было к выходу… Да зазвонил телефон. Нет, он не бросился к нему, как в юные годы, когда от каждого звонка он ждал радостных приключений и прекрасных встреч, он лишь оглянулся и продолжал смотреть на телефон с усталой озадаченностью, а когда наконец решил взять трубку, тот замолчал сам по себе. Ксенофонтов направился к двери, но опять раздался звонок.

– Слушаю, – сказал Ксенофонтов, механически пробегая глазами по только что созданным строкам.

– Это хорошо! – прозвучал в трубке бодрый голос.

– Зайцев? – протянул Ксенофонтов. – Неужели ты?

– А что, тебе еще кто-то звонит?

– Никто, старик! Только ты! Клянусь.

– У тебя как сегодня?

– Ты о чем?

– Время? Силы? Умственные способности?

– Могу поделиться. – Ксенофонтов боялся поверить, что все это кому-то понадобилось.

– Тогда дуй ко мне, машина будет у редакции через десять минут.

Услышав короткие гудки, Ксенофонтов положил трубку. На лице его блуждала неопределенная гримаса, но если присмотреться… Все-таки это была улыбка. Он зашел в туалет, тщательно вымыл руки, хотя при нынешних трудностях с мылом в это трудно поверить, плеснул в лицо холодной водой, подмигнул себе в зеркало мокрым глазом, покрутил головой, вытряхивая из нее бумажную пыль, скопившуюся за день. Теперь, посвежевший, он готов был изучать следы, улики, подлые замыслы и коварные домыслы. Да и движения ксенофонтовские стали строже, походка обрела почти прежнюю легкость, может быть, даже некоторую упругость.

Машина уже стояла у подъезда, и водитель нетерпеливо выглядывал из кабины, выискивая среди прохожих длинного Ксенофонтова. А увидев, тут же включил мотор.

– Привет, старик! – Ксенофонтов упал на сиденье рядом с водителем. – Что там у вас стряслось? Банк взяли? Девушку обидели? Рэкетиры обнаглели?

– Всего понемножку.

– Не скучаете, значит?

– Да все некогда.

Ну и молодцы. – Потеряв интерес к неразговорчивому водителю, Ксенофонтов откинулся на спинку сиденья. Но долго наслаждаться ездой ему не пришлось, через десять минут машина остановилась. Зайцев оказался более разговорчивым.

– Начальство знает о тебе, вопрос согласован, поэтому могу выдать некоторые наши тайны.

– Буду очень признателен.

– Для начала взгляни на эти снимки. Место происшествия, пострадавшая, обстановка и так далее. Прошу.

На снимках Ксенофонтов увидел обычную квартиру – полупустая, со случайными безделушками, вазочками, картинками, раздвижной диван, журнальный столик, кресла. Среди снимков оказались и несколько портретов молодой девушки, видимо, она снималась в неплохих ателье и чувствовала себя там весьма свободно – открытая улыбка, легкий жест руки, уверенная поза.

– Красивая девушка, – сказал Ксенофонтов.

– Смотри дальше.

Ксенофонтов тасовал снимки все медленнее, каждый очередной снимок сдвигая в сторону уже с некоторой опаской. Так картежники с мистическим ужасом обнажают следующую карту, в которой может таиться и богатство, и разорение. Наконец Ксенофонтов добрался до снимка, которого ждал и боялся. Уже знакомая ему девушка лежала на полу у дивана. Легкие брючки, разорванная блузка, разметавшиеся волосы, полуоткрытые неживые глаза. Неловко подогнутая рука говорила о том, что девушка мертва.

– Что у нее на шее? – спросил Ксенофонтов.

– Чулок. Ее задушили чулком.

– Давно?

– Около месяца назад.

– И весь этот месяц…

– Да! Да! Да! – нетерпеливо перебил Зайцев. – Целый месяц без сна и отдыха мы искали преступников. И не нашли.

