Текст книги "Маленькие слабости"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Виктор Пронин
Маленькие слабости

* * *

С неба сыпался вечерний неторопливый снег, прохожие, слегка ошалев от одного вида остановившихся в воздухе снежинок, не торопились, оттягивая момент, когда им все-таки придется нырнуть в сухие, пыльные подъезды. В каждом произошла незаметная перемена, словно какая-то приржавевшая щеколда сошла со своего места и подул свежий воздух – прохожие заметили друг друга. «Батюшки-светы! Народищу-то вокруг! Да все разные, да румяные!»

Казалось бы, сущий пустяк – снег! Какое отношение он имеет к настроению человека? А вот имеет. Оказывается, даже картошка в темном подвале, где месяцами не меняется температура, влажность, освещенность, знает не только о приходе весны – наступление ночи чует, откликается на появление звезд, восход луны. Картошка! Подумать только, бесформенный клубок из крахмала и еще чего-то очень полезного для здоровья, томится на закате, волнуется, стремится ввысь, к светлой и достойной жизни.

Вот и прохожие, углубленные в свои заботы, доходы, в ненависти и симпатии, несмело откликнулись на снег, откликнулись и тут же вроде устыдились. Да, ничего не поделаешь, готовность к открытому общению многими стала восприниматься как постыдная слабость. А сила проявляется якобы в сдержанности, а то и в недоступности. Впрочем, возможно, так было всегда, хотя бы потому, что человек на протяжении жизни неизбежно переходит от простодушия и доверчивости к настороженной замкнутости. Усваивание жизненных уроков частенько заключается в этом.

Но речь о другом – на заснеженной улице, залитой розовым закатным светом, у самого светофора, роскошно мерцающего в снегопаде, передо мной вдруг возникло лицо с куцыми усиками и очками в тяжелой оправе. Лицо слегка улыбалось и поощряюще смотрело на окружающую действительность. Дескать, молодцы, очень хорошо, рад за вас, далеко пойдете, продолжайте в том же духе. Лицо лучезарно проплыло мимо, как праздничный воздушный шарик, и лишь когда оказалось за спиной, что-то дрогнуло во мне, как невнятное воспоминание. Обернувшись, я увидел, что обладатель очков и усиков тоже остановился и смотрит на меня несколько озадаченно.

– Чего не бывает на белом свете! – воскликнул он и, шагнув навстречу, сдернул с правой руки добротную перчатку, отороченную белым мехом. От маленькой розовой ладошки с аккуратными ноготочками шел пар. Рукопожатие его было крепким и... как бы сказать поточнее... достойным. Этот человек относился к себе с уважением, имея, по всей видимости, для этого достаточно оснований. – Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь! В такой снег! В таком возрасте! – Он с доброжелательным любопытством осмотрел меня с головы до ног, от кроличьей шапки до черных ботинок, которые, куда деваться, мне самому весьма напоминали ортопедические.

Я узнал его.

И ужаснулся тому, как начисто забыл этого человека. Будто и не было его никогда на белом свете, будто не было нескольких лет в большом южном городе, бесконечных разговоров о будущем, прогулок по раскаленной солнцем набережной, сухого вина в дежурных гастрономах и отчаянной откровенности, несмотря ни на что, вопреки всему, назло самому себе. Неужели были когда-то те молодые, глупые и прекрасные годы!

А ведь были!

– Слушай, да ты вроде не узнаешь меня? – воскликнул он с укором. – Ну признайся, забыл? Вот скажи, как меня зовут?

– Еремеем тебя зовут... Ты почти не изменился, а если и изменился...

– То в лучшую сторону! – подхватил он и засмеялся, откинув голову назад – и эту его привычку я вспомнил. – Сколько лет прошло, сколько лет!

– Да и зим, наверно, прошло не меньше, – добавил я, чтобы немного протянуть время и вспомнить хоть что-нибудь существенное, связанное с этим человеком.

