Текст книги "Хорошо жить на свете!"

Автор книги: Вера Новицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Приготовления. – Шишка

Наконец-то порешили и насчет живых картин; я говорила, что «Нива» пригодится! Вот какие выбрали: Во первых «Четыре времени года», во вторых «Вера, Надежда, Любовь» третья «Ангел над колыбелью младенца (я и моя Лили)». А еще «Казнь Марии Стюарт» и три картины из сказки «Спящая красавица».

Времена года, Веру, Надежду, Любовь мы выбрали по тетрадке с наклейными картинками; это еще удобнее «Нивы», потому что здесь раскрашено, не надо голову ломать, подбирать цвета, и то уж она, бедная, трещит, столько хлопот! Марию Стюарт я выбрала; это так интересно, как ее на плаху ведут, и палач над ней топор заносит. Мамочка мне однажды читала про эту бедную королеву, и потом еще «Дети Людовика XVI»; Боже! Боже! Как я горько плакала, когда так жестоко обращались с бедным маленьким дофином!

Костюмы для времен года и Веры, Надежды, Любви будут из папиросной бумаги, сами будем делать, и цветы, и башмаки, и все-все. Для «Спящей красавицы» Женина бабушка дает такое старинное широкое полосатое шелковое платье, как давно-давно носили; красивое платье, на картине очень хорошо будет. Ну, мне для ангела костюм не хитрый; что-нибудь длинное белое достанем, a крылья, большие, чудные крылья уже готовы, – их под большим секретом смастерил из белого картона Ванин двоюродный брат, юнкер; все, все оклеим блестками и будет чудно! Нам никак не удалось скрыть от старших устройство спектакля, мы только не говорим никому, что именно будем представлять. Это даже хорошо, что старшие знают, a то откуда бы достать некоторые вещи?

Мы теперь очень усердно работаем, времени не много, a работы масса, одних цветов для «весны» сколько приготовить нужно, кроме самих платьев. Мы дружно присели и много цветов понаделали, больших все, скорей работа идет; чтобы они не занимали лишнего места на столе, мы готовые откладывали в угол в ящичек; a чтобы веселей было работать, то придумали песни петь хором; я ужасно люблю так петь.

Поем себе распеваем «Среди долины ровные на гладкой высоте…» вдруг видим, Ральф (конечно, и он за мной приплелся) весело тащит целую кучу цветов в зубах; как они один за другой зацепились, так он их тянет с самой веселой физиономией, прямо ко мне. Вот я рассердилась! Хотела вырвать, a он противный, дразнится: подойдет, сделает хитрые глаза, и отскочит. Все стали на него кричать, a он себе и в ус не дует. Я погналась за ним, он из башни на лестницу, и я туда, он наверх, опять мимо меня; я хотела его схватить, но он как-то проскочил у меня под ногами, так что я споткнулась, покачнулась, и так до самого низу все ступеньки пересчитала, пока лбом в пол не уперлась. Вот больно! Шишка сразу громадная вскочила, и локоть хорошо разбила – кожа с него так и слезла, да и колено порядком отхлопала. И что эта за противная собака! Сколько уж мне неприятностей наделал этот сумасшедший пес!

Извольте радоваться: ангел с шишкой на лбу величиной в куриное яйцо!

Все страшно перепугались, стали мне и воду холодную прикладывать, и ключи. И сам Ральф струсил: как я начала лететь, он хвост опустил, бегом, поджавши уши, домой пустился и спрятался под мою кровать – он всегда туда прячется, когда у него совесть чиста. Я тоже пошла домой. Мамочка просто в ужас пришла, взглянув на мой лоб и скорей стала примочки из арники класть.

Неужели же «ангел» будет с шишкой? Ведь это ужасно!!.

Репетиция. – Ужин

Моя шишка стала почти совсем плоская, но зато из синяка превратилась в лиловое пятно с зеленоватыми и желтыми разводами; очень некрасиво. Ваня говорит, что у меня вид пьяницы, и он однажды видел, как городовой одного такого в участок тащил, что у него было как раз такое же украшение на лбу. Папочка меня утешает, говорит, что синяк станет совсем желтый, a потом будет все светлеть и совсем пройдет. Поскорей бы, уж времени так мало осталось! Я очень беспокоюсь.

Добрый Митя, кажется, еще больше меня огорчен моим разбитым лбом. Чтобы меня хоть немного утешить, вот уж несколько дней, как он мне все шоколад-миньон носит; не знаю, право, где он его раздобывает, но ежедневно две, a то и три плиточки в серебряной бумаге приносит, но только потихоньку, чтобы Ваня не видел, да и вообще все Коршуновы, a то сейчас дразнить начнут.