Разумеется, – кивнул Ксенофонтов, возвращая снимки. – Меня вот что озадачивает: зачем убивать красивых девушек? Что бы они ни сотворили, как бы ни провинились, какое бы слово обидное ни сказали… Нет, убивать девушек нельзя. Природа послала их на грешную землю, чтобы хоть как-то нас утешить, чтобы хоть в чем-то образумить и наставить на путь истинный. А мы, словно чувствуя уязвленность от одного их присутствия… Эта девушка могла сделать счастливым кого угодно и даже…

– Продолжим, – суховато прервал Зайцев. – Нам позвонили соседи. Почту не вынимает, на звонки не отвечает, на кухне свет горит… И так далее. На работе опять же забеспокоились – она модельером работала, шила модную одежду. И неплохо, между прочим, клиентура у нее еще та… Состоятельная публика. Ну что, приехали наши ребята, взломали дверь… Следов никаких. Ну совершенно никаких. Чтобы все убрать, протереть, предусмотреть… На это потребовалось какое-то нечеловеческое усердие. Похоже, они не торопились.

– Они? – переспросил Ксенофонтов. – А сколько их было?

– Двое. Их было двое. Мужчины. Молодые. Привлекательные.

– И все это удалось установить?

Это не моя заслуга, – вздохнул Зайцев. – Это ее заслуга. – Он кивнул на фотографии. – Она позаботилась. Дело вот в чем, слушай внимательно. Помимо шитья одежды, она занималась делом куда более надежным и прибыльным – продавала или, скажем, перепродавала завозную технику. Магнитофоны, видео… И так далее. Были поставщики, а она подбирала покупателей среди своих клиентов. Мы установили все ее связи, работа проделана громадная.

– Но, узнав так много…

– Ты слушай… Общаясь с публикой довольно своеобразной, она решила себя подстраховать. У нее в диване был спрятан магнитофон. Он включался, стоило кому-либо войти в квартиру. Найдено несколько кассет с записями деловых переговоров. Цена, прибыль, сроки, даты и так далее. Но самое интересное – магнитофон оказался включенным в момент убийства. Записано все, включая предсмертный крик. Убийцы не нашли его, когда грабили квартиру. Последний звук на пленке – щелчок замка в двери.

– Так, – ошарашенно протянул Ксенофонтов.

– Один убийца – Саша, второй – Вова. Саша и Вова. Так они друг друга называли. Копию кассеты я тебе дам. Придешь домой и послушаешь. У меня уже нет сил слушать ее крик. Я просыпаюсь от стонов, представляешь! Саша и Вова пришли к ней как друзья. Похоже, недавно познакомились. Может быть, они ей понравились, а может, она надеялась что-то продать. Разговор шел дружеский, пока ребята не решили, что пора приниматься за дело. Задушив ее, убрали следы и унесли два видеомагнитофона. Это тысяч десять-двенадцать. Вот запись. – Зайцев вынул из стола кассету и положил перед Ксенофонтовым. Тот осторожно взял пластмассовую коробочку, повертел ее перед глазами и положил в карман.

– Ты предлагаешь мне… Найти убийцу по голосам?

– Ну, – смешался Зайцев, – найдешь не найдешь… Может, слово какое дельное скажешь…

– Так… По своей линии вы все отработали?

– И не один раз. Я знаю ее биографию лучше, чем знала она сама. Я видел ее друзей, о которых она забыла давным-давно, знаю, с кем она спала, кто хотел спать с ней, почему она не вышла замуж, почему развелась, когда вышла… Я не знаю лишь фамилий последних гостей, Саши и Вовы.

– Она вела бурную жизнь?

– Нет. – Зайцев покачал головой. – Я бы не сказал. Если она и была слегка подпорчена, то это выражалось только в желании больше заработать.

– Здесь мы все слегка подпорчены.

