Текст книги "Галя"

Автор книги: Вера Новицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Недоучившуюся даже! – презрительно перебила его Марья Петровна.

– Во всяком случае, не по своей вине, – подчеркнул Та ларов.

– Ты на что, собственно, намекаешь? – насторожилась Марья Петровна.

– Ни на что я не намекаю и выражу свою мысль совершенно прямо. Прошлого касаться не буду, скажу лишь о настоящем. У этой девушки клад в голове, а имеет ли она хоть минутку свободную, чтобы разобраться в нем? Ведь в доме она делает все! Единственное, кажется, от чего она освобождена, это от мытья полов. Ну, скажи на милость, разве нельзя снять с нее кое-что и дать ей возможность позаниматься? Разве не может Леля хоть немного помочь ей по хозяйству?

– Ах, дядя, с какой стати! Это так скучно! – негодующе запротестовала племянница.

– Скучно? А Гале весело?

– Но ведь это ее долг, ее обязанность! – наставительно отрезала Леля.

– Обязанность? Пусть. Ну, а твоя, скажи мне, в чем именно состоит? Каков твой долг?

– Мой?… – не зная, что ответить, смутилась Леля. – Свой я уже выполнила: я училась, закончила гимназию… – нашлась она наконец.

– А она курса не кончила, значит, с нее можно семь шкур драть?! Правильно, племянница! Ну, а ты, Надя, долг свой все еще выполняешь, учишься, так с тебя, следовательно, тоже взятки гладки, правда? – обратился Таларов к Наде.

Она как раз собиралась шмыгнуть в дверь, так как едва могла усидеть на месте с тех пор, как вопрос о поездке на вечер решен был в положительную сторону.

– Нет, дядечка, это не то, я всегда с удовольствием готова Гале помочь, она такая милая, такая душка. Я бы с радостью, но на что я годна? Один раз как-то пробовала даже за нее вареники сделать: они с Катериной обе чем-то страшно заняты были, я и предложила свои услуги. Чтобы не мешать им, я расположилась на столовом столе, Галя показала мне, что и как делать, и я принялась за работу. Бедные вареники! Тискала я их, несчастных, тискала, пока края им позагибала; только один угол придавлю, смотрю – другой рот разинуть успел. Жарко мне стало! Трудилась поистине в поте лица, а руки, известно, всегда ведь у меня как утюги горячие. Вареники не вынесли их тропического прикосновения и позасыхали, от сухости даже полопались. Сделалась на них шкурка точно флюс, который йодом смазали. Что тут делать?! Вдруг меня осеняет гениальная мысль. Я в спальню, взяла пульверизатор, налила воды и ну брызгать! Вареники-то помокрели, но зато на весь дом запахло персидской сиренью. Впопыхах-то я не сообразила, что в бутылочке раньше духи были. Словом, по высочайшему повелению вся моя фабрикация прямым маршем в помойное ведро проследовала. Вот вам и помощь!.. Только прибавила Гале работы, потому что вареники делать ей все равно пришлось, да сверх того необходимо было еще и на меня поворчать. А теперь лечу завиваться. Галя!.. Галочка!.. Идем завива-а-аться, – уже гудела Надя на весь коридор.

– И мне пора, – поднялась Леля, опасаясь новых неприятных разговоров с дядей, и тоже скрылась.

– Теперь отвечу тебе и я, Мишель, – оставшись с глазу на глаз с шурином, заговорила Марья Петровна. – Зачем же бедной Леле возиться с ненавистным ей хозяйством, когда на это взят специальный человек? Леля молода, ей хочется повеселиться…

– А Галя не молода? Ей не хочется повеселиться? – негодующе перебил Таларов.

– Ах, mon cher, это громадная разница: она за свой труд всесторонне обеспечена, как сыр в масле у нас катается. И, наконец, согласись, смешно делать все самим, платя деньги экономке. Я нахожу, что Галя и так слишком многим нам обязана. Сам рассуди, куда бы она девалась, если бы не я? Очутилась бы на улице! Ни кола, ни двора, ни родных. Я оказала ей величайшее благодеяние, приютив ее…

– Ну, понятно, теперь она должна всю жизнь за тебя Богу молиться, – со злобной иронией промолвил Михаил Николаевич.

Но Таларова, увлеченная собственной речью, не разобрав настоящего оттенка его фразы, истолковала ее как сочувствие своим словам.

