Текст книги "Дом блужданий, или Дар божественной смерти"
Автор книги: Виктор Широков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Что до Колюни, был он безотцовщина, гол как сокол, воспитывался мамой, кассиршей сберкассы, на медные деньги, оттого был не в меру прижимист и компаниями не любим. Собирал, впрочем, как и я, он занятные книжки (фантастику, западную классику, альбомы художников), пробовал рисовать сам, впрочем, плоско, беспомощно и банально, сочинительствовал со школы: опять же выжимал из себя фантастику, нечто авантюрно-мистическое и весьма долгое время совершенно неуклюже. Только отслужив в армии положенные два года военным следователем, он на несколько лет прибился к областной комсомольской газетке, где прошел азы журналистики, научился работать с источниками, выискивать сюжеты в окружающей жизни, верхом чего явился отснятый сюжет в "Фитиле" и поощрительная премия на всесоюзном конкурсе киносценариев. Повторить эти достижения он так и не смог, но в постперестроечное время омолодил себя на пятнадцать лет, объявил пострадавшим за диссидентство, дескать, не печатали, на работу журналистом не брали (он уже лет пятнадцать, роковое для него число, жил в столице с новой женой, сочиняя радиопьесы и триллеры) и сумел влиться в ряды полупорнушных эклектиков, самоназвавшихся постмодернистами.
Долгие годы Кроликов был безответно влюблен в Лолу Фогельсон, миниатюрную брюнетку из хорошей семьи, учившуюся с ним на филфаке местного университета, которая вполне разумно предпочла нищему филологу сына коммерческого директора крупного оборонного завода. Который мало того, что не был гоем, так ещё имел стараниями отца двухкомнатную квартиру в новой высотке на центральном проспекте города П., новехонький "Москвич" и черт знает сколько ещё всякой всячины. Лично я в меру завидовал его невостребованной "Эрике", которая легко брала, как известно, четыре копии, уставая от своего монументального клавишного дромадера, берущего едва-едва три копии.
Кроликов долго страдал по своей ненаглядной крошке и лапушке. Но однажды, нарезавшись вусмерть в пестрой компании, собравшейся для встречи очередного Нового года, воспылал мгновенной страстью к крашеной блондинке столь же миниатюрных габаритов, что и Лола. Нужно отметить, что Колюня тогда был не только мал ростом, но и сухощав, и подвижен; это сегодня он, естественно, не подросши, погрузнел, оплешивел, стал подкрашивать не только остатки шевелюры, но и вполне ещё кустистые брови. Передвигается он теперь не торопко, правую длань предпочитает по-наполеоновски закладывать за полу пиджака или пальто. Для солидности портфель не носит, изредка прихватывая с собой папку натуральной кожи с серебряной монограммой Н. У. К. (Николай Утрехтович Кроликов), которую я по скверности характера расшифровал по-своему: нукося выкуси.
Но вернемся к крашеной блондинке, на которой Колюня женился буквально на следующий день, как вполне порядочный человек. Звали её Ритой Чюлюмкиной, она была старше Колюни на восемь лет, была уже выпускницей юрфака, имела второклассника-сына и была разведена во второй раз. Юркая, смешливая, смышленая (казалось, что она непрерывно пританцовывает) Рита носила "минусовые" очки, которые отнюдь её не портили и даже скрадывали довольно длинноватый носик.
Рита часто и всерьез курила, отчего не только предательски пожелтела кожа пальцев рук, но и мелкие редковатые зубки были покрыты желтоватым налетом. Вообще, Рита была экспансивной натурой и, встречая изредка её в областной библиотеке, которая служила нам, тогдашней студенческой элите города П. своеобразным клубом, местом активной тусовки; хотя словцо сие ещё не бытовало, я побаивался не только её острого язычка и отнюдь нецеломудренных жестов и касаний, а реакции окружающих.