– Ее даже можно назвать скромной девушкой. Просто работа позволяла находить покупателей на аппаратуру. Если говорить о слабостях… Любила шампанское, часто ходила в кино, иногда в театр, реже на концерты… Видимо, хотелось выглядеть человеком образованным, быть на одной ноге со своими довольно спесивыми заказчиками. Знаешь, как бывает… Сходит тетенька в театр или на выставку и уж с соседками разговаривать не может – гордость распирает.

– Ее похоронили?

– Да, смерть наступила от удушения, хотя был и удар по голове.

Ксенофонтов снова взял пачку фотографий, посмотрел их, задержавшись на одной, где девушка была изображена веселой, улыбающейся, вся залитая солнечным светом…

– Знаешь, нет. Даже удивительно. При ее работе, увлечениях, внешних данных…

– Разберемся, – сказал Ксенофонтов, поднимаясь.

– Машина тебя ждет.

– Меня? Машина?!

– Начальство распорядилось, – смутился Зайцев. – Видишь ли… Есть еще несколько случаев – очень похожих на этот. Не исключено, что работают все те же Саша и Вова. Они знакомятся с девушкой, иногда вступают с ней в контакт, весьма близкий, случается, с насилием, бывает и добровольно… потом убивают, грабят и уходят.

Дома Ксенофонтов не торопясь разделся и забрался под душ. Тонкие, звенящие струи воды он делал все холоднее, стараясь смыть с себя дневную усталость, редакционную суету, летний зной. Потом, завернувшись в полотенце, прошел в комнату. Магнитофончик, который он иногда брал в командировки, стоял запыленный в книжном шкафу. Ксенофонтов вынул его, подул во все щеки, пытаясь привести в рабочее состояние. Поставив магнитофон на журнальный столик, вложил в него кассету и нажал кнопку. А сам бухнулся в кресло, вытянув перед собой босые ноги.

Послышался шелест, невнятные голоса. Видимо, люди находились в коридоре, а запись шла из комнаты. Иногда голоса становились ближе, опять удалялись. Связного разговора Ксенофонтов не услышал, узнавались лишь отдельные слова, иногда звучал смех. Закончилась пленка страшным предсмертным криком. Он постепенно затихал, превращаясь в стоны, хрип. Раздался грохот, звук упавшего тела и неожиданно четко произнесенное слово: «Готова».

Перемотав пленку в обратную сторону, Ксенофонтов включил ее снова.

«Вы должны согласиться, Танечка, что наш визит для вас… Вова! Вова, идите же сюда! Саша, скажите ему… У меня, Таня, складывается впечатление, что… А не кажется ли вам, Танюша, что наш общий друг слегка захмелел и… Как бы там ни было, но мое состояние… Полней, полней стаканы налей… Так выпьем же за день и час, когда увидели мы вас… Вы сегодня просто очаровательны… Таня, он не лукавит, вы действительно выглядите прекрасно…»

На этом месте запись становилась невнятной. Пленка продолжала идти, но больше ни слова Ксенофонтов различить не смог. Он различил звук захлопывающейся двери, потом пошла музыка. И вдруг крик, команда «Бей, кретин!», грохот, возня. И после долгой паузы еще несколько слов… «Кажется, все… Оттащим в сторону. Посмотри в кладовке… Заверни в газету… Отпечатки… Уходим».

Выключив магнитофон, Ксенофонтов набрал номер своего друга. Зайцев поднял трубку тут же, будто ждал звонка.

– Ну, спасибо, старик, – сказал Ксенофонтов. – Подсунул ты мне задачку. Добавить ничего не хочешь?

– Среди тех, с кем она общалась, нет ни Саши, ни Вовы.

– Разумеется. Работали заезжие гастролеры.

– Ты уверен?

– И это пока все.

– Знаешь, хочу тебе признаться. – Зайцев помялся. – Никого мне так не хотелось найти, как этих Сашу и Вову.