– И ты не поверишь, Мишель, – продолжала она, – до чего Галя, entre nous soit dit, черства и суха. А уж требовательна и горда, так положительно не по чину! Можешь себе представить: я ей подарила Лелино платье, совсем хорошее, розовое вечернее платье. Леля, конечно, не могла больше его носить, потому что решительно все несколько раз уже видели ее в нем. Для Гали же, tu comprends [41]41
  … между нами говоря…ты понимаешь… ( франц.)


[Закрыть], это находка. Другая бы обрадовалась, а эта деревяшка очень вежливо поблагодарила, но – веришь ли? – сколько ни было у нас вечеринок, ни разу его не надела. Смотришь, нарядилась в какую-нибудь дешевку – белый пике [42]42
  Пике – плотная хлопчатобумажная ткань в рубчик.


[Закрыть]или что-нибудь пунцовое, самое вульгарное, сама купит себе и сошьет, а этот чудный розовый шелк – ни за что не надела. Но лучше всего финал, он возмутил меня донельзя: она подарила платье Дуне! Как тебе нравится эта принцесса крови?! С тех пор – кончено: все Лелино и Надино отдаю другим.

Марья Петровна глубоко негодовала, а Таларов с восхищением слушал, что самолюбивую натуру девушки не сломило ее грустное подневольное положение: простенький ситчик, но свой, сшитый собственными руками, она предпочитала шелковым обноскам с чужого плеча, жертвуемым к тому же с соответствующими назиданиями и восхвалениями даримой тряпке. Гордое сердечко!

– Ну, однако, пойду и я понемногу приводить в порядок свой туалет. Галя, а ты тем временем предложи что-нибудь Михаилу Николаевичу, – обратилась Таларова к входящей девушке. – Так ты, Мишель, категорически не едешь? – еще раз любезно поинтересовалась она. – Жаль! Право, очень досадно. И что ты целый вечер будешь делать один-одинешенек? Ведь в доме, кроме прислуги, ни души, – уверенная в получении отрицательного ответа, храбро убеждала Марья Петровна.

– Как ни души? А Галя? – удивился он.

– Да, конечно, Галя… – замялась невестка. – Но все-таки мне так совестно, ты будешь скучать…

– О, насчет этого, пожалуйста, не стесняйся. Ты как, Галочка, согласна забавлять меня? Слово даешь? Ну, смотри, а то сбегу сейчас к этим самым Донским, Ланским, как их там зовут? – смеясь, обратился он к девушке.

– Постараюсь как-нибудь, дядя Миша, – весело ответила та.

– Только сначала зайди на минутку ко мне, поможешь мне локоны поправить, – бросила девушке Таларова.

«Минутка» длилась, однако, добрых три четверти часа. Едва успела Галя прийти в столовую и налить Михаилу Николаевичу из подоспевшего самовара стакан чая, как на весь дом раздался зычный вопль Надиного голоса:

– Галочка, Галка! Куда ты запропастилась? Наконец-то! Ищу-ищу, нигде нет, – облегченно вздохнула при виде подруги Надя, кубарем влетая в комнату в наскоро запахнутом халатике.

– Дядечка, извиняюсь за свой туалет, но очень срочно и важно, – комически присела она перед Таларовым. – Слушай, Галка, опять беда: дырища в левом чулке – страсть! Утром уже была небольшая, ну, думаю, под бронзовыми туфлями, да еще дома – сойдет. А она и расползись во всю пятку! Теперь, если начать танцевать – позор на весь город! Кабы чулки розовые были – полбеды; под цвет пятки бы подошли, но у меня голубые! Хоть синькой пятку мажь, право! Ну-ну-ну, не умирай и не падай в обморок, шучу, конечно, а посему, ради Бога, не теряй сознания, так как нужна ты мне до зарезу. «Опора дней моих суровых, Галюша милая моя! Зашей дыру в чулках мне новых, но не сниму с ноги их я», – пропела девушка. – Ну, Галушка, давай живо: нитки, иголку и шей прямо на мне! Снимать и долго, и скучно.

– Ведь это же невозможно, – смеясь, протестует Галя.

– Вздор! Очень даже возможно! Я всю зиму по четвергам перед уроком танцев так штопала. Прочие шесть дней, когда я в башмаке, постороннему глазу ничего незаметно, ну, а мой собственный и не такие виды видывал. А на седьмой день туфли наденешь – так пятка во всю дырищу и зияет. Долго не думая, два-три стежка через верх – и все в исправности. И почему эти несчастные пятки вечно у меня выскакивают? Добро бы у Лельки, она такая костлявая, что вся колется, но у меня-то, при моей упитанности, почему? Ну, так живенько, Галочка! Идем! Ты сядешь, я положу тебе ногу на колени, и дело в шляпе, – суетилась девушка.