Надо признаться, меня тогда очень тянуло к женщинам, и в то же время я их намеренно избегал. Забывался только во время разговоров. Вообще, мы слишком много тогда говорили: о литературе, о живописи, о кино, иногда о философии, которую, впрочем, знали плохо, о смысле жизни, в которой ничего не смыслили. Причем, говорили без всякой иронии, вываливали свое недомыслие нараспашку. Религия нас занимала мало, жизнь и родительское воспитание сформировали нас атеистами, конечно, не воинствующими, подобный пафос остался в пионерском далеке.
Разговоры заменяли нам настоящую жизнь. Все мы учились тем или иным профессиям как бы не для себя, а для дяди, для родителей, для общества; даже если подрабатывали к стипендии, которую, впрочем, давали весьма выборочно, цену деньгам на самом деле не знали. Мощная пропаганда убеждала нас ехать в тайгу, к черту на рога, отнюдь не за презренным металлом, а за мечтами и за туманом. Стремление к длинному рублю пресекалось однозначно, мы должны были ждать подачки от общества, от начальства в виде квартиры, прибавки к жалованью и тому подобное.
Выговариваясь, мы сбрасывали излишек сексуальной энергии, все-таки, несмотря на тот или иной любовный опыт, мы были весьма целомудренны. Недаром, потом многие мои сверстники и сверстницы бросились в разврат как в религию, устремились в различные области искусства, как в единственно возможную форму жизни.
Впрочем, что это я, речь ведь о Рите и Колюне. Свадьбы у них не было, Кроликов как всегда сэкономил. Его любящая мать уступила ему комнату на первом этаже в барачном строении неподалеку от телефонного завода, а сама экстренно вышла замуж и переехала к мужу. Кроликов оказался нежданно-негаданно самостоятельным мужиком, владельцем отдельного жилья, главой целого семейства, так как Ритин сын натурально вместе с матерью переехал к новому папаше. Колюню он не уважал, постоянно требовал денег на кино и на мороженое, благо это было тогда не накладно, а поскольку уединение молодожену было на тот момент важнее книгоприобретений, то кроликовская библиотека потерпела тогда первый урон. Колюня стал носить книги чемоданами в единственный букинистический магазин, которым заведовал некто Чайников, по странному совпадению бывший телефонный мастер и сосед Кроликова по тому же бараку. Он ещё юношей обезножил, попав под трамвай, и ходил на протезах. Как-то, не зная о протезах, я шел с ним по длинному барачному коридору и, услышав посвистывание, воскликнул . '"Странно, у вас здесь птицы живут!" На что устыжено услышал – "Да нет, это скрипят мои протезы".
Ах, Ритуля, Ритуля! Через четверть века Кроликов выпустит "Избранное", в котором не будет ни строки в адрес его второй жены, на закорках вытащившей оболтуса-супруга к признанию, пробившей ему театральные и радиопостановки, элементарно содержавшей его долгие годы, для чего вкалывавшей на трех работах: в театральном журнале, на радио и в театральном училище. Зато все предисловие целиком будет посвящено выяснению отношений с первой его незабвенной женой, которая когда-то бездумно навешивала ему рога ежедневно, а то и не по разу на дню. Впрочем, опять, что это я, правдоискатель и обличитель (на себя бы оборотился), чистоты нравов в то – наше – время не было, и быть не могло. Да и сейчас быть не может. Вот уже известные извращения даже помогают пробиться на самый верх, многие демократы первой волны никак не скрывали голубизны или розоватости, а наоборот, всячески трубили о своей оригинальности, которая помогала им становиться в мгновение ока важными госчиновниками, а то и членами правительства. Некий плохо помытый на вид журналист-эксцентрик, не жалея ни жены, ни сына, сбросил маску в популярной телепередаче и дал ряд интервью о счастливо обретенной свободе проявлений нетрадиционной сексориентации. Что ж, хорошее дышло ему в помощь!
VII
Не могу спать на спине. Обычно я засыпаю, ложась на живот, далеко вытянув ноги, подложив под голову ноздреватый от старости валун, жалкое подобие подушки, крепко обхватив его руками и нежно прижавшись к камню волосатой щекой. Конечно, во сне части массивного тела затекают, онемевают от пережатия сосудов и для возобновления кровотока приходится постоянно переворачиваться с боку на бок.
Просыпаюсь я чаще уже без каменной подушки, скатившись с волосяного матраса. Досыпаю, следовательно, на полу. Голова по-мертвецки запрокинута подбородком вверх. Рога уткнуты в пол или в стену, в зависимости от положения тела. Уши пластилиново смяты неудобной позой.
Ночная пыль припудрила виски, лоб и веки. Шерсть выросла повсюду ещё на два-три миллиметра. Ноздреватый валун, грязно-серый камень, грубозатесанный, сальнозалапанный булыжник, мой единственный друг, собеседник, (кстати, по-авестийски означает ложь и искажение истины, а в санскрите звучит друх), понимающий (мне кажется) мои мычания в простоволосых жалобах ночных, внезапно подсказал мне очередную тему словоизлияний.
Я, помнится, уже говорил об ощущении себя жертвой, предназначенной на заклание. Боги подсказали мне ещё одну интуитивную догадку. Мать моя, урожденная Персеида, сама того не подозревая, принесла на Крит основы зороастризма. Бедные будущие лингвисты, никак не умеющие расшифровать надписи крито-микенской эпохи, должны попробовать малоизвестные группы индоарийских наречий привязать к древнегреческому языку, примерно так, как в коммунистической Мангазее тюркские поэты набирали свои шедевры кириллицей, а после демпереворота перестрогавшие творения сначала на латиницу, а позже – на арабскую вязь. Жаль еще, что, скорее всего через 4-5 тысяч лет, исследуя крито-микенскую культуру, ученые ну совершенно не обратят внимание на то, что моя личная трагедия как бы репетирует и предваряет схватку зороастризма (митраизма) и христианства. Матричное сознание обитателей Средиземноморья настойчиво искало новых покровителей, новых богов. Крит находится как бы на перепутье между Западом и Востоком. Запад в данном случае – Эллада, Греция. Восток же – Персия, Иран, а дотоле горные отроги Урала и Алтая, где сформировались первые духовные устремления моих предков.
Ахура-Мазда ("Господь мудрости"), греческий Ормузд. а позднее древнеримский Митра – главные боги Заратуштры (греки называли его Зороастром), описанные им в священных книгах Гатах, из которых уцелела едва ли четвертая часть в обрывках и фрагментах, объединяются ныне в Авесту. Читатели "Лабиринта" могут обратиться непосредственно к первоисточникам или хотя бы перечитать Ницше, пусть и рискуя попасть в сети к лжеучениям наподобие принадлежащего демону Арешу, дескать, Ормузд (Ахура-Мазда) и Ариман (Ангра-Маинйу) были единоутробными братьями, тогда как на самом деле Ахура-Мазда был отцом и создателем первых шести богов (язата или Амэша-Спэнта), с которыми образовал "великолепную семерку", а затем – ещё 24 богов, спрятанных в мировом яйце от нападок Аирйамана и все-таки недостаточных для последующей борьбы с мировым злом. Причем человек не должен быть безучастным зрителем этой космической борьбы, военной добычей в которой служит Земля.
Всеобщее воскрешение мертвых начнется с жертвы, для которой Саошьянт (Спаситель), сын Заратуштры с помощниками-праведниками (15 мужчин и 15 женщин) убьют быка Хадайоша. Зороастр же родился в VII-м столетии до Р. Х на Урале (точнее 660-583 гг. до н. э.) В возрасте тридцати лет Зороастр удостоился Откровения и в продолжение последующих десяти лет имел семь видений, семь созерцаний Ормузда и архангелов. Затем пророк выдержал искушение со стороны карапа, принявшего женский образ Спендармат, и нападения со стороны сил зла. Наконец, приобрел первого ученика-приверженца, своего двоюродного брата Майдхай-Маонха.
Позже будет двор Виштаспы, заточение в темницу, чудесное спасение пророка, полное обращение в маздеизм царя Виштаспы, пришествие трех архангелов-вамшаспендов, многочисленные обращения в Индии, Иране и среди греков, кстати, последователем Зороастра был и Пифагор, о чем забыл упомянуть в "Шах-намэ" Фирдоуси, зато дал блистательные сцены священных войн.
В день Кхур месяца Артавахшито, достигнув возраста 77 лет и 40 дней, Заратуштра принял в своей молельне мученическую кончину от меча турка Турбаратура. Но зороастризм не умер вместе со своим основателем. По свидетельству Диогена Лаэртского (11-111 вв. н. э), непрерывная цепь преемников – магов тянулась аж до поражения персов во время нашествия Александра Македонского. До сих пор священное пламя поддерживают жрецы Авесты в храме огнепоклонников в Бомбее и Гуджарате.
В апокалиптическом видении перед Зороастром развернулась вся будущая история его религии. Семь ветвей дерева, выросшего на его глазах, символизируют не только золото, серебро, сталь и железо новых исторических эпох, но и новые религии, эпохи вер, среди которых иудейство, буддизм, ислам и христианство.
Передергивая ради красного словца, замечу, что Зороастр – Магомет (Моххамед) индоариев. Понятное дело, живший задолго до Магомета.
VIII
Ключ сильнее замка. Работа работой, но ещё больше хочется свободы, хочется излишеств, хочется любви и ласки. Ну и что ж, что до весны ещё далеко, что только-только отгорела лиственным пожаром осень, что наступила зима, вялотекущая как орз (острое респираторное заболевание). Снега в городе не было, как не было его и за городом, так, какая-то грязноватая кашица под ногами.
Я вышел из метро к кинотеатру "Россия" и медленно двинулся к памятнику неутомимого дуэлянта и картежника. Рядом со мною с той же скоростью вышагивала эффектная блондинка. Её кофейного цвета дубленка была распахнута, шарф сбился набок, оголив безупречную шею. Голова была непокрыта, и светлые вьющиеся волосы образовали пушистый нимб. Порыв ветра донес аромат её духов. Нет, решительно нельзя было противиться зову весны в середине декабря.
– Извините, вы не к Пушкину на свидание поспешаете? – хрипло выдавил я первое, что пришло на ум, и искательно улыбнулся.
– Нет, к Чайковскому. Между прочим, иду на занятия в консерваторию.
– А можно мне вас проводить? Я в ту же сторону, представьте, в антикварный, около Дома медика. Кстати, позвольте представиться, я журналист и решил взять у вас интервью. Вы не против? Меня зовут Миша, а вас?
– Вера. Но для интервью я, думаю, плохая кандидатура.
– А кто вы по знаку Зодиака?
– Козерог, а вы?
– Телец.
– Господи, опять телец совершенно не совпадаем.
– У каждого правила свои исключения. Надеюсь, мы таки не будем бодаться по дороге. Я вам заранее уступаю.
– Что вы имеете в виду?
И я неожиданно для самого себя смутился и замолчал. Словно кончился запал или завод. Да, собственно, Вере и не нужен был мой ответ. Она шла по-прежнему рядом и изредка лукаво на меня поглядывала.
– Никогда не думала, что журналисты так быстро выдыхаются, – сказала Вера, зажмурилась на мгновение, сморщила аккуратный носик и чихнула; а затем продолжила рассказ о том, что ей необходимо быстро-быстро отзаниматься с педагогом (она была пианисткой) и следовало спешить в больницу, к отцу, у которого подозревают инфаркт.
Вера Важдаева, так звали мою спутницу, вернее, Вера Васильевна Важдаева (и сердце мое захолонуло, я-то прекрасно знал, хоть и не был знаком лично, писателя Василия Важдаева, автора замечательной "деревенской" прозы, друга Солженицына; в то время ряд инсценировок по его романам "Деревянные голубки" и "Леший" шли с аншлагом в самых престижных театрах. Я спросил, было, не дочь ли она того самого Важдаева, писателя?
Вера только рассмеялась и, продолжая рассказывать что-то из учебной жизни, незаметно протащила меня за собой по Тверскому бульвару.