– Как я тебя понимаю, старик, – проговорил Ксенофонтов со вздохом и, положив трубку, включил запись. А когда пленка кончилась, он снова перемотал ее и еще раз прослушал от начала до конца.

Зайцев оказался прав – предсмертный крик девушки, кажется, навсегда вошел в его сознание. Ксенофонтов несколько раз просыпался от этого крика, а кончилось тем, что он, на ощупь пройдя в прихожую, закрыл входную дверь еще на один замок, столом подпер дверь на балкон и только тогда смог заснуть.

А дальше Ксенофонтов повел себя столь странным образом, что редактор усомнился в его какой-либо полезности для газеты. Подперев ладонями подбородок, он сидел за своим столом, и взгляд его, отсутствующий и затуманенный, говорил, что обдумывает он вовсе не название статьи о несчастных коммунальщиках. Поначалу редактор решил, что Ксенофонтову нужно встряхнуться, каждому журналисту нужно время от времени встряхнуться, чтобы освободиться от всех тех глупостей, которыми пропитываешься в газете. И Ксенофонтов охотно уехал в командировку на два дня, потом на три дня, но когда бухгалтер напомнила ему, что надо отчитываться, выяснилось, что ездил Ксенофонтов совсем не в те места, куда его посылали. Это было уже чрезвычайное происшествие, и незадачливого журналиста наверняка бы вышибли из газеты, если бы редактор увидел в его глазах хоть какое-нибудь раскаяние. Несмотря на крупные неприятности, глаза Ксенофонтова оставались затуманенными все той же неотвязной мыслью, которой он ни с кем не желал делиться.

Первое время-Зайцев тревожил его телефонными звонками, напоминал о своих надеждах на него и даже льстил, что уж совсем не было похоже на следователя. Дело дошло до того, что он пригласил Ксенофонтова на пиво, а тот отказался, сославшись на занятость, через минуту свой отказ объяснил недомоганием, а когда Зайцев, забеспокоившись, сам приехал к нему домой, дома никого не оказалось.

В редакции заметили еще одну особенность: Ксенофонтов, который никогда не интересовался библиотекой, теперь часами просиживал в маленькой полуподвальной комнатке и читал… Что, вы думаете, он читал? Газеты. Дело в том, что в редакцию приходили едва ли не все областные газеты – точь-в-точь такие же, как и ксенофонтовская, и чем там можно было интересоваться… Уму непостижимо. Библиотекарша, сухонькая женщина, бдительная до чрезвычайности, уверенная в том, что в библиотеку приходят для того лишь, чтобы стащить книгу или вырезать из газетной подшивки статьи о пришельцах, народной медицине или экстрасенсах, поначалу к Ксенофонтову отнеслась с привычной настороженностью, но, ни разу не увидев в его руках лезвия, успокоилась. А Ксенофонтов продолжал листать газеты. Что он в них искал, что находил, чем привлекали его безудержно скучные полосы, понять никто не мог.

Однажды редактор не выдержал и, найдя его в каморке за очередной подшивкой, подсел, помолчал и спросил тихим голосом:

– И сколько это будет еще продолжаться?

– Два дня, может быть, три, – ответил Ксенофонтов.

– Хорошо, – кивнул редактор. – Неделю я, пожалуй, потерплю. Но не больше.

– Договорились, – ответил Ксенофонтов, не отрывая взгляда от последней страницы, где публиковались объявления, брачные призывы, телевизионные программы, спортивные и культурные новости.

Как-то раз он позвонил Зайцеву прямо из библиотеки.

– Слушай, старик… Эти Саша и Вова больше нигде не наследили?

– Пока нет. Но ждем. Такие не останавливаются.

– Я знаю.

– Да, кстати… Редактор звонил моему начальнику, спрашивал, не мы ли поручили тебе какое дело… Говорил, что из газеты тебя пора гнать.

– Я знаю, – повторил Ксенофонтов и положил трубку.

