355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вернер Штайнберг » Шляпа комиссара » Текст книги (страница 1)
Шляпа комиссара
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 13:14

Текст книги "Шляпа комиссара"


Автор книги: Вернер Штайнберг



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Вернер Штайнберг
Шляпа комиссара

Глава первая


1

Влажный гравий громко заскрежетал под ногами. Убийца отметил это и шагнул в сторону, на газон. Он постоял, огляделся и с удовлетворением определил, что следы его скоро размоет упорно моросящим дождем.

Зашагав снова, он потянулся правой рукой к револьверу в кармане куртки. Холод металла его не встревожил. Он без заминки приблизился к даче, широкое окно которой было открыто. Наскоро убедившись, что за ним не следят, он чуть-чуть наклонился вперед.

Человек в комнате был виден лишь смутно. Он явно искал что-то на письменном столе. Чтобы открыть окно пошире, убийца толкнул левой рукой полузатворенную створку. Почти бесшумно. Но и это насторожило человека в комнате. Он выпрямился и повернул голову к окну.

Убийца не стал медлить. Он вынул револьвер из кармана и выстрелил.

Звук был короткий и резкий, и убийца тут же подумал, что дождь его заглушит.

Он подумал это за какую-то долю секунды до того, как человек в комнате молча упал.


2

Лишь в тот миг, когда на каштановой аллее по ветровому стеклу шлепнула бурыми листьями мокрая ветка, до сознания доктора Вальтера Марана дошло, какая ему грозила опасность: сквозь прозрачный сектор стекла, с которого паучья лапка «дворника», дергаясь, счищала мутную морось, он увидел, что дорога, и так-то грязная, усыпана гнилыми листьями, пустыми скорлупками и блестяще-коричневыми плодами.

Он осторожно выключил скорость и постепенно сбросил газ, внимательно поглядывая на спидометр, красная полоска которого спокойно соскользнула со ста десяти, тревожно задрожала на девяноста, потому что машину понесло юзом, а потом плавно пошла к нулю.

Когда Маран снова осторожно включил передачу и медленно нажал на педаль газа, ему стало вдруг ясно, что он вел себя как убегающий преступник, который теряет голову от гнетущего страха, что его обнаружат.

Да, верно, он хотел убить. Но он представлял себе это не как убийство, а как исполнение приговора, что ли, как казнь осужденного, и осужденного по заслугам.

Хотя мотор спокойно гудел, Маран не чувствовал обычной уверенности опытного водителя. Он вспоминал – и понял, что и до выстрела он вел себя как убийца.

Все шло поначалу так, как он продумал заранее – и когда он оставил машину в нескольких сотнях метров от дома за поворотом, и когда направлялся к даче осужденного неторопливым шагом, словно прогуливаясь, и даже когда остановился как бы в задумчивости, чтобы стереть кончиком указательного пальца скопившуюся влагу с медной скобы калитки. И эту сцену он тоже продумал заранее, она обеспечила бы впечатление безобидной случайности, если бы его жертва следила за ним.

Но в ту минуту, когда он толкнул калитку и убедился, что она вопреки его опасениям не заперта, его словно бы вдруг подменили: он торопливо озирался, высматривая, не заметил ли его кто-нибудь, сердце у него колотилось, шаги его сделались вдруг короткими и неверными, а когда влажный гравий заскрежетал у него под ногами, он и вовсе перепугался до смерти.

Он перешел на мокрый и мягкий газон, но тихое чавканье травы вызвало у него новый приступ ужаса. Он непроизвольно пригнулся, ища беспокойными глазами куст, чтобы укрыться. Он почувствовал, как под мышками у него выступил и каплями потек по коже холодный пот.

Холодный металл лежавшего в кармане куртки револьвера, который он схватил теперь правой рукой, прямо-таки подгонял его; он поразительно быстро очутился у открытой створки окна и еще шире приотворил ее левой рукой, прежде чем выстрелил в темноватую комнату.

Лишь легкий дождь, который не переставал накрапывать, дал ему силу уйти, заставив его подумать, что в этом упорном шуршании быстро утонет короткий и резкий звук выстрела.