– Надя, неужели тебе не совестно из-за этого беспокоить Галю? Зашей сама, а еще проще, перемени чулки. Надеюсь, у тебя не одна пара? – вмешался Таларов.

– Вот именно, что голубых всего одна! И потом переодевать их так скучно. А Галочка вмиг мою пятку заклеит; она такая молодец, и сердиться не будет. Не будешь, Галка? А? Ну, сама рассуди, что взять-то с меня, коли я уж такая никчемная уродилась? – ластилась к подруге Надя.

– Иди скорее, Галя, надо Леле подол платья подшить, по полу тянется, и все кружево изорвется, – позвала девушку вошедшая Таларова, уже причесанная, но еще в капоте. – Только прежде налей мне чашку чая, выпью, тогда уже пойду окончательно одеваться. Да иголку с ниткой захвати, – добавила она.

– Помилосердствуй! – взмолился присутствовавший при всем разговоре Михаил Николаевич. – Неужели же Галя в такой праздник шить будет? Можно же было заранее все осмотреть, – негодовал он.

– Дядя Миша, ведь это же одна секунда. Стоит ли говорить из-за таких пустяков? – вспыхнув легким румянцем, умиротворяюще бросила девушка, торопливо проскальзывая в дверь.

– Воля твоя, это невозможно! – обратился Таларов к невестке. – Одна с рваной пяткой, другая – с подолом… В такой праздник бедную девушку всякой чинкой заваливать!

– Так уж и «заваливать!» – повторила Марья Петровна. – Полно, зачем преувеличивать, мой друг? И потом, в сущности, это не более как предрассудок: не все ли равно, наливать ли чай, завивать ли волосы, шить ли? – пожала плечами Таларова.

– Да я именно на том и настаиваю, что нужно же хоть раз в год дать человеку полный отдых. Наконец, позови горничную, ведь это ее прямая обязанность! – горячился Михаил Николаевич.

– Вот удачно придумал! – усмехнулась Марья Петровна. – Да разве та сумеет сделать, как Галя? Но, право, Мишель, ты напрасно волнуешься, ничего девчонке не станется. Она любит все это и очень охотно исполняет. А ты только внушаешь ей совершенно ненужные мысли. Но, однако, пора приводить себя в окончательный парад. Au plaisir, mon ami! [43]43
  До свидания, друг мой! ( франц.)


[Закрыть]

Наконец все сборы и сопряженная с ними возня были закончены. Обе девицы, нарядные и чрезвычайно довольные собственным видом, в сопровождении шикарно разодетой матери сели в коляску и уехали. Тогда среди наступившей тишины Михаил Николаевич и Галя возобновили свою задушевную беседу, прерванную в саду.

– Слушай, Галочка, – между прочим обратился к девушке Таларов, – ведь у меня есть к тебе большая просьба. На месяц, который я вынужден буду провести в поездке, я привезу в Васильково свою дочурку. Марья Петровна уже дала свое согласие. В сущности, этот план имеет много отрицательных сторон, которые смущали меня, зато есть в нем и одна громадная положительная, взявшая перевес над всеми моими колебаниями: это мысль о тебе, сознание, что ты приголубишь, пригреешь мою бедную сиротку, – голос Михаила Николаевича дрогнул на этом слове. – Ведь Марья Петровна, я прекрасно знаю, детей не любит. Не имеет она оснований делать исключения и для моей девочки, согласилась взять – и за то спасибо. На ее ласку я не рассчитываю. Правда, есть при Асе прекрасная няня, но все же она не свой, не родной человек. Вот я и подумал о тебе: Галочка приголубит, Галочка не даст в обиду дяди Мишину дочурку. Правда, родная?

– Дядя Миша! Вы еще спрашиваете! Если бы вы только знали, как я безгранично счастлива хоть чем-нибудь отслужить, чем-нибудь отблагодарить вас…

– Да за что же? За что, моя девочка? – растроганно спросил Таларов.

– За все, за все!.. И за прежнее… И за сегодня… И за все, за все!.. – и прежде чем Михаил Николаевич успел опомниться, Галя в порыве горячей благодарности нагнулась и поцеловала его руку.