А когда Зайцев опять пришел к нему вечером, Ксенофонтова дома не оказалось. Не застал его Зайцев и рано утром, из чего сделал вывод, что тот дома не ночевал. Однако в редакции он был вовремя, и взгляд его уже не казался таким отсутствующим. Он даже заметил редактора и поздоровался с ним. У профсоюзного организатора Ирочки попросил материальную помощь в пятьдесят рублей, поскольку, сказал, крепко поиздержался. Деньги ему выписали, и Ксенофонтов вообще расцвел, сделавшись почти прежним. Он даже позвонил Зайцеву.

– Давно тебя не видел, старик! Как поживаешь?

– Да так… Ничего… Ковыряюсь помаленьку.

– Какие новости?

– Печальные. Две недели в холодильнике стояла бутылка пива – тебя дожидалась. Не дождалась.

– Жаль, – вздохнул Ксенофонтов. – Я вот что подумал, Зайцев, – неправильно мы живем. Так нельзя. Жизнь катится мимо, а мы, вместо того чтобы знакомиться с девушками, угощать мороженым, дарить цветы и ловить их улыбки, занимаемся черт знает чем! Давай встряхнемся, старик, а? Прошвырнемся куда-нибудь, развлечемся, прокатимся, а? Хочешь, я опишу тебе девушку, с которой хотел бы познакомиться, хочешь?

– Очень было бы любопытно, – суховато ответил следователь.

– Значит, так… У нее должны быть светлые волосы, шалые глаза, а в глазах восторг и преклонение…

– Естественно, перед тобой?

– Естественно. Так что? Принимаешь предложение? Принимай, Зайцев. Пришло время.

– Ты хочешь сказать… – Голос Зайцева дрогнул.

– Да! Именно это я и хочу сказать. Ты берешь машину с полным баком горючего, начальник тебе позволит… Ты ведь редко просишь у него машину, верно? Позволит. Если у тебя есть пара хороших ребят, крепеньких таких… Можешь и их прихватить. А там смотри… Это зависит от твоих намерений. И еще…

Ксенофонтов недоуменно посмотрел на трубку, из которой неслись частые гудки отбоя. Через пятнадцать минут дверь резко распахнулась и вошел Зайцев. Он был бледен, решителен, но все-таки в глазах его, в выражении лица чувствовалась какая-то неуверенность, он словно боялся поверить в подарок, о котором долго мечтал и который ему пообещали. А Ксенофонтов с легкомысленным равнодушием кивнул ему, показал на кресло, дескать, садись, отдыхай. А сам продолжал говорить по телефону о каких-то пустяках, единственное, что понял Зайцев, – Ксенофонтов болтает с девушкой, что девушка польщена и не прочь продлить разговор. А когда Зайцев услышал, что Ксенофонтов просит два билета на сегодняшний вечер, он сразу сник и у губ его пролегли две горькие складки.

– Машина есть? – беззаботно спросил Ксенофонтов, положив трубку.

– Есть. – Зайцев шевельнул желваками, чтобы не сказать лишнего.

– Порядок! – Ксенофонтов поднялся, набросил пиджак, висевший на спинке стула, и широко шагнул к двери. Оглянулся на Зайцева, оставшегося в кресле. – Так едем?

– Куда?

– На концерт. Скажи честно, ты давно был хоть на каком-нибудь захудалом концерте?

– По-моему, я на них никогда и не был.

– Не переживай, наверстаем! – И было что-то такое в уверенном голосе друга, что смертельно усталый следователь поднялся и послушно побрел к двери.

Черная «Волга» стояла у подъезда. Рядом с водителем сидел действительно крепкий парнишка. Увидев Зайцева, он хотел было перейти на заднее сиденье, но тот его остановил и вместе с Ксенофонтовым расположился сзади.

