Текст книги "Брызги шампанского"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

А пока камень уносился в небо.

Выговский выполнил свое обещание и позвонил Здору откуда-то из северных лесов – у него все шло отлично. Он договорился в местном леспромхозе о покупке древесины, начальник какого-то лагеря тоже пообещал подключить своих зэков к лесоповалу, а на заброшенной железнодорожной станции его заверили, что готовы отправить эшелоны с лесом хоть к черту на рога.

Здор встретил Выговского на Ярославском вокзале. Ничего, казалось бы, не изменилось ни в их внешности, ни во взаимоотношениях – чужие, едва знакомые люди, которые и провели-то вместе что-то около часа. Водитель и пассажир. Но странное дело – они встретились как давние соратники, которых связывали общие дела, общие планы и надежды.

Признавая за Выговским не подтвержденную еще силу, Здор распахнул перед ним дверцу машины.

– Прошу!

Выговский ничуть не удивился, принял как должное, более того, будто и не заметил этого не то лакейского, не то куражливого поступка Здора. А тому и не надо было, чтобы это как-то отмечалось или замечалось.

– Все в порядке? – спросил он, включая мотор.

– Да, – рассеянно ответил Выговский, все еще пребывая, видимо, в вагонной тряске. – А здесь? Жизнь не остановилась?

– Бьет жизнь. Ключом. По одному месту.

– Это хорошо, – ответил Выговский. – Значит, жизнь продолжается. И будет продолжаться еще некоторое время.

Вроде и простые слова, самые что ни на есть обычные, но, оглядываясь из будущего, в них легко увидеть и нечто роковое, чуть ли не мистическое, когда многих уже не стало, а выжившие чувствовали на себе какую-то угнетенность, а то и обреченность. Но до этого еще далеко, так далеко, что можно было спокойно верить – никогда не наступит время смертей, крови, убийств. Нет-нет, такого не случится, и этот вот солнечный день, полный успеха и победного состояния духа, будет продолжаться всегда.

– Куда едем? – спросил Здор.

– К тебе.

– Понял.

Тоже какой-то странный разговор. Никогда Здор не приглашал к себе этого едва знакомого человека, а Выговский всего минуту назад думать не мог, что вот так легко напросится к Здору.

– У тебя никого нет в Новороссийске? – спросил Выговский.

– Нет... Но у моего соседа есть вроде кореш в тех краях... – утверждаясь в своих смутных воспоминаниях, ответил Здор. – Если я ничего не путаю, то у него в Новороссийске не просто кореш, а двоюродный брат.

– И чем он занимается?

– В порту работает.

– Кем? – Голос Выговского дрогнул.

– Если не ошибаюсь... Если ничего не путаю...

– Ну! Ну! – поторапливал Выговский, которого вдруг охватило нетерпение, он вдруг осознал, что от ответа Здора сейчас многое зависит, что в эти самые секунды, пока они стоят перед красным светофором, решается многое, может быть, решается все.

– Сдается мне, что охранником.

– И что же он охраняет? – нервно спросил Выговский.

– Порт, – Здор пожал плечами – действительно, что можно охранять в порту.

– Ладно, – кивнул Выговский. – В конце концов, это неважно. Как фамилия твоего соседа?

– Мандрыка.

– О боже!

– Он не виноват. Папа с мамой ему такое устроили. Но это только с непривычки. Посмотришь на него и сразу поймешь – другой фамилии у него быть не может.

– Пьет?

– Только шампанское.

– Тогда мы сойдемся.

– Меня возьмете?

– Куда?

– В вашу компанию, – Здор усмехнулся.

– Ты уже взят. Будешь проезжать мимо магазина – останови. Надо купить шампанского. Мандрика будем угощать.

– Его фамилия Мандрыка, – поправил Здор негромко, но твердо. С ударением на букве «ы». Видимо, с соседом отношения у него были уважительные.

– Шуток по поводу своей фамилии он не допускает?

– Упаси боже. Вернее, так... Пошутить он может. Но никогда об этом не забудет.

– Завтра вылетаем в Новороссийск.

– Зачем? – дернулся Здор.

– С охранником будем знакомиться.

– Человечек-то он... Вроде того, что мелковат, – Здор попытался отговорить Выговского от столь решительного поступка.