Но он побежал, побежал длинными перебежками, пригнувшись, сторожко озираясь по сторонам. Перед садовой калиткой он испугался собственного бегства, содрогнулся при мысли, что привлечет к себе внимание странным своим поведением, и дальше пошел медленно. При этом он сам заметил, какой неестественной и скованной сделалась его походка.

Едва сев в машину, он отчаянно рванул с места и как безумный все повышал и повышал скорость, пока наконец эта бурая ветка каштана не привела его в чувство.

Марану стало стыдно: он собирался исполнить приговор, а на поверку вышло простое, омерзительное убийство.

Он мысленно видел лицо своей жены Маргит, видел, как оно исказится от ненависти и отвращения, когда он через несколько минут скажет ей это.


3

Маргит Маран стояла у окна маленькой виллы, спрятавшейся за городком в расселине между двумя цепями гор. Наметанный глаз архитектора хорошо выбрал место: уединенное, вид на долину, по которой извивалось шоссе. Со стороны шоссе участок был защищен от непрошеных гостей решеткой из кованого железа, а те, кому разрешалось войти, оказывались перед уютным и просторным английским газоном, который сейчас, правда, походил на взъерошенную шерсть мокрой дворняги.

Женщина стояла неподвижно, глядя на дымовую завесу дождя; но она была полна нетерпения и злости.

Он прекрасно знал, что она собиралась уйти в это время, и он знал куда; она сказала ему это сегодня утром, и он кивнул головой, как кивал уже три года, когда она говорила это, кивал с непроницаемым лицом, которое иногда казалось ей серым.

Зная, что она несправедлива до наглости, она злилась на него за то, что он помешал ей уйти вовремя, хотя ему было известно, как это для нее важно.

Что ж, он был врач, он обязан был помогать пациентам, когда они его звали, обязан был являться даже тогда, когда они утруждали его беспричинными жалобами; ему было сорок, он должен был создать себе прочный круг пациентов. Это было нелегко: дачники, приезжавшие на курорт Бернек летом, редко появлялись здесь снова, а местные жители блюли свои традиции: по традиции они и обращались к старому доктору Рюбеланду.

Маргит Маран взглянула на часы, она почувствовала, как растет ее злость. Кто бы мог подумать пять лет назад, что это случится. Ее муж отказался тогда от ординатуры в байрейтской клинике, решив купить эту маленькую, очаровавшую ее виллу, и даже теперь она признавалась себе, что он пожертвовал большим, чем служба, чтобы исполнить желание жены, которую он любил и которой в то время исполнился двадцать один год. Оба верили, что жизнь у них здесь будет как в сказке – когда они осматривали виллу, начиналась весна и газон пестрел веселыми крокусами.

А три года назад…

Она облегченно вздохнула: по шоссе поднимался изящный «опель-рекорд».

Когда муж вышел из машины, чтобы открыть ворота, Маргит Маран быстро направилась в переднюю, надела пальто и посмотрела на себя в зеркало: юное лицо, волнистые прядки черных как смоль волос, которые она причесала так, чтобы они свободно падали на щеки, отчего карие глаза казались еще больше.

Услыхав за дверью легкие шаги мужа, она отвернулась от зеркала и застегнула пальто. И вот он появился в дверном проеме, худой, с ввалившимися щеками и влажными волосами, он стоял неподвижно и глядел на нее серыми глазами, лишь губы его шевелились, не произнося ни звука.

Она сказала:

– Ну наконец-то. Мне надо идти.

Он обрел голос; он произнес: «Брумерус мертв» – и не тронулся с места, худой, с впалыми щеками, совершенно серый. Она вдруг почувствовала, что бледнеет. Голос у нее сорвался.

– Что? – спросила она. – Что?

– Да, – ответил он, – Брумерус мертв. Я застрелил его.

Он все еще стоял как вкопанный.