Через два часа они въехали в соседний город. Ксенофонтов уверенно показывал дорогу, и вскоре машина остановилась на оживленной площади – в филармонии скоро должен был начаться концерт.

– Вперед! – Ксенофонтов решительно направился к служебному входу.

– Послушай. – Зайцев тронул его за локоть. – Может быть, в ваших газетных коридорах все иначе, но я не могу на ходу принимать решения. Я должен знать, куда иду, зачем, чего ожидать и к чему быть готовым.

– Отвечаю, – легко произнес Ксенофонтов, не замедляя шага. – Никаких решений принимать не придется. Принимать решения будешь завтра в кабинете начальника. Чего ждать… Предстоят приятные неожиданности. А твой помощник, – Ксенофонтов кивнул в сторону машины, – пусть остается пока с водителем. На всякий случай. Чего не бывает в нашей жизни, полной опасности и риска. Да и билетов у нас только два.

Действительно, девушка сдержала слово, и билеты были отложены. Друзья прошли в зал и уселись в третьем ряду как раз напротив сцены. В ближайшие два часа им предстояло наслаждаться искусством победившего пролетариата. Плотненький мужичок подбрасывал гири, ловко ловил их собственным загривком, другой артист не менее ловко подбрасывал девушку, и та взлетала, вертелась, переворачивалась в воздухе, неизменно попадая ступнями в ладошки своему подбрасывателю. Потом полуголая тетенька бесстрашно пропела несколько песенок, стараясь, чтобы ее исполнение ничем, ну совершенно ничем не отличалось от исполнения телевизионных див. Жаловался на свою судьбу непутевый паромщик, перевозя людей с берега на берег, носился между хатами аист, роняя, где надо, детишек, а несчастная женщина безутешно просила Шерлока Холмса разыскать ее первую любовь.

– Кто бы мне нашел мою любовь, – не менее безутешно проговорил Зайцев.

– Твоя любовь нашлась, – ответил Ксенофонтов, не отрывая взгляда от сцены.

– Ты бы хоть спросил, кто есть предмет моих воздыханий.

Зачем… Я и так знаю. Саша и Вова. Вот в данный момент… в пяти метрах от тебя… освещенный прожектором… в прекрасно сшитом костюме… на сцене… потешает публику… Саша.

– Ха! – хмыкнул Зайцев, не вполне вникнув в смысл сказанного, но через секунду медленно повернулся к Ксенофонтову. – Что ты сказал?

На губах Ксенофонтова блуждала счастливая улыбка.' Примерно так смотрят родители на своих чад, которые, окончив первый класс музыкальной школы, впервые поднимаются на сцену. Была в его улыбке и родительская умиленность, и гордость, и даже некоторая блаженность.

– Как он тебе? – спросил Ксенофонтов. – По-моему, ничего. И рост, и голос, и манеры… Бедную Таню можно понять.

– Так, – еле слышно проговорил Зайцев, словно боясь вспугнуть опасливую дичь. – Так… Но у него другой голос.

– Ничуть. Ты слышал запись, сделанную из дивана. А здесь голос, усиленный динамиками. И это… Ты не голос слушай, слова…

– При чем тут слова? Он рассказывает старый анекдот про алкоголика, который выдавил в чай канарейку, приняв ее за лимон… Я слышал эту историю лет тридцать назад!

– Старик, я ведь не первый раз его слушаю, не первый концерт отсиживаю. Значит, так… Ты хотел знать фамилию… Она написана на афише у входа. Буквы – по метру каждая. Портрет расклеен по городу на всех щитках. Он там не очень похож, но узнать можно.

– Неужели это он…

– Сегодня, скорее всего, ты брать его не будешь… Пусть повыступает, денег заработает, публику опять же подводить нельзя – билеты раскуплены на неделю вперед. Да и Вова… Наверняка его телефон в записной книжке этого остряка. Хочешь, и Вову найду, а?

– Не надо, – твердо сказал Зайцев.

