Текст книги "Фольке Фюльбитер"

Автор книги: Вернер фон Хейденстам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Если мне не изменяет зрение, – сказал Фольке, – ты украсила свой пояс монетами, которые я некогда обронил в снег. Как видишь, я не скор на расправу, в чем в чем, а в этом вы, карлики, обвинить меня не можете. Как же ты попала туда?

– Я заблудилась ночью в лесу, – заскулила она, прищелкивая языком и жестикулируя пальцами на манер финнов. – Никто не слышит плача лесной дочери, никто не поможет ей, если она упадет в яму, а сама она слишком мала, чтобы выбраться наверх.

И тут к толпе рабов приблизилась скотница.

– Она такая ласковая, малышка, и ладно сложена, – заметила старуха, глядя на пленницу, – но ты не должен слушать ее, хозяин. Карлики никогда не говорят правду. Когда кто–нибудь из них видит рыжую лису, то обязательно назовет ее белой. Что–нибудь здесь да не так, будь уверен. Я достаточно наслышана и о Йургримме, и о его пещере. Если бы он хотел честно продать тебе одну из своих дочерей, то явился бы с ними к тебе на двор. Коли возьмешь ее в дом, попомнишь еще мои слова. Много зла принесет тебе дочь Йургримме.

Фольке продолжал думать, опершись на лопату.

– Или я, по–вашему, до конца дней своих обречен торчать здесь один да любоваться вашими закопченными рожами? – спросил он наконец.

– Что касается нас, дворовых, – возразила ему скотница, – я знавала господ познатней тебя, что не гнушались взять к себе в постель рабыню. В иных поместьях не встретишь девки, у которой за спиной не орал бы младенец в корзине. Так уж повелось здесь, в лесу.

– У меня рабыни довольствуются пучком соломы в углу, – отвечал ей Фольке.

– Оставь ее, пусть сидит в яме, – продолжала старуха. – Она знает руны, которые лучше всякой лестницы помогут ей выбраться наверх, если она того захочет. Мы, рабы, тоже думаем о чести двора. Пусть ты не молод, зато богат, и любой из соседей с радостью отдаст за тебя дочь.

Фольке повернулся и пошел прочь. Видя это, остальные тоже начали расходиться, чтобы снова приступить каждый к своей работе.

– А я слышал о гордых крестьянских дочерях, что ложатся на скамейку вместе со своими братьями, а от мужа только и требуют, что ключей от кладовых, – бормотал он, шагая по лугу.

Ближе к обеду Фольке вернулся в избу. Все это время он не переставал думать о дочери карлика и вспоминал то свой сон, то ее танец в пещере. Но была еще одна мысль, которая волновала его едва ли не больше: дворовые впервые воспротивились ему и вздумали давать советы. Такова была их благодарность за доброе отношение и новую одежду, что выдавал он им каждую осень. Быть может, именно этим и объяснялось его упрямство. Тут Фольке заметил, что люди снова оставили свои обычные занятия и собрались возле ямы с лопатами, и кликнул старосту.

– Мы решили, что будет лучше зарыть яму вместе с ней, – сказал ему тот и запнулся. – А то золото и серебро, что висит у нее на поясе, мы откопаем следующим летом.

Фольке Фильбютер уселся за стол, где уже дымилась миска с кашей. Он набрал полную ложку и подул на нее, краем глаза наблюдая за толпой. Рабы ждали старосту и, когда тот, не торопясь, приблизился, стали совещаться. При этом они ходили по краю ямы, время от времени заглядывая в нее. Староста же указывал в сторону дома. По–видимому, он уговаривал их подождать и дать хозяину закончить с едой, но люди были чем–то взволнованы и проявляли нетерпение.

– Что сделала я вам плохого? – причитала из ямы девушка. – Найдите в лесу моего отца, он дорого за меня заплатит. Каменный глаз, каменный лоб, бог у порогов! Умасумбла, помоги мне!

– Теперь тебе не помогут твои каменные боги, – ласково улыбнулся ей староста. – Лучше закрой глаза и пригнись, так оно для тебя пройдет быстрее.

Рабы раскидали сучья. Их спины, и без того вечно скрюченные, согнулись еще больше. Кожаные передники затрещали. И вскоре ничего не стало слышно, кроме тихого плача из ямы, стука лопат да шороха смешанной с песком земли, которой дворовые засыпали могилу несчастной лесной девы.

