Текст книги "Стихотворный текст"

Автор книги: Виктор Широков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Широков Виктор Александрович
Стихотворный текст

Виктор Широков

Стихотворный текст

Город мой новый – подобие улья. Память обрамить разлука слаба. 44 коварные стулья, села меж них в день рожденья судьба. В воспоминания брошусь, как в плавни; плохо я плавал, хоть был молодым. Дом мой забытый, родительский, давний, плавает тучкой над крышею дым. Что вспоминается? Солнечный зайчик, вафельный – вдоль по реке – ледоход, робкий мечтательный стриженый мальчик, истово любящий лишь Новый год. Что позабыто? Насмешек вериги, бедность, невежество, искристый снег и – как составы – несчетные книги, их перечесть не сумею вовек... Что ж, я доверился силе традиций, и да минуют ненастья и мель; я продолжаю мечтать и трудиться и умножаю апрель на апрель.

ОДИССЕЯ

Как хорошо, что есть углы глухие в кисловодском парке! Скворцы, синицы и щеглы – здесь – долгожданные подарки! Я семечек им брошу горсть: не бойтесь, милые, берите! Кто я? Прохожий. Странник. Гость, просеянный в курортном сите. Есть у меня ещё фундук для резвых нагловатых белок. Карман открою, как сундук. Жаль, что он, впрочем, слишком мелок. Один – аллеей прохожу. Вершины – зелены на синем. И жаловаться погожу – нет одиночества в помине. Щеглы, синицы и скворцы, бельчата, муравьи и мухи, здесь – ваши тихие дворцы, вы на посул заезжий глухи. Я тоже скоро возвращусь к себе домой, к заветным книгам, где плачет и смеется Русь, давно привыкшая к веригам. Веригам дум, веригам лет, надеждам и неразберихам...

...Обломов, русский Гамлет, свет в окошке, наш учитель тихий, где выход? Стоит ли роптать? А, может, проще, без раздумий умчаться, крадучись, как тать, куда-нибудь, где ждет Везувий, где нет сплошных очередей, где есть всегда шампунь в продаже, где сладкогласный чародей не уговаривает даже, а просто тысячи ролей бросает чохом на прилавок, и вот – наследник королей, ты получаешь свой приварок... Так что мешает? Только лень? Или предчувствие утраты? Не встретится замшелый пень, скворец не выронит стаккато, не прыгнет белка – взять орех, и кожу не ожгут мурашки... Да все не то. И все же – грех бежать, когда отчизне тяжко. Терпи, мой друг! Твоя юдоль – не только в чтенье и смиренье, но в том, чтобы осмыслить боль и не свалиться на колени. Есть стол, есть верное стило, есть труд, любимый поневоле... Тебе, брат, крупно повезло...

Кузнечик скачет в чистом поле. Прыжок, ещё один прыжок... Сейчас пойдет тоска на убыль. И словно ласковый ожог, целуют солнечные губы. И ты, просвеченный насквозь, остановился на полянке. Мгновеньем раньше был ты гость, а стал... Читаешь в "Иностранке" роман с названием "Улисс" и продолжаешь одиссею... Ясней расшифровать бы мысль, но развивать её не смею. Вернее, вовсе не хочу. От солнца в полдень слишком жарко.

Отказываюсь от подарка. Из парка в свой отель лечу.

Кисловодск,

20 августа

СТЫЛОЕ ВРЕМЯ

Время замерзло, как в стужу окно.

Дай, продышу в нем проталинку света, чтобы вернулось далекое лето, ожило, заблагоухало оно.

Переливается солнечный день, сладостна ос золотистых осада, сердце ликует, исчезла досада, тень не наводится на плетень.

Стылое время отогревать вряд ли достанет старанья, дыханья...

Нужно, чтоб тронулось все мирозданье, ринулась чтобы несметная рать.

Кто я? Оратай с музейной сохой, с хрупкой копеечной авторучкой...

Чем она связана с облаком, с тучкой?

Двину пером – дождь пойдет проливной.

Все-таки время хочу отогреть, глянуть яснее в глазок инфернальный; край мой рябиновый, выдох опальный, нам ли охальный смешок не стерпеть.

Вытерпеть сердцу немало пришлось, злые вопросы, как осы, кружили; все-таки выжили, все-таки жили, и не сломалась заглавная ось.