На этом разговор закончился, поскольку на друзей зашикали со всех сторон, кто-то даже похлопал их сзади по плечам, и они замолчали. В антракте Зайцев бросился к междугородному телефону, потом рванул в местное управление внутренних дел, дал какое-то очень важное поручение парню, которого привез с собой, и в конце концов остался в городе на ночь. А Ксенофонтова на машине отправил домой. Помня о неразговорчивости водителя, тот устроился на заднем сиденье и всю дорогу проспал.

За две последующие недели Ксенофонтов полностью восстановил свою репутацию и работоспособность. Он сдал ответственному секретарю несколько тысяч строк очерков, репортажей, фельетонов, чем заслужил полное прощение редактора. Нашлась и девушка, которую он совсем было позабыл-позабросил в пылу криминальных своих похождений. Она тоже простила его, поверив на слово, что его столь долгое отсутствие не связано с изменой. Она, как и прежде, звонила Ксенофонтову, делилась немудреными своими секретами, он кивал, думал над названием очередного очерка, и как-то сама по себе назначалась встреча на девятом этаже. Время бежало быстро, и Ксенофонтов почти забыл о недавнем своем приключении, а вспоминая о нем изредка, тут же обращал взор к светловолосой девушке, тем более что в такие моменты она почему-то неизменно оказывалась рядом. Что-то подсказывало ему – вот-вот должен появиться Зайцев, пора ему уже разобраться с этими шалунами, Сашей и Вовой. Если произошла ошибка, Зайцев очень быстро убедился бы в этом, а уж коли не звонит, не корит, не насмехается, значит, все правильно, рассуждал Ксенофонтов, и сладостное тщеславие растекалось по его душе.

Зайцев позвонил утром, перед работой.

– Слушай, – сказал он, – который час?

– Где-то… половина девятого.

– А точнее?

– Сейчас… Двадцать семь минут.

– Можешь выбросить свои часы в окно. Они отстают. На три минуты. Тебе наш начальник выписал новые. Именные. Понял?

– А чем они лучше?

– Ты не знаешь? Именные часы могут спешить, отставать, могут вообще не идти, все это неважно, поскольку твои опоздания воспринимаются не как оплошность и разгильдяйство, а как каприз. Простительный каприз, более того – лестный для людей, которые ждали тебя лишних полчаса, час, сутки!

– Старик! – восхищенно закричал Ксенофонтов в трубку. – Ты становишься живым человеком. Вот что значит общаться с…

– Мне приятно выглядеть в твоих глазах живым человеком, но пива в городе нет. Заводские линии разобрали на куски и собираются сделать из них нечто нефтеперегонное.

– Ты искал для меня пиво?

– Искал, заказывал, просил… В одной пивной даже обыск провел. Все напрасно. Говорят, осталось всего несколько стран, где еще не утерян секрет его изготовления.

– Полагаешь, я… заслужил? Ты взял Сашу?

– И Вову тоже.

– Они признались?

– А куда им деваться! Голос оставляет такие же отпечатки, как и пальцы, даже рисунок похож. Осталось взять твои показания.

– О! Обожаю давать чистосердечные показания. А сколько светит Саше и Вове?

– Много. Мы можем и не дожить до времени их освобождения. Если с ними не поступят иначе.

– Как это грустно, старик… Если я правильно понял, ты собираешься вечерком заглянуть в гости?

– Если я правильно понял, – усмехнулся Зайцев, – ты не возражаешь?

– Всегда рад, старик, всегда рад!

На этот раз журнальный столик был накрыт чем-то цветастым, на нем стоял чайник, две чашки и лежали четыре кусочка сахара. Два кусочка возле одной чашки и два кусочка возле другой.

– Извини, с сахаром нынче туго, – Ксенофонтов развел в стороны длинные руки. – Самогонщики проклятые все сладкое расхватали, а ты им позволяешь, не привлекаешь к суровой уголовной ответственности.