Вдоволь насытившись, Фольке Фильбютер отодвинул миску и вышел во двор.

– Мы решили зарыть ее, хозяин, – сказал староста, поправляя висевший на поясе кнут. – И ты сам будешь нам за это благодарен.

Не удостаивая его ответом, Фольке заглянул в яму. Теперь из земли торчала лишь голова девушки да рука, которую она вытянула вверх, словно ища помощи. Фольке схватил ее ладонь, горячую и потную, и выдернул пленницу на свет божий, а потом, не разжимая пальцев, как куклу, понес ее в избу и посадил на солому в углу.

После этого Фольке направился к своему сундуку. Кроме множества висячих замков и запоров он имел окантовку из тяжелого серого камня, так что сдвинуть его с места было под силу лишь нескольким крепким мужчинам. На некоторое время Фольке задумался, перебирая украшения и драгоценные слитки. Потом выбрал золотую цепь и перебросил ее через потолочную балку возле очага. Цепь состояла из множества изящно переплетенных звеньев и была украшена жемчужинами разной величины, а ее застежка светилась в полумраке горницы голубым, как вечерняя звезда.

– Как тебя зовут? – спросил Фольке.

– Меня зовут Дочь Йургримме, – отвечала пленница.

Он ласково потрепал ее по голове.

– Не печалься, маленькая лесная дева. Отныне ты останешься со мной, в Фолькетюне, и тебе больше не придется скоблить лисью шкуру себе на платье. Пусть эта цепь висит перед твоими карими глазами. Она – последнее, что ты будешь видеть, засыпая на соломе каждую ночь, и первое – просыпаясь. А если покажешь себя умницей, сможешь когда–нибудь снять ее с балки и считать своей.

И тогда дочь карлика вытерла слезы и стала приживаться в Фолькетюне. Вскоре ее больше не тянуло в лес. Лишь изредка, ясными звездными ночами, убегала она к сестре, ворожить и плясать. И каждый раз приносила с собой несколько монет, из тех, что Фольке когда–то обронил в снег, а потом подобрали карлики. Деньги она ссыпала в хозяйский сундук, и дворовые постепенно начали привыкать к ней, потому что она несла в дом богатство и никогда не бывала грустна.

Наконец возле частокола, которым был отгорожен участок с избой и сараем, все чаще стали замечать старого Йургримме. Иногда он появлялся здесь с другой своей дочерью, и оба стояли у самых ворот, надвинув на глаза меховые шапки, чтобы одолжить в хозяйском доме котел или обменять штуку домотканого полотна на битую лесную птицу. И тогда жена Фольке бросала требуемое в траву, а сама тут же убегала в избу вместе с другими рабами и запирала дверь. Карлики же, совершив обмен, тут же исчезали в лесу. Иногда Фольке наблюдал за ними через дымовое отверстие в крыше и, будучи в настроении, мог пустить им вслед пару стрел.

На следующее лето она родила ему сына. И тогда Фольке взял ее на руки и поднял к потолочной балке, чтобы она сама смогла снять себе золотую цепь. В тот день дочь Йургримме лежала на соломе и играла с младенцем и подарком мужа, а уже на следующее утро хлопотала возле очага и чистила котлы. Ее место по–прежнему было среди рабов, и она не имела ни связки ключей, ни плаща, полагавшегося свободной жене.

Мальчика назвали Ингемунд. Мать никогда не давала ему грудь и кормила выбитой из вареных костей сердцевиной.

Потом у нее родился Халльстен, а на третье лето – Ингевальд.

Дочь Йургримме часто брала детей в лес. Сначала она носила их в корзине за спиной, а потом поставила на лыжи. И вскоре сыновья Фольке шныряли в окрестных чащах наперегонки с волками.

Достигнув отроческого возраста, все трое явились к отцу, который принял их, сидя на скамье в горнице. Фольке спросил, не желают ли они бросить жребий, кому владеть Фолькетюной, или предпочтут наняться к кому–нибудь на службу, по примеру других юношей из богатых крестьянских дворов. Он захотел испытать их, и Ингемунд с Халльстеном тут же показали отцу свое искусство. Оба принесли ему по три дюжины собственноручно изготовленных стрел, а потом по разу метнули сучковатую дубину Фольке, да так, что та, перелетев через всю горницу, приземлилась во дворе в траву. Только младший, Ингевальд, оказался неуклюж и обнаружил ловкость лишь при разгадывании загадок да в умении ответить на любой отцовский вопрос.