Глава V
Надины похождения. – Желанный гость

Был май. Давно уже отцвели фруктовые деревья, давно их нежные лепестки ветер разметал. Ярче, разнообразнее запестрели луга. Зазвенели свою веселую майскую песнь полевые колокольчики, и разлилась, понеслась она, подгоняемая воздушными волнами, и вторили ей в своей лесной тиши белоснежные ландыши, крошки-любимцы лучезарного мая. Пышными кружевными гроздями свешивалась душистая сирень, белея и лиловея среди упругих матовых листьев. Щебетали и перекликивались веселые птицы, то озабоченно снуя, то отдыхая после трудового дня. Но едва догорала последняя розовая полоска вечерней зари, вместе с ней притихали они. Певуньи замолкали, словно боясь своим щебетаньем заглушить серебристую трель, которая вот-вот раздастся из густого темного орешника и польется вечно новая, чарующая песнь царя этих прозрачных ночей – соловья.

Среди пышно зеленеющих аллей и убранных цветами клумб старого Васильковского сада вот уже две недели мелькает белокурая девочка лет пяти. С пушистыми, цвета спелого колоса волосиками, с дивным, унаследованным от матери, цветом лица, с большими ярко-синими глазами, одетая в легкое голубое платьице, маленькая Ася и сама производила впечатление большого голубого цветка.

– Василечек ты мой ненаглядный! Незабудочка моя милая! – ласково прижимая к себе ребенка, то и дело восклицала Галя.

С первого же дня приезда Аси между черненькой девушкой и белокурой малышкой сразу установились взаимная симпатия и дружба. Своей привлекательной внешностью, всегдашней веселостью, подвижностью и ласковостью Галя сразу завладела сердцем ребенка. Про нее саму и говорить нечего: она еще заочно полюбила это маленькое незнакомое существо, близкое ее сердцу своей сиротливостью, одним тем, что она дочурка дорогого дяди Миши. Когда же на девушку глянули синие васильки-глазки, такие же темные и ласковые, как у отца, когда тоненькие ручки нежно обвились вокруг ее шеи, сердце Гали безвозвратно было отдано маленькой Асе.

Еще одна забота прибавилась у Гали. Правда, она не входила в круг ее обязанностей – за ребенком был надежный досмотр в лице няни, славной преданной женщины, – но это была забота-отрада для самой девушки, в ее существование вплелось нечто новое, завладевшее и мыслями, и чувствами, и досугом.

Между тем притихший было Васильковский дом постепенно оживал.

Приехал из Петрограда Виктор, уже несколько лет не заглядывавший в родное пепелище, загнанный сюда теперь лишь сильно запутавшимися денежными делами. Ожидалось и прибытие Нади, худо ли, хорошо ли, но все же сдавшей свои выпускные экзамены. Вместе с ней должна была вернуться и Леля, якобы отвозившая сестру после пасхальных каникул, но на самом же деле решившая использовать месяц пребывания в губернском городе на шитье платьев, костюмов и заказ шляп, которыми можно щегольнуть в настоящем летнем сезоне. Сидеть все это время в Василькове не представлялось девушке заманчивым, так как из интересных соседей никого еще не было.

Молодой Ланской, пробыв всего два первых дня праздника в имении родных, уехал, не успев даже нанести визита Таларовым. Это доброе намерение отложено было до его возвращения из Петрограда, куда он поехал сдавать государственный экзамен, к которому серьезно готовился всю зиму. Судя по сияющему виду Лели и нескончаемым воспоминаниям о вечере в первый день Пасхи, молодой человек, видимо, оправдал возложенные на него надежды. Его с нетерпением ожидали снова, планируя к тому времени целую серию различных увеселений. Лето сулило много хорошего.

Постепенно все начали съезжаться. Радостная и сияющая Надя чуть не на ходу выпорхнула из коляски, едва та въехала во двор.

– Ур-ра-а-а! Поздравляйте. Все поздравляйте и целуйте! И ты, и ты тоже, Осман, – обратилась она к скачущей вокруг нее собаке. – Но только по очереди. Погоди же, погоди, сумасшедший! Говорю, по очереди: сперва мама, потом Галя, потом ты, потом Витя… То есть… А, впрочем, правильно, – болтала девушка, отбиваясь от радостно приветствовавшей ее собаки и стараясь обнять мать и подругу.