– Всех не перевешаешь, – вздохнул Зайцев, опускаясь в кресло.

– Зачем же всех! – Ксенофонтов вскинул руки вверх. – Вовсе не обязательно…

– Остановись. Вот так. Садись. Налей мне чайку, себе налей. Вот. И начинай с богом.

Друзья с наслаждением выпили по чашке отвратительного пойла, отдающего не то сырым веником, не то старой пенькой, добавили еще по полчашки, испытывая все то же неизъяснимое наслаждение, поскольку давно уже стерлось в их памяти воспоминание о настоящем чае, о его цвете, запахе, вкусе и давно уже любую подкрашенную, подогретую, подслащенную жидкость все называли чаем.

– Скажи мне – кто такой Вова? – спросил Ксенофонтов. – А то у меня подозрение, что он тоже из концертной бригады.

– Тут ты крепко ошибся. Он не из этой бригады, он из соседней. Они колесили по стране примерно параллельными курсами. Да вот тебе часы от начальника… Он хотел вручить в торжественной обстановке, в красном уголке, но я сказал, что ты будешь стесняться, и он поручил мне. Тут и надпись… «Товарищу Ксенофонтову за выдающиеся успехи в борьбе с преступностью». Как звучит?

– Сам сочинил?

– Конечно.

– Это чувствуется. – Ксенофонтов взял часы, повертел их перед глазами, отложил в сторонку. – Рад служить. Много доволен. Благодарю за доверие. Счастлив. Этого достаточно?

– Вполне. Итак?

– Все очень просто, Зайцев, все очень просто… Как тебе известно, вещи обладают голосами…

– Ты имеешь в виду магнитофонную ленту?

– Нет, – поморщился Ксенофонтов. – Какую ленту… Ты слышишь голос вот этой скатерти? – Он поднял за край цветастую накидку.

– А какой у нее голос… Никакого голоса.

Господи, да она криком кричит! Дает тебе важные свидетельские показания. Она говорит, что ее хозяин, то есть я, холост, лишен домашнего тепла, женской заботы. Она, эта занавеска, извиняется перед тобой, что вынуждена столь неумело выполнять роль скатерти, что ее призвание висеть у окна и радовать твой глаз, а не желудок. Она доносит тебе, что ее хозяин ленив, никак не соберется простирнуть эту тряпку или хотя бы отнести в прачечную, сообщает, что платят журналистам маловато и купить пристойную скатерку, чтобы порадовать друга любезного, они не могут. Она и о себе рассказывает, о том, что когда-то висела на окне, выгорела местами, обязанности скатерти выполняет не первый раз, что хозяин ее пьет с гостями не только этот прекрасный чай – вот пятно от вина, вот еще какое-то, требующее специального лабораторного анализа. И так далее. Я мог бы тебе весь вечер пересказывать все, что она хочет сообщить о себе, обо мне, об окружающем мире. У нее столько мыслей, столько наблюдений, выводов…

– Пожалуй, не стоит, – с некоторой растерянностью в голосе произнес Зайцев.

– А помнишь историю с анонимкой? Помнишь, как отчаянно визжал знак препинания? А как истошно взывали к моему благоразумию подобранные на дороге полусотенные? Вот только не пожелал я их услышать, не счел. Это горько, Зайцев, но иногда мне кажется, что ты слышишь только собачий лай, команды начальства да вопли потерпевших.

– Красиво, – кивнул Зайцев. – Дальше.

Видишь, как получается… Когда я сообщаю тебе о какой-то чепухе, ты прямо весь светишься от внимания, когда же я говорю о главном, ты пропускаешь это мимо ушей, полагая, что я занимаюсь словоблудием. Только что я сказал тебе самое существенное – прислушайся, удели внимание кофейной чашке, расположению шашек на доске, складкам на мятой анонимке, и перед тобой откроется удивительный мир…