– Хорошо же, дети, – рассудил хозяин. – Ты, Ингевальд, как самый молодой и слабый, останешься со мной и будешь кормиться за моим столом, покуда я не умру, а потом унаследуешь Фолькетюну. А вы, двое, откройте сундук и возьмите оттуда, сколько нужно каждому, чтобы набрать команду в полсотни человек да справить оружие и кольчугу. Там, в заливе, возле Холма девы, стоят три моих корабля, и среди них один, посвященный Менглёд. Все они сделаны из крепкого дуба и хорошо проконопачены, вам остается лишь подновить их. Как человек темный, я не буду давать вам никаких советов. Не стану и препоручать вас каким–либо богам, поскольку вы увидите многих и ни один из них не поможет, когда вам изменит собственная рука. Ступайте же и остерегайтесь приближаться ко мне, если вернетесь ни с чем, пусть даже и застанете меня на смертном одре.

И вот Ингемунд с Халльстеном отправились к восточному заливу, а Ингевальд остался дома. Мать баловала его и наряжала в разноцветные тряпки, по обычаю карликов, но он обтачивал колья и плел корзины из ивовых прутьев вместе с дворовыми, а вечерами сидел с ними у очага и чесал шерсть да слушал их неспешные разговоры. Он жил в их мире, перенял их задумчивую угрюмость и оставался рабом до мозга костей.

Любимым развлечением Фольке были холопские свадьбы. Он устраивал их сам от нечего делать и выбирал пары посмешнее. Вот и на этот раз Фольке решил выдать замуж старуху Туву Соломенная подстилка, что, по своей дряхлости, целыми днями стонала за перегородкой в овчарне, а в женихи ей назначил молодого парня по имени Кальв.

Староста согнал дворовых и выстроил их для свадебного танца друг напротив друга с пучками травы в руках. Он редко бил их, когда они работали, потому что, подражая хозяину, хотел быть милостив с ними. Но во время игр и праздников их нельзя было расшевелить иначе, кроме как щелкая кнутом по жилистым икрам и плоским ступням.

– Тува! Тува! – кричал Фольке, смеясь затуманившимися от слез глазами. – Уж не думала ли ты отлежаться в овчарне, когда твое брачное ложе устлано соломой? Иди же, повеселись с нами! Или нет, подожди, Тува. Скажи–ка нам для начала, правда ли, что когда–то тебя, молодую и глупую, викинги похищали друг у друга с корабля на корабль ради твоих белых рук?

Старуха стояла посреди круга и задумчиво чесала лоб скрюченными пальцами.

– Ты стесняешься говорить об этом, Тува? – продолжал, раззадорившись, Фольке. – Или, может, боишься своего жениха, такого молодого и горячего? Если так, скажи нам, по крайней мере, правда ли, что ты дочь могущественного фризского конунга?

– Его я не помню, – помедлив, отвечала старуха. – Зато я помню молодую женщину, мою мать, и узкое окно в каменной стене, через которое она рвала для меня вишни.

– А я думаю, что это правда! – веселился Фольке. – Твоя невеста знатного рода, Кальв. Кроме того, она ласковая и скромная. Ну–ка, шевелите ногами! Подбодри–ка их! – кричал он старосте. – Пригладь жениху пятки! Ну–ка, ну–ка!

Ингевальд вжался в стену, где стояли самые робкие, которых даже плетка не могла выгнать на середину горницы. Некоторые с непривычки маялись без работы и от нечего делать то обметали с полок пыль, то перевешивали котлы с крючка на крючок. Перепуганные куры с кудахтаньем метались из угла в угол, так что в воздухе кружились перья, опилки и солома.

Внезапно солнечный луч, пробившись сквозь плотную завесу пыли и мусора, пал на грубые, сморщенные лица, и так же быстро исчез. Старая скотница уже подала миску с медовой кашей и вытирала рог, собираясь в кладовую за сладостями, когда староста вдруг устремился к Фольке, расталкивая гостей локтями.