Да, у него было странное по нынешним временам имя – Еремей. Оно ему не нравилось, и когда приходилось знакомиться, а в те времена мы часто знакомились с разными людьми, он называл себя Емельяном, Евгением и даже Евстигнеем, только не Еремеем. Чужие имена не затрагивали его самолюбие. «Называйте меня Евстигнеем», – говорил он. Дескать, можете смеяться над этим именем, писать его на заборах, рифмовать в срамных четверостишиях – мне на это наплевать, меня зовут иначе. Этакая своеобразная маскировка.

Мы отошли в сторонку, чтобы не мешать прохожим, и с полчаса предавались беспорядочным воспоминаниям о старых временах, приятелях, красивых девушках, а тогда, надо сказать, все девушки были красивыми, одно их слово могло и осчастливить, и уничтожить, каждая держала в руках твою судьбу, будущее, твою победу или поражение на вечные времена. Но даже уничтоженный, отвергнутый и осмеянный, ты мог искренне наслаждаться своим героем, потому что знал наверняка – впереди безбрежный простор лет и запросто можно все исправить, по-своему переиначить. А сейчас – что делать, – сейчас ты болезненно чувствуешь локтями стены бетонного коридора, в котором живешь, по которому снуешь каждый день взад-вперед, понимаешь, насколько ограничен круг людей, с которыми общаешься. Отношения с ними выверены и определены на годы вперед, это исключает неожиданности, и ты постепенно перестаешь даже ожидать их, более того – начинаешь их опасаться. Появление в твоей жизни нового человека почти невероятно, да и сам делаешь все, чтобы этого не случилось. Попросту не хватает духу для сближения с новым человеком, он утомляет, раздражает, отнимает время, вот что страшнее всего – он отнимает время, которое, и ты сам это знаешь, все равно не использовать никак иначе.

Считается хорошим тоном шумно радоваться таким вот встречам, хлопать друг друга по спине, причем посильнее, пусть знает старый приятель, что ты не так уж и дряхл. Положено блистать именами, датами, ценами на те непритязательные вина, одни названия которых поныне волнуют и выволакивают – выволакивают из прошлого картины прежней, глупой и счастливой жизни. Но такие встречи и выбивают из колеи, обезоруживают. Каких бы вершин ты ни достиг, с какими бы людьми ни поякшался, на лице твоем видны утраты, отказ от тех недоступных целей, которые когда-то тешили твое самолюбие. Зная свои слабости, уступки, зная, где продешевил, а где откровенно сдался, ты чувствуешь неловкость, будто обманул чьи-то ожидания, подвел хорошего человека...

– А знаешь, – неожиданно предложил Еремей, – пошли ко мне, а? Посидим, старое помянем, а? Пошли?!

– Может, как-нибудь в другой раз... Созвонимся, – залепетал я, презирая себя и стыдясь.

– Как ты сказал? – рассмеялся Еремей. – Созвонимся? Ну, ты даешь! Что такое «созвонимся» – я знаю. Это значит «отстань».

– У меня кое-что намечено... И как-то неловко...

– Старик, ты шел по улице прогулочным шагом. Так не торопятся. Так дышат воздухом. Подышим вместе. На, держи! – Ныряя в телефонную будку, он сунул мне плоский, с цифровым замочком чемоданчик.

Я повертел его в руках, полюбовался отделкой, даже постучал пальцами по крышке – во всем была видна нездешняя добротность. Эти чемоданчики почему-то называют «дипломатами». Не иначе как дипломаты ходят с такими вот вызывающе непрактичными емкостями. Что в него можно положить? Какую-нибудь очень важную депешу, а то и целое международное соглашение, ультиматум, например, или договор о дружбе и сотрудничестве, о помощи в случае нападения третьей державы. Лайковые перчатки можно бросить в такой чемоданчик, когда входишь в иностранное посольство. Конечно, внутри есть кармашки для авторучки с золотым пером, плотная пачка денег сюда поместится – ею можно поощрить резидента разведки. Да, и пистолет. Нетрудно догадаться, что это должен быть вороненый бесшумный пистолет, специально предназначенный для устранения нежелательных свидетелей, соучастников, а то и собутыльников. Трехзначный номерной замок, вмонтированный под черной ручкой, ясно говорил, что не так просто добраться до секретов государства, на которое работает такой предусмотрительный дипломат, как мой старый друг Еремей.