4

С Брумерусом они познакомились почти три года назад в Байрейте. Они ездили туда погулять по городу и поглядеть на витрины – страсть, которой молодая женщина предавалась с воодушевлением подростка, – и ужинали затем в «Золотой келье». Еще до брака трапезы в укромных ресторанчиках были у них любимой игрой, во время которой она исполняла роль избалованной молодой дамы, а он – внимательного кавалера. Возвращаясь поздно ночью на свою маленькую виллу, они держались как новобрачные.

Этим они безотчетно заполняли какую-то брешь, какую-то пропасть, какую-то пустоту. По вечерам он бывал порой так измотан работой, непрестанной борьбой за расширение своей клиентуры, что его едва хватало на то, чтобы просмотреть газету, бездумно посидеть у телевизора, полистать детективный роман; на чтение специальной медицинской литературы, а тем более на живопись, которой он как дилетант увлекался в юности, сил уже не хватало. Жена его была молода и красива, но именно лишь молода и красива, и смотрела на обязанности супруги и домашней хозяйки как на некое хобби, выполняя их, впрочем, с изяществом и обаянием. Настоящего дела у нее не было; за газоном ухаживал инвалид-садовник, хозяйство вела экономка, которую она в кругу своих подруг величала домоправительницей, не вкладывая в этот титул шутливого смысла.

Детей у них не было.

Хотя они никогда не ссорились, оба чувствовали пустоту, в которой проходили их дни и недели, оба опасались, что придет час и окажется, что вся их жизнь уже растрачена. Чтобы избавиться от этого ощущения, доктор Маран еще больше погружался в работу, еще чаще и дольше, чем прежде, совещался со своим консультантом по налоговым делам. Словно предприниматель, он усматривал рост своего собственного значения в росте доходов от своей практики. А жену его охватила мания приобретательства: она покупала всяческие модные вещи для себя и для дома и без раздумья выбрасывала их, как только находила еще более модные. Впрочем, в какой-то степени бесполезная эта деятельность оправдывалась: гостями дома бывали влиятельнейшие пациенты и авторитетнейшие коллеги с женами и успех, представленный столь наглядно, сказывался на новых успехах Марана, чья – не вполне заслуженная – слава доставляла ему платежеспособных пациентов.

Так продолжалось бы, возможно, до бесконечности, ибо Маран уже подумывал о частной клинике в импозантном Бернеке, вернее, где-нибудь в его окрестностях. Сообщение с ними благодаря автостраде было удобное, и он мог рассчитывать на хорошую практику. Так, пожалуй, и вышло бы, не появись в этих краях Брумерус.

Он сидел тогда за столиком, который Маран заказал для себя и жены. Когда официант провел их туда, у Марана испортилось настроение, но Брумерус выразил готовность ретироваться с такой светской любезностью, что врачу ничего не оставалось, как настоять на участии Брумеруса в их маленьком пиршестве.

И вскоре испорченного настроения как не бывало: Брумерус оказался блестящим собеседником с неистощимым запасом веселых анекдотов.

Он был примерно одного возраста с доктором Мараном; но врач отличался худобой, сутулился при ходьбе, и у него было узкое лицо интеллигента, тогда как Брумерус, несмотря на высокий рост, производил впечатление мужчины грузного. У него были прилизанные, зачесанные назад волосы, серые острые глаза, слегка нависающие, почти лохматые брови, одутловатые щеки, прямой тупой нос и рот, по нижней губе которого можно было определить, что этот человек умеет наслаждаться. Руки его никак нельзя было назвать изящными, но даже в них молодая женщина нашла что-то привлекательное, они казались ей на редкость ухоженными.

В тот вечер Брумерус был так обаятелен, что Маран забыл о своем неудовольствии. К тому же Брумерус оказывал молодой женщине столько рыцарских любезностей, что вскоре между ним и Мараном началось молчаливое соревнование, которым Маргит Маран была очень довольна. Такое двойное поклонение превращало их игру вдвоем в игру втроем, на первых порах, во всяком случае, только в игру, в светскую игру, из которой можно в любую минуту выйти, как только она утомит или надоест.

Когда выяснилось, что Брумерус снял в Бернеке дачу, где сейчас и живет, когда Мараны нашли в нем, так сказать, соседа, неравнодушного, как и они, к суровой красоте здешней природы, а беседа приняла более личный, почти дружеский тон, и само собой получилось, что они поднялись вместе, чтобы поехать по шоссе в Бернек.