– На лугу чужой вол, хозяин, – сообщил он. – Потому что все наши заперты в хлеву.

– Твоя правда, – кивнул Фольке, показывая на приоткрытую дверь, за которой уже виднелась выкрашенная в голубой цвет повозка.

Запряженный в нее вол лоснился от чистоты и сытости и приятно пах. На вожжах болтались кисти, а хомут был украшен разноцветной резьбой, изображающей цветы и листья, и множеством маленьких позвякивающих колокольчиков. Бросив вожжи, из повозки выпрыгнул мужчина, чьи ноги были до колен крест–накрест перемотаны белыми лентами, с окладистой седой бородой во всю грудь и умными, ясными глазами. Именно их и увидел Фольке в первую очередь, когда, согнувшись в три погибели, мужчина прошел в низкую дверь и с удивлением оглядел горницу. Куры, на которых он наткнулся с порога, испуганно разбежались вдоль стен, а дворовые так и застыли с пучками травы в руках, не соображая дать дорогу незваному гостю.

Ему тоже потребовалось время, чтобы разглядеть в полумраке и пыли Фольке Фильбютера, все еще сидевшего на скамье с дымящейся миской на коленях.

– Ульв Ульвссон приветствует тебя, сосед, – обратился к Фольке пришелец. Он нахмурил брови, вместо того чтобы усмехнуться, как обычно делали чужаки при виде жилища Фольке, и остановился поодаль, неприветливо глядя хозяину в глаза. – Если помнишь, это у меня ты купил большую часть своей обширной земли. С тех пор мы не виделись. И вот я решил навестить тебя, Фольке Фильбютер, и хочу загадать тебе одну загадку. Скажи–ка мне, что за муж, над которым все насмехаются, вместо того чтобы бояться, как бешеного медведя, и почитать, как ярла?

Фольке воткнул ложку в горку крупы.

– Ингевальд, Ингевальд, сын мой, подойди–ка сюда, – позвал он. – Яви нам быстрый ум, покажи, что ты сын своей матери. Твой отец не мастер разгадывать загадки. Только не мямли, как когда говоришь с рабами. Не робей, Ингевальд. Назови–ка нам человека, над которым все насмехаются, вместо того чтобы бояться, как медведя, и почитать, как ярла.

Ингевальд прижался к подпирающему потолок столбу, однако вскоре стряхнул смущение и вышел вперед. От матери он унаследовал живые карие глаза и желтоватый цвет лица. В его ушах покачивались серебряные серьги, а к рубахе было пришито множество ярких лоскутов. Юноша стыдливо опустил голову, однако глаза выдавали, как нравилось ему быть в центре всеобщего внимания. Не без кокетства выступил он к очагу и дерзко ответил:

– Это Ульв Ульвссон, что незван вломился на свадьбу, да еще поспел к самому угощению.

Сосед прикусил губу.

– Хорошая загадка имеет несколько ответов, – сказал он. – Меня оскорбили в твоем доме, но я стерплю и это, Фольке Фильбютер. Я и сам явился сюда не для того, чтобы воздавать тебе честь. По правде сказать, не похоже, чтобы здесь праздновали свадьбу. Я не вижу ни венков в углах, ни цветов на полу. Зато постоянно натыкаюсь на кучи мусора, а у двери чудом не вывихнул ногу. Потолочные балки снаружи черны от копоти, зато изнутри хорошо выбелены куриным пометом. Еще я слышал, на свадьбах принято обивать стены цветным полотном, между тем развешенные на них телячьи шкуры издают такой запах, что с порога отбивают и жажду, и вкус к угощениям. И ты сидишь здесь и мучаешь своих рабов, в то время как при твоем богатстве мог бы стать первым человеком в округе. Вот что имел я в виду в своей загадке, если это еще надо объяснять. Нет ни одного торговца, который за глаза не смеялся бы над тем, как ты пыхтишь над своей кашей.

Фольке слушал и чувствовал, как слова соседа заполняют его голову и уши, но они не доходили его сознания. Где–то в глубине души он понимал, что Ульв Ульвссон пришел дать ему добрый совет, однако жизнь научила его не принимать подарков, которые самому ему казались подозрительными. Они лишь вызывали у него стыдливое смущение. До сих пор он считал себя первым хозяином в округе, и ему было неприятно столкнуться с человеком, чье превосходство над собой он не признать не мог.