А сам он, закончив разговор, вышел из телефонной будки в распахнутом светлом тулупчике, окруженный нарядными клубами розового пара.

– Все в порядке, старик! – сказал он. – Нас ждут. Единственное, что необходимо сделать, – это раздобыть бутылочку поприличнее. Только что собственной рукой, вот этой самой, – Еремей вынул из перчатки и показал маленькую растопыренную ладошку, – я отрезал тебе пути к отступлению. В данный момент, – он выбросил руку вперед, оголив запястье, и посмотрел на сверкнувшие металлическими гранями часы, – в данный момент Людмила расстилает на столе самую нарядную скатерть, которую только нашла в доме. Ты слышишь треск? – Он поднял вверх указательный палец, и низкое зимнее солнце опять сверкнуло на гранях часов. – Это горят мосты за твоей спиной!

– Да, действительно, что-то стало жарко... – пробормотал я, понимая, что отступать некуда.

– Наоборот, старик! – расхохотался Еремей. – Что-то стало холодать! И нам с тобой пора поддать!

– Ты сказал – Людмила... Это та самая Люда?

– Какая? А, ты имеешь в виду еще ту... Нет, не та! – Еремей досадливо махнул рукой. – Другая. Гораздо лучше.

– Лучше той?

Еремей посмотрел на меня понимающе, усмехнулся, оттопырив узенькие усики, успокаивающе похлопал по плечу.

– А та... Вы не встречаетесь?

– Знаешь, я упустил ее из виду. Мы как-то потерялись. Бывает. Да! Она звонила мне несколько лет назад! – с некоторой горделивостью воскликнул Еремей. Впрочем, в его голосе прозвучало и легкое пренебрежение. – Пошли-пошли, вон в том гастрономе неплохой винный отдел... А как сам-то здесь оказался?

– Командировка.

– Надолго?

– Неделя... Дней десять... Как получится.

– Много работы?

– Не думаю, – ответил я. – Тут важно само присутствие. Значит, говоришь, она звонила?

– Кто? Ты о ком? А! Звонила. И, как обычно, некстати. Представляешь, уже вечер, я балдею у телевизора, жена, то-се... А тут звонок! Поднимаю трубку, начинается дешевый провинциальный розыгрыш: ты меня узнаешь, ты меня не узнаешь, угадай, кто звонит, забываешь старых друзей, ну и так далее. Наконец называет себя, предлагает встретиться, поболтать, косточки общим знакомым перемыть. Говорит, что в городе ненадолго, проездом...

– Где она работает?

– Не угадаешь! Какая-то концертная бригада, их последнее время развелось как...

– И что же, вы встретились?

– Что ты! Конечно, нет. На кой черт? Нет, ты скажи – на кой черт?! – Еремей, шагавший немного впереди, неожиданно обернулся. – Ну, представь, появляется человек из прошлого и предъявляет какие-то права на тебя, на твое время, настроение... Да, с этим человеком у тебя связаны не самые худшие воспоминания, ну и что? Приглашает на концерт, представляешь? С женой, говорит, приходи, похвастайся приобретением. Шутит, надо понимать.

– А ты?

– Я спрашиваю: а по телевизору ваш концерт не будут показывать?

– А она?

– Повесила трубку. Ты же ее знаешь... Но тебе, старик, я рад. Честно. – Еремей как вышел из телефонной будки в распахнутой шубейке, так и не застегивал ее, и были во всем его облике легкость, неуязвимость и... и, наверно, все-таки было довольство собой, хотя, в общем-то, по случаю встречи я мог бы этого и не заметить. – Приятно встретить человека из старой гвардии, – продолжал Еремей. – Человека, который не сковырнулся, не скопытился, который еще держится, черт побери!

– Да мы все, в общем-то, держимся.

– Нет, старик, нет! Многие наши сошли с дистанции, многие. Валик погряз в квартирных склоках, жалобах, заявлениях, разменах... Ты, наверно, слышал, он всем об этом пишет, жаждет сочувствия и понимания. Дедуля стал рефрижераторщиком, знаешь? Погнался за большими деньгами. Теперь месяцами смотрит в зарешеченное окно служебного купе. Как обезьяна из бродячего цирка. При этом вроде что-то выстукивает на пишущей машинке... Что он может выстучать – не знаю. А Игоря посадили.