Перед ресторанчиком произошел тогда еще один маленький эпизод. У Брумеруса была «боргвард изабелла». С тех пор как этот автомобиль появился в продаже, Маргит Маран страстно мечтала его иметь. Это была новейшая модель машины – как раз подстать ей, молодой. И даже мотор, раскритикованный в технической периодике, ее привлекал: чувствительный мотор для чувствительной молодой женщины, такое стоило испытать. Но ее желание вызывало у мужа только улыбку; он ей не уступал. Он любил свой желтый «опель», приятный цвет которого он выбрал одним из первых, и, даже перемени он модель, он остался бы верен и цвету, и своему смирному «опелю».

Само собой вышло, что Брумерус пригласил молодую женщину как бы на пробную поездку, и Маран добродушно примирился с тем, что она немножко подразнила его этим приглашением.

Лишь на автостраде, когда «изабелла», медленно приблизившись к его «опелю» сзади, перегнала его и он увидел, как жена весело машет ему рукой, Маран стал злиться. Это была легкая злость, которая сразу прошла, когда жена встретила его смехом в их маленькой вилле.

Может быть, в тот вечер она и сама не знала, что началось это тогда; но началось это тогда. А сейчас ее муж, неподвижно стоя в дверях, сказал:

– Да, Брумерус мертв. Я застрелил его.


5

Маргит Маран не только почувствовала, что побледнела, она почувствовала озноб. И через силу выговорила:

– Это неправда!

Маран пристально посмотрел на нее, лицо у него было серое; он ответил:

– Я в самом деле застрелил его, Маргит!

При этом он не тронулся с места.

Ее глаза неестественно расширились. Она направилась к мужу, передвигая ноги с таким трудом, словно шла вброд перед самым ледоставом: она замерзала, она дрожала от холода.

Маран не мог ни о чем думать; он видел, как она приближается к нему, словно заведенный манекен – чужая, мертвая.

Она остановилась перед ним и изо всей силы ударила его по лицу.

Его очки упали на пол; он нагнулся и стал их искать ощупью.

Жена смотрела на него. Она не могла ничего сказать, не могла шевельнуться, он казался ей серым, страшным жуком.

Когда он выпрямился и надел очки, жена громко вскрикнула, побежала в комнату, бросилась на кушетку, продолжая кричать, потом зарыдала в отчаянии.

Все это доктор Маран представлял себе совсем по-другому; он был отвратителен самому себе. Когда он услышал рыдания жены, лицо его исказилось: это было невыносимо. Он глубоко вздохнул и сделал несколько шагов по коридору в сторону комнаты. При этом он непроизвольно взглянул в зеркало, в которое всего несколько минут назад смотрела его молодая жена, и испугался своего погасшего лица. Подойдя к двери, он хотел окликнуть ее, по при виде ее отчаяния потерял голос. Он и думать не думал, что его добрая, немного кокетливая молодая жена способна на такое отчаяние.

Совсем недавно он был убежден, что должен взять на себя обязанности судьи. Теперь он во всем усомнился.

Он знал, что его жена любила этого Брумеруса так страстно и самозабвенно, как, вероятно, никогда не любила его, Марана. После той поездки она приняла приглашение и побывала у Брумеруса на даче. Маран не поехал с ней, потому что был занят работой. Впоследствии она тоже встречалась с Брумерусом, когда тот – не так уж часто – отдыхал в Бернеке от своих дел. Устраивали они и автомобильные прогулки вдвоем. Поначалу Маран был благодарен ему за то, что он как-то скрасил молодой женщине однообразную жизнь на окраине такого маленького городка.

Вскоре, однако, он заметил странную перемену в поведении жены: она держалась с ним неспокойно и неуверенно, она уклонялась от его ласк. Только когда она предложила завести отдельные спальни, он спросил ее напрямик. Она призналась в своей страсти, призналась, что не в силах расстаться с Брумерусом. Несмотря на боль, какой он никогда в жизни не испытывал, ее беспомощность и беззащитность вызвали у него жалость.