Ульв Ульвссон все еще стоял у дверей, ни на шаг не приблизившись к Фольке.

– Почему я никогда не видел тебя на тинге, как других богатых хозяев? – продолжал он. – Нам нужны люди. Или ты не знаешь, что творит ярл Стенкиль после смерти Эмунда? Вместо того чтобы пить во славу старых богов на винтреблоде в Уппсале, он, потупив глаза, бормотал христианские заклинания.

– Ярл Стенкиль не подкует мне лошадь и не будет стричь моих овец, – отвечал на это Фольке. – И здесь, в Фолькетюне, правлю я, а не какой–то там худородный ярл. Ты все сказал, Ульв Ульвссон?

– Нет, не все.

– Ну так говори быстрей, потому что до меня плохо доходят местные новости.

– Хорошо же, слушай следующую новость, – вздохнул Ульв Ульвссон. – Вчера у нас в округе появился первый нищий.

– Я не понимаю тебя, сосед.

– Вчера здесь появился человек, который ходит по дворам и просит еды.

Фольке Фильбютер вскочил, красный от негодования.

– Позор слышать такое! Приведите же мне этого бродягу, и я научу его ходить за плугом. Или его хозяин так скуп, что не кормит и не одевает его?

– Об этом ты сможешь спросить его сам, если только пожелаешь разговаривать с попрошайкой, – ответил Ульв Ульвссон. – Только помни, какой штраф полагается за убийство чужого жреца. Это единственное, что заставляет нас щадить христиан. Сейчас он на пути в Фолькетюну, и я торопился как мог, чтобы опередить его. Не думай, что стараюсь ради тебя. Полагаю, ты и без меня знаешь, сколько положить в его суму. Но скажу тебе прямо: времена настали плохие, и таким, как мы, лучше держаться вместе… А вот, вижу, и он бредет через лужайку, легок на помине.

В этот момент все дружно повернулись к двери. На пороге в лучах солнечного света возник старик с сучковатым посохом в одной руке и небольшой котомкой в другой. Его рубаха была подпоясана грубой бечевкой, и он так решительно шлепал по земле босыми ногами, словно боялся куда–то опоздать и потому избегал ненужных задержек в пути.

Старик вышел на середину горницы и начал просто и без лишних предисловий:

– Подайте милостыню ради Иисуса Христа Сына Божиего. Меня зовут Якоб. Или вы до сих пор ничего не слышали о старом Якобе? Я прошу у вас не ради себя, но ради моего Господа. Я буду доволен и куском хлеба, но если ты богат, хозяин, отдай десятую часть того, что имеешь, а если праведен, отдай все.

– Ингевальд, сын мой, – позвал Фольке срывающимся от гнева голосом. – Или это не моя земля? А если моя, то когда здесь такое было, чтобы кому–нибудь что–нибудь давали, ничего не беря взамен? Возьми же у старика котомку и дай ему два удара палкой: один за него самого, а другой за его господина, который так плохо кормит и одевает его, что вынуждает попрошайничать.

Ингевальд выступил вперед и выхватил у нищего котомку. В ней лежало несколько монет и перстней и кусок сухого хлеба. Протянув хлеб Якобу, Ингевальд привязал котомку с оставшимся содержимым к своему поясу, после чего размахнулся и стукнул старика по спине палкой. Юноша вложил в первый удар столько силы, что его не хватило на второй, который получился вялым. Ингевальд смутился, однако в следующий момент он был ошарашен по–настоящему, потому что старик ухватил его за шею и звонко поцеловал в обе щеки.

– Благодарю тебя, сын мой, за то, что дал мне возможность пострадать за моего Господа. Благословляю вас всех, братья мои, и люблю. Я с радостью остался бы здесь, чтобы рассказать вам о своем Господе, но я вижу, сейчас не лучшее время для проповеди.

С этими словами Якоб покинул дом так же решительно, как и вошел в него, чтобы продолжить свое странствие. От боли на его глазах выступили слезы, но лицо сияло, словно он только что испытал самую большую радость в жизни.

На мгновенье Ульв Ульвссон зажмурился.

– Это опасные люди, – пробормотал он, поглаживая бороду.

Фольке растеряно молчал, а когда опомнился, голос его зазвучал еще увереннее, чем прежде.