– Крепче! Крепче! Avec plus d’entrain! Et embrassez votre dame vis-à-vis! [44]44
  С большим оживлением! И поцелуйте даму, что стоит напротив вас! ( франц.)


[Закрыть]– продирижировала Надя. – Жиденько, совсем жиденько. Такие поцелуи годны только после переходных экзаменов, а для окончившей… Нет… Вы, верно, забыли, что это за прелесть!.. У-у-ух, доложу вам!.. Пора человеколюбивым обществам и союзам защиты детей от жестокого обращения прекратить это избиение младенцев. Шестнадцать экзаменов, представляете? Шестнадцать! Ведь, не снимая башмаков, не хватит даже пальцев, чтобы сосчитать все. Шестнадцать, и ни на едином думать не смей проваливаться, потому как переэкзаменовок не полагается. Два – так два, значит, два года и сиди. Нет, вы только обратите внимание, до чего я исхудала, целая ладонь за пояс лезет! Тут и до чахотки недалеко. Загубить драгоценную, юную жизнь свою из-за науки?? Не-е-ет!! Ни-ни-ни! Это самоубийство, а самоубийство есть преступление, а посему дабы не стать преступницей и не пылать в геенне огненной, клянусь у порога сего отчего крова ранее, чем переступить его…

Надя на секунду приостановилась и, торжественно подняв руку, закончила:

– Клянусь сей деревянной дверью и нечищенной медной ручкой ее, что за все лето не открою ни одной книги, не прочитаю, за исключением объявлений, ни одной газеты! А теперь, – придавила она большим пальцем пуговку белого звонка с надписью «Bitte zu drücken»: – Bitte zu drücken und herein! [45]45
  «Пожалуйста, нажмите»… Пожалуйста, нажмите и входите! (нем.)


[Закрыть]

И девушка с комичной торжественностью переступила порог.

– Как легко теперь у меня на душе! Точно полтораста пудов с плеч долой… Да, но легко… Не только на душе… Там… Внутри, где-то… тоже очень уж что-то легонько… Кабы еще закусить хорошенечко, тем более, что при моем страшном истощении меня необходимо питать. А насчет наук, которые якобы юношей питают, так доложу я вам, это чистейшие враки, допотопные предрассудки и больше ничего: последние силы только тянет и аппетит возбужда-а-ет!! Страх! Ой-ой!.. Скорее есть!.. Еще минута, и истомленное тощее тело, похолодев, упадет к вашим бесчувственным ногам, – трагически вымолвила она. – Галка, дашь ли ты мне наконец поесть или нет? Неужели твое сердце не лопается на части, глядя на мой заморенный облик? – дурачится толстушка, розовая и пышущая здоровьем, поврежденным экзаменами лишь в ее воображении.

– Ну-с Виктор, будь галантным кавалером и, за отсутствием других девиц, разоблачай царицу сего майского дня, согбенную под гнетом науки и всех последствий ее, премудрую сестру твою Надежду, – обратилась Надя к брату, вытягивая за спину по направлению к нему руки, обтянутые в серые рукава дорожного костюма. – Ну, знаешь, братец, ловкость не из придворных! Да постой-ка, постой! Покажись!.. Э…э…э… Викторино мио! Что ж это шевелюра-то у тебя такая ажурная стала? Положим, прозрачные ткани в этом году в моде, но все ж таки…

– Ах, отстань, пожалуйста! Начинается! – сердито отстранился Виктор, задетый за больное словами сестры.

– Бе-е-дненький мальчик! – не унимаясь, жалостливо тянула Надя. – Не досмотрели ребеночка, в короткую кроватку бай-бай положили. Головка терлась-терлась, ну и протерлась, – с напускной комической нежностью гладила девушка рукой поредевшую макушку брата. – Не плачь, деточка, не плачь, родненький. Вот, как мама мне рубликов сто подарит за одоление мною министерской программы, я тебе первым долгом этого «Джон Кравен-Берлей» [46]46
  Имеется в виду популярное в начале ХХ века средство для ращения волос, выпускаемое фирмой «Джон Кравен-Берлей» в Санкт-Петербурге.


[Закрыть]подарю. И ты при его благосклонном внимании сразу станешь плешивеньким, гладеньким, как колено. Уж лысеть так лысеть, чтобы стиль соблюден был! Slyle chauve absolu [47]47
  Стиль абсолютной лысины ( франц.).


[Закрыть]!.. – не унимаясь, изводит брата Надя.