Все-таки радость приходит в дома, стало стекло и прозрачным, и чистым, только бы вновь не ударил как выстрел холод, и снова не стала б зима...

Кисловодск,

24 августа

ТУСОВКА

Мне нравится тусовка там, где кафе "Турист". Забавная массовка: чем каждый не артист! Кругом пейзаж отличный. Вот каменный сарай. Эй, режиссер столичный, давай, скорей снимай. Остриженные девы, с косицей мужики. Смешные перепевы хиппующей тоски. Общаются здесь молча, лишь редко нервный жест покажет хватку волчью туземца здешних мест. Но инцидент исчерпан, и вновь как манекен стоит в протесте тщетном чудак-абориген. Ему не раз придется во сне и наяву из памяти колодца вылавливать Москву. Как будто Китеж сонный, затоплена она, и светится сквозь волны с рассвета до темна. Не воин, не оратай, тем родине служу, что, словно соглядатай, здесь иногда скольжу. И подмечаю зорко многажды раз на дню смешок, и оговорку, и просто болтовню, чтоб сохранились в слове и смех, и взгляд, и жест, и колыханье крови в дни бедствий и торжеств.

21 октября

СТЫД

Я убиваю жизнь свою не только тем, что жру и пью; я убиваю тем, что сам давно не верю небесам и, устремив свой взор к земле, лежу во прахе и во мгле. Как, почему случился крах и стал себе я лютый враг? Неужто только потому, что вырос в мертвенном дому, что часто бит был ни за что, что словом не помог никто в те годы детские, хотя нуждалось бедное дитя и в ласке, и в людском тепле... Был бытом пригвожден к земле, а ведь любил читать, парил в мечтаньях, не жалея сил; почти не верил, мол, очнусь и попаду в другую Русь, где все довольны и добры... Лет тридцать с той прошло поры. Я машинально счастья жду, а пожинаю лишь беду. Все, что бы только ни алкал, при близком рассмотренье – кал. И даже в собственном дому, увы, не мил я никому. Конечно, я отец и муж, к тому ж тащу исправно гуж, порой бывает гонорар, но даже мой словесный дар едва ли радует семью, к тому же я все чаще пью, и каждый скотский мой приход воздействует наоборот, не жалость вызываю я, такая мерзкая свинья, а лишь усталость и печаль... Мне самому себя не жаль. Я слаб, бороться не хочу, готов я сдаться палачу, чтобы движением одним рассеяться вдруг в прах и дым. Я мало, в сущности, успел, я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею прозвенит и имя вознесет в зенит. Не жду я пламенной любви... "Молчи, скрывайся, и таи..." – недаром обронил поэт подсказкой, как сквозь толщу лет пройти, оборонясь от зла... Мне эта мысль не помогла. Я слишком был всегда открыт, я дружбы ждал, но гнусный быт меня надежд моих лишил. И вот сейчас, почти без сил, я убиваю жизнь свою и мучу бедную семью. Что нужно мне? Наверно, час успеха, он бы точно спас и вновь вернул мои мечты на покоренье высоты... Конечно, я честолюбив; как часто, пораженье скрыв, без устали работал вновь, чтобы к трудам привлечь любовь. Но сколько можно головой прикладываться к мостовой, когда булыжник и торец твердят, мол, вовсе не творец! Но сколько можно, чтоб душа гнила в немилости, греша уже хотя бы тем одним, что я жесток к своим родным? Ведь эту твердь преодолеть сумеет, видимо, лишь смерть, и только смерть сулит полет к блаженству призрачных высот. Но грешен вновь, я жить хочу, я не скрываюсь, не молчу и счастлив, что жена и дочь не раз пытались мне помочь, и раны жалкие мои омыли волнами любви. Я ради них обязан жить, ходить в издательство, служить там и за совесть, и за страх, чтоб не остаться на бобах. Им без меня не совладать с жестокой жизнью, где им взять хотя бы тот же утлый скарб, что приволок, хоть сир и слаб. Скорблю, что духом не могу приникнуть к другу иль врагу, найти опору в церкви что ль, чтобы изгнать сиротства боль... Смешно, но я не знал отца и рос, без пастыря овца, пускай крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен. Ведь я готов распасться в прах, и только давний детский страх напоминает, что грешно спешить в загробное кино. Печально, но понятье грех мне не привили, как на грех, и нет среди душевных вех ориентира, лишь успех. Так кто я, бедный атеист? Испачкан все же или чист? К чему иду, к чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд как боль безмерная пронзит. Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет – брошено остыть, пока душа, раскалена, не осознает, в чем вина. Не знаю, к худу иль к добру, в кулак я волю соберу, чтобы Учителю подстать таить, скрываться и молчать. Я не предам закон любви, но чувства лучшие свои похороню среди бумаг, чтоб их не знал ни друг, ни враг. Пускай найдут, когда умру, сейчас они не ко двору. Я твердо понял, что игра со словом не сулит добра. Что ж, лодырь, прожектер, игрок, берись за каторжный урок; смири не только плоть, но – дух, и, может, исцелишься вдруг. Нет выхода, есть только вход, и да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшая сюда для обретения стыда.