– Ингевальд, сын мой, – сказал он. – Ты хорошо сделал свое дело. Подойди же и скрепи наш союз с Ульвом Ульвссоном рукопожатием. Не робей. Он наш сосед и не желает нам зла. Иди ко мне, чтобы я смог сам подвести тебя к нему. Ульв Ульвссон говорил сурово, как и все богатые хозяева, но только теперь я понимаю, что он имел в виду. На тинге нужны люди, но я человек темный и слишком долго жил в лесу. Да и кольчуга моя заржавела так, что, пожалуй, рассыпется, если я снова попробую ее надеть. Ты возьмешь оружие и новую кольчугу, Ингевальд, и поедешь на тинг вместо меня.

Он подвел сына к Ульву Ульвссону, но тот, помня дерзкий ответ юноши на свою загадку, презрительно взглянул на Ингевальда и вместо рукопожатия наотмашь ударил его по щеке.

– Я вижу, – сказал Ульв Ульвссон, обращаясь к Фольке Фюльбитеру, – что волосы у твоего сына жесткие, как конская грива, а щеки гладкие и желтые и даже не покраснели от моей оплеухи. Это верный признак финской крови. Это карлики никогда не краснеют, сколько ты их ни щипай и ни бей. На тинге вряд ли станут слушать такого, даже если его приведешь ты. На твоем месте я бы отнес его в лес в свое время. С таким ли потомством собираешься ты основывать новый род и поместье?

Тут Фольке Фильбютер схватил соседа за ворот и застыл как громом пораженный. Такого оскорбления в собственном доме, да еще и на глазах у всей дворни, он не ожидал. А насмешливый тон и спокойная улыбка Ульва Ульвссона просто ошеломили его.

Наконец нависшую в горнице тишину нарушил шепот Ингевальда:

– Если хочешь, отец, запрем дверь и убьем его. А потом мы со старостой бросим тело в болото.

– У меня хороший слух, – сказал Ульв Ульвссон. – И я знаю также, что если выступлю против тебя на тинге и посоветую там покопаться в твоем болоте, у тебя будут большие неприятности. И я давно бы сделал это, если бы мудрость не подсказывала мне, что сейчас нам, соседям и богатым хозяевам, нужно держаться вместе против христиан.

Тут Фольке Фильбютер опомнился и отпустил его ворот.

– Ты безоружен, Ульв Ульвссон, и находишься под моей крышей, – сказал он. – Но если ты покинешь Фолькетюну прямо сейчас, я обещаю, что твой дом сгорит уже нынешней ночью. А если ты действительно хочешь сделать меня своим союзником, то посади меня в свою красивую повозку, отвези в самый богатый в округе двор и будь сватом моему сыну. Я и сам понимаю, что так, как есть, продолжаться не может. Мне–то уже все равно, но Ингевальд взрослеет и скоро получит богатое наследство. И если ты принимаешь мои условия, одолжи мне свой синий плащ. Мой, грубый и домотканый, не годится для такого дела. И хотел бы я видеть того хозяина, который скажет «нет», когда Фольке Фильбютер приедет сватать его дочь для своего полукарлика–сына.

– После твоего самый богатый двор в округе мой, – отвечал Фольке Фильбютеру Ульв Ульвссон.

Фольке вздрогнул, словно перед ним только что распахнулась потайная дверь, за которой он увидел тайный ход, о существовании которого не подозревал раньше. Он не умел лукавить. Множество мыслей вихрем пронеслись у него в голове. На некоторое время ему показалось, что теперь нить разговора перешла в его руки и настал его черед предлагать и советовать. Он недоверчиво посмотрел на Ульва Ульвссона и спросил, понизив голос почти до шепота:

– А не кажется ли тебе, сосед, что главный наш разговор еще впереди?

Он хлопнул Ульва Ульвссона по плечу и тут же снова отпрянул, встретив настороженный взгляд гостя.

– Все, что хотел, я тебе уже сказал, – ответил Ульв Ульвссон после долгой паузы, словно желая тем самым окончательно развеять все сомнения. – Однако признаю, что пока я сюда ехал, разное приходило мне в голову. Я ведь тогда еще не знал, как ты живешь. На границе наших с тобой владений я остановился напоить быка, и в тот момент подумал о том, что у тебя, как и у меня, вероятно, есть дети, и что между двумя домами нет союза прочнее, чем брачный.