– Убирайся! Лучше есть иди! – сердито оттолкнул Виктор руку сестры.

– О, брат, ты мудр как голубь и кроток как змея! Слушаюсь и с удовольствием убираюсь, притом прямо в столовую, – почтительно присела сестра.

– Батюшки! Вкусности-то какие! – отщипывая ото всего по порядочному кусочку и по очереди суя их в рот, восхищалась Надя, большая любительница покушать. – Узнаю творчество Галки. Вот это я понимаю, прием, соответствующий моему высокому сану! А теперь приналяжем основательно, – усаживаясь за стол, промолвила девушка. – Но что сей сон означает? Мы только вдвоем? А Леля? Вот удивительный экземпляр! Неужели она есть не хочет? Леля, иди кушать! – позвала она.

– Полагаю, с дороги сначала помыться и переодеться нужно, а потом уж за стол садиться, – поучительно заметила старшая сестра.

– Еще бы! Ванну принять, три душа, вымыть голову, выстирать белье и заштопать чулки! – насмешливо воскликнула Надя. – Видно, матушка, что ты уже пять лет как гимназию окончила да сытой белоручкой стала, а наш брат, изголодавшийся чернорабочий…

Конца фразы не последовало, так как домашняя сдобная булочка вплотную закрыла то отверстие, из которого надлежало вылететь заглушенным словам.

– Впрочем, оно и лучше, что мы с тобой вдвоем, – проглотив содержимое своего рта, утешилась Надя. – Мама, конечно, там со своим «первым сортом», Лелей и Витей, а мы с тобой второсортные… Слушай-ка, – бросив взгляд в соседнюю комнату, снова сама себя перебила девушка. – Что это за младенец? Да какой милый! – обратилась она к собеседнице, указывая на мелькнувшую фигуру Аси.

– Как чей? Дяди Мишин. Разве ты забыла, что он должен был привезти к нам дочку?

– Напрочь забыла! И теперь лишний раз прихожу к заключению, что между моей головой и решетом сходство поразительное: все, понимаешь ли, насквозь, и все без остатка. Бегу знакомиться!

Через минуту Надя уже возвратилась к чайному столу, ведя за руку ребенка, которого сейчас же усадила к себе на колени.

– Там мы с тобой только поцеловались, а здесь, во-первых, возьмем два вкусных сухарика, в каждую лапку по одному. Так! Во-вторых, еще раз поцелуемся. Готово! И, в-третьих, хорошенько познакомимся. Я твоя тетя, тетя Надя, понимаешь? То есть я тебе, собственно, не совсем тетя, а только твой папа мне дядей приходится, ну да это все равно! Я уже старенькая, а ты маленькая, вот и зови меня «тетей», тетей Надей, и люби! Будешь любить?

– Буду, только ее больше, – бесцеремонно показала девочка пальчиком в сторону Гали.

– Больше? Ее больше? А-а-а, вот ты как! Ну, так и уходи к ней!

Надя, не то шутя, не то на самом деле немножко задетая откровенностью ребенка, подняла его и посадила на колени к Гале.

– С нами крестная сила! Никак и этот карапуз уже книжки читает! – с притворным ужасом воззрилась Надя на пеструю обложку с нарисованной на ней Красной Шапочкой.

– Уж и читает?! В пять-то лет! – улыбнулась Галя. – Картинки смотрит, а читаю ей я.

– Слава Богу! А я было насмерть испугалась, думала, воспитание на сверхпередовых началах. Вот посмотришь, с этой наукой до того скоро дойдет, что едва ребенок родится да затянет «А-а-а-а!..» – сейчас этим воспользуются да звуковой метод в ход пустят! Чуть детеныш заакает, мамка, рада стараться, большущее красное «А» ему и подсунет. Так, детынька, это «А»! Хороший мальчик! Другой раз, чуть защебечет младенец, ему под самый нос зеленое «Б» подпихнут… Смотришь, к десяти месяцам ребенок уже и грамотный. Вот страсти-то будут! К двум годам у них при виде книги будут судороги делаться, по крайней мере у моих непременно сделались бы! Я вот к десяти годам еле-еле грамоту одолела! И то у меня по всему телу мурашки от книг бегать начинают, а тогда… О, ужас! Да, кстати, – охваченная мелькнувшим воспоминанием, болтушка перескочила на новую тему. – Ты знаешь, как я домашним образом последний экзамен отпраздновала? Говорю «домашним», потому что было и общественное чествование в трактирчике, но – не падай, пожалуйста, в обморок! – без права крепких напитков.