26 октября

РЕДАКТОР, ЧИТАТЕЛЬ

И ПОЭТ

"Куда вы?"

А.С. ПУШКИН, 1821 г.

"Таков поэт!"

А.С. ПУШКИН, 1824 г.

"О чем писать?"

М.Ю. ЛЕРМОНТОВ, 1840 г.

"Поэтом можешь ты не быть..."

Н.А. НЕКРАСОВ, 1855-1856 гг.

Кабинет редактора. Шторы раздвинуты. Он сидит в кожаном кресле у стола. Поэт с сигаретой сидит напротив. Входит читатель.

Редактор:

А вот и вы...

Читатель:

Я очень рад, что в суете столичной жизни к вам заскочил я наугад, чтоб отдохнуть от дешевизны расхожих мыслей... Все вокруг твердят о мыле да о власти, а мне так нужен умный друг, чтоб с ним порассуждать о страсти, давно снедающей меня.

Люблю стихи – готов признаться, да только словно от огня бегут друзья и домочадцы.

У них – житейская стезя, а я рыдаю над сонетом, и жаль, что запросто нельзя поговорить с творцом об этом.

Сегодня признанный поэт спешит в Дом творчества, и встретить его в редакции, как свет в кромешной темноте заметить.

Но что вы принесли в печать?

Ведь ждать придется не недельку, а год до выхода... Как знать, прочту ль...

Поэт:

Да сущую безделку...

Редактор:

Эк вы строги! Беседы нить не длите, впрочем, brevis vita1...

Обычно сам себя бранить едва ль отважится пиита, а тут... Не лучше ль рассказать о новых замыслах? Рискую просить: что вас влечет писать?

И прочитать строфу-другую.

Поэт:

О чем писать? Давно края воспеты звучными стихами, и муза бедная моя давно молчит под небесами.

Недаром обронил один из нас, мол, все ж не наша воля, что петь... Дождаться бы седин, когда все тяжелее доля...

Читатель:

А я скажу, что все равно ищу стихи в любом журнале, заведено веретено судьбы, и нитку не порвали.

Давно уже претензий нет: есть там виньетки, опечатки...

Ищу совет, ищу ответ вопросам, что ещё в зачатке.

Давно не всматриваюсь я в метафоры, какое дело до украшений; стих, друзья, быть должен честен до предела.

Я вместе с ним тогда горю...

Редактор:

А я не то ли отмечаю, когда поэтам говорю о правде жизни и не чаю порой найти её в стихах; опять то тучки, то березки, то ласточки, то "Ох", то "Ах", то сновиденья, то прически...

Знать, впечатлений мал накал...

Читатель:

Я думаю, не в этом дело.

Я даже критику читал: кто молод – пишет неумело, а стар – взнесут на пьедестал и станут радостно и смело нахваливать почем горазд, а у него все те же тучки да ласточки, но он не даст с собой критические штучки проделать, у него готов на все ответ, предельно краток; на каждом из его стихов лежит бессмертья отпечаток.

Ах, критика! Сплошной нарыв.

Как ни дотронься, будет больно.

Смешон ей искренний порыв.

Да что склонять, с неё довольно.

Порой в статейке лишь найдешь намеки, что едва раскрыты, и упоительную ложь...

Редактор:

Все верно. Вечные кульбиты.

А все-таки мне важен пыл, чувств искренность, огонь эмоций, чтоб, говоря "люблю", любил поэт, пылая словно солнце.