– Ты откровенен со мной, Ульв Ульвссон.

– Дай же мне договорить. Так вот, стоило мне только войти в твою избу и увидеть твоего сына, как эти мысли улетучились прочь. Твой сын полукровка, и я считаю, что моя дочь слишком хороша для него.

– Долог день девицы, которая сидит и ждет жениха, сосед, и ты не должен быть так суров с нею, – сказал на это Фольке Фильбютер. – Твоей дочери понравится в Фолькетюне. Сладко будет она спать под моей крышей, сытно есть за моим столом.

– Что–то я не вижу у тебя стола, Фольке Фильбютер, – отвечал на это Ульв Ульвссон, – а моей дочери хорошо и там, где она сейчас. Нет в твоей Фолькетюне ни обычая, ни порядка. Рабы так и пялятся, будто в жизни человека не видели.

– А знаешь ли ты, сосед, что я хёвдинг и имею три корабля?

Ульв Ульвссон улыбнулся.

– Звучит как сказка, но люди говорят, что это правда.

– Первый нищий явился сегодня ко мне во двор, – продолжал Фольке Фильбютер. – Ты сам сказал, сосед, что предвещают такие птицы. Выбирай же теперь: война или союз между нашими домами.

Ульв Ульвссон повернулся, как будто собрался идти, но потом остановился и посмотрел на Фольке.

– Этого я один решить не могу.

– Разве у тебя есть взрослые сыновья? – удивился Фольке.

– И они становятся очень упрямы, когда речь заходит о сватовстве сестры, – кивнул Ульв Ульвссон. – Мы древний род, и все наши предки были лагманами, однако не считай нас заносчивыми. Кто знает, быть может, яркие тряпки твоего полукарлика больше придутся по душе моим сыновьям, чем мне. Как я ступил под твою крышу, так и ты имеешь право ступить под мою со своим делом. И тоже можешь встретить насмешку или отказ. Однако я не против разумной сделки. Друзьями мы с тобой не станем, но я хотел бы, по крайней мере, не видеть в тебе врага. Возьми мой плащ. Разве не собирался ты одолжить его у меня?

Фольке Фильбютер завернулся в плащ Ульва Ульвссона и застегнул на вороте застежку. Потом он направился к своему сундуку и достал оттуда шкатулку из липовой древесины. В ней лежал маленький золотой венец. Изящно переплетенные дубовые листья выглядели как живые. Дворня вытянула шеи: никогда прежде не доводилось им видеть такой красоты. Только теперь они по–настоящему прониклись уважением к своему хозяину.

– Вот что она получит, – сказал Фольке Фильбютер. – И еще шитое серебром покрывало, и золотой перстень с браслетом, и белого жеребца со сбруей. Ты еще увидишь свадьбу в Фолькетюне, Ульв Ульвссон.

Ульв Ульвссон помог соседу усесться в повозку, которая оказалась слишком тесной для такого грузного пассажира. И когда Фольке наконец устроился на скамейке со своим ларцом на коленях и вол зашагал через луг, дворня долго еще слышала, как хозяин перечислял свои сокровища, пока его голос не смолк в дали:

– Две серебряные ложки она получит, и двести двадцать локтей домотканого полотна, и перину, и подушку на птичьем пуху, и подушку на скамью с золотой вышивкой, и пятьдесят марок серебра… А ее братьям я дам по рубахе с серебряными пуговицами… а ты, Ульв Ульвссон получишь два полных воза обмолоченного зерна… Хотел бы я посмотреть на того, кто скажет «нет», кривоногий Ас – Тор!

После отъезда хозяина в доме все смолкло. Внезапно тишину нарушил удар кнута. Таким образом староста дал рабам понять, что на сегодня они свободны, и вскоре серая толпа разошлась во дворе.

Ингевальд все еще стоял в дверях. От стыда у него перехватывало дыхание и горело лицо. Словно только сейчас открылись его глаза, и он вдруг увидел кучи мусора и грязь в доме и впервые почувствовал, как воняют развешенные на стенах телячьи шкуры. Он вспоминал, как жалок был его богатый отец со своей шкатулкой на коленях, каким дикарем выглядел он рядом с почтенным соседом. Никогда еще не видел Ингевальд такого человека, как Ульв Ульвссон, никогда не слышал таких гордых и разумных речей. Мучили юношу и мысли о старом Якобе, холодные губы которого он до сих пор чувствовал на своем виске.