– Слышал. Там со взяткой какая-то невнятная история.

– Сам виноват. Он мог вывернуться. Запросто мог.

– Значит, не получилось.

– А я говорю – мог, – сказал Еремей таким тоном, что я просто вынужден был сделать еще одно маленькое открытие – он не привык, чтоб ему перечили. – Игореша оказался слабаком. Его раздавили комплексы. То ему удобно, это ему неудобно... Нужно ясно отдавать себе отчет в том, что о справедливости может думать кто угодно, но не человек на скамье подсудимых. А он начал что-то толковать о справедливом приговоре, искуплении, возмездии... Никто его даже не понял.

– А ты что, был на суде? – удивился я.

– Был. Специально поехал. Может, думал, полезным окажусь. Куда там! Но судом насладился. До отвала наелся. Представляешь, судья спрашивает у того типа, который Игореше взятку всучил, – он у вас требовал деньги? Нет, говорит, не требовал. Может, намекал? Нет, не намекал. Тогда судья криком кричит: зачем же вы ему взятку принесли?! Ну как же, отвечает тот тип, он столько для меня сделал... Все так поступают. Я, говорит, порядочный человек... Во как! Представляешь? Тогда судья приступает к допросу Игореши. Вы признаете, что взяли деньги у этого человека? Признаю, отвечает. Почему вы это сделали? Ну как же, говорит, неудобно, человек принес от всего сердца, не возьму – обидится... Пришлось взять. Во мужик одурел, а?! – Еремей захохотал. – Слабость, говорит, проявил. Больше, говорит, не буду.

– И сколько же ему дали?

– Три года. – Еремей выставил три розовых, дымящихся на морозе пальца. – А в нашем возрасте – это треть жизни. Считай – три года да плюс еще пять лет, пока эта отсидка будет ему икаться! Ты понял?! На тысченке так подзалететь! Все, крест на Игореше можно ставить. Был Игореша, да весь вышел. – Еремей досадливо щелкнул пальцами, быстро глянул на меня сквозь холодные, поблескивающие стекла очков, словно проверяя, все ли я понял. – Ну ладно, ты постой здесь, а я в гастроном на минутку заскочу.

– Пошли вместе, – предложил я.

– А я говорю – стой здесь. Ты мой гость, понял? И не вздумай смыться. Знаю я тебя. А чтоб не смылся – держи!

И, опять сунув мне чемоданчик, строго подмигнув, Еремей исчез в мятущейся толпе гастронома. В винный отдел проскальзывали хмурые, озабоченные мужчины с сумками. Обратно они шли медленнее, с достоинством поглядывая по сторонам. Дескать, мы теперь не просто так, мы теперь при бутылке, а потому можем пойти куда угодно, можем к себе пригласить хорошего человека, и любой разговор нам теперь по плечу, да и вообще, ребята, жизнь здорово изменилась за последние десять минут, к тому же явно в лучшую сторону, вам не кажется? В глазах у них светилась уверенность в своей правоте и готовность ее отстаивать, причем кое-кто был не прочь заняться этим немедленно...

Надо же, как получилось – я прекрасно помнил и неудачливого квартиросъемщика Валика, и грустного рефрижераторщика Дедулю, и деликатного Игорешу, а вот Еремей почему-то вывалился из памяти. Начисто. Как и не было его никогда. И не повстречайся мы с ним сегодня, кто знает, так бы исчез. Понадобился бы долгий, заполночный разговор с ребятами, чтобы всплыл в чьем-то сознании его образ и все, что с ним было связано. Он как бы сошел с горячих плит набережной и, залитый слепящим солнцем, растворился в дрожащем от зноя воздухе среди пыльной листвы, вывесок овощных магазинов, сапожных мастерских, цветочных базаров...