– Таких не бывает. Ты вот тоже мелковат?

– Как сказать, – протянул Здор многозначительно. – Смотря по чему судить.

– По заднице предлагаешь?

– Ха! – весело ответил Здор, почувствовав, что ничего не отменяется, все остается в силе, и «Мерседес» вполне может оказаться у него в гараже. А ведь боялся поверить, маялся и терзался – вдруг розыгрыш, вдруг дурацкая хохма, вдруг подлянка. Впрочем, подлянка еще возможна, она всегда возможна, сколько бы ты ни прошел с человеком.

– Зубы тебе менять надо, – после долгого молчания проговорил Выговский, глядя на дорогу.

– Это чем же тебе мои зубы не по нраву? – дернулся Здор, как от удара.

– Плохие зубы, старик, это...

– Ну?!

– Это плохо. От тебя зэком несет за километр.

– Поищи другого.

– Заткнись. Тебе люди не поверят, понял? С тобой дела никто не захочет иметь.

– Это почему же?!

– Потому что ты фиксатый.

– А у тебя все зубы на месте?

– Не все, – спокойно проговорил Выговский, все так же неотрывно глядя на дорогу. – Но этого никто не знает. Кроме меня. И еще, старик, открою одну тайну... Шарон Стоун не любит фиксатых. Их, честно говоря, никто не любит. Возвращаемся из Новороссийска – отведу тебя к одному мужику. Он за месяц с тобой разделается.

– Это в каком смысле?

– Вставит приличные зубы. Такие, что твоя Шарончиха ничего и не заподозрит. Она просто обалдеет от твоей улыбки.

– Сказал слепой – посмотрим, – буркнул Здор.

– И еще, старик... Забывай потихоньку свои зэковские прибаутки. Не потому, что они мне не нравятся. Я стерплю. Я все, что угодно, стерплю. Но мы затеваем дело, которое требует других слов. Лучше уж просто молчать, чем кидаться такими хохмами. Сказал слепой – посмотрим, сказал немой – расскажем... Не надо. Не обижайся, я говорю по делу.

– Молчать так молчать. – Здор дернул плечом, но видно было – обиделся. И, заметив это, Выговский примиряюще похлопал его по коленке.

– Оружие есть?

– Что?!

– Слушай, что ты все дергаешься? Что ты от каждого слова вздрагиваешь? Держи удар, старик. Держи удар. Какой-то ты пугливый. Всегда такой?

– Нет у меня оружия.

– Ни холодного, ни горячего?

– Монтировка вон под ногами. Хочешь, назови ее горячей, хочешь – холодной. Ты как хочешь назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви, – нескладно пропел Здор и весело глянул на Выговского, давая понять, что не обижается. – А что, нужно оружие? Достанем.

– Не надо.

– Смотри, а то могу.

– Не надо, – повторил Выговский. – Хорошего не достанешь, а плохое нам не нужно.

– Почему хорошего не достану? – опять взвился Здор и заиграл тощеватыми своими желваками.

– Хорошее оружие – это значит чистое, немеченое, незапятнанное, не замешанное в кровавых делах, – медленно, терпеливо и негромко произнес Выговский. – Можешь такое достать? В заводской смазке?

– Подумать надо, – присмирел Здор.

– Думай, куме, думай. А погода и в самом деле летная, – задумчиво произнес Выговский. Приблизившись к лобовому стеклу, он всмотрелся в сероватое от летнего зноя небо. – Может, ты и прав, может, это проводы любви.

Слова эти показались Здору странными, но ответа не требовали, и он озадаченно промолчал. Не все говорил Выговский, отделывался какими-то намеками, уводившими мысли Здора в сторону опасную, непредсказуемую, но пока еще терпимую. И он решил потерпеть, тем более что не было сказано ничего такого, что его к чему-то обязывало.

Ошибался он, ошибался.

Не знал, что невинные слова затягивают в воронку непредсказуемости куда сильнее, нежели самые страшные, но открытые клятвы. Может быть, Выговский действительно был силен умом и духом, может, просто мозги пудрил, подбирал слова ловкие да лукавые, но получилось у него, получилось – мысли Здора шли теперь в нужном направлении.