Немного позже она спросила его, хочет ли он разойтись. При этом она не глядела на него. Конечно, он думал о разводе, но уже понял, что не может представить себе жизни в доме, где нет ее, и не может представить себе жизни с другой женщиной. И он ответил ей отрицательно. В ответ на его вопрос, не собирается ли она уйти навсегда к Брумерусу, она только пожала плечами и промолчала. Он не стал допытываться.

И внешне все осталось, как было. Гости, которых они любезно принимали, не подозревали, что перед их глазами разрушенный, в сущности, брак.

Он пытался навести справки о своем сопернике. Но кроме того, что Брумерус постоянно живет в Мюнхене, что он явно располагает большими средствами и связан со строительным делом, ничего не смог выяснить. Этими скудными сведениями и пришлось удовлетвориться.

Постепенно отношения между доктором Мараном и его женой стали походить на спокойную дружбу. Возможно, что так бы и тянулось годами, если бы за несколько месяцев до выстрела Маран не обратил внимания на странные нервные вспышки жены, после которых она подолгу оцепенело глядит в пустоту.

Сначала Маран не мог разрешить этой загадки. Но как-то летом, в необыкновенно ясный день, он вернулся домой неожиданно рано; дом был пуст. Он удивился, хотя ничего неладного не заподозрил. Комнаты, по которым он слонялся без дела, казались ему берлогами и нервировали его; он вышел на воздух и зажмурился от ослепительного солнца. Впервые он снова окунулся в лето, которого давно уже не замечал из-за работы, услыхал деловитое жужжание пчел, увидел бесшумное снование мотылька, вдохнул опьяняющий запах сена. Он побродил по газону, распахнув воротник рубашки и держа руки в карманах брюк, потом поднялся на косогор позади дома и направился в лес.

И вдруг остановился: в лощинке, в зарослях ежевики лежала его жена. Казалось, что она укрылась в норе: она лежала, свернувшись калачиком, сомкнув глаза и прикрыв ладонью правое ухо, – только бы ничего не видеть и ничего не слышать.

Он насторожился, глядя на нее: все это было очень странно. Чтобы не испугать ее, он подошел к ней довольно шумно, так, что она услыхала его шаги, и сел рядом с ней. Он отщипнул клочок мха и, вертя его, принялся рассказывать. При этом он старался, чтобы голос его звучал успокоительно-ровно. Он сделал вид, будто это обычное дело – сидеть именно здесь, именно так и говорить. Он рассказал о своей работе, о маленьких успехах, о маленьких неприятностях, попросил у нее совета, но сам же и ответил себе и – незаметно, как ему казалось, – перешел к ее собственным проблемам. Она вдруг приподнялась.

– Перестань! Перестань же наконец!

Он промолчал.

– Мне все безразлично, – сказала она.

Он с огорчением увидел, что лицо у нее заплаканное.

– Ах, Маргит! Посмотри вокруг! Лето…

И осекся. Она вскочила, она стояла перед ним, кипя злостью.

– Больше ничего от тебя не дождешься! – сказала она. – А я чувствую себя так, словно меня схватили за горло!

Она резко повернулась и побежала к дому. А он все сидел, и левая рука его машинально теребила клочок мха. Он видел, как бежит Маргит, его жена. В эти минуты она ненавидела его, он это почувствовал. Он медленно встал. Ему не хотелось уже возвращаться в дом, не хотелось видеть ее. В нерешительности он бродил по участку.

Потом он услыхал шум внизу на шоссе – это ехала «боргвард изабелла». За рулем он разглядел Брумеруса. Рядом с ним сидела какая-то женщина. Она была молода и беззаботна, она смеялась, и в тот миг, когда машина мчалась мимо ворот, Маран увидел, как женщина положила руку на плечо Брумеруса и тыльной стороной кисти ласково провела по его щеке.

Он отвернулся. Поднимаясь к дому по душистому газону, на который он не взглянул, Маран принял решение убить Брумеруса.


6

И вот он стоял у двери и видел горе жены. Дождь усилился.