Читатель:

Разочарованность свою я выказал, но все же, все же, прочтешь то оду соловью, то вдруг сонет о лунной коже, и вновь взволнован, сам горишь какой-то неземною страстью и незаметно говоришь с самим собой и веришь счастью.

Одушевленная строка вдруг возникает перед взором, и к книжке тянется рука, и вновь захвачен разговором с поэтом, хочешь с ним дружить, беседовать сердечно, складно, хотя бы кофейку испить, кутить с поэтами накладно...

Исчез сегодня меценат, богатый, в сущности, бездельник...

Я заплатить по счету рад, но тоже не хватает денег.

Простите, что в сужденьях крут, к тому ж по части капитала...

Редактор:

Вы забываете, что стало все общество ценить их труд.

И платит так же, как и всем, за труд – полистно и построчно, чтоб знал творец "кому повем"...

Поэт:

Вот это вы сказали точно, хоть и двусмысленно... Когда для божества и вдохновенья тянулись юные года, я не чурался просто пенья.

Я не рассчитывал продать хотя бы несколько из песен, чтобы купить себе кровать и пишмашинку, пару кресел и телевизор, телефон...

О, Боже, тяжело представить куда заводит марафон и может черт-те что заставить...

Писать? Зачем? Ведь я мечтал не о деньгах, когда был молод; я презирал дурной металл, не замечал – зной или холод, светло ль, темно ль... О, сколько раз, вкусив святого вдохновенья, трудился над отделкой фраз, исполнен воли и терпенья.

А вот сейчас, увы, страшусь бумаги, девственной страницы, попробуй написать, что Русь покинули на зиму птицы, как скажут: ясен нам намек; понятно, кто летит на Запад, а мне-то было невдомек; что ж, напишу про запах затхлый на чердаке, опять резон иным в язвительной рацее, мол, значит вреден нам озон, увы, латинского лицея.

Я, помню, как-то сочинил две-три строфы про град и ветер; ещё не высох след чернил, как вдруг редактор мне заметил, что я тащу его в капкан, что я намеренно подставил его, что здесь стриптиз, канкан, и это против всяких правил...

Хотя о чем я говорю, о чем втроем болтаем сдуру, я слышал – точно к январю отменят всякую цензуру.

Вот уж тогда пойдет писать губерния, но кто печатать возьмется, я хотел бы знать; и не погаснет ли свеча та, что столько ветреных веков горела на столе судьбою?

Электролампочка стихов нам надиктует больше вдвое.

Но – ша! Брюзжать довольно мне.

Вот гонорар вчерашний. Кофе пора испить. Я как в огне от жажды. Словно на Голгофе.

Видать, вчера перекурил.

Забыл, когда общался с Фебом.

Он не под нашим небом жил.

Читатель:

Вы правы. Я пойду за хлебом.

Жена сказала поутру, чтобы купил батончик в центре, он здесь вкусней... Лишь лоб утру и – в булочную, словно в церковь, отправлюсь. Булочных в Москве, что ни неделя, меньше что-то; а так как я вам не аскет, хлеб есть первейшая забота.

Стихи, понятно, подождут.

Ценителей найдут в Париже.

Два вида есть труда, но труд физический мне как-то ближе.

Читатель уходит. Поэт и редактор, не сговариваясь, идут следом. Пить кофе. Шторы по-прежнему раздвинуты.

29 октября

МЕД

ВОСПОМИНАНИЙ

Не помню, где читал я ране... Мой плагиат не нарочит... О, сладкий мед воспоминаний, как он невидимо горчит! Друзей фигуры, стены зданий... Так воздух над костром слоист... О, тонкий лед воспоминаний, где сон легчайший фигурист! Не каждый сможет на экране крутить бессонное кино... О, страшный грот воспоминаний, где так безжалостно темно! И каждая песчинка ранит, как льдинки кожу в январе... О, бедный крот воспоминаний, что видел ты в своей норе? Наощупь двигаться легко ли, касанья память коротка... Нужны глаза – вобрать левкои, слова мертвы – без языка... О, сладкий мед воспоминаний!..