– Надя, что ты за вздор болтаешь? – хохотала Галя.

– Не вздор, правда. Но, подожди, все по порядку. Начнем с более скромного – с домашнего пиршества. Собрала я все свои книжицы-душегубицы, ну, думаю, голубушки, постойте! Семь лет вы меня допекали, молодость мою заели, теперь и я вас подпеку, один-единственный разочек всего, но как есть дотла! Сложила я их с просветами посредине, две – так, две – так, чтобы пустые квадратики в промежутках образовались, видела, как в кондитерских вафли или плитки шоколада складывают? Насовала между ними ваты и побрызгала одеколоном – мое последнее им напутственное благословение перед торжественным аутодафе [48]48
  Аутодафе – публичное, торжественное сожжение еретиков или еретических сочинений по приговору инквизиции.


[Закрыть]. Спичка в руке, собираюсь чиркать, вдруг тетка входит…

– Сумасшедшая! Да ведь ты же могла весь дом сжечь! – смеясь, воскликнула Галя.

– Представь себе, вот и тетя Катя точно как ты сказала. «Сумасшедшая, – кричит, – ты же пожар сделаешь!» – и, кажется, собиралась чуть ли не в обморок хлопнуться. Потом сообразила, верно, что не стоит рисковать, ведь пока она будет распростерта аки хладный труп, я, чего доброго, свой костер разложу. Однако на сей раз любезная тетушка перемудрила и упустила удобный случай грохнуться, потому я хоть немножко и сумасшедшая, но все же не до такой степени, чтобы сознательно дом спалить. Просто пожар этот самый мне в голову не пришел, слишком я была увлечена своей кровавой или, вернее, огненной местью. Но как только тетка завопила, я мигом в себя пришла. Во-первых, действительно, близехонько занавеска, во-вторых, я тут же сообразила и другое. «Глупая ты, глупая! – сказала я себе. – Ведь это все Гале пригодится. Вот книжищам и искупление: тебя, бедную, мучили, а Галю порадуют». Решено и подписано: сложила всех помилованных в кипу, завернула в бумагу, чтобы их противных названий не видеть, да полностью все и привезла.

– Вот спасибо, Надя, большое спасибо! Некоторые мне даже очень пригодятся. Таким образом, мне остается радоваться, что волею судьбы, на сей раз воплотившейся в Екатерину Петровну, расстроилось твое первое празднование, – весело проговорила Галя.

– Узнаю свою милейшую сестрицу в сем блестящем, хотя и неудавшемся замысле, – сказал вошедший в столовую незадолго перед тем Виктор. Почти следом за ним появились мать и Леля, не слышавшие, однако, всей сути Надиного рассказа.

– О, тебе по окончании университета, если паче чаяния такой день когда-нибудь грянет, без сомнения, к подобному способу прибегать не придется, – быстро повернулась в сторону брата девушка. – Иду на какое угодно пари, что ни лекций, ни учебников у тебя и в заводе не имеется. К чему загромождать дом ненужным хламом, да еще и деньги на него зря изводить, когда пристроить их можно куда приятнее? Тоже узнаю своего практичного и дальновидного братца, – отрезала Надя.

– Надя! Надя! Нельзя ли без колкостей? Только что встретились, и уже началось, – сейчас же вступилась мать за своего любимца.

– А он зачем? – протестует Надя.

– Он – старший брат…

– А я – младшая сестра, меньшим полагается уступать, – уже миролюбиво и весело перебила девушка.

Шутить она всегда любила, а продолжительные ссоры не в ее характере. Тем более что сегодня она настроена миролюбивее, чем когда-либо. Полная пестрых впечатлений, накопившихся за последний месяц, Надя нынче словоохотливее обыкновенного – ее речь льется рекой, чему нисколько не мешают плотно набитые всякими вкусностями румяные щеки и улыбающийся рот девушки.

– Галочка, дай, пожалуйста, еще чашку чая, затем, господа, внемлите правдивой повести моих выпускных торжеств. Только, Леля, тебе, может быть, лучше уйти? Боюсь, с тобой дурно сделается: сильное потрясение, да еще натощак, того гляди родимчик хватит. Ведь в те блаженные времена, когда ты кончала курс, ни одной гимназистке даже во сне не смели грезиться подобные страсти, иначе сия дева моментально была бы исключена из позоримых ею стен благородного заведения… Ну а мы, грешные… Мамочка, не делай заранее страшных глаз, – перебила Надя собственную речь. – Все приготовились? Ну, крепче держитесь за стулья и слушайте.