Маран сказал в пустоту:

– Теперь ничего не изменишь, Маргит, он мертв. У тебя не нашлось бы силы расстаться с ним. Ты это знаешь. И знаешь, что расстаться с ним ты должна была. Я не хотел, чтобы ты унижалась.

Всхлипывания жены стали тише.

– Пусть другие, – продолжал он, – смотрят на это, как им угодно, пусть осуждают меня… Можешь ударить меня, я, видит бог, не обижусь… Только постарайся понять, что я не хотел, чтобы унижали человека, которого я очень люблю. – Он пожал плечами, повернулся к окну, поглядел в окно. – Что мне было делать? Говорить с тобой? Ты бы отвечала одно и то же: «Знаю, но я люблю его, я не могу иначе!» Говорить с Брумерусом? Ты и сама понимаешь, что это ничего не дало бы. Чем он владел, то держал крепко, на других людей ему было наплевать.

Он не знал, перестала ли она всхлипывать, или шум дождя так усилился, что заглушал все прочие звуки. Он не обернулся, потому что хотел сказать еще это: «Я оттого так хорошо понимаю тебя, что люблю тебя по-прежнему». Он вздохнул и сказал:

– Ты не могла с ним расстаться, поэтому я взял все на себя.

Теперь он обернулся. Жена уже не лежала, она сидела в углу кушетки, подобрав ноги, и глядела на него молча.

Маран тоже умолк.

Какой смысл был говорить еще? В сущности, он сказал все, что надо было, он объяснился, принимала ли она его объяснение или нет, а главное – где-то лежал мертвец, где-то лежал убитый, и это определило теперь их судьбы, какие бы еще слова ни были сказаны.

Впервые он почувствовал себя немного спокойнее, свободнее. Он смотрел на жену с участием. Он понимал ее любовь, понял ее муки, знал ее боль. Но если бы он мог теперь спокойно спросить себя, он и сейчас ответил бы, что единственным спасением для Маргит была чужая рука, его рука, которая порвала эти оковы. Когда-нибудь ее боль пройдет, как прошла бы и ее любовь к Брумерусу, после того как она узнала о его измене и поняла, что была для него только красивой и занятной игрушкой.

Маран вздохнул. Он все еще глядел на молодую женщину и видел ее такой, как пять лет назад, когда они только поженились. Тогда она была для него исполнением всех его надежд; он думал, что нашел спутницу на всю жизнь, и готов был сделать для нее все, пожертвовать всем, так он любил ее.

И вот он все сделал и всем пожертвовал, но не такой представлялась ему эта жертва.

Он опять пожал плечами.

– Я доведу дело до конца.

Он заметил, как расширились ее глаза, словно она опять испугалась.

Она сказала хриплым голосом:

– Боже… что ты хочешь сделать еще?

– Я позвоню в полицию. В конце концов, – он запнулся, но после паузы произнес: – там лежит труп.

Она едва заметно вздрогнула. Нахмурившись, отвела взгляд. Медленно, не глядя на мужа, сказала:

– Вальтер, ты сделал что-то ужасное. Я никогда не представляла себе… – На мгновение она сжала губы, чтобы не дать выхода нахлынувшему вновь чувству, и продолжала, глядя в пол: – Нет, я не представляла себе… Такого – нет… И я не могу думать о том, что ты любил меня, что ты меня…

Ее взгляд бегло скользнул по нему. Он почувствовал, что она опять полна ужаса, даже, может быть, отвращения.

Но это был и правда лишь беглый взгляд, это было бегство. По ее голосу он слышал, что она сдерживала себя, чтобы он ничего не заметил, когда она говорила:

– Но теперь, теперь, когда это случилось… и ничего не изменить, ничего не поправить… лучше не станет, если ты явишься с повинной. А хуже вполне может стать.

Это звучало невразумительно. Марану почудился проблеск чувства.

Он сказал твердо:

– Я не могу оставить его лежать там.