– Конечно, вам, журналистам, легко, вы занимаетесь любимым делом, и вам ещё за это платят. А вот наши педагоги всерьез подумывают о забастовке. Им ведь уже второй год не платят зарплату. А, между прочим, кабинет ректора уже третий раз за год ремонтируют и опять всю мебель сменили. Вот бы вы взяли да и написали статью на эту тему.
Вера была возбуждена, солнце играло тенями на лице, совершенно его не портя. А я шел, как приклеенный.
– А вы, Вера, идеалистка, причем с большим налетом романтики, перебил, наконец, её я и попытался взять под руку. А вот давайте без рук. И не идеалистка я, просто надо когда-то всей стране жить по закону. Иногда мне хочется все бросить, уйти в монастырь, отказаться от столичных удобств, но когда вспоминаю, что надо выхаживать отца и потом мать нельзя бросить, она этого не переживет, и я снова впрягаюсь в привычный хомут.
"Какая славная лошадка!" – подумал я и чуть не повторил снова это же вслух, но вовремя прикусил язык. Если уж под руку брать запрещено, то подобные репризы могут вызвать пощечину.
Мы прошли мимо антикварного магазина, миновали Дом медика и остановились около памятника Чайковскому, здесь я наконец-то выпросил Верин телефон и был вынужден представиться по всем правилам: как зовут полностью, где работаю, сообщил номер служебного телефона, предупредив, что работаю через день.
– Везет же некоторым! – резюмировала Вера и легко упорхнула в дверной проем, явно ожидаемая несколькими бравыми молодцами, придерживающими массивную входную дверь.
"Интересно, кто они: певцы, композиторы или дирижеры?" – подумал я и тут же мысленно махнул рукой: "Ну и черт с ними!"
У меня был свободный день. Завтра нужно было явиться в газету, а я как-то отвык от регулярных занятий, от четких обязанностей, от начальства. Вообще, зачем человеку непременно нужно служить, прислуживать? Давали бы каждому небольшой пансион, а человек расплачивался бы тем, что хорошо умеет делать: поэт сдавал бы в некое бюро свои сочиненные вирши, скажем, шестьсот-семьсот строк в месяц; прозаик приносил бы пятьдесят-сто страниц текста, переводчик.... Тут мысль моя прервалась, потому что правый башмак попал в выбоину на асфальте, нога подвернулась, и я чуть не упал, но сумел восстановить равновесие.
Я подошел к антикварному магазину "Дикция", который про себя называл "Фикция". Открыл его для себя я лет пять-шесть тому назад, когда внутри магазина существовало строгое деление: на первом этаже хозяйствовал Вазген Мехилседекович, большого обаяния армянин московского разлива, одетый всегда с подчеркнутым восточным щегольством. Его седая кудлатая шевелюра бросалась в глаза, стоило только переступить порог магазина. Крупные темные глаза внимательно и дружелюбно ощупывали посетителя; впрочем, Вазген Мелхиседекович был чаще молчалив, редко-редко открывался собеседнику, вступал в неформальные отношения. Вообще-то он был книгоман, собирал стихотворные сборники с автографами, скупал чохом прижизненные издания Гумилева, Северянина, Цветаевой; сам сочинял забавные рифмованные экспромты и даже издал за свой счет два сборничка.
Грешен, порой я ему невольно завидовал. Жаль, у меня нет и не было умения организовывать дело, а как было бы хорошо стоять за прилавком, осматривать приносимые на оценку и продажу раритеты и собирать исподволь несметные коллекции разнообразных сокровищ. Не говоря уже о том, что не графское это дело, моя жена совершенно не могла терпеть такого рода траты. Когда я приносил домой сумками всевозможные книги, а то и "венскую" бронзу, веера, перстни, курительные трубки, наконец, гравюры и живописные работы, она даже если не высказывала резко и прямо то, что думает обо мне, транжире и просто эгоистически бессовестном человеке. Ведь нет, чтоб линолеум на кухне сменить или паркет в коридоре поправить (безумная теща, заболтавшись по телефону с очередным "цветочком", приятельницей по религиозной секте, залила весь пол, тисовые дощечки вспучились и, встав горбом, рассыпались с первого же прикосновения), так вот – это "хламник" (конечно же, я собственной персоной) постоянно несет домой всяческую дребедень. И порой в тот же день мое очередное бесценное приобретение перекочевывало прямо в мусорное ведро.
Вообще, зачем люди женятся, выходят замуж? Неужели ещё долго-долго мужчины и женщины будут вынуждены сосуществовать в одной квартирной клетке, не имея возможности разъехаться? Прав Антон Павлович: так называемый семейный очаг с его обыкновенными радостями и дрязгами – просто пошлость, а уж беременность или свора сопливых детей не только дурной тон и мещанство, а нож вострый, гроб и петля в перспективе.
Но вернемся в магазин. Когда-то второй этаж занимал полностью книжный антиквариатчик Лавр Лаврович, на заре туманной юности мелкий спекулянт, "чернокнижник", а с годами сподобившийся арендной лавки и утратив по жизни сноровку и прыть. Он что называется, давно не ловил мышей, не бегал за желанным товаром по квартирам, а сидел в кресле, кайфовал, хлебнув украдкой от жены водочки, и ждал чуда. Во-первых, того, что придет очередной богатый идиот, лучше иностранец, с бумажником, туго набитым долларами, купит сразу несколько вязанок или коробок, набитых под завязку книжным хламом, за весьма приличные деньги; а во-вторых, придут глупыши-неумехи и принесут на освободившееся место кучу раритетов по самой смешной, низкой цене. Но почему-то такая идиллия никак не происходила, и Лавр Лаврович последние годы попивал всё изряднее, тем более, что выручки на водку и даже на коньяк хватало. Он ждал, когда его супруга, сидевшая на кассе, отправится по своим делам, быстро разживался деньгами, если до этого сам не успевал перехватить сотенку-другую у заядлых клиентов и пулей летел в магазин или палатку за лакомой добычей. Иногда он по-барски отправлял туда единственного помощника, продавца Артамона, который мало что смыслил в книгах, зато понимал толк в открытках и монетах (филокартист и нумизмат, любил за глаза посудачить на его подчиненный счет ясновельможный Лавр Лаврович. Крайне интересно, что же он изрекал обо мне, явно раздражаясь уже только от одного внешнего вида неутомимого жизнелюба, к тому же изрядного везунчика по книжной части?)
Но полгода тому назад Лавр Лаврович как-то разом постарел, осунулся, поскучнел и съехал, "не потянув" аренду, и обретался сейчас в пяти минутах ходу – в магазине "Бахчисарайский фонтан", который организовал в эпоху "большого хапка" в особняке Музфонда выпускник Литинститута и когда-то грузчик в издательстве "Тинктура", где имел честь служить и я, если помните, а главное недовыразившийся поэт Моня Рубинчик, уроженец солнечного Биробиджана, оставивший на родине двух супруг с выводком детей.
Ныне половину верхнего этажа занимали антикварные безделушки, фарфор, фаянс, шкатулки, панно, наконец, картины. Обедневшие москвичи, да и гости столицы, беженцы, которых становилось все больше и больше, тащили на продажу всевозможную рухлядь, чтобы на вырученные деньги продлить такую обрыдлую незадачливую жизнь.
Оставшуюся половину занимали книги, часть которых была принесена и мною (дублеты, нескончаемые дублеты, которые, тем не менее умножались нескончаемой селекцией моего собрания). Продавались мои книги нечасто, но все-таки вырученные рубли порой были весьма кстати и неоднократно латали прорехи в семейном бюджете; хотя "отбивалась" назад едва ли половина затраченных денег (особенно, если переводить на доллары, особенно после дефолта, который затронул, кажется, каждого россиянина).
Верховодил книгопродажей во вновь образованном книжном филиале "Дикции" Валерий Викентьевич, библиограф Божьей милостью и страстный книгочей, с которым я давно сошелся на привязанности к творениям Велимира Хлебникова и, что ещё более странно, на собирательстве ластиков. Карандаши, например, коллекционируют многие, а вот ластики почему-то нет. Возможно, потому что они в силу природных качеств быстро высыхают, теряют упругость, становятся камнеподобной плиткой. К тому же блекнет расцветка, остается только декоративная форма... Вообще, коллекционерская дурь и блажь непонятны со стороны, непередаваемы на языке логики и разума, и только носитель аналогичной заразы может понять такого же безумца.
Я нередко вел с Валерием Викентьевичем пространные разговоры о смысле жизни и самом себе в частности (он порой с интересом следил за моими публикациями в периодике).
Сегодня, увы, моего приятеля не было. Двое его подчиненных, Толя и Катя, сообщили, что у Валерия день рождения, и он ещё вчера получил коллективный подарок ("Часы?" – незамедлительно воскликнул я, и ответом были утвердительные кивки), а сегодня кутит в семейном кругу.
Я получил небольшие денежки и пошел дальше по заведенному кругу: Новый Арбат (Дом книги), Старый Арбат (салончик Чапкиной), магазин дилетанта-журналиста Иголкина, что у метро "Парк Горького". Шел и думал о Вере Важдаевой.
IX
Ночная пыль припудрила виски, лоб и веки. Сон опять заблудился в лабиринтах сознания. Одиночество обостряет остроту мыслей. Изгой, ненужный обществу человеко-бык, я по-прежнему остаюсь (пусть и дурным) членом своего общества, разделяя его помыслы. Всегда в конце каждого столетия (и особенно в конце Сверхвеликого года) общество жаждет новой религиозной мысли, более сильной и более плодотворной. Почти совершенно исчезают атеизм и/или умеренный скептицизм, зато неимоверно возрастает потребность в подлинном религиозном чувстве. Общество в очередной раз переходит от неверия к набожности, проходя при этом нередко через сатанизм.
Коммунисты как по команде крестятся или ударяются в ислам. Правители всех уровней притворно или искренне демонстрируют благочестие. Все вокруг веруют, все ревностно исполняют обряды. Короли и президенты, мэры и председатели колхозов проникаются набожностью словно половой истомой после приема таблетки виагры. Толпа, которая всегда более инертна в качании маятника атеизма, все равно с большим рвением предается обычаям и обрядам различных культов. Порнография в искусстве угасает, вспыхнув на прощание неистовым костром, уступает место философии, которая является, прежде всего, ипостасью религиозного откровения для образованцев.
Могучее возрождение любой древней религии – явление в высшей степени интересное, заставляющее задуматься даже тех, кто воображает, что возможно вычеркнуть религию, как бесполезный для людей декоративный завиток или потерявшую цену ветошь. Человеческая природа, у которой религиозные потребности не рудиментарны, как аппендикс, и не атрофированы точно также как, впрочем, эстетические или интеллектуальные потребности, рано или поздно мстит всему обществу за религиозное голодание, к. которому её принудили, за несоразмерный пост, и вскоре она набрасывается на старые и/или новые верования и обряды, способные удовлетворить её жажду и голод с необыкновенной прожорливостью.
В очередной конечной точке временного цикла общества происходит этот неизбежный поворот к религиозному пробуждению, а уж толкователи-доброхоты пусть подбирают наиболее приемлемые объяснение, среди которых и упадок политической жизни; и отсутствие великих движущих сил в обществе, у которого, увы, нет более патриотизма и/или потребности в расширении своего ареала, своих имперских пределов; и упадок независимой от религии философии, ибо на самом деле это сообщающиеся сосуды; и отсутствие высоких научных достижений, способных отвлечь умы жаждущих религиозной истины; и воздействие западного или восточного духа, то есть либо наклонного к рационализму, либо, напротив, – к мистицизму; и пресыщение общества, привыкшего к богатству и материальным соблазнам; и истощением цивилизации, давшей уже все плоды, какие только она могла дать; и влияние несчастий того или иного времени, начиная с природных и техногенных катастроф, в том числе, например, чумы в последние годы правления Марка Аврелия и заканчивая кровавыми войнами практически на всех континентах и эпидемией спида в конце Ха-Ха века. Любопытно, что в каждом из этих объяснений есть своя доля истины. И все-таки, как я вычитал у одного просвещенного варвара, даже всех вышеприведенных объяснений будет явно недостаточно для понимания столь разительной и внезапной перемены в обществе, если не видеть в ней просто руку Божью; ведь подлинная жизнь всегда слишком сложна, и на самом деле невозможно объяснить любым сочетанием причин взбудораженное состояние умов, корни которого прежде всего в глубине души.
Вечный двигатель религиозных возрождений в инстинктивном желании возвратиться к чистоте и силе веры прошлых, якобы менее замутненных времен. Современники и соплеменники подсознательно жаждут оживить находящиеся в пренебрежении и забытьи древние верования и культы, а чтобы придать им больше цены и веса, отыскивают в них непременное потаенное высшее значение, непонятое до сих пор. При этом в них неизбежно вводятся новые принципы, принципы своего времени и своей среды, элементы порой даже чуждые той религии, которую хотят восстановить в её прежнем блеске и, наконец, дают ей новую жизнь не иначе, как подвергнув её полному превращению.
Это касается и язычества в древнем Риме, и оного же в греческих полисах, и даже шаманства у чукчей и эскимосов. Каждая цивилизация, каждая из народностей, слившихся в ту или другую империю, стремятся привести в общий фонд своих собственных богов, свои религиозные обычаи, сохранившие жизнестойкость, а уж из всех этих богов, этих обрядов, всех этих верований в очередной раз выделяется одна генеральная идея, которая прежде всего только различное проявление одного и того же могущественного божества, различные обряды одного и того же культа, различное понимание одного и того же благочестия, вызванные прежде всего пылким инстинктивным желанием общества и/или каждого его члена (индивидуума) войти, наконец в подлинное и живое общение с искомым божеством.
Так Адская Великая Матерь, Церера и Сирийская Богиня, Исида становятся Богородицей; Озирис-Серапис, он же Аттис, Митра метаморфизирует в Иисуса Христа. Апулей оставил едкие описания лжежрецов Кибелы и Сирийской богини, вызывающие прямо-таки всеобщее презрение, настолько он хотел досадить метрагиртам, которых ненавидел. Любителей подробности опять отсылаю к первоисточнику. Зато тавробол и криобол, то есть очистительное крещение кровью быка или барана, практиковавшееся галлами, равно как и жрецами Митры, с которым они отождествляли своего Аттиса, заслуживает, мне кажется, пересказа более подробного.
Верующий, одетый в габийскую тогу, в митре и золотой короне помещался в яме, над которой был устроен решетчатый потолок. Служители приводили быка или барана, украшенного гирляндами, а жрец убивал его, вонзая меч в шею животного, и кровь из раны струилась через отверстие и желобки потолка на кающегося.
Когда вытекала вся кровь, животное уносили, а верующий выходил из ямы, весь испачканный кровью, но убежденный, что это нового рода крещение возродило его и обеспечило ему новую жизнь.
Выход из лабиринта существует, но он – кровав, он – через пролитую кровь. Такова плата смертного за очищение. Возникает вопрос: менее ли действенно очищение чужой кровью, нежели своей собственной?
Х
Сбойливая собака исподтишка ест. Персонажи мои окончательно взбунтовались. Позвонил истерически Кроликов, явно наскипидаренный своей супругой, возможно оскорбленной моей карикатурой, тем не менее легко узнаваемой, решил лечь на дно, сказал, что пишет новый роман из жизни чешуекрылых, видимо, в подражание новомодному Пелевину и сказал еще, что по телефону его не найти и искать не надо, сам свяжется. Да ради Бога, дружок, сиди в своих испарениях, дыши фимиамом супруги, все равно останешься через сто лет в этих вот инвективах! Вообще, мне бы тоже надо отдохнуть от кроликовских эскапад, от его истерик по телефону по поводу моего якобы скрытного характера, мол, только из "Вавилонской ямы" узнал он об истинном положении дел в семье моей дочери, о моей антипатии к бывшему зятю и его придурковатому отцу... В общем, бред какой-то.