29 октября

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЭЛЕГИЯ

В Петербурге бывал очень редко, а все же копил впечатленья, оглохший от пушки, стреляющей в полдень... А спроси сам себя, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен? Ты спешил и не мог отдышаться от бега трусцой, семенил по брусчатке диковинного терренкура, мог ли думать, что здесь, словно роза в глухой мезозой, расцветет небывало бобцоевская культура? Будет бабочка, к свету стремясь, биться о козырек маяка, будет мост разведенный сводиться рукопожатьем, а когда ты уедешь, то странное чувство – тоска вдруг подскажет, как женщины с ходу под поезд ложатся. Что ты вспомнишь потом: Эрмитаж или Русский музей, Невский в бликах витрин или строгий Васильевский остров? Ты здесь шел наугад, ты не предал старинных друзей, много новых обрел, а ведь в возрасте это непросто. Возвращайся сюда, не жалея ни денег, ни сил, ты же бросил, прощаясь, монетку в балтийские волны, только все же ответь, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен?

29 октября

АНТИПОД

Санчо в пончо идет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно. Как прекрасно живут ковбои! Хорошо-то как антиподам! А у нас во всем перебои. Видно, так суждено уродам. Я поехал бы в Аргентину серебро искать с перепою, но, чтобы не портить картину, все ж закончу той же строфою: Санчо в пончо идет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно.

8-28 сентября

* * *

О, Боже, мне прости витийство!

Молю: спаси и сохрани...

Душе грозит самоубийство – бесцельно прожигаю дни.

Не мыслю, только существую, в погоне жалкой за куском...

Но как я выбрал жизнь такую, страстями высшими влеком?

Как незаметно спился, сбился на стоптанную колею, и каплей в лужу тихо влился, забыв назначенность свою?..

Но есть, есть пламя под золою, рука усталая тверда, я верю, что отрину злое, и вспыхнет новая звезда.

26 февраля

ПРАВИЛО ТОЙНБИ

Что рассуждать о подлинном и мнимом, я вряд ли с ходу истину найду; в раю мечи шлифуют серафимы и серу черти лихо жгут в аду.

Движение предполагает тормоз, на вызов полагается ответ, и как любовники в пресытившихся позах переплетаются всевечно тьма и свет.

Остолбенев в божественном наитье, сквозь время слышу приглушенный плач; есть правило в общественном развитье: завоевателю наследует палач.

13 марта

ОДА НА

СОВЕСТЬ

До чего скрипучие полы, расскрипелись пьяно половицы. Да уж, не продать из-под полы, сбрасывая лихо рукавицы, совесть. Незаметно. Воровски. Упиваясь собственным всезнайством. Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством. С нажитым богатством. Ничего человек не унесет с собою. Одного себя лишь, одного. Почему же все берет он с бою? Почему не думает о том, что он наг приходит, наг уходит, вечно скарбом набивает дом и скорбит при нищенском доходе? Но занозы совести остры, не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишут зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных и от судей не спасут ни при соц., ни при капитализме.

31 июля

ЗЕРНО

Не знаю, что станет со мною, но знаю зато, что сполна шумит и зерно просяное, и малый кусочек зерна.

Зенон, Диоген, Авиценна открыли мне правду одну, что каждая жизнь драгоценна и каждый подобен зерну.

Пусть эхо промчавшейся жизни потомкам хоть звук донесет любови сыновней к отчизне и радости взятых высот.

Струятся бесценные зерна и времечко мелет муку, чтоб каждый прожил не позорно, а дело свершил на веку.

10 февраля

* * *

Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться, но вприглядку радуют до слез. Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу радуют до слез. Милая забитая отчизна, шел к тебе я по колено в грязь, ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю, песни те, что петы-перепеты все равно без устали пою. В тесноте да все же не в обиде, в нищете да все-таки в чести мы с тобой ещё увидим виды, выберемся, Господи прости.

11 февраля

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Глаз хризопраз, и лес волос, и шея

Фарфоровая, и тепло руки

Единство их рассудку вопреки

Тебя моложе делает, нежнее.

О, небеса! Какой здесь вид! Шалею.

Нельзя не восхититься, до тоски

Нельзя не озвереть – две-три строки

Я подарить потом тебе сумею.

Но как же ненасытен я с тобой:

Твоей улыбке не страшна остуда

Знак острого ума, любви святой;

Мне не страшны любые пересуды,

Мой слух распахнут настежь, Боже мой,

Твой голос я ловлю: ах, что за чудо!

27 сентября

СОБАЧИЙ СОНЕТ

Евгению Витковскому

Я навестил поэта... Он – добряк, хотя порою рифмовать на учит...

Несметное количество собак и кажется порой – собак летучих...