Об этом она не думала; это вряд ли могло прийти ей на ум. Он понял это по выражению ее глаз. Она молчала; она пыталась увидеть комнату, где так часто бывала, пыталась увидеть мертвого, застреленного. То, что она увидела, было, вероятно, ужасно. Она вскочила и метнулась к окну и там принялась судорожными движениями растопыренных пальцев растирать себе виски.

Маран попытался изобразить хладнокровие. Он сказал:

– Кроме того, я не хочу, как какой-то убийца…

Она резко повернулась к нему и крикнула:

– А ты и есть убийца!

Он не подал виду, будто слышал ее слова, и продолжал:

– …как убийца, мучиться страхом, манией преследования, мало ли чем. Нет. Не будем тянуть! – И, направляясь к книжной полке, где стоял телефон, прибавил: – Да и зачем? Я тебе сказал тогда, что в тебе… – Он хотел сказать: смысл моей жизни, но сейчас эти слова показались ему мелодраматичными, и он не произнес их. Он пробормотал: – …что ты для меня – все.

Окно у нее за спиной было серым от дождя; ее силуэт вырисовывался на фоне окна; выражения ее глаз не было видно.

Сейчас он чувствовал в себе деловитую собранность. он остановился у телефона.

– В здешнюю полицию?.. – Он повернул голову к ней. – Будут лишние неприятности, лишние волнения. Этот Биферли. Сплетни в таком городке… – Он вздохнул, взял телефонную книжку и подошел к другому окну – зажигать свет ему не хотелось (только не видеть ее глаз!), – чтобы в сером сумраке погасшего дня разобрать помер. – Я позвоню в комиссию по убийствам. В Байрейт. Или в Нюрнберг. – И как бы самому себе: – Что разумнее, в Байрейт или в Нюрнберг?..

Нерешительно листая справочник, он услышал ее голос. Сначала он не понял, что #769; она говорит, так поглощен он был предстоявшим ему делом. Но его насторожил ее тон: голос звучал совсем не как обычно, не тихо и мягко и не вкрадчиво, а нарочито четко, словно она училась отдавать приказания. Все еще держа тяжелый справочник, он поднял голову, но взглянул не на жену, а в окно.

– …уже много лет ты твердишь, что любишь меня как безумный. Это правда, ты исполнял любую мою просьбу, ты был… – она запнулась, потом ее голос заторопился: – так великодушен, что я и ждать-то не смела… – Она снова умолкла. – Но будь что будет! В первый раз я серьезно прошу тебя, не звони! Никто не видел тебя! Никто не узнает! Пройдут годы! Постепенно мы сможем это забыть. – Она замолчала.

Он испытующе смотрел на нее. Она все еще стояла у другого окна; тем временем стало так темно, что уже нельзя было разглядеть, подтверждает ли выражение ее лица мелькнувшую у него мысль. Он почувствовал в руке тяжесть телефонного справочника. Положил его на полку между двумя книгами, но не захлопнул.

Дождь шумел по-прежнему. Он невольно подумал, что нечеткие следы на гравии, на газоне скоро и вовсе станут неразличимы.

– Боюсь, – сказал Маран, – что это твое желание я не смогу выполнить.

Она ответила, не отходя от серого окна:

– Кому будет от этого польза, если тебя навсегда или на десять лет посадят в тюрьму? Ведь я, Вальтер, я осталась бы здесь совсем одна.

Стемнело настолько, что Маран уже не мог найти нужный номер. Для этого пришлось бы зажечь свет. Зажечь свет ему было страшно.


7

Желтый «опель-рекорд» стоял возле гаража. Маран против обыкновения не поставил машину в гараж.

Дождь пошел сильнее. Машина застыла. Он попробовал погудеть, но это ему не удалось. Тогда он попытался привести в движение «дворники». Они походили на щупальца жука, и казалось, будто он хочет постучаться ими куда-то, чтобы его впустили. Но и с «дворниками» ничего не вышло. Получился лишь унылый, скребущий звук. Так он стоял и мерз, а дождь лил не переставая, лил на газон, и газон набухал, как губка.

В доме, в маленькой вилле, были освещены два окна. Их свет тускнел в густой пелене проливного дождя, которая обволокла здание.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю