Текст книги "Дурные приметы"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Не похоже, – пробормотал Евлентьев с сомнением.

– Это был мой баллончик?

– Да.

– На меня во дворе бросилась собака, и я его испытала.

– Собака выжила?

– Да. Но скулила очень жалобно. Просто душераздирающе. Так, наверное, скулил и твой мужик.

– А зачем это Самохину?

– Чтобы держать тебя в руках.

– Ты бы его видела... Зеленый, заросший, загнанный...

– Люди подобного толка в большинстве своем обладают неплохими актерскими данными.

– Какого толка?

– Криминального.

– Он банкир, – сказал Евлентьев устало.

– Согласна. Банкир криминального толка.

– Мне не показалось.

– Значит, тем более криминального.

– Это хорошо или плохо? – усмехнулся Евлентьев.

– Конечно, хорошо. Он тебя не сдаст.

– Почему?

– Ты ему нужен. Скоро он повысит тебе зарплату.

– Уже повысил, – Евлентьев только сейчас вспомнил про деньги, которые Самохин дал ему в машине. На этот раз он поднялся легко, пружинисто, прошел в прихожую, нашел на вешалке свою куртку и вернулся с деньгами. – Что скажешь?

– Борода тебе пойдет... Ты станешь похож на актера... Есть такой светленький актер с армянской фамилией... Как же его, охламона, фамилия... Ну да ладно. У него, правда, нет бороды, но это ничего не меняет, – Анастасия, как всегда, говорила негромко, с улыбкой и с бесконечной уверенностью в своих словах. – Значит, так. – Она задумалась на секунду, красиво задумалась, приложив указательный пальчик к подбородку. – Бери сотню и дуй на Белорусский вокзал... Хотя нет, отставить... На Белорусский тебе нельзя. Дуй на Савеловский вокзал, расстояние почти то же.

– И что там?

– Накупи побольше газет... Вчерашние, позавчерашние, сегодняшние, завтрашние... Газеты, которые печатают уголовную хронику. Будем изучать, что где случилось, кого убили, за что и каким способом. Может, и тебя помянули незлым тихим словом... Не забудь про «Московский комсомолец»... Там столько смертоубийств, столько описано способов, методов, приемов лишения человека жизни, что твое новшество наверняка придется им по вкусу. Дуй, Виталик! Зарос ты достаточно, отощал за эти дни, в глазах какой-то потусторонний блеск... Никто тебя не узнает, можешь мне поверить.

– Ну, что ж... – и Евлентьев побрел в прихожую одеваться.

– Куртку не вздумай надеть! – крикнула ему вслед Анастасия. – И вязаную шапочку тоже.

– Может быть, ты сходишь? – жалобно спросил Евлентьев, выглянув из прихожей.

– Я думала об этом... Нет, иди ты. Тебе надо пройтись, сбросить этот страх, которым тебя наделил Самохин... Не будешь же ты постоянно сидеть взаперти... Иди-иди... К Варламову загляни, у него наверняка новости накопились... Узнай, что там у Зои с инопланетянами, как развиваются их отношения. Надо же с этим когда-то разобраться.

– И в самом деле, – усмехнулся Евлентьев.

Вместо светлой плащевой куртки он надел черную кожаную, не забыл и про темные очки, хотя Анастасия, взглянув на него, усмехнулась почти весело.

– Ну как я? – спросил он.

– Сойдет. – Анастасия уже сидела в кресле, подтянув под себя ноги. – Ты явно возмужал за последние дни... Только распрямись, перестань сутулиться. И опусти воротник куртки. А то будто шпиона изображаешь. Не дрейфь, Виталик! Жизнь продолжается, и я с тобой.

– Это уже кое-что, – пробормотал Евлентьев, выходя на площадку.

Вначале он решил и в самом деле заглянуть к Варламову, не мог вот так сразу, после нескольких дней сидения дома, выйти на большую улицу, на площадь, к вокзалу.

Когда Евлентьев вошел в мастерскую, как раз шел перекрестный допрос. Миша с пристрастием выпытывал самые интимные подробности общения Зои с инопланетянами, и та не запиралась, поскольку одна бутылка уже стояла под столом, а вторая, едва початая, украшала стол. За время отсутствия Евлентьева выяснились новые подробности взаимоотношений Зои с высшим разумом.

– Ну, раздвинулась занавеска, дальше? – вопрошал Миша настойчиво и целеустремленно, даже какая-то следовательская цепкость слышалась в его голосе.

– Плохо было видно, – кололась Зоя. – Лунный свет падал сбоку... А уличный дождь давал двойное изображение...

– Так у тебя двоилось? – обрадовался Миша.

– Не то чтобы двоилось, как бы плыло, превращалось...

– А занавеска? – подключился Евлентьев.

– Я же говорю – колыхнулась, – Зоя надула губки и пересела с общего дивана на отдельный стул.

– И все? – Миша даже грудью к столу приник, ожидая чего-то невероятного.

– Колыхнулась и пошла в сторону... И тут я услышала этот звук, явственно так, совсем рядом...

– Звон стакана о бутылку? – подсказал Евлентьев.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Зоя.

– Так это я и был.

Все, кто был в мастерской, покатились со смеху, а Зоя, оказавшись в центре внимания, была счастлива, рдела и показывала язык, который когда-то, лет двадцать назад, действительно мог выглядеть довольно соблазнительно где-нибудь в лесу, у костра, в слабом свете гаснущего пламени. И чтобы речка плескалась рядом, луна чтобы в ней отражалась, лунная дорожка вела бы от самого костра и куда-то вдаль, в жизнь счастливую и тревожную, наполненную пространством и временем...

Не получилось, не состоялось, не сбылось...

Евлентьев вздохнул и вышел, махнув всем на прощание уже от самой двери.

– А ты чайку-то махани, махани чайку-то! – закричал Варламов, огорченный столь скорым уходом.

– Потом, Юра, потом.

– А что так?

– Сам знаешь... Перебиты, поломаны крылья...

– И нет в моторах былого огня? – радостно подхватил Варламов.

– Не то что былого, никакого огня, Юра, нету.

Стоял теплый апрельский день, светило яркое солнце, пахло корой оттаявших деревьев, и девушки сверкали потрясающими своими коленками, которые всю долгую зиму вынуждены были прятать от глаз людских.

Евлентьев с облегчением перевел дух.

Как ни бестолково было в мастерской Варламова, но ему стало лучше, дышалось свободнее, появилась даже чуть ли не уверенность, что все обойдется, уляжется и снова наступит беззаботное время. Пусть оно будет нищим, суетным, но пусть оно будет, и он снова сможет зайти в мастерскую, никого не опасаясь, принять посильное участие в перекрестных допросах Зои о ее тайнах, связанных с инопланетными перемещениями, а у нее случались и такие, особенно после зарплаты. Да, бывало, совершенно неожиданно оказывалась она в дальних городах, в незнакомых деревнях, в странных светелках с раздвигающимися занавесками и осторожным звоном питейной посуды...

На Савеловском вокзале было шумно, после ремонта и возведения второго этажа народу явно прибавилось, вокзал оброс многочисленными киосками, лотками, бабками с цветами и грибами, индусами с бусами, хохлами с салом и кровяной колбасой, белорусами со сметаной и творогом...

Мимо всего этого изобилия Евлентьев прошел медленно, всматриваясь в товар и в каждом находя что-то для себя интересное. У газетного лотка никого не было, и он смог без помех набрать дюжину газет, где надеялся найти уголовную хронику за последние дни. Чего не бывает, вдруг его неожиданная стычка в Одинцове нашла отражение в печати.

Вернувшись домой, Евлентьев тут же принялся просматривать газеты. Рядом, в кресле, расположилась Анастасия. Надев на нос большие очки в тонкой оправе, она шумно разворачивала газетные листы, переворачивала их, пробегала глазами по заголовкам и, не складывая, бросала на пол. Через некоторое время вокруг нее вырос бумажный ворох, и уже казалось, что сидит она не в кресле, а на этих взбитых газетах.

– Есть! – вскрикнула Анастасия радостно, будто нашла выигрышный номер в лотерее.

– Что? – побледнев, тихо спросил Евлентьев.

– Заметка называется так... «Отныне хулиганов будут травить газами». Читать?

– Не надо... Дай, я сам...

Евлентьев взял дрожащими руками «Московский комсомолец», развернул его, ткнулся в одну страницу, в другую.

– На первой странице смотри! – подсказала Анастасия. – Внизу.

И действительно, глянув на нижнюю часть газетной полосы, Евлентьев наткнулся на заголовок, который только что зачитала Анастасия. Все правильно, это о нем. Назывался адрес – Парковая, дом четырнадцать, называлось прошедшее воскресенье, вечернее время, когда он был в этом злополучном подъезде. «Несчастный задохнулся в ядовитых парах прямо на ступеньках лестницы, а пока его приятели приходили в себя, жертва нападения скрылась в неизвестном направлении. Впрочем, как утверждают свидетели, жертва вовсе и не является таковой, нападающей стороной была именно она, жертва. Ведется следствие».

Переведя дух, Евлентьев осторожно сложил газету, невольно стараясь, чтобы заметка о нем оказалась внутри, почему-то не хотелось ему, чтобы на нее падал дневной свет.

– Что скажешь, Виталик? Как дальше жить будем?

– Что сказать... Изменим жизнь к лучшему, – горько усмехнулся Евлентьев.

Самохин появился через неделю. Он позвонил ближе к вечеру, и случилось так, что трубку поднял Евлентьев.

– Привет, старик! – Голос у Самохина был привычно напорист и уверен. Чувствовалось, он уже восстановился после недавних событий и вновь готов броситься в жизнь, в схватки и гонки. – Как поживаешь?

– Все лучше и лучше, – вяло ответил Евлентьев.

– С каждым днем? – рассмеялся Самохин.

– Да, все лучше с каждым днем.

– А здоровье?

– Тоже ничего.

– Это прекрасно! – обрадовался Самохин. – Повидаться бы, а? Там тебе кое-что набежало...

Евлентьев не ответил.

С одной стороны, деньги ему бы не помешали, последние дни они с Анастасией жили если и не впроголодь, то весьма скромно, опустошая прежние запасы макарон, круп, сахара – все подходило к концу. Да и выпить им почти не приходилось, разве что иногда Варламов угощал Евлентьева каким-то непереносимым спиртом, отдававшим резиной. Но, с другой стороны, Евлентьев опасался новых заданий, прекрасно понимая в то же время, что такой дикий случай, какой случился с ним в Одинцове, вряд ли повторится.

– Сомнения? – кричал в трубку Самохин. – Колебания? Опасения? Что ты молчишь? Поделись!

– Когда? – спросил Евлентьев, и отныне его судьба была определена. Все, что он сделает, скажет, все его поступки и решения уже не будут иметь слишком большого значения. Задав этот простенький вопрос «Когда?», он отрезал себе все пути отступления. А, впрочем, какого отступления, от чего, куда, зачем... Ему предлагали несложную работу, неплохие деньги. Такую работу и такие деньги, о которых мечтали миллионы его отощавших соотечественников.

– Прекрасный вопрос! – восхитился Самохин. – Отвечаю – сейчас, на Савеловском вокзале. Перед вокзалом площадь, на ней ряд машин, десятка два, может быть, три. Мой «жигуленок» ты видел, узнаешь. Подходи и садись на переднее сиденье. Жду, старик! – И Самохин, положив трубку, отсек все отговорки Евлентьева, если бы таковые у него и возникли.

Анастасии дома не было, она отправилась за товаром, за завтрашним номером «Московского комсомольца», чтобы с утра отправиться на Белорусский вокзал, на электрички, которые пойдут в сторону Одинцова, Голицына, Звенигорода, Можайска.

Положив трубку, Евлентьев беспомощно оглянулся. Последнее время он ежедневно с утра до вечера общался с Анастасией и так привык к этому, к ее мнению, советам, предостережениям, что ему трудно было вот так сразу, самостоятельно, в одиночку собраться и выйти.

Но ничего не оставалось.

Он собрался и вышел.

Апрель заканчивался, стояла теплая погода, воздух за день прогрелся и просох. Евлентьев отправился в пиджаке, поддев, правда, тонкий свитер. К темным очкам он уже настолько привык, что почти не замечал их на собственном носу.

Было еще одно обстоятельство, из-за которого Евлентьев все-таки согласился на встречу с Самохиным, – он надеялся и в то же время опасался, что у того могут быть новости о следствии, которое велось где-то в Одинцове. Вдруг что-то важное, вдруг неожиданное, вдруг надо все бросать и нестись куда-нибудь в дальнее или ближнее зарубежье...

Машина Самохина была в меру грязной, в меру потрепанной, продуманно старой – чтобы ни у кого не возникло желания угонять ее. К тому же именно такие вот машины составляли большинство в Москве, и запомнить ее было просто невозможно. Даже цвет ее быстро и правильно определить вряд ли кто сможет. После хорошей мойки она могла оказаться и светло-бежевой, и песочного цвета, так называемого «сафари», а может быть, серой или красноватой... Очень удачная машина для криминального банкира, как выразилась бы, наверное, Анастасия.

Евлентьев сразу узнал ее, зашел с тыла так, что, пока он двигался вдоль длинного ряда машин, его невозможно было увидеть со стороны заполненной народом площади. Дверца была предупредительно открыта, и он с ходу плюхнулся на сиденье рядом с Самохиным. Тот приветственно толкнул его локтем, пожал руку.

– А ты ничего, – сказал он, осмотрев Евлентьева. – Прошлый раз каким-то зелененьким показался.

– Ты тоже не выглядел слишком уж розовым... Какие новости?

– Виталик, не поверишь – никаких! Ничего не знаю и знать не хочу. Все тихо, спокойно, никто не звонит, не тревожит, не задает глупых вопросов, не устраивает очных ставок, обысков, перекрестных допросов... А у тебя?

– Примерно так же.

– Это отлично!

– Думаешь, пронесло? В газете заметка была...

– Этих заметок, старик, за день... cотни. Я по своим каналам навел кое-какие справки о следствии...

– Ну? – осторожно выдохнул Евлентьев. – И что?

– Никаких следов! Ты везучий, как... как... Как я не знаю кто! Никто не может сказать о тебе ни единого слова. Никто тебя раньше не видел. Не знают, к кому ты приходил, зачем, вообще придешь ли еще когда-нибудь. То есть положение сложилось... ну просто обалденное! – Глаза Самохина радостно сверкали, он был гладко выбрит, в белой рубашке с каким-то переливающимся галстуком... Евлентьев подумал, что Самохин совсем недавно вылез из своего роскошного «Мерседеса» и снял черное длинное пальто.

– Значит, ты думаешь, что... пронесло?

– Уверен, старик! На сто процентов! Кстати, о процентах... Тебе кое-что набежало, – он полез в карман и вытащил толстую пачку денег. Десятитысячные, как заметил Евлентьев. – Извини, что мелкими, но так уж случилось... Здесь миллион.

– Месяц-то еще не прошел? – напомнил Евлентьев.

– Видишь ли, Виталий... Мы с тобой, наверное, недели две не увидимся, поэтому я решил пораньше выдать все, что положено... Хороший банкир не тот, кто вовремя берет деньги, а тот, кто вовремя платит. Правильно говорю?

– Наверное, – преодолевая что-то в себе, Евлентьев сунул пачку в карман. Что-то ему не нравилось, что-то настораживало, но ничего внятного произнести, возразить он не мог и только казнился мыслью о зависимости. Вот-вот, его все чаще и сильнее охватывало ощущение зависимости от Самохина.

– Как твоя девушка? Жива-здорова?

– Жива...

– Любит тебя?

– Надеюсь...

– Разлуку тяжело переносит?

– Да не было пока разлук.

– Правильно, старик, говоришь. Пока не было, – Самохин поднял сухой указательный палец, каким-то красноватым он показался Евлентьеву, будто Самохин постоянно мыл руки сильным едким раствором. Такие руки бывают у врачей, которым частенько приходится ковыряться в разных человеческих отверстиях.

– На что-то намекаешь?

– Нет. Говорю открытым текстом... Придется тебе, старик, ненадолго отлучиться из Москвы. Неделька, полторы... Не больше.

– Далеко?

– Нет, здесь рядом. Природа оживает, листики-цветочки... Отдохнешь, подышишь свежим воздухом, отоспишься, немного отъешься... Что-то вроде дома отдыха... А? Как?

– А кто платит? – спросил Евлентьев и сам поразился своему вопросу. Совсем недавно он был уверен, что разговаривать о деньгах вообще неприлично, тем более постыдны такие вопросы, какой он только что задал. Но теперь, услышав свой вопрос как бы со стороны, он не испытал никакой неловкости, что-то в нем сдвинулось, что-то переменилось. Вопрос был краток, была в нем и четкость, и твердость, было в нем, чего уж там, было и немного цинизма.

– Фирма платит, – усмехнулся Самохин весело. – Фирма. Только не спрашивай какая. Сам я поехать не могу, вот и подумал, что лучше отдам ее тебе. Ты испытал в последнее время нечто вроде шока, тебе надо восстановить психику... Годится?

– Я могу подумать?

– Нет, старик... Ты меня, конечно, извини... Но я уже от твоего имени дал согласие... Не подводи меня, ладно? Будет просто неприлично, если, уже согласившись, я начну трубить отбой... Да и почему тебе отказываться? Не надо. И я опять же заинтересован в том, чтобы ты не болтался в Москве... Пока нам с тобой везет, но никакое везение не может продолжаться слишком долго. Отлучись, старик, отлучись.

– Десять дней? – переспросил Евлентьев.

– Да! – с подъемом воскликнул Самохин. – Там тренеры, массажисты, бассейны, сауны, выберешь себе вид спорта, какой только по душе придется! Пробежки-разминки, приседания-отжимания... Ну и так далее.

– Когда?

– Завтра утром. Я сам тебя отвезу. На машине. Вот на этой.

– Путевка одноместная? – Евлентьев подумал, что неплохо бы прихватить с собой и Анастасию.

– Да, – твердо ответил Самохин.

– Что там у них... Нечто вроде мальчишника?

– Старик... Я отвечу на все твои вопросы... По дороге к этому дому отдыха. Но сначала ответь на один – ты едешь?

– Для тебя это важно?

– Да.

– Ты настаиваешь?

– Видишь ли... – замялся Самохин. – Мне бы не хотелось выражаться так круто... Но если поедешь, то избавишь меня от многих неприятных объяснений. Другими словами, выручишь.

– Поеду, – пожал плечами Евлентьев. Он вдруг почувствовал, что ему легко разговаривать с Самохиным, уже не было давящей зависимости, более того, он понял вдруг, что Самохин в чем-то от него зависит, в разговоре явственно прозвучала его заискивающая нотка. Самохин откровенно его упрашивал. И еще почувствовал Евлентьев – в словах приятеля таилась недосказанность. Все это было не так просто, как он объяснил, какая-то ловушка, какая-то волчья яма все-таки была в предложении Самохина. – Так что дом отдыха? В лесу?

– По Минской трассе добираемся до Дорохова, а там поворот направо и на Рузу. Хорошие места. Не пожалеешь.

– Форма одежды... Парадная?

– Захвати что-нибудь спортивное.

– С питанием там все в порядке? – Евлентьев пытался нащупать слабое место в словах Самохина, зыбь, которая скрывает суть этого неожиданного предложения.

– Об этом, старик, не думай. Я же тебе говорил – сауна, бильярд, теннисные столы, тир, тренажеры... И, конечно, полноценное питание.

– Надо же... – пробормотал Евлентьев.

– Я сказал все, что знаю сам. Вернешься – расскажешь подробнее. Это бывшая партийная база. Очень укромное место, никаких тебе бензиновых паров, завываний электрички, рева самолетов над головой... Я тебя доставлю на место, сдам под расписку, – Самохин усмехнулся собственной шутке. – А через десять дней, минута в минуту, выходишь к воротам, а я уж поджидаю... И через пару часов мы снова здесь, на Савеловском вокзале. Заметано?

– Бутылочку надо бы прихватить, а то и вторую, третью? – предположил Евлентьев не столько из желания взять с собой водки, сколько опять же стремясь расколоть Самохина, вынудить того сказать еще что-нибудь о лесном доме отдыха.

– Боюсь, старик, что огорчу тебя... Не советую. Попостись недельку-полторы... Не принято там у них... Видишь ли, дом этот с некоторым спортивным уклоном... Тебя могут не понять.