Несметное количество костей, сравнимых только с книгами – в нирване.

Несметное количество гостей, ночующих – с ногами – на диване.

А кто же я? Неведомый фантом, с хозяином в случайном совпаденье фамилий (по жене), ещё – крестом судьбы, попавшей к Фебу во владенье, а в результате – вдруг – за томом том:

Китс, Киплинг, Йейтс – любви немые звенья.

1 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Ближе, ближе, страсть

Стисни влажной тенью

Ближе, ближе, страсть!

Дай мне искупленье!

Ближе, ближе, сласть

В луговой постели

Ближе, ближе, сласть!

Встретиться успели!

Ближе, ближе, блажь,

Жги дыханьем жизни,

Ближе, ближе, блажь

В сердце солнцем брызни!

Что ж, что чувств угар

Мигом улетает,

Наслажденья жар

Быстро угасает.

Только б не забыть

Счастье близко, близко!

И нельзя любить

Без шального риска!

Ближе, пусть к утру

Задохнусь от страсти

Если я умру,

Я умру от счастья!

2 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Как много бардов зряшно золотит

Времен упадок! К вящей из досад

То, что подобной пище был я рад;

Уж лучше б я оглох или отит

Меня отвлек от песенных харит,

Я так устал от чувственных рулад;

С бесстыдством дело не пойдет на лад,

Как только не отбили аппетит!

Прислушайся, что только ни принес

Нам вечер: листьев шепот, пенье птиц,

Журчанье вод и шелесты страниц,

Звон колокола и обрывки фраз;

И как бы время ни валило ниц

Все-все гармонию рождает в нас.

7 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Вращая томно глазками, сидят,

Грызут печенье, устремивши взгляд

В пространство, подавляют вздох с трудом,

Забыв про чай, про аппетит, про дом;

Скрестивши руки, сдерживая крик

Огонь погас, нет угля, случай дик;

Нет, чтоб позвать служанку, позвонив.

Поодаль муха тонет в молоке,

А где гуманность, тоже вдалеке?

Нет-нет, вот Вертер ложечку возьмет и вовремя от гибели спасет;

Чуток хлопот, и вот уже в полет

Стремится муха, прочь от страшных вод.

Ромео! Встань, нагар со свеч сними,

Цветной капустой расползлись они.

О, свечный саван! – То намек, что мне

Пора в дом 7, на южной стороне.

"Увы мне, друг, какой у вас сюртук!

Что за портной?" "Простите, недосуг ответить. Я не знаю, что сказать.

Где б мог он жить? Могу лишь повторять,

Что я не знаю. Он к моей беде

Жил в Вэппинге, а может жить везде".

8 октября

ТРИ СОНЕТА,

НАПИСАННЫЕ

В ПАНДАН КИТСУ

1

Вновь бабье лето, и закатный луч зазывно золотит дерев верхушки, и я чешу проплешины макушки и думаю, что я ещё могуч, поскольку навестил Кастальский ключ, читал, переводил стишок о мушке, попавшей в чай, но спасшейся из кружки...

А, впрочем, я, мой друг, не так везуч.

Не платят денег мне который год, я позабыл и думать о зарплате, в стране – то гололед, то недород, а то – переворот; какой палате ни заседать – все окромя острот не услыхать о суке-демократе.

2

Еще вчера я говорил с тобой о Блоке, о Горации, о Боге; так были мысли плоски и убоги и перла серость, точно на убой.

Наверно, так назначено судьбой: и наши встречи на ночной дороге, и темы разговоров, чтоб в итоге нас после смерти осуждал любой.

Мол, недотепы, что с убогих взять, толкуют то, чего не понимают.

Другое дело – подлинная знать, элита (как сегодня называют).

Браток, ты понапрасну сил не трать.

Ты прав, хотя за это убивают.

3

Ночная лампа далеко видна и на неё летит любая нечисть, а если из итога пламя вычесть, то ни покрышки не сыскать, ни дна.

Тут логика простая не годна, за что светильнику такая почесть?

Что ж, и уроду достается певчесть, а мне – моя великая страна.

Вот и сижу за письменным столом, забывшись в стихотворческом азарте, мой кабинет, странноприимный дом, шатается, словно бегун на старте, и вы его отыщете с трудом, но дайте время – нанесут на карте.