Надя откашлялась и начала:

– В один прекрасный день заявляет нам начальство, что в этом году выпускной акт будет не в нашей гимназии, а в большущем-пребольшущем здании нового реального училища – общий для всех учебных заведений. Распорядились так потому, что у нашего попечителя не то руки, не то ноги болят. Одним словом, ему трудно ходить, вот он и решил одним махом выпустить всех нас на волю. Являться приказано ровно к одиннадцати часам. Довольны гимназистки страх как, потому что у каждой хоть пара знакомых реалистов да имеется. В назначенный день примчались мы, доверчивые младенцы, ровнехонько в десять часов. Передники белюсенькие – как снег! Головные сооружения настолько тщательные, что большинство девиц из-за них даже чаю напиться не успело. И невзирая на обильные возлияния благовонных масел и духов, не заглушенный ими, все же несется аромат паленого поросенка! Это уж от превеликого усердия – так старательно накаливали щипцы для завивки, что целые пряди повыжигали, в том числе и ваша покорная слуга. Видите?

Надя отделила от общей массы своих волос пучок коротких и более темных, чем остальные, вихром поставила его над самой серединой лба и продолжила:

– Чаю я, понятно, тоже не пила. Кстати, Галочка, плесни еще одну лоханочку в пополнение прежнего недочета, – подставила рассказчица свою чашку. – Входим. От нашего брата, гимназисток, уже черным-черно или, вернее, белым-бело, всюду передники мелькают. Зато реалистов хоть шаром покати – ни единого. Что за притча! Но притча скоро выяснилась: их, изволите ли видеть, уже накануне распустили. Каково?! Спрашивается, из-за чего же бесплодно загублено столько девичьих кудрей?… Раз предательство. Второе: уже половина двенадцатого, а о начальстве ни слуху ни духу. Есть хочется! Подумайте, при моем-то общем истощении и переутомлении да столь продолжительный магометанский пост!

Рассказчица выразительно указала на свою якобы исхудавшую талию.

– Алчу и жажду не я одна – почти все. Наша компания: я, Катя Маслова и Оля Веретенникова – прямо-таки изнывали от голоду, что называется, животики подвело. По счастью, припоминаю, что как я бежала в реальное училище, тут же на самом углу бросилась мне в глаза надпись: «Московские жареные пирожки», прямо как у Филиппова [49]49
  Имеются в виду магазины и пекарни, принадлежавшие И. М. Филиппову; сеть филипповских булочных была разбросана по всей России.


[Закрыть]. Память у меня на вывески прямо удивительная, особенно на съедобные, единственная, впрочем, уделенная мне природой. Бежим, говорю, это ж дело одной секунды, и быстро, и вкусно, и прилично. Разве не правда? Ведь не только гимназисткам, но даже и институткам не предосудительно питаться филипповскими произведениями. Шляпы на головы – катимся вниз по лестнице, потом по тротуару и наконец ныряем с трех ступенек в подвальчик, на родину жареных пирожков. Влетели и замерли… На кондитерскую ничуть не похоже: два длиннющих стола, поставленных углом, и на них батареи бутылок…

Надя довольно оглядела присутствующих.

– Лелька, не падай в обморок!.. Виктор, тащи скорее нашатырь! Галка, не смейся, ты компрометируешь меня в глазах племянницы. Ася, ты бы пошла с няней погулять, там солнышко, цветочки… Не хочешь? Ну, что ж! Тогда поучайся, живи моим опытом. Мать, остановись! Не пускай в ход своей карающей десницы: дочь твоя не пала так низко, как ты подозреваешь, – ко всем по очереди обратилась болтушка. – Ну, будет уж зря томить вас, успокою сразу. Так там выстроились полчища бутылок, но, по счастью, наполнены они были самой благонамеренной влагой – квасом и кислыми щами [50]50
  Кислые щи – старинный русский медово-солодовый напиток, разновидность шипучего кваса.


[Закрыть]; благодаря им репутация наша омыта и материнское сердце может биться ровно. Так возвращаюсь к столам: под сенью тех самых бутылок приютились селедки, колбаса с чесноком, кильки и громадные ватрушки с брусничным вареньем.