Когда мы придумывали живые картины, Митя с Ваней и с Олей чуть не подрались из-за «Ангела»: и мне хотелось быть ангелом, и Оле; Митя, конечно, взял мою сторону, a Ваня тянул за сестру и сказал, что я гораздо больше подошла бы для чертенка, что и рогов приделывать не пришлось бы, потому что у меня вихры от природы торчат вокруг лба. Я-то совсем не обиделась; право, это даже очень интересно было бы одеться чертенком, и весело, но Митя страшно разозлился: назвал его дураком и сказал, что ангелы и брюнеты бывают, a что волосы вьются, так это очень красиво, ничему не мешает, и ангел из меня выйдет хороший, потому что лицо у меня доброе и веселое, a Оля с её злющей физиономией вышла бы настоящим рыжим чертом. Женя и Сережа едва-едва их успокоили; a «Ангелом» порешили все-таки быть мне. И вдруг у ангела рог вырос! Немудрено, что мы с Митей огорчены.

Последний раз репетиция наша вышла очень хорошая: чужих слов никто не говорил, только генерал (Ваня) один раз вместо моей матери (Оли) что-то залопотал, но сейчас же поправился. Роли хорошо знают и так скоро-скоро говорят; публике не скучно будет, не будем долго тянуть, – раз, два – и готово!

После репетиции мы затеяли устроить ужин; ведь у актеров всегда так бывает; вот и мамочка моя, когда в прошлом году играла в любительском спектакле, тоже несколько раз ужинала. A как она играет, это просто чудо! Когда она плачет, и публика плачет. A миленькая какая прелесть! Она всегда играет молоденьких барышень и кажется совсем-совсем девочкой, и такой хорошенькой! Все говорят, что у мамочки большой талант, что она была бы вторая Комиссаржевская. Вы знаете Комиссаржевскую? Она такая дуся, я ее в прошлом году в «Снегурочке» видела; очень она миленькая, только мамочка еще лучше, потому что у Комиссаржевской ушки немного торчат, a у мамочки ничего не торчит.

Ужин мы, конечно, сами стали стряпать. У меня есть настоящая плита, довольно большая, так около аршина длины, которую можно в самом деле топить, потому что внизу во всю длину идет такая машинка с четырьмя фитилями; в машинку наливают спирт, и она горит. Есть и духовка, и в ней можно тоже что-нибудь спечь. Вытащили мы эту плиту и пристроили ее в нашем «Уютном» домике; и как это мы раньше не спохватились: дом, жилое помещение, и вдруг без кухни! Ну, теперь ошибка поправлена!

Раздобыли мы всякой провизии: мяса, цветной капусты, сахару, яиц, муки, масла и малины. Оказалось, Митя и здесь молодец: повар хоть куда! Даже бисквит умеет делать. Мясо мы порубили на котлеты; цветную капусту поставили варить в воде; ну, a бисквитом уж Митя занялся: стер с сахаром два желтка, прибавил немного муки, потом двумя прутиками сбил белки, все это перемешал, вылил прямо на бляху и в духовку. Пока пирожное сидело в печке, мы (я и Женя) принялись жарить котлеты; Оля только капусту сполоснула и то очень не охотно, говорит что она терпеть не может никакой «пачкотни», еще бы, приятнее готовое в рот запихивать! А это-то она любит, аппетитец недурной!

Ужин наш удался хорошо: правда, котлеты не были такие аккуратные, длинненькие, как делает наша кухарка, a разваливались на кусочки, но это ведь не беда, еще лучше резать не надо. Пахли они так вкусно, что Ральф чуть нам весь стол не перевернул, так и лезет прямо в блюдо своей черной мордой, благо стол низенький. Вот нахал! Главное же, котлеты были очень вкусные, особенно после того, как мы их сверху посолили, потому что вовнутрь мы забыли насыпать соли. Зато капуста даже и не разваливалась, a вышла аккуратными красивыми кочешками; и она была довольно вкусная с солью, только твердоватая; вероятно, противная Аннушка нам подсунула самую скверную, твердую головку.

Бисквит никак не вылезал с железного листа, как мы его не вытряхивали, приклеился, да и баста! Митя вспомнил, что он забыл его снизу маслом помазать. Наконец, мы его по кускам выбрали. Вкусно было – просто объеденье: положили мы его на тарелку, сверху целую малину; потом выдавили из остальной малины сок, налили на пирожное, все посыпали сахаром; прелесть! и красиво было, потому что под малиной и не заметно, что он разломан. Мы даже мамочке носили угощать ее; она сказала, что очень красиво, но боялась попробовать, говорит, что наша посуда и чистота рук ей кажется подозрительной. A ведь правда: руки-то у нас у всех были грязные, никому и в голову не пришло их помыть перед стряпней. Все-таки все поели, до последней крошки.

Митина жертва. – Предложение

Ох, как страшно: последний день перед спектаклем! Вдруг провалим! Работы осталось еще довольно. Билеты мальчики уже давно сделали и роздали все, a вот афиши еще не готовы; мы нарочно не хотели их заранее показывать, чтобы был зрителям сюрприз, и они только в последнюю минуту узнали, какая пьеса идет. Женя с Митей пишут программы; конечно, я свои страшные каракули не берусь туда сажать; я с Ваней, Сережей и Леной устраиваем сцену; Оля и здесь норовила ничего не делать, говорит: «Ведь я буду именинница, так другие должны заботиться обо мне». Ну ее совсем!

Представление будет у нас, потому что в нашей даче самая большая зала, да еще и с колоннами, так что очень удобно сцену отделить. Занавес мальчики делают из простынь, a сверху для красоты на них наклеиваем фигуры из разноцветной бумаги, в самой же середине занавески, как раз где швы, налепили большую золотую лиру; говорят, в театрах она всегда висит, мне помнится, что и я видела. С правого верхнего края в простыне громадная дыра, так и вырван большущий клок. Думали мы, думали: чем ее закрыть? Решили вырезать большую-большую бабочку из бумаги: половина крыла зеленая, половина красная, иначе не вышло, больше бумаги не осталось; вырезали и посадили в несчастный угол; ничего, хорошо, все же лучше, чем дыра.

Я прежде совсем не боялась за наше представление, a теперь боюсь: надо же было такой беде случиться, чтобы Митя целых три дня носу к нам не показывал; ну, как же без него репетировать? Так три дня и пропало. И Сережа, и Ваня по нескольку раз к нему бегали: «Не могу выйти болен», – говорит. Сегодня наконец явился, скучный такой, сконфуженный. Все пристают: «почему так давно не приходил»? – Не мог, горло болело. A сам красный-красный. Потом сижу я на полу, колечки к занавеске пришиваю, a он подходит ко мне и говорит: «Мусенька, тебе я вправду скажу; я вовсе болен не был, это я им только настоящей причины говорить не хотел, стыдно, да и смеяться бы стали. Я наказан был».

– Наказан? Как так, что же ты накуролесил?

– Да ничего особенного. Помнишь шоколад, что я тебе последние дни носил?

– Ну, так шоколад-то этот я потихоньку у тетки таскал; очень мне уж тебя с твоей шишкой жалко было, и хоть чем-нибудь побаловать хотелось, a тетка (чудачка этакая!) его не особенно-то и ест; я думал, она и не вспомнит про него. Для себя бы я ни за что не взял, я и не съел ни одной плитки, a ведь это для тебя…

– Ну?

– Ну, a тетка хитрая: заметила, что шоколад исчезает, да ничего не сказала, хотела подкараулить. Я и пошел, как всегда; только я за плитку, a она меня за руку. «А, говорит, так вот кто у нас потихоньку таскает, вот от кого на ключ все запирать надо! Ах ты, дрянной воришка».. Это я-то, я-то Муся, воришка!..

Бедный Митя не мог договорить, слезы душили его. Мне так стало его жалко; ведь это он ради меня пострадал; двумя руками я обхватила его за шею и крепко обняла, a колечки так и посыпались по всей зале. Митя горько плакал. Когда он успокоился, то договорил до конца: тетка за наказание хотела ему совсем запретить участвовать в спектакле, но потом уж одумалась, и только три дня запретила из дому выходить.

– Муся, – говорил он: – может и ты подумаешь, что я… воришка? Ведь я для тебя, только для тебя это сделал, ты так любишь миньон. Скажи, ты веришь, что я честный мальчик?

– Верю, Митенька, верю, что ты самый лучший, самый честный и самый добрый мальчик на всем свете, и я очень-очень люблю тебя!

– Правда, Муся? – радостно проговорил он: – ну тогда все пустяки, я даже рад, что я за тебя наказан был. Я все, все для тебя сделаю, но когда ты вырастешь, то выйдешь за меня замуж, да?

Опять у него были полные глаза слез, и мне так жалко было его; ну, как я его теперь огорчу и скажу, что я решила никогда замуж не выходить?.. Ведь это еще так далеко, он может быть потом и сам раздумает жениться на мне, зачем его пока огорчать! Я согласилась… Он обнял, поцеловал меня, и мы стали вдвоем собирать по полу раскатившиеся колечки.

Неужели я в самом деле буду «табачницей»?

Спектакль

Вот и прошел наш спектакль; нечего больше ждать, не о чем волноваться. Жаль!.. Но опишу подробно все с самого начала. После завтрака мы все, как и на Ванины именины, пошли поздравлять Олю. Она получила в подарок от родителей черненькие часики с золотой монограммой и книжку «Девочки», сочинения Лухмановой, на вид очень интересную: на картинках все институтки нарисованы, и одна такая маленькая, хорошенькая прехорошенькая.

Опять был шоколад, и торт, и всякие вкусности: но нам всем не до еды было, мы слишком волновались в ожидании вечера, и все припоминали, не забыли ли чего. Игр, конечно, никаких не затевали, a все бегали к нам в залу смотреть, хорошо ли все устроено. Обед мы упросили подать в половине четвертого, чтобы успеть все приготовить и переодеться, – ведь в половину седьмого представление.

За обедом мы тоже ничего почти не ели и, не досидев до конца, побежали одеваться и причесываться. Сперва должна идти пьеса, потом живые картины.

Стали меня причесывать: это было вовсе нелегко: так и торчат мои несчастные завитушки во все стороны. Оля говорит, что я с дамской прической похожа на черного пуделя. Надела я мамочкину черную юбку, которую снизу надо было подшить на хороший кусок; голубую батистовую блузку и сверх неё черный бархатный корсетик, который у меня был от маскарадного костюма; туалет очень приличный для барышни. Оля (моя мать) надела капот бордо своей матери, который совсем хорошо на нее пришелся; волосы ей сильно обсыпали картофельной мукой, чтобы она седая была; a причесать не трудно, коса у неё длинная. Ваня (генерал) обвернулся в байковое одеяло и надел сюртук, который раздобыл у какого-то знакомого офицера; волосы тоже подпудрил и приклеил себе большущие усы из пакли, которые он чем-то выкрасил. Такой он вышел смешной, что я не выдержала, так и покатилась со смеху.

Митя (штатский) был в своем собственном костюме, только сделал прическу с пробором на боку, тоже приклеил себе усы и попросил у mr Рутыгина цилиндр; въехал он ему до самого носа, но это не беда, только бы в руках держат, ведь в комнате никто в шляпе, все равно, не сидит.

Публики уже много. Сережа звонит второй раз и раздает программы;

– Что это? – говорит кто-то: – смотрите, дети-то наши Гнедича играют. Я думала, детская пьеса будет. Вот странная фантазия!

А, удивились? Не ждали? Ну, a особа-то, вероятно, не из умных: что за смысл был бы играть детскую пьесу? Во-первых, для кого? a во-вторых, нам-то самим что за интерес – дети, и детей же изображать? Жаль, не видно, кто это ляпнул… т. е. сказал.

Третий звонок. Занавес поднят. Я лежу, около меня моя мать. Смешно мне, так и хочется расхохотаться, но я твердо и скоро говорю все, что мне полагается. Оля тоже. Вдруг входит Митя. Смотрю, цилиндр он так смешно в руках держит, точно кастрюлю за ручку, a ус у него один кверху, a другой книзу торчит; все-таки я выдержала, не рассмеялась. Говорю с ним, и как раз по пьесе мне про косую говорить пришлось, a я как-то нечаянно взглянула в публику, a в первом ряду направо одна барышня сидит, a глаза-то у неё «один – на вас, a другой в Арзамас»… – тут я не выдержала, да как фыркну… Митя посмотрел на меня, да и тоже фыркнул… Хохочем и ни слова выговорить не можем. Но я думаю, это не беда: могли же и в пьесе двое посмеяться! ведь часто же на сцене говорят и смеются. Ну, потом ничего все гладко прошло, только, когда Ваня вошел, толстый, как бочка, я опять чуть-чуть не расхохоталась, но все-таки удержалась, a затем и пошла свои мудреные слова говорить: и «профанация», и «нравственные основы», и «попирание прав», конечно, я ничего в этом не понимала, но проговорила ясно, громко, с большой апломбой. (кажется, так это слово? что-то похожее, папа его часто употребляет).

Конечно, публике понравилось, смеялись страшно и хлопали тоже.

Побежали переодеваться для живых картин. Первая: четыре времени года; стали мы вряд: Весна (Женя) в светло-зеленом, вся в цветах, на голове венок; Лето (Лена), в розовом, на голове и в руках колосья; Осень (Оля) светло-сиреневое с бордо, в руках корзина с виноградом, на голове венок из листьев, в руках большая кисть зеленого винограда (вместо винограда взяли ветку хмеля, a в корзину бузины). Зима (я) в белом с блестками и все отделано ватою; всех нас осветили сзади розовым бенгальским огнем.

Во время одеванья вышел у нас крупный скандал; начали мы надевать платья, как всегда, сверх всего того, что обыкновенно под платьем носим; не лезет – пришлось почти все снять, тогда только смогли свои костюмы надеть, но ведь они из папиросной бумаги, пока мы их примеряли да подгоняли, у меня и у Жени они и продрались, у Жени на боку, a у меня сзади; хотели зашить, – еще больше дырка стала; тогда Оля догадалась: принесла куски бумаги и на нас подклеила, так что совсем заметно не было.

Вторая и третья картины – Мария Стюарт (Оля, вся в черном); сперва ее ведут на казнь два палача в красных рубахах (Сережа и Митя), a потом она кладет голову на плаху и палач заносит над ней топор.

Первый раз осветили белым огнем, второй раз красным, чтобы кровавый отлив был. Четвертая картина «Ангел». На веревках повесили корзину, всю ее усыпали белым, a в нее положили мою Лили.

Над колыбелью стоял, наклонясь, ангел (я). На мне была мамочкина длинная ночная рубашка и еще батистовое покрывало, все наклеенное серебряными бумажными звездочками; на крыльях тоже такие же звездочки. Да, я совсем забыла сказать, что шишка моя совершенно исчезла, желтое пятно, по папиному предсказанию, тоже; я напрасно так волновалась: даже, если бы оно еще и сидело, не беда была бы, потому что на голову мне надели светлый мамочкин парик, в котором она один раз играла, и эти волосы прикрыли бы верхушку лба. Осветили нас с Лили голубым бенгальским огнем.

Говорили, что это была самая лучшая картина. Вот вам и «чертенок»! «Чертенок» оказался хорошим ангелом.

Потом шла «Спящая красавица», но я этих картин не видела, потому что в это время переодевалась для Веры, Надежды и Любви, потихоньку, чтобы опять не лопнуло что-нибудь. Вера (Женя) была светло-голубая с большим серебряным крестом; Надежда (Лена) светло-зеленая с серебряным якорем, a Любовь (я) розовая с серебряным сердцем; освещены мы были опять розовым огнем.

Вся публика нас очень хвалила и говорила, что мы все чудно устроили и придумали.

После спектакля мамочка села за рояль, и мы начали танцевать, a через некоторое время дали ужинать. Вот я была голодна, кажется, еще никогда в жизни так есть не хотелось! Ведь я почти весь день пропостилась, надо же было наверстать это! И покушала же я ничего себе, порядочно. После ужина и большие все в пляс пустились, и мамочка, и даже папа, a на рояли все по очереди играли. До двух часов мы так веселились, зато и встала я на другой день в половине первого.

После спектакля. – Новые планы

Спектакль-то наш шикарно прошел, что и говорить, мне даже потом офицер один сказал: «А вы, барышня, очень хорошо о профанации говорили», но мамочка мне комплиментов за мою последнюю диктовку не делала, да, по правде говоря, и не за что было: четырнадцать ошибок насажала, и глупых таких, что и самой стыдно. A ведь до экзаменов меньше месяца осталась. Мамочка сказала, что теперь за меня примется и хорошенько меня подтянет, a то, если дела наши пойдут дальше так же печально, как эта диктовка, то мы и на тетину свадьбу не поедем. Я мамочку знаю, она никогда меня не запугивает, добрая она очень, но если найдет что-нибудь нужным, ни за что ее не переупрямишь, сделает по-своему.

Мне даже подумать страшно, что я не поеду на свадьбу тети Лидуши. Буду теперь хорошо учиться!.. Вот только одно мне мешает, так в голове и сидит: что мне устроить двадцать второго июля на свои именины? Хочу я в этот день что-нибудь совсем-совсем новенькое устроить, такое, как никому и в голову не приходило. Жаль, Володьки нет, он мастер придумывать всякую всячину. Разве с Митей посоветоваться.

A ведь он считает меня своей невестой, даже вырезал у себя на тросточке перочинным ножом «Муся»; он мне еще вчера говорил, что, если я раздумаю за него выйти замуж, a захочу за кого-нибудь другого, то это большой грех будет, не исполнить своего слова. Ведь правда, это нечестно. Лучше я ему прямо теперь скажу, что замуж никогда, ни за кого не выйду.

Ах, все это глупости, a вот, что мне придумать на двадцать второе, так вот гвоздем и сидит в голове, ни о чем другом думать не могу!