А Новороссийск им не понравился, обоим не понравился. Каким-то пустоватым показался. Громадные проспекты больше напоминали пустыри, ветер гнал по улицам обрывки бумаг, пластмассовые стаканчики, целлофановые пакеты. Людей почти не было видно, будто попрятались они в ожидании очередного обстрела, будто до сих пор продолжались эти обстрелы и бомбежки. Памятники героического прошлого – облезлые, ржавые, с отвалившимися плитами – казались попросту жалкими, будто оставили их прежние цивилизации, будто оставили их народы, навсегда исчезнувшие с лица земли.

А там как знать, как знать – тот ли народ живет сейчас на бескрайних просторах нашей родины, тот ли, который победил на Куликовом поле, который гнал Наполеона с полными штанами дерьма, который сломал хребет Гитлеру...

Кто знает.

Уж больно забит он, угодлив, заискивающ.

Потому и памятники в таком виде.

Похоже, нет уж того народа, которому они поставлены. Исчезли греки, ушли в небытие египтяне, вот и славяне потихоньку растворяются в темной, вязкой массе пришлых племен, которых они сами же и вскормили на свою голову. А ублюдки с непроизносимыми фамилиями неустанно клеймят их с экранов за какие-то несусветные грехи и пороки. И надо же – верят, каются, лебезят, обещают исправиться. Нет, это уже не те люди, которые в пыль и прах громили самых крутых вояк.

Не те, не те, не те...

Выговский постоял перед железнодорожным вагоном, изрешеченным снарядами, минами, осколками до какого-то невообразимого состояния, покачался с носков на каблуки, обошел вокруг вагона.

– А ничего досталось ребятам, – проговорил он наконец. – Крутовато досталось...

– Шестнадцать тонн снарядов и мин выпущено на каждого, – прочитал Здор на табличке.

– Нам бы таких ребят, а? – весело обернулся Выговский к Здору. – Человека три, ну, может быть, пять, а? Вполне бы хватило.

– Для чего? – осторожно спросил Здор.

– А для всего! – не задумываясь, ответил Выговский. – С ними что угодно можно было бы сделать. Что угодно, что угодно! – повторил он несколько раз и, ничего больше не добавив, опять оставил Здора в опасливом недоумении. – Знаешь, что я тебе скажу, – обернулся Выговский с переднего сиденья такси, когда они уже ехали к Мандрыке, – я вот что скажу... Они бы не потребовали с меня ни «Мерседеса», ни Шарончихи.

– Они бы потребовали другое, – с неожиданной жесткостью сказал Здор. – И ты бы им этого дать не смог. Не смог бы ты с ними расплатиться. Ни «Мерседесом», ни Шарончихой.

– И чего бы они потребовали?

– Сам знаешь.

– Может быть, – легко согласился Выговский. – Очень даже может быть. Но мечтать-то никому не запретно, верно?

– Мечтай, – равнодушно протянул Здор.

Выговский резко обернулся назад, изумленно посмотрел Здору в глаза, и тот взгляда не отвел, не дрогнул, понимая, что этот разговор, эту маленькую схватку выиграл все-таки он.

И Выговский это понял.

– Как скажешь, – пробормотал он, глядя в ветровое стекло. – Как скажешь.

За окном мелькала жесткая рябь моря, буксир тащил через бухту какую-то посудину, на дальнем берегу просматривались зыбкие, дрожащие в знойном мареве контуры портовых кранов.

И Мандрыка им не понравился, обоим не понравился. Был он молчалив, смотрел исподлобья, сутулился, как бы закрывался от удара. Водку на стол ставил молча, молча умудрился отправить из комнаты жену, которая выглядела откровенно испуганной – все-таки приехал бывший зэк и ждать от него чего-то хорошего, по ее мнению, не приходилось. А Выговский был легок, улыбчив, с любопытством рассматривал фотографии на стене, любовался видом из окна, рассказывал, как они провели день, как знакомились с Новороссийском, увлеченно врал, что город его потряс, показался ему прекрасным и – о, как счастливы люди, которые живут здесь постоянно!

Здор озадаченно склонил голову к плечу да так и замер в немом изумлении – он не понимал, зачем врать на такую невинную, в общем-то, тему.

Наконец Мандрыка расположил на столе и водку, и помидоры, нарезал какой-то колбасы, которую Выговский сразу определил как плохую, и это еще раз убедило его в том, что Новороссийск – паршивый городишко.

– Прошу, – Мандрыка сделал невнятный жест рукой и первым сел к столу.

– Охотно, – сказал Выговский. Он сбросил светлый пиджак на кушетку и сел к столу, подкатав на ходу рукава рубашки.

– Освободился, значит? – спросил Мандрыка, подняв глаза на Здора. – Давно?

– Уж успел забыть.

Всего несколько слов, пустых, в общем-то, ничего не значащих, но Выговскому их оказалось вполне достаточно. Он понял, что Мандрыка уверен в себе, слюнявить, смущаться и теребить носовой платок не будет, что Здора уважает не слишком и не церемонится с ним, но и Здор не чувствует никакой зависимости от своего дальнего родственника не то по жене, не то по первому мужу жены, не то просто по каким-то соседским связям.

– Это хорошо, – кивнул Мандрыка и разлил всем по полстакана водки. – Плохая память спасает нас от дурных воспоминаний. Воспоминания должны быть счастливыми и радостными.

– А у меня и от зоны остались только счастливые и радостные впечатления, – Здор твердо посмотрел Мандрыке в глаза.

– За это и выпьем, – ответил тот. – Будьмо!

– Не понял? – спросил Выговский. – Будьмо – это что?

– Краткое пожелание хорошей жизни. Если наш тост услышат высшие силы, мы будем удачливы и здоровы, будем вместе и навсегда, будем плодиться и размножаться, радоваться жизни и веселить своих близких!

И Мандрыка выпил до дна свой стакан.

– Больше всего мне понравилось, что мы будем вместе и навсегда, – ответил Выговский и тоже выпил до дна, сразу поняв, что Мандрыка – это тот человек, который очень болезненно воспринимает, когда собутыльник не допивает. Так и есть – Выговский поймал неуловимо быстрый взгляд Мандрыки, брошенный из-под кустистых бровей на его стакан.

– Значит, говорите, на отдых приехали? – спросил Мандрыка, отправляя в рот кусок вареной колбасы.

– Нет, – быстро ответил Выговский. – Приехали по делу. Срочному, важному, неотложному.

– О! – уважительно протянул Мандрыка. – Это хорошо. Настоящие дела всегда важные и неотложные. Другими и заниматься не стоит. Верно говорю?

– Полностью согласен, – Выговский для убедительности прижал ладонь к груди.

– Простите за любопытство, – Мандрыка глянул Выговскому в глаза. – Вы там познакомились? На зоне?

– Раньше, – ответил Выговский, не дав Здору времени даже открыть рот.

– А сюда, значит, пожаловали...

– К тебе.

– О! – с прежней уважительностью протянул Мандрыка. Но была все-таки на этот раз в его голосе некоторая, почти неуловимая, опаска, настороженность. – Остановиться хотите? Комната нужна? С видом на море? С питанием?

– Кончай трепаться! – не выдержал Здор.

– Порт нужен, – сказал Выговский.

– Весь? – поинтересовался Мандрыка.

И снова разлил по половине стакана водки.

– Можно весь. Согласны на половину. Не откажемся от самой малой части.

Некоторое время Мандрыка сидел, нависнув над столом, над своим стаканом. Поставив локти на стол, он принял позу, в которой, наверно, мог просидеть и час, и два. То ли он не придал значения словам Выговского, то ли не услышал их, то ли думал над тем, что ответить, но ни одно из этих предположений не оправдалось.

– Слушаю, – наконец обронил он с нетерпеливостью в голосе. – Слушаю, – повторил уже несколько раздраженно.

– Лес для турок, – сказал Выговский.

– Как я понимаю... Без формальностей?

– Правильно понимаешь.

Мандрыка как бы вновь увидел свой стакан с водкой, не чокаясь, в задумчивости выпил его, сунул в рот четвертушку помидора и принялся не торопясь пережевывать, все так же уставясь в стол, будто видел на клеенке некие советы, которым должен следовать. Потом тяжко, с надрывом вздохнул, осознав тяжесть свалившихся на него забот, из-под бровей посмотрел на Здора, на Выговского.

– Много леса?

– Да, – ответил Выговский.

– Все, что ты заготовил? – усмехнулся Мандрыка, подняв глаза на Здора.

– Все, что он заготовил, нам не вывезти, – Выговский опять опередил Здора, не дав ему ответить. Понял, что тот опять сорвется на дерзость и непочтительность.

– И все станем богатыми? – спросил Мандрыка.

– Мы все станем богатыми, молодыми и красивыми.

– Поздновато хватились.

– Нет, в самый раз.

– Кто вывозит?

– Турки.

– Куда?

– Их проблемы.

– Так... Хоть какие-то документы будут?

– Будет все, что необходимо.

– Это хорошо, – Мандрыка помолчал. – Это хорошо, – повторил он с тяжким вздохом. – Еще выпьешь?

– Нет, хватит, – ответил Выговский. – Есть такой человек?

– Найдется.

На следующий день они сидели в этой же комнате, за этим же столом, и на столе стояла неизменная бутылка водки, были нарезаны помидоры и все та же несъедобная колбаса, которую можно было проглотить, лишь забив все ее запахи толстым слоем горчицы. Мандрыка, видимо, догадывался, какое впечатление производит на гостей его колбаса, и предусмотрительно поставил на стол баночку свежей горчицы, за что Выговский был благодарен ему более всего. Здор сидел, как и вчера, напряженно распрямившись за столом. На хозяина не смотрел, похоже, его интересовала лишь пыльная листва за окном.

– Ты что, лом съел? – спросил Мандрыка, усмехнувшись, и по этой его улыбке Выговский понял – хорошие новости! Сегодня Мандрыка был вообще улыбчив, даже снисходителен.

– Чем эту твою колбасу есть, лучше уж в самом деле лом проглотить.

– Приезжай со своей, – благодушно проворчал хозяин. – Хорошие гости и с водкой своей приходят. Хорошие гости, – уточнил Мандрыка еще раз.

– Ладно, хватит вам, – прервал перепалку Выговский. – Будет вам и водка, и шампанское... Все будет. Только не сразу. Ну? – обернулся он к Мандрыке.

– Все в порядке, – ответил тот, невозмутимо разливая водку в стаканы.

– Значит, разговор состоялся?

– Какой разговор, ребята! – Мандрыка откинулся на спинку стула и посмотрел на гостей в упор, уже не пряча глаза за густыми бровями. – Кончились разговоры. Принято решение. Оно положительное. Люди готовы включиться в работу.

– Так, – протянул Выговский, пытаясь понять второй смысл в словах Мандрыки, а о том, что второй смысл есть, он догадался сразу. Слишком хорошо тоже нехорошо – это он знал. А все сказанное Мандрыкой как раз и было тем, что называется «слишком хорошо». – Так... И вы можете отправить железнодорожный состав леса в течение... Ну, скажем, недели?

– А чего тянуть? – удивился Мандрыка. – День. Нам нужен на это день. Чем меньше твои бревна будут болтаться тут у всех под ногами, тем лучше для всех нас.

– Сколько? – спросил Выговский. Он сразу все понял, едва услышал коротенькое словечко «нас».

– Нисколько, – Мандрыка пожал тяжелыми, литыми плечами.

– Не понял?

– Все ты, парень, понял, – усмехнулся Мандрыка. – Причем понял правильно. Мы в деле.

– Мы – это кто?

– Я и тот человек, который берется нам помочь.

И опять, опять царапнуло Выговского это словечко – «нам».

– Но мы об этом не договаривались.

– А в чем дело? Договоримся.

– И сколько вы хотите процентов?

– Никаких процентов. Все на равных. Участок, который мы обеспечиваем... Поважнее всех прочих. Вместе взятых. Но мы не жлобы, мы не требуем слишком много... А на равных – это справедливо. Разве нет?

– Я должен посоветоваться.

– С кем? С ним? – Мандрыка кивнул на Здора. – Я и так вижу – он согласен. Когда работа идет на равных, когда на равных делятся деньги – все согласны. Я вот еще что скажу тебе, парень... Поторопись. Такое положение не может длиться слишком долго. Год... Два... Хотя два – вряд ли. Год. А потом спохватятся.

– Кто?

– Все спохватятся. На всех уровнях. А пока – можно. Так что готовь свои составы. Заказывай суда, договаривайся с турками, шмурками – с кем угодно.

Перед Выговским сидел совсем не тот человек, которого он увидел в первый день. Это уже был не замухранный, с прячущимся взглядом, сутуловатый охранник ли, вахтер ли, ночной ли сторож при общественном туалете. Нет, откинувшись на спинку стула и подняв голову, ему в глаза смотрел человек, прекрасно знающий себе цену и, похоже, неплохо разбирающийся в портовых хитросплетениях. Недооценил он Мандрыку, явно недооценил.

– А этот твой человечек... – начал было Выговский, но Мандрыка перебил:

– Он будет через десять минут.

– Да? Ты знал заранее, что я приму ваше условие?

– Конечно. У тебя нет другого выхода.

– И я не найду других людей?

– Почему же... Найдешь. Но они запросят больше.

И он пришел, этот человечек, как назвал его Выговский. Ровно через десять минут мимо окна скользнула тень, в коридоре раздались шаги, дверь открылась без стука, и он возник на пороге – круглолицый, улыбающийся, в сером костюме и при синем галстуке. Чуть полноватый – таких раньше в руководство набирали, они через какое-то время секретарями становились, директорами, такой тип людей требовался во многих областях народного хозяйства – от культуры до металлургии.

– А вот и я! – сказал он, показав ряд зубов, белых, ровных, уходящих в полумрак рта и, кажется, даже продолжающихся где-то там, в глубинах румяного организма. – Борис Петровичем зовут. А фамилия простая и непритязательная – Гущин. От слова «гуща». Есть бурда, баланда, а есть гуща. Так вот я – Гущин.

– Забыть невозможно, – вынужден был согласиться Выговский и, поднявшись из-за стола, протянул руку.

Прежде чем выйти из номера, я достал из-под матраца пистолет, разобрал его на столе до последней детали, протер, снова собрал, несколько раз нажал на курок – все было в полной готовности. После этого я заново зарядил обойму, вставил в рукоятку, передернул затвор, послав патрон в ствол, и опустил кнопку предохранителя.

Наверно, всего этого можно было и не делать – пистолет был в порядке, и я знал об этом. Но простые, необязательные действия по разборке-сборке внушали какую-то уверенность или уж, во всяком случае, надежду на то, что я смогу оказать сопротивление, а может быть, даже успею выстрелить первым. Вот к чему я стремился всегда, справедливо полагая, что важнее всего в жизни именно эта способность – выстрелить первым.

До сих пор удавалось.

После того как я увидел собственную фамилию в ежедневнике директора Дома творчества, самое разумное было – слинять. Первым же автобусом, первым частником рвануть в Феодосию или еще лучше в Симферополь – и на самолет. На любой самолет, который отлетал в каком угодно направлении. Вместо этого я сидел в своем номере, прислушивался к звукам, доносившимся с набережной, и тупо смотрел на пистолет, неестественно удлиненный глушителем. Хороший глушитель, от выстрела он оставлял только легкий щелчок, напоминающий удар маленького камешка по оконному стеклу. Вполне невинный звук, который можно было принять за щелчок пальцами, упавший на пол перочинный ножик, а то и просто обыкновенный человеческий чих. Каждый волен был принять этот звук за что угодно. Главное – не опоздать с выстрелом. Но если я об этом думаю и к этому постоянно возвращаюсь, значит, такая опасность существует.

И еще – мне некуда уезжать.

И не хочется.

Была еще одна причина моей привязанности к Коктебелю – меня ведь ищет не только киллер с прекрасно развитым собачьим чутьем, меня ищут и вполне официальные органы. Они не столь ловки и подвижны, но их много, и они тоже обладают некой неотступностью. Я встречал собственные фотографии в самых различных местах – от газетных страниц до милицейских щитов. Так что большие темные очки, купленные на неаполитанской набережной, нужны мне не только для того, чтобы безнаказанно разглядывать загорающих девочек, не только, ребята, не только.

Сунув пистолет сзади за пояс и набросив на плечи джинсовую куртку, я вышел на набережную. Свет не стал выключать – пусть думают, что в номере кто-то есть.

Маленькая площадь перед столовой Дома творчества уже была полна народу. Художники маялись у своих карадагских пейзажей, бабули разложили всевозможные травы, настои, сухие пучки каких-то душистых цветов с гор, тут же торговали керамикой, камнями, подсвечниками и вообще черт знает чем – всем торговали. Уже гремела в ресторанах музыка, медленно передвигались с толпой зацелованные девочки, ошалевшие от них мальчики, но во всем чувствовалась какая-то прощальная тоска, сентябрь шел, сентябрь.

Совсем скоро наступит саднящая пустота, примерно такая же, какая давно уже установилась во мне самом. Еще и поэтому не хотелось уезжать – достаточно было продержаться неделю-вторую, и тогда здесь можно будет залечь до следующего лета в полной безопасности. Я, кажется, даже простонал вслух от предвкушения этого блаженства – совершенно пустой поселок, грохочущее море, заснеженные горы и красное вино каберне, которым можно согреться в самые холодные ночи...

У разогретого за день парапета неизменно, как профиль Волошина на срезе скалы Карадага, стоял Жора Мельник, разложив свои каменные изваяния. Всю зиму в полном одиночестве бродит он по пустынным пляжам, подбирает после шторма занятные камни и с помощью обломка стального полотна выцарапывает из них все, что увидится его не совсем трезвому взгляду. А с наступлением лета выставляет на парапете длинный ряд всевозможных чудищ, девичьих головок, пожирающих друг друга змей и прочую нечисть.

Покупают.

– Привет, – я пожал его натруженную руку. – Как успехи?

– Один камень купили, два украли.

– Это считается хорошим результатом?

– Неплохим.

– Бывает хуже?

– Все бывает... Прошлым летом нечаянно заснул на пляже – украли целую сумку с камнями. Труд всей зимы. Глоточек?

– Можно.

Жора, не глядя, заводит руку за спину, берет с теплого парапета початую бутылку мадеры и наливает в фужер, который, видимо, на вечер одолжил в соседнем ресторанчике.

– Дыней закусишь?

– Закушу.

Из-за отсутствия ножа Жора режет дыню пилочкой для ногтей. Скибки получаются рваными, сочащимися, но на результат это никак не влияет. Мы пьем холодное горьковатое вино, закусываем дыней и смотрим на проходящие мимо поредевшие толпы отдыхающих. Через неделю их останется совсем мало, а еще через неделю они и вовсе исчезнут.

– Когда уезжаешь? – спросил Жора.

– Не знаю... Может, вообще останусь.

– На зиму?!

– А что? Не советуешь?

– Почему? Оставайся. Если духу, конечно, хватит.

– Хватит.

– Как тебе мое новое произведение? – Жора чуть сдвинулся в сторону, и я увидел стоящий на парапете каменный мужской член. Он был сработан трепетными Жориными пальцами с такими ошарашивающими подробностями, с таким точным соблюдением всех предусмотренных природой впадин и выпуклостей, что при первом взгляде на него брала оторопь.

– Неужели подобное возможно? – пробормотал я потрясенно. Взяв каменную стелу в руки, я внимательнее всмотрелся в это произведение. Все тело члена было испещрено какими-то растениями, ветвями, листьями, кажется, даже цветами. – А что это? – спросил я.

– «Древо жизни» называется. На женщин сильное впечатление производит. Мужья тащат их от этого члена, как от собственного позора, а они шеи выворачивают – все не могут взгляда оторвать.

– Почему?

– Только взглянув на это... на эту вещь, они понимают, как жестоко обошлась с ними жизнь, как убоги и бедны их постельные впечатления.

– Сколько хочешь за него?

– Пятьдесят долларов, – ответил Жора чуть дрогнувшим голосом – ему, видимо, показалось, что заломил многовато.

– Беру.

– Зачем он тебе?

– Не знаю... Вдруг пригодится... Может, подсвечник сделаю.

– Точно берешь?

– Сказал же.

– Пока оставлю, пусть стоит. Народ привлекает.

– Но он мой. – Я вынул из кармана и вручил Жоре пятьдесят долларов.

– А если б сто запросил?

– Дал бы сто.

– Пролетел, значит, – сказал Жора без сожаления.

– Так и быть, десятку добавлю.

– Не возражаю. Еще глоточек?

– Выпью.

– Я теперь богатый... Да, тебя тут одна девушка спрашивала.

– Девушка?

– Симпатичная такая, фигуристая. Не встречал ли, спрашивает, такого высокого, с короткой стрижкой, и на виске родинка, как след от пули...

– Так и сказала – след от пули?

– Так и сказала.

– Странное направление мыслей у девушки. Давно?

– С полчаса назад.

– Узнаешь?

– Узнаю, но раньше ее не видел. А вон она, – Жора показал пальцем в толпу.

Обернувшись, я увидел свою пляжную знакомую. Она опять шла с подружками, такими же до черноты загорелыми. Увидев меня, весело помахала рукой, подняв ее высоко над головой. Я ответил. Девушка что-то сказала подружкам, все весело рассмеялись и, не задерживаясь и не ускоряя шага, пошли дальше, увлекаемые разморенной жарой толпой.

У меня отлегло от сердца.

Киллеры не ходят толпами, не смеются весело при встрече со своими жертвами и не приветствуют их взмахами руки.

– Я понял, что она о тебе спрашивает, – сказал Жора. – Сказал, что да, бывает здесь такой. Слова о тебе хорошие произнес. У вас завяжется. Поверь моему южному опыту.

– Спросила еще что-нибудь?

– Как зовут спросила. Я сказал. Она твоя, не теряйся. Хочешь, отсеку ее подружек?

– Потом. Шампанского выпьем?

– Я вообще-то больше по мадере...

– Выпьем, – сказал я. – У меня с шампанским связаны неплохие воспоминания.

– Тогда надо, – согласился Жора.

В соседнем киоске я взял две бутылки завода «Новый свет». Когда-то в Москве мы гонялись за этим вином, а здесь его навалом. Как все меняется – то, что было почти недоступно, валяется под ногами. Бери – не хочу. А то, что казалось естественным, вдруг исчезло, и, кажется, навсегда.

Мы сели на парапет, открыли бутылку и стали по очереди прихлебывать из роскошного ресторанного фужера. За свой тыл я был спокоен – со спины только море, откуда ко мне не подобраться. А передо мной – медленно проплывающая толпа. Наступили сумерки, и торговцы осветили свои прилавки искусственными фонарями, подсветками, светильниками.

– Хочешь, прочту стихи? – спросил Жора.

– Свои?

– Конечно.

– Свои читай.

 
Ты проснулся – нет вина,
И к тому ж в чужой постели.
Значит – точно с будуна,
Значит – точно в Коктебеле!
 

– Неплохо, – сказал я, открывая вторую бутылку. – Мне нравятся. Они где-то напечатаны?

– Нет.

– Надо напечатать.

– Это не уйдет, – беззаботно ответил Жора.

– Уйдет. Все уходит.

– Но мы-то остаемся! – рассмеялся он.

– И мы уйдем.

– Как знать, – я чувствовал, что сзади, из-под моей куртки, четко проступают контуры пистолета, но это меня не беспокоило – за спиной был простор моря, оттуда просто некому было увидеть эти зловещие очертания.

Неожиданно совсем рядом раздался выстрел.

Я замер, сжался, даже, кажется, закрыл глаза...

Но нет, обошлось.

Целью был не я.

Как оказалось, цели вообще не было – взорвалась какая-то лампа. То ли вода в нее попала, то ли кто-то опрокинул треногу с картинками. В толпе засмеялись, посыпались шуточки-прибауточки, а Жора вообще ничего не услышал. Счастливые люди – грохот выстрела их только забавляет. Если вообще они его услышат. Когда-то, совсем недавно, и у меня было такое же состояние. Если сейчас любой резкий звук я воспринимаю как выстрел, то всего два года назад я тоже готов был принять его за что угодно – упала книга с полки, кто-то уронил молоток с крыши, дети с хлопушками забавляются...

Другая была жизнь.

Опять прошла стайка знакомых девушек – теперь в обратную сторону. Мы с Жорой сидели в тени, они нас не заметили. Девушки все так же веселились, что-то рассказывали друг другу и казались совершенно довольными жизнью.