– Ну нет так нет, – согласился Евлентьев. Легко согласился, он и сам чувствовал, что последнее время с выпивками перебирает, что надо бы перерыв сделать. Больно уж напряженными оказались последние две недели. Он искоса взглянул на Самохина и поразился выражению его лица – в нем не было привычной уверенности, напора, веселой бесшабашной наглости, только беспокойство, только тревога.

– И телефон есть? – невинно спросил Евлентьев.

– А как же, старик? – воскликнул Самохин, но не слишком уверенно, будто самого себя убеждал в том, что связь там действительно есть. – Вряд ли телефоны стоят в каждом номере, но при желании позвонишь из директорского кабинета. И потом, старик... Не на год едешь... Неделя! Ну, полторы! Поскучает твоя красотка, крепче любить будет!

– Ладно, – сказал Евлентьев, не заметив того, что этим словцом оборвал многословие Самохина, взял первенство в разговоре. И Самохин не возразил, не пресек его, можно сказать, проглотил это явное самовольство Евлентьева. – Ладно, – повторил он, закрепляя успех. – Когда едем?

– Завтра в десять утра я буду ждать тебя в этой машине на этом месте. Годится?

– Рановато, но ничего... Раньше спать лягу, – Евлентьев похлопал Самохина по коленке и открыл дверцу, собираясь выйти.

– Подвезу! – сказал Самохин уже веселее, увереннее.

– Не стоит, пройдусь.

И Евлентьев бросил за собой дверцу. Он мерно зашагал через площадь Савеловского вокзала в сторону Нижней Масловки. Там был длинный, грязный, тусклый подземный переход, но хорош он был тем, что выводил его как раз к арке дома из желтого кирпича. А через эту квадратную арку, через захламленные после зимы дворы, мимо рядов мусорных ящиков пролегал кратчайший путь на улицу Правды.

Не хотелось Евлентьеву шататься по городу, он торопился домой, предстоял непростой разговор с Анастасией. Он почему-то был уверен, что не одобрит она этой его командировки, воспротивится, насторожится. Отговаривать не будет, она никогда ни от чего его не отговаривает, но усомнится, хмыкнет и скажет обычные свои слова: «Что и требовалось доказать».

Но утром встанет первая и соберет Евлентьева в дорогу.

Так все и произошло.

За исключением одного. Уже в прихожей Анастасия неожиданно приникла к нему, долго смотрела в глаза и произнесла слова совершенно странные:

– Я буду ждать тебя, Виталик... Постарайся вернуться... Ладно?

– Ты что?! – вскричал он.

– Возвращайся, Виталик. – Она подержала ладошки на его груди и легонько подтолкнула к выходу.

У Евлентьева было такое ощущение, будто он попал в невидимую, но хорошо отлаженную машину, каждая деталь которой подогнана настолько точно, что между ними не возникает никакого трения, никакого зазора. Едва он вышел к площади Савеловского вокзала, как от длинного ряда машин отделилась одна и мягко, бесшумно приблизилась к нему. Дверь распахнулась, и ему ничего не оставалось, как сесть на переднее сиденье.

– Привет, старик, – сказал Самохин. Был он сонный, хмурый и вроде чем-то недоволен.

– Привет, – ответил Евлентьев, вглядываясь в туманное пространство привокзальной площади.

Торговцы только начинали выкладывать свой товар. Кряхтя и постанывая, бабки раскладывали зелень, книготорговцы выглядели помятыми, молча лепили они на прилавках разноцветную чешую потрясающих бестселлеров, естественно, в хорошо прошитых переплетах, естественно, по дешевой цене, поскольку работали без посредников и так далее, – Евлентьев прекрасно знал все, что говорили они покупателям. И неизменно держали в руках, якобы увлеченные чтением, именно ту книгу, которая хуже всего шла. И не сразу откликались на вопрос покупателя, не сразу могли оторваться от чтения – так оно их захватило, так потрясло и увлекло. Знал этот прием Евлентьев, сам нередко его использовал, когда приходилось торговать не в электричке, а с лотка.

Самохин пересек сонную площадь, свернул направо и, оставив позади многоэтажную развязку, помчался по Нижней Масловке, мимо Ваганьковского кладбища, мимо международного центра имени проходимца Хаммера, мимо Белого дома правительства – и на Кутузовский проспект. Теперь ему предстояло без единого поворота проехать около сотни километров.

Время от времени Самохин тяжело, с надрывом вздыхал, даже тяжкий стон прорывался в этих его вздохах. Не то вспоминал что-то неприятное, гнетущее, не то состояние его организма после загульной ночи было таким уж тяжким, что эти вздохи и стоны прорывались наружу невольно, сами по себе.

– Тяжело? – спросил Евлентьев, не выдержав молчания.

– И не спрашивай, старик, и не спрашивай... Как никогда. Ты не поверишь – как никогда.

– Перебор?

– И перебор тоже.

– А что еще? – спросил Евлентьев, почувствовав возникшую вдруг необыкновенную легкость – он понял, что может спрашивать у Самохина все, что угодно, а тот уж пусть решает, на какой вопрос отвечать, на какой не следует. – Ушла женщина? Обидел начальник? Кончились деньги? – Евлентьев с улыбкой повернулся к Самохину.

– Всего понемножку, старик, всего понемножку... Женщина? Да, ушла. Хорошая женщина, боже, какая хорошая женщина! – горько простонал Самохин.

– Вернется, – успокоил его Евлентьев. – От банкиров не уходят.

– Уходят, старик, уходят... Она ведь не просто ушла – увели.

– Кто?! – возмутился Евлентьев.

– Какой-то эстрадный пшибздик... На ночную жизнь ее потянуло, видишь ли, а я по ночам сплю. Для крепкого сна мне хватает дневных впечатлений.

– Тогда да, тогда конечно, – посочувствовал Евлентьев – он и не надеялся, что Самохин начнет рассказывать более подробно.

Молча они доехали до Кольцевой дороги, пересекли ее и устремились по Минскому шоссе мимо Немчиновки, мимо Одинцова, мимо Голицына в сторону Дорохова. Весенний туман смягчал границу леса, по обочинам, в стороне от дороги, стояли розоватые в утреннем свете коттеджи состоятельных граждан. Почему-то все они были в равной степени не достроены – то ли начинали их возводить одновременно, то ли хозяев одновременно постигали финансовые неприятности.

Минское шоссе в это время было влажным и пустынным. Сужаясь к горизонту, оно как бы вонзалось в серый туман. Встречные машины с тусклыми подфарниками проносились рядом с легким напряженным шелестом.

– Прекрасная погода, не правда ли? – с подъемом произнес Евлентьев, но была в его вопросе и явная издевка. Дескать, если мы не можем поговорить откровенно, займемся светским перебрехом, дорогой товарищ.

– Да, мне тоже нравится, – ответил Самохин, и по его голосу Евлентьев понял, что тот вполне оценил смысл его замечания о погоде. – Я за тобой заеду утром десятого дня.

– А сегодня – первый день?

– Да, сегодня считается первым. Срок пошел.

– Срок?

– Ну, назови это время другим словом... Какое тебе понравится.

– Пусть будет срок.

– Я только вчера узнал... У них там довольно напряженная программа, но интересная. Я бы и сам не возражал провести эти десять дней в лагере.

– В лагере? – удивился Евлентьев. – Ведь мы говорили о доме отдыха?

– Мы и едем в дом отдыха. А лагерь... Пусть тебя не смущает это слово. Пионерский лагерь, спортивный лагерь, альпинистский лагерь... Во всяком случае, колючей проволоки там нет.

– Но и уехать нельзя?

– Нежелательно, скажем так. Видишь ли, старик... Задействованы деньги, люди, обязательства. Мы все повязаны в этом мире. Если ты оттуда слиняешь, я буду знать об этом в течение часа. И позвонит мне, сообщит о...

– О моем нехорошем поступке, – подсказал Евлентьев.

– Да, пусть так. Сообщит мне о твоем нехорошем поступке человек, от которого я сильно... завишу. А мне бы не хотелось от него зависеть и получать такие вот болезненные укоры.

– Для него важно, чтобы я отбыл срок от звонка до звонка?