8 октября

СЕЗОННОЕ

Опять столицу промывает дождь, отвратно на душе, и небо серо, похмельная снедает тело дрожь, азарт упал до нижнего предела. Я скис, как пожилое молоко. Одряб, как яблоко, оббитое о землю. И мысли об искусстве далеко да я им, собственно, почти не внемлю. Мне только б продержаться пару дней, вдруг среди туч покажется светило; пусть будет голодней и холодней, но только б вдохновенье накатило. Я простоквашу чувств хочу отжать и спрессовать хотя б таблетку сыра... Опять непредсказуема, как блядь, погода, и в ботинках тоже сыро. Вот так всегда. Великая страна найти не может в гражданах опоры. И на Кавказе вялая война, и на Балканах клацают затворы. Писатель Эдичка, влюбленный в автомат, стреляет по врагам, как будто в тире; его коллега, "маленький де Сад", с досады стены пачкает в сортире. Мой тезка, он, конечно, преуспел и многое переиздал с избытком, но будет на него прострел – пострел ужо поплачет и походит жидко. Однообразно с осенью, как раз, чтобы в столетье эдак XXIII-м его переиздали в сотый раз и не читали даже в школе дети. Мой ритм напомнил про виолончель, гудящую, как ель, и то – как скрипки навроде птиц за тридевять земель спешат, от канифоли знойной липки. Прибавил дождь, но все-таки как встарь неподалеку женщина смеялась, и в кожу также вкраплен был янтарь... Когда б внутри погода не сменялась, тогда была бы точно благодать и солнечно любое время года, а я б не напивался вдругорядь, страшась неотвратимого исхода.

11 октября

ЯНВАРСКАЯ ЭПИСТОЛА

Е.В.

Витковский, впрямь ты весь горишь, когда о прошлом говоришь, и щедр, как будто нувориш,

делясь прочтенным.

Москва ль за окнами, Париж...

Что нам, бессонным?

Йейтс, Фергюсон, Китс и Вийон всегда легко берут в полон, мы тараторим в унисон,

почти всезнайки; отвесивши полупоклон

всем без утайки.

Вот и сегодня я примчал, в руке зажав оригинал, чтобы потом его читал

хват и любитель; тащил бы томик под финал

в свою обитель.

Наслушавшись твоих рулад, и я принять участье рад, придвинь-ка инструментик, брат,

я дуну тоже, чтоб от мелодий в аккурат

мороз по коже.

Кто дует в чертову трубу, едва ль окажется в гробу, не даст он дуба на дубу,

ушиблен в темя

На имя наложить табу

не сможет время.