Ингевальд выскочил во двор, чтобы по своей привычке последовать за рабами, но не нашел там ни одного человека. Тогда он вспомнил, что, выходя на улицу, дворовые о чем–то перешептывались. Его еще удивило, что даже Тува, вместо того чтобы, как обычно, забиться в свой угол, вышла вместе со всеми из избы.

– Ингевальд! – позвал голос из–за сарая.

Но и там никого не оказалось.

Скот был на пастбище. Ингевальд оглядел пустые стойла с паутиной в углах.

– Ингевальд! – позвал голос из другого конца дома, вялый и невнятный, как у раба.

Но и там было пусто.

Ингевальд начал подозревать, что дворовые смеются над ним. Неужели даже они его презирают? Разве его вина в том, что он рожден не от свободной жены?

Никого не мог найти Ингевальд, как ни искал. Богатый наследник Фолькетюны, разодетый в цветные тряпки, он стоял на дороге, между еще свежими следами колес на примятой траве, а усевшаяся на карниз стайка сорок высмеивала его.

Тут он вспомнил, что последние несколько ночей многие рабы убегали куда–то из избы, другие же перешептывались и иногда всхлипывали, не давая ему спать. От него что–то скрывали.

Обиженный, Ингевальд побрел в лес, без всякой цели, просто для того, чтобы выплакать или развеять душившие его слезы. Стоял безветренный летний вечер. Неподвижные дубы казались еще выше. В воздухе деловито жужжали последние шмели, еще не успевшие забраться в свои обросшие мхом гнезда. Вон белка высунула головку из своего дупла разведать погоду. Убедившись, что на небе ни облачка, она выбросила кусочки мха, предохранявшие ее жилище от холода, и вскоре по лубяной крыше святилища Фольке, что стояло как раз под ее деревом, застучала ореховая скорлупа. Этот звук вывел Ингевальда из оцепенения, и он отвернулся, чтобы ненароком не встретиться глазами с храмовыми идолами. Он боялся их, но еще больше – стыдился, поскольку уже не смел причислять себя к роду, который они защищали.

Неподалеку от дороги находился источник, где, как считалось, обитали благосклонные к людям духи. Ингевальд часто сиживал на его берегу, любуясь своей веселой одеждой и огромными серебряными кольцами в ушах. Иногда ему чудилось бледное женское лицо, и тогда, охваченный внезапным порывом, он был готов броситься в объятья водяной девы. Но на этот раз он увидел себя глазами Ульва Ульвссона.

– Все так, – произнес Ингевальд, всхлипывая, – у меня щеки словно из дубленой кожи, и не краснеют, сколько ни щипай. И волосы как конская грива. Никогда не стоять мне на тинге рядом со свободнорожденными мужами. Приди я туда, никто не будет меня там слушать. И все станут смеяться над моими тряпками.

С этими словами Ингевальд сорвал с себя разноцветную рубаху и плюнул в свое отражение. А потом побрел дальше и вскоре заметил, что движется как раз по направлению к месту, где обычно проходил тинг. Тогда Ингевальд ускорил шаг. Ему подумалось, что, коль скоро ему никогда не придется держать речь на почтенном собрании, он может, по крайней мере, высказать свое горе священным каменным глыбам.

Постепенно дубовый лес редел, уступая место крестьянским пашням. Наконец показался огражденный плоскими каменными глыбами тинговый холм. К удивлению Ингевальда, он кишел народом. Первой мыслью юноши было спрятаться, словно он, раб, находился в запретном для него месте. Однако, наблюдая из–за кустов, Ингевальд не обнаружил в толпе собравшихся ни одного синего плаща. Только серые и домотканые, как у рабов и дворовых. Многих он узнал, это были люди его отца. Возле одного из камней сидела уставшая от жизни Тува и, как всегда, кряхтела. Не на этот ли холопский тинг убегали они последние несколько ночей? В лагмане, который, опершись на посох, держал речь в центре круга, Ингевальд узнал Якоба. Время от времени старик просил тишины и замолкал, и тогда становилось слышно, как стрекочут сверчки в мокрой, душистой траве.