Пропуская мимо себя торопящихся мужичков, я спешно припоминал все, что было связано с Еремеем. Он был пониже всех нас ростом, молчаливее, тогда уже носил очки, охотно смеялся. Да-да, он как бы поощрял нас смехом, и мы вольно или невольно стремились заслужить его улыбку. Значит, он тогда уже сознавал свое превосходство и смеялся не только вместе с нами, но еще и над нами, его, должно быть, потешали наши непомерные надежды, помыслы, мечты. Да, все-таки мечты, хотя я терпеть не могу этого слова. Мне за ним почему-то всегда видится пышнотелая, изнывающая от дури и жары девица, с нетерпением поглядывающая на дорогу – не пожаловал ли за ней принц в золотой карете.

Превосходства явного, безусловного у Еремея не было, но чувствовалось, что быть со всеми на равных ему мало. Мы еще не осознали необходимости ежедневных действий, ведь впереди была прорва лет, так стоило ли беспокоиться – будут результаты, будут! А его душа уже тогда жаждала успеха.

– Ты помнишь, какое вино мы пили тогда? – спросил Еремей, выйдя из магазина. – Как же оно называлось... Во! «Кабинет»! Помнишь? – Еремей требовательно уставился мне прямо в глаза.

– Прекрасное было вино! Красное, чуть терпкое, оно продавалось в странных бутылках, зауженных книзу... И золотистая этикетка.

– А «Хемус»! – воскликнул Еремей. – А венгерские десертные вина! Их продавали в гастрономе на набережной. Как же они назывались?.. Забыл. А этикетку помню – крупная лиловая кисть винограда на тускло-зеленом фоне...

– "Геме чебор", – подсказал я. – Или что-то очень похоже. Оно было чуть горьковатым от косточек, а цвет – густо-рубиновый, но совершенно прозрачный!

– Хватит! Не могу больше! – Еремей закрыл глаза, поднял голову и дурашливо завыл.

– Нет уж тех вин, – успокоил я его. – Да оно и к лучшему. Они ведь, помимо прочего, требовали здоровья больше, чем мы можем выделить им сегодня.

– А помнишь, как Дедуля «Хемус» обожал? Любил «Хемус», бродяга! Впрочем, он многое любил, слишком многое.

– Он многим восторгался, – уточнил я.

– Значит, вредно столько восторгаться, – заметил Еремей. – Невоздержанность в восторгах ничуть не лучше невоздержанности в питье, жратве, бабах! – Еремей заговорил отрывисто, даже с какой-то яростью, будто отвечал ненавистному противнику. – Когда пьешь сверх всякой меры, жрешь, как... У тебя все равно есть возможность оставаться дельным человеком. Если ты невоздержан в восторгах, значит, ты откровенный дурак.

– Восторженность может быть вызвана и молодостью, наивностью, хорошим самочувствием, разве нет?

– Затянувшаяся молодость говорит о затянувшемся развитии. Жаль Дедулю, жаль! На ровном месте лопухнулся! Не представляю, как он теперь сможет подняться! Да и сможет ли... Сомневаюсь.

– А что с ним случилось?

– Ты не знаешь? – живо обернулся Еремей. – Ну, старик, отстаешь! Похождения Дедули – это достояние человечества.

Мы подошли к перекрестку, подождали, пока пронесется поток машин. Лишь перейдя через дорогу, Еремей заговорил снова:

– Дедуля подался в рефрижераторщики, я же говорил. На такое дело, старик, от хорошей жизни не пойдешь. Это предел. А история нашего Дедули – это... Это черт знает что! – Еремей восторженно покрутил головой. – Обычный рядовой человек на подобное неспособен. Он будет всю жизнь из года в год тянуть лямку, ругать начальство, пить по вечерам портвейн... До тех пор, пока не захочется пить его и по утрам. Дедуля, конечно, выше всего этого. Ты помнишь, он был лучшим оператором телестудии? Во всяком случае, не худшим. – Еремею, видимо, показалось, что он сгоряча многовато отвалил Дедуле. – Что происходит дальше? Дедуля, наш железный, непробиваемый командор, влюбился. Позволил себе маленькую слабость. И надо же беде случиться – влюбился в бабу, в которую влюбляться не положено. Замужем она. В результате их возвышенная любовь стала отдавать обычным преступным сговором. Да, старик, и самые высокие, и самые низменные человеческие страсти при ближайшем рассмотрении оказываются одним и тем же. – Еремей, оглянувшись, посмотрел на меня. – И наступил час, когда нашему Дедуле не оставалось ничего другого, как прыгать из окна второго этажа в ухоженный, полыхающий пионами цветник! Борода по ветру развевается, глаза таращатся на мир без обычного восторга. А где осанка, где достоинство и невозмутимость?! Да, я не сказал самого интересного. В здании напротив какой-то оператор камеру проверял перед съемкой. Глядь, а в окне Дедуля маячит и явно собирается совершить нечто отчаянное. Оператор, не будь дурак, на Дедулю-то камеру и навел! И снял на пленку весь полет от начала до конца. И побег Дедули через кусты, и даже как оглянулся наш Дедуля напоследок, уже перемахнув через забор студии!

– А ты-то откуда все знаешь?

– В студию ходил. Да. Представился старым другом, что, в общем-то, соответствует действительности, предложил было на поруки взять... А там когда узнали, с чем я пришел, мне детектив этот и показали. Дедуля в главной роли. В итоге – с треском. Каково?!

– А я слышал, что он еще работал какое-то время на студии?

– Да, – подтвердил Еремей. – С полгода его держали из жалости. Потом он пошел в какой-то клуб детишек фотографии учить, но и оттуда вылетел. Не тому он, оказывается, детишек учил, не так, не на тех высоких примерах. В итоге стал Дедуля шофером. Но! Потерял прицеп с контейнерами и был отчислен по профнепригодности. Представляешь, поехал за грузом, а вернулся без прицепа, во дает, а?!

– И чем же кончилось?

– Треском, старик, опять треском! А как-то звонит... Ну, я, сам понимаешь, не мог отказать себе в удовольствии встретиться со старым другом. Встретились. Проводил его на вокзал, дождался отправления... Представляешь, до сих пор перед глазами: зарешеченное окно рефрижератора, а за грязным толстым стеклом маячит пухлая, несчастная, небритая физиономия нашего несравненного командора. Что творится с людьми, что творится! – Еремей покрутил соболезнующе головой, скорбно помолчал, вздохнул, выпустив большое розовое облако. – Ну, а сам-то как? Что-то ты бледноват... Не хвораешь? – спросил он, сочтя, видимо, печальную паузу вполне достаточной.

– Да ничего вроде, – смутился я. Не часто все-таки вот так твоим здоровьем интересуются.

– Бледноват ты, старик, надо бы тебе почаще на воздухе бывать. Точно не хвораешь? Смотри! А зарабатываешь как, хватает?

– Косо-криво, худо-бедно... – попробовал было я отшутиться, но Еремей со спокойной решительностью пресек мои попытки.

– Сколько? – спросил он твердо.

– Средняя по стране – как раз моя зарплата.

– Ты что, обалдел?! Это же не зарплата, это... Оплошал ты маленько, оплошал... Уж кто-кто, но ты... Прокололся где-то, проштрафился? Нет? Ну смотри... Да, а квартира? В порядке? Ты ведь когда-то в коммуналке жил? Выбрался? Ну, молоток! Вон Валик до сих пор по утрам очередь в клозет выстаивает... Как-то невтерпеж стало, двух бабуль отодвинул плечом и вошел. И дверь на крючок. Шуму было, господи! Бабули в товарищеский суд на него подали, представляешь? Хотел было Валик уклониться – не позволили. Чуть не силком притащили, каяться заставили! И это наш непреклонный Валик! Ладно, старик, пойдем, посмотришь на мою берлогу, на мою медведицу... Ты сам-то как, женат?

– Женат.

– Детишки есть?

– Есть.

– Мальчик? Девочка? – В голосе Еремея послышалось нетерпение и самую малость – раздражение.

– И мальчик, и девочка.

– Что-то, я смотрю, ты не очень разговорчив, а? – Еремей пристально посмотрел мне в глаза, словно желая убедиться в том, что я не скрываю от него ничего важного.

– Знаешь, хвалиться особенно нечем. Дети как дети. Тут я тебе не скажу ничего нового.

– Почему же, запросто можешь! – усмехнулся Еремей. – У меня-то детей нет... Все никак не соберемся. Да и не поздно ли собираться...

На автобусной остановке мы подошли к очереди, нагруженной сумками, раздутыми портфелями, мешками. Все терпеливо ждали момента, когда подойдет автобус, когда они смогут влезть в него, когда они смогут наконец перешагнуть порог своей квартиры, разомкнуть онемевшие пальцы и, выпустив ношу из рук, упасть на что-нибудь мягкое, перевести дух.

– Знаешь, – сказал Еремей, – пойдем пешком. Ну его к черту, этот автобус!

Отойдя от автобусной остановки, мы, не торопясь, двинулись к дому, где уже немало лет проживал мой старый друг Еремей. Мягко и сдержанно поскрипывал снег, а между новыми многоэтажными домами светило холодное закатное солнце, освещая воздух, дома, сугробы чистым розовым светом.

– Я смотрю, автобусная проблема наводит тебя на невеселые мысли, – сказал я.

– Проблемы – они и есть проблемы. Многие, правда, на них попросту плюют. Единственное, что могут себе позволить. Но большинство привыкает к проблеме, к любой, причем настолько, что и избавляться от нее не хочет. Как от старой, родной, милой сердцу бородавки на кончике носа. Нет, автобусные беды меня не волнуют. Пешком я добираюсь за десять минут, на автобусе – за пять. А если учесть ожидание, оборванные пуговицы, раздражительность, которая окружает тебя в автобусе со всех сторон... Нет, старик, нет. Скажи, я прав?

– На моей памяти ты всегда был прав. Даже когда это тебе вовсе не требовалось.

Еремей с подозрением посмотрел на меня, не зная, как отнестись к этим словам. Все-таки мы слишком долго не виделись, чтобы понимать друг друга с полуслова.

– Может быть, старик, может быть... Но знаешь, всегда быть правым тяжело – не можешь позволить себе ошибку, не можешь брякнуть что-нибудь от фонаря, шутки ради, от хорошего настроения... В постоянной правоте есть что-то от ограниченности, если не сказать – тупости. А?

– Послушай, – решился я наконец на прямой вопрос, – ты так и не сказал, чем занимаешься.

– Хм, – Еремей хмыкнул так, будто давно ожидал этого вопроса и вот еще раз убедился в своей проницательности. – Чем занимаюсь... Так ли уж это важно, старик? Важны результаты. Судьба не доверила мне ни завода, ни государства, даже самого завалящего. Хотя я бы не отказался... Иногда, знаешь, выпив рюмку-вторую, я присматриваю себе какую-нибудь нейтральную обеспеченную державу с отлаженной, неторопливой жизнью, с не очень суровым климатом и послушными подданными, которые бы чтили закон и, разумеется, меня. – Еремей усмехнулся, но как-то скованно, хотя я ожидал, что он расхохочется.

Мы вошли в дом и остановились на небольшой площадке. Еремей не торопился вызывать лифт, видимо, желая закончить разговор. С улицы вошли две бабули с авоськами, от которых, кажется, руки у них вытянулись до колен, и Еремей легонько оттеснил меня от лифта. Солнце осветило его красноватым светом, очки сверкнули непроницаемо и зловеще. И тогда впервые за этот вечер я почувствовал, что между нами уместилось полновесных двадцать лет. Возникло жутковатое чувство, будто я совершенно не знаю стоящего передо мной невысокого человека. Обдала холодком мысль о том, что это и не человек вовсе, а какое-то непонятное существо, оно приняло облик моего старого друга и хочет чего-то добиться от меня.

– Старик, – доверительно заговорил Еремей, – мы сейчас не на солнечной набережной, нам далеко не по двадцать, и нет никакой надобности произносить возвышенные слова о призвании, предназначении, предопределении... Знаешь, раньше я смеялся, когда мне говорили, что любое дело почетно, любое дело достойно. Мне казалось, что меня обманывают и хотят затолкать в какую-то дыру. Я уже не смеюсь над этими словами. Я с ними согласен. Действительно, сильный человек в любой самой гнилой и никудышной конторе может обеспечить свои потребности. Помнишь, как самоуверенно мы примерялись к высшим достижениям человеческой цивилизации, к ее столпам? Теперь я примеряюсь к своему соседу по площадке – директору комиссионного магазина. Ношеными тряпками мужик торгует. Нет-нет, он не прощелыга, не хапуга, он хороший парень и живет хорошо. И результаты у него есть.

– Результаты?

– Он не связан ни дурацкими иллюзиями, ни зарплатой. Не знаю, сколько зарабатывает мой сосед, вряд ли и он знает. Да это и не важно. Каждому человеку нужно различное количество денег. Скажи, только честно, – ты свободен?

– Не думаю... Я до сих пор скован иллюзиями, зарплатой. Но, знаешь, Еремей, откровенно говоря, я не уверен, что так уж стремлюсь освободиться от всего этого.

– Старик! – с преувеличенной восторженностью заорал Еремей. – Наконец-то я узнал тебя! А то вот болтаю с тобой о всякой всячине, а сам маюсь – да тот ли это тип, который блистал когда-то в нашей компашке?! Теперь вижу – тот.

В лифт вместе с нами втиснулись две девушки – розовощекие, с шалыми глазами и пересыпанными снегом волосами. Не прекращая хихикать и перешептываться о чем-то заветном и не всем доступном, они изредка поглядывали на нас, но, к сожалению, не было в их взглядах ничего, кроме опаски. Одна девушка нажала кнопку десятого этажа и уже потом виновато обернулась к нам.

– Вам тоже на десятый? – спросила она.

– Нет, нам пониже, – ответил Еремей. – Но с вами мы готовы взлететь на самый верх.

– На самый верх вы с нами не взлетите, это уж точно! А вот в трубу вылететь – запросто! – Они засмеялись.

– С вами мы согласны и на это, – серьезно сказал Еремей. – Нам нечего терять.

– Если вам нечего терять, чего же стоит ваше согласие?

Лифт остановился, девушки выпорхнули, иначе не скажешь, и сквозь грохот опускающейся кабины несколько этажей был слышен их смех.

– Ты проиграл, старик.

– Да, похоже на то, – согласился Еремей. – Я проиграл в этой словесной потасовке, но по большому счету... ничуть. Эти девицы еще не играли, жизнь только разбросала перед ними карты, а они заранее уверены, что там сплошь козыри... Нет-нет, я не в проигрыше, – повторил он как-то уж очень серьезно. – А ты?

– Мои итоги подводить рано.

– Значит, в проигрыше. Значит, как и двадцать лет назад, – все впереди? – Еремей впился в меня глазами.

– Да. Все впереди. Можно и так сказать.

– А тщеславие, самолюбие, как и прежде, – на голодном пайке? – уточнил Еремей.

– У меня такое чувство, что их вообще накормить невозможно.

Еремей с усмешкой покачал головой, вышел из лифта. Мы оказались прямо перед его квартирой. Он нажал кнопку звонка и повернулся ко мне.

– Хочешь, ошарашу? – спросил он. – Я свое самолюбие ублажил. В пределах отпущенных мне шансов.

Дверь открылась, и в глубине квартиры показалась молодая красивая женщина. Вообще-то само сочетание «молодая красивая женщина» звучит ужасно глупо, но на пороге действительно стояла красавица. Она была моложе Еремея, выше его, на ней сверкал домашний розовый халат, так что розовый цвет для меня в этот день еще не закончился.

– Прошу вас! Проходите! – сказала женщина, отступая в глубину коридора. – Хотя и немного вы дали времени, Еремей позвонил всего час назад, но все готово. Раздевайтесь, пожалуйста.

Каждое слово было на месте, женщина знала, как себя вести, знала, какое впечатление производит. И тут возвышенную обстановку разрушил Еремей. Он прошел вперед и на ходу, как бы между прочим, похлопал красавицу по заду, этак хозяйски, поощряюще, как резвую лошадку. И тут же быстро глянул на меня – какова, мол?

Жена Еремея ничуть не смутилась, она не заметила жеста мужа. А мне стало легче. Попав в окружение изысканности и неуязвимости, невольно начинаешь опасаться самых естественных своих слов, желаний. Здесь же сразу все стало просто и понятно.

– Людмила. – Женщина протянула руку.

– Николай, – освоившись, я даже решился щелкнуть каблуками.