3 января

АПОЛОГИЯ

Господа, если каждая божья шваль любит и себя возомнить пытается, значит, партия сыграна, дело – швах, и гарема стражникам отрубаются причиндалы. Впрочем, болезным, им петь и плакать, и рвота не возбраняется, если вдруг топор оказался тупым или железобетонными яйца. Я прополз, прошел и проехал одну шестую часть невесть кем надутого шарика, плыл по лужам и чуть не пошел ко дну от присосавшегося ночью комарика. Всех нас не милует комариная любовь, от комарья, как от ворья, нет продыху. Я разбил в кровь левую бровь во время якобы летнего отдыха. Ранним утром нечесаный, злой, пытаюсь плевать со своего балкона, ан нет слюны... Боже мой, полон рот какого-то поролона. В номере нет никакой воды. Электричества нет. Мол, не обессудьте, если хотите заслужить "Труды и дни" хотя бы после смерти живите как люди обычные, то есть цивилизационных благ не вкушайте и так вкусили изрядно меду и алкайте почаще не дворец, а – барак. Жабрами хлебайте природу. Что ж, согласен, ведь время мое началось до гибели последнего фараона, и коммунистическое воронье не валило на него издержки вранья и трона не раскачивало... Шла как корабль страна в светлое будущее, которое оказалось темным. Век кончается, хочешь не хочешь – страда, а урожай не случился... Заменим терном сорго, пшеницу, рис, овес, ячмень, впрочем, скорее заменим венцом терновым или колючей проволокой, чтобы новый день нового тысячелетия был хоть капельку новым. Капелькой новой крови пророка иль хотя бы историка – для пресловутой справки и точки отсчета, иначе прошлая гниль уцелеет в дем. переплавке. Век дембельнул. Чего с него взять – дебил! Вот и добился и ускользнул от казни. Длился, тянулся, мучился и давил, в свою очередь муча того, кто душой отказник. Кто с рождения узник, знать, мазохист, даром, что едва ли читал Мазоха... Неужели новый путь столь же тернист и пятниста эпоха? Леопарды выбиты, но зато в пандан чучелам маршируют униформисты. Сколько раз я складывал чемодан, но не решался пересадиться... И так садисты ручки свои приложили к моей судьбе выспреннего и столь наивного человека, думающего искренне, что в себе сохранил идеалы века. Рано сегодня проснулся мужик-сова. Хлопаю веками, силясь понять спросонья собственные, идущие горлом слова, чтобы в конце концов спрессован в плотный куплет, в букет неувядших фраз не полевых, а скорее – с речных откосов, бился цветной огонь и уже не гас от всевозможных ветров-вопросов. Кто задает их? Сами себе иль Бог на пути к самому себе, абсолюта ожидая в чехарде любых дорог в виде точки или салюта, что всего лишь взрыв точки и точек разлет... Я по-прежнему люблю твои брови разлетом. Господа, почему никто не поет? Надо петь и выпить перед улетом в новый день. Он заждался, когда же старт. Он исполнен, если не надежды, то хотя бы азарта. Среди всех географических карт я предпочитаю рассматривать гадальные карты. Дайте, дайте мне колоду Таро! Отыщу свое созвездие Зодиака. Мне плевать, что предсказание старо. Я каждый миг неодинаков. Господа, если каждая божья шваль так себя любит, а не в себе Бога, значит, все повторится, как встарь будем жить плоско и убого. Партия сыграна. Новые партии вряд ли сумеют быть столь многолюдными. Век начинается. Тысячелетие. Совершим же обряд крещения и склонимся над лютнями. Музыки, больше музыки! Голый звук был до слов, как сказал якобы всезнающий Рабинович. А что было до крестных мук не знает ни раввин, ни поп, ни попович. Радуги, больше радуги! Небесных стропил под новую крышу старого мирозданья. Своим отъездом из страны я бы лучше скрепил подлинность и силу своего признанья. Отечеству. Уехать бы из страны, а я всего навсего из дома творчества перевожу себе в квартиру запасные штаны и записанные наспех пророчества. Не случилось. Испугался. Уже не суметь жизнь переписать заново. Что ж, ещё остается смерть вроде экзамена. Еще остается рулетка. Она как и положено чисто русская. Непредсказуемая как моя страна, где традиционна лишь водка с закускою в виде занюханного рукава. Надеюсь, что это ещё далекое будущее. Что предъявлю Богу? Слова, слова, слова. Надеюсь, не самое худшее.

Малеевка

6 августа

АТЛАНТИДА

Евгению Витковскому

Эльзевиры, альды и альдины... Неприкосновеннейший запас. Между тем куски разбитой льдины далее и далее от нас. Уплывают... Тают... Уж из вида скрылась, растворилась в никуда книжная, in quarto, Атлантида. Талая холодная вода. Только есть пока что ледоловы, собиратели последних льдин, знатоки, первопроходцы слова, мальчики в коронах из седин. Только попадаются порою раритеты и стихов, и душ... Мне б хотелось, я от вас не скрою, покорить словесный Гиндукуш. Не смогу? Ну что ж... Прозеван гений, но зато – хоть чуточку чудак... Но зато знакомец есть, Евгений, он голландский знает, друг собак. Благовонья теплит и не курит. Курит за троих его гарем, состоящий из московских гурий, как бы написал Морис Карем. У него есть ксерокс и компьютер, принтер, не считая двух машин (двух машинок). ...Кальвин или Лютер насчитали б сотню чертовщин. Я же позавидую немного памяти накачанной его... Языкам... Хотя одна дорога нас столкнула, только и всего. Только без его поддержки вряд ли я б стихи гигантов перевел... Книжный нас объединил фарватер, времени счастливый произвол. Впрочем, хватит. Лесть – такая гнида, все опошлит, все осеменит... Медленней спускайся, Атлантида. Твой народ недаром знаменит. Знать, разносторонние таланты. Гаснет свет, но вот другой возник. Книгочеи – сущие атланты, пирамиды выстроят из книг. И пускай куски разбитой льдины далее и далее от нас... Эльзевиры, альды и альдины... Неприкосновеннейший запас.