– Значит, так. – Самохин помолчал, чуть шевельнув желваками, ему не понравился вопрос Евлентьева. Не то он уловил в нем что-то опасное для себя, не то унизительное. – Значит, так, старик... Постараюсь тебе объяснить...

– Думаешь, пойму?

– Заткнись. Мне неважно, поймешь ли ты меня... Для меня сейчас важно произнести эти слова, быть достаточно откровенным, чтобы потом не возникало никаких недоразумений.

– А они возможны?

– Заткнись, – повторил Самохин так же негромко, с тихой яростью. – Дело вот в чем... Когда речь идет о больших деньгах, о большой ответственности друг перед другом, о риске, о решениях, которые отражаются на судьбах людей, на их жизни...

– Ты имеешь в виду продолжительность их жизни? – уточнил Евлентьев.

– Да, старик, я имею в виду именно это – продолжительность их жизни. Ты попал в точку. Но не потому, что такой уж проницательный, а потому, старик, что я говорю с тобой достаточно доверительно. Поэтому слушай и не перебивай. Твоя догадливость, сообразительность и прочие хорошие качества меня сейчас не колышут. Понял?

– Начинает доходить, – Евлентьев почувствовал, что ступил на зыбкую почву, что Самохин на грани срыва, и он сильно рискует, разговаривая с ним в таком тоне, а потому ернический набор сбавил, но совсем отказаться от него не мог.

– Тогда продолжим. Так вот... Когда речь идет о том, что я тебе только что перечислил, имеет значение все, абсолютно все. К примеру, мы договорились идти в баню, а я не пошел по какой-то причине. Это очень плохо для меня. Этого достаточно, чтобы во мне усомниться. Или я обещал позвонить... Не по делу, просто так, из вежливости, поздороваться, спросить о самочувствии... Не более того. И не позвонил. Старик, ты, может быть, даже не представляешь, как это плохо. Первое, о чем подумают серьезные люди, – стоит ли вообще иметь со мной дело.

– Ишь ты! – Евлентьев слышал нечто новое для себя. То, чем он занимался, его суетная, мелкая работа не требовала слишком уж серьезного к себе отношения. Да и вся жизнь его складывалась из чего-то зыбкого, необязательного, расплывчатого, не было в ней столь уж суровой требовательности ни к себе, ни к другим.

– И я веду себя так же, старик. Я тоже вычеркиваю из своего блокнота, из своей жизни людей, которые хоть в малом подвели меня, огорчили, не выполнили самого незначительного обещания. Один мужик отправлялся в Англию и пообещал привезти шариковую ручку... Триста лет в гробу! В белых тапочках нужна мне эта ручка! Она мне совершенно не нужна. Но он обещал привезти. И не привез. Я больше не имею с ним дел. Не потому, что я такой уж капризный или еще какой... Я не имею права иметь с ним дело, если хочу уцелеть в этой схватке.

– Какой схватке? – осмелился наконец спросить Евлентьев.

– В схватке, которая называется жизнь. Идет борьба, старик, идет жесткая борьба за выживание!

– Есть жертвы?

– Да что там жертвы! Трупами усеяны обочины всех жизненных дорог! Трупами! С простреленными головами, сердцами, душами!

– Надо же, – подавленно произнес Евлентьев и надолго уставился в боковое стекло, будто и в самом деле надеялся увидеть на обочине Минского шоссе завалы трупов, не убранных после схваток.

Машина миновала Жаворонки, Голицыно. Дорога стала свободнее, туман рассеялся, и Самохин увеличил скорость. Теперь стрелка спидометра как приклеенная лежала на цифре «сто десять», но и это, как оказалось, не слишком много, их постоянно обгоняли отчаянные ребята на «Мерседесах», «Вольво», «Джипах».

– Куда, интересно, все они опаздывают? – удивился Евлентьев, с насмешкой удивился, даже с осуждением.

– Они никуда не опаздывают, – жестко поправил его Самохин. – Они так живут. Это их темп. На такой скорости они едут к девушкам, за водкой, получить с кого-то деньги или кому-то отдать. Представляешь, что думает о тебе черепаха? Она думает про тебя примерно так... Какой же он суетливый, нервный, издерганный! Куда же он, бедный, несется? Что ему, несчастному бедолаге, на